Текст книги "Город без людей"

Автор книги: Орхан Ханчерлиоглу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Седьмой день

I

Вначале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет. И увидел бог свет, что он хорош; и отделил бог свег от тьмы. И назвал бог свет днем, а тьму ночыо. И был вечер, и было утро: день первый.

(Библия, книга первая, «Бытие», глава I, стих 1–5)

И Омер, не глядя, трижды наотмашь ударил советника по лицу. После этого он вернулся в кабинет, где работал два последних года, и, как всегда, сел в свое кресло, приятно нагретое утренним солнцем. В последний раз пользуясь привилегией высокопоставленного чиновника, он позвонил на аэродром и заказал билет на первый самолет в Стамбул. Выдвинув все ящики стола, он взял спрятанный в одном из них револьвер и положил его в карман. Затем вытащил из почерневшего кожаного кошелька ключи и разложил по ящикам.

В министерстве стояла необычная для утра тишина. Кругом словно все вымерло. Начальники отделов, подписав очередные докладные записки, собирались каждое утро в кучки, чтобы совместно обсудить какое-нибудь дело и разделить тем самым ответственность за него на всех поровну; но на этот раз, как будто догадываясь о случившемся, они заперлись в своих кабинетах. Даже машинистка Нермин не решалась выйти из комнаты, чтобы похвастаться новой кофточкой, плотно обтягивающей ее бюст.

Омер посмотрел на часы. Если он сейчас же встанет, то как раз поспеет к самолету. И сделать это не так трудно. Все нити, привязывавшие его к этому теплому, чуть выгоревшему под анкарским солнцем креслу, порваны раз и навсегда. Он может встать сию же минуту, может даже радостно кувыркнуться на этом казенном ковре с инвентарным номером, настежь открыть большие, обитые сафьяном двери, оберегающие тишину кабинета, и громко запеть на весь гулкий коридор какую-нибудь песню; может даже позволить себе коснуться груди машинистки Нермин, – глядя на нее, он все эти годы испытывал какой-то внутренний трепет; он может обнять старого посыльного Хасана Тюкенмеза и сказать ему: «Я искренне люблю тебя, брат мой»; он может даже взять за шиворот самого советника и, усадив его на место Хасана Тюкенмеза, сказать: «Вот единственное дело, которое тебе по плечу в стенах этого учреждения...»

Он встал и медленно направился к двери. Как Омер того ни хотел, он никогда не мог избавиться от этой медлительной походки, присущей большим чиновникам. Он открыл дверь. Посыльный Хасан Тюкенмез вскочил со своего места, застегивая пуговицы на воротнике. Несколько чиновников, сновавших по коридору, прижались к стене, уступая дорогу. С полным безразличием он прошел мимо них.

Омер чувствовал легкое головокружение, какое обычно испытывают в открытом море, в мерно покачивающейся по волнам лодке. Словно преодолев земное притяжение, он с необычайной легкостью сбежал по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой. Неожиданно он увидел перед собой окровавленную физиономию советника, изуродованную его сжатыми до боли кулаками. На какой-то миг он ощутил тошноту. Страх, внушенный ударами его кулаков, наверно, помешал советнику нажать кнопку звонка и позвать на помощь. Да и как же столь высокопоставленный чиновник мог бы согласиться предстать перед глазами посторонних, будучи избитым собственным подчиненным?

Выходя из министерства, Омер отдал посыльному, подбежавшему с забытой им шляпой, свое последнее приказание: «Позови-ка мне такси...»

На улице он сразу же ощутил приятное тепло весеннего солнца. По тенистым аллеям прогуливалось столько же подлецов, заслуживающих того, чтобы им набили морду, сколько и людей, способных это сделать.

Омер протянул посыльному, с почтительным поклоном открывшему ему дверцу такси, бумажку в десять лир. Тот с удивлением поднял на него глаза.

– Сколько прикажете взять пачек? – спросил он, думая, что его, как обычно, посылают за сигаретами.

Омер был уже в машине.

– Всего доброго, Хасан! Сколько захочется, столько и возьми, – крикнул он, захлопывая дверцу машины. И подумал: «Курить эти сигареты ты будешь уже сам».

Шофер такси, повернув голову к пассажиру, ждал приказаний.

– На аэродром... – вяло пробормотал Омер.

Человек спокойно может умереть в любом месте. Но вот по непонятному зову души он зачем-то заказывает билет на самолет и трогается в путь. Может быть, ему захотелось прежде всего вырваться из этой атмосферы, из пут установленных правил, довлевших над ним все эти годы, подготовить себя внутренне к смерти, а затем уже, сделав все возможное, двинуться ей навстречу так же медленно, как приговоренный к казни поднимается по деревянной лестнице эшафота. И никакой осознанной мысли у него в этот момент нет.

Как быстро все это произошло! Если бы вчера вечером, когда он допоздна был занят на заседании в министерстве, какая-нибудь гадалка предсказала ему все, что произойдет сегодня утром, он, наверно, рассмеялся бы ей в лицо. В самом деле, ведь всему этому трудно поверить.

Еще несколько часов назад он проснулся в своей квартире в Новом городе[108]108
  Новый город – новая часть Анкары.


[Закрыть], ослепленный ярким весенним солнцем. Рядом, как обычно, спала Реззан. Омер встал и тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить жену, прошел в ванную комнату.

Из кухни доносился шум самовара.

– Госпожа еще не проснулась? – обратилась к нему Фатьма, подавая воду для бритья. Этот вопрос она задавала каждое утро.

– Не проснулась, – также шепотом ответил Омер.

Затем он опять на цыпочках вошел в спальню, тихонько открыл гардероб и взял костюм.

– Сколько раз я тебе уже говорила, милый, разве нельзя вставать без шума? – раздался недовольный голос Реззан, проснувшейся от скрипа дверцы гардероба. Она повернулась на другой бок, пытаясь спрятать глаза от ярких лучей солнца. Но тут же убедилась, что это ей не удастся.

Омер молча завязал перед зеркалом галстук и расчесал поседевшие уже на висках волосы.

– Ты не пойдешь завтракать? – спросил он, направляясь в столовую. Впрочем, он знал, что Реззан, стремясь похудеть, не завтракает. И на этот раз, отодвинув подушку в тень, она вновь сомкнула глаза.

Ишик, тринадцатилетний школьник, сидел за столом и с аппетитом уплетал все, что попадалось под руку. Шестнадцатилетняя дочь Севги, ученица второго класса лицея, выпив чашку несладкого чая, стояла теперь у открытого настежь окна и, стараясь не привлечь внимания отца, поджидала своего товарища-одногодка, вместе с которым каждое утро ходила в школу. Омер считал целесообразным не замечать этого рано пробудившегося в ней чувства. А если бы он и заметил, разве мог бы он что-либо сделать? Разве мог он заставить ее прислушаться к его словам? Стоило ли разрушать то уважение, которое он с трудом завоевал своей строгостью, постоянно избегая споров, так как они могли бы вызвать нежелательную реакцию.

Гораздо больше увлечения дочери Омера беспокоили сейчас слишком пухлые щеки Ишика и его не по возрасту большой живот, на котором уже сейчас с трудом сходились брюки. «Реззан вместо своей диеты лучше было бы подумать о сыне. Если так будет дальше, он лопнет еще до двадцати лет...» – порой думал он.

– Папочка, – обратилась Севги, стараясь не смотреть отцу в глаза, – можно мне сегодня вечером немного задержаться? У нас занятия по рукоделию...

Не спеша сделав несколько глотков чая, Омер, как всегда, сдвинул брови и, тоже не глядя на нее, ответил спокойным, внушавшим уважение голосом.

– Хорошо, но не позже семи будь дома.

– Спасибо, папа, – в звонком голосе Севги послышались искренние нотки радости, в которых прорывались наружу все желания и мечты маленькой, но уже созревающей женщины.

Омер надел шляпу, которую ему подала Фатьма, и вышел на улицу.

Анкарские улицы в этот час уже достаточно нагреты солнцем. В этом году весна ворвалась в город неожиданно, и сразу стало тепло, как летом. От корней недавно политых деревьев шел пьянящий запах земли. Кондитерские лавки напротив парка Кызылай отбрасывали длинные тени. Не спеша обгоняя людей, подставивших свои спины весенним лучам и пытавшихся, очевидно, продлить удовольствие после утреннего чая, он двигался к району министерств – Баканлыклар.

Вот уже двадцать четыре года каждый день он проделывает весь этот путь от дома до работы и обратно, раньше по грязи, теперь по асфальтированным дорожкам. Даже часовая стрелка, вероятно, не могла бы привыкнуть к столь размеренному ритму и сравниться с ним в точности. Ему оставался лишь год, чтобы заслужить право на пенсию. Однако он верил, что сможет работать еще долгие годы. Ему было сорок три. Он чувствовал себя еще достаточно молодым, здоровым и сильным.

Как обычно, он вошел в министерство, поднялся по лестнице и сел за свой стол. Этот день начался точно так же, как и все другие дни.

Открыв один из ящиков, который он каждый вечер тщательно запирал на ключ, Омер достал досье с бумагами для доклада министру. Кресло, на котором он сидел, успело хорошо нагреться солнцем, светившим в окно уже несколько часов. Тепло растекалось по всему его телу. «Надо будет сказать Хасану, чтобы он по утрам опускал шторы», – подумал Омер.

Зазвонил телефон.

– Зайди ко мне на минутку, – услышал он в трубке голос советника.

Омер поднялся, взял под мышку папку с бумагами и направился в кабинет советника. Было ровно половина десятого. Коридор был пуст, если не считать рассыльных, почтительно поднявшихся со своих мест, и нескольких, очевидно, опоздавших на работу чиновников.

...В этот момент автомашина остановилась. До отлета самолета в Стамбул оставались считанные минуты. Все пассажиры заняли уже свои места. Быстро подымаясь по лесенке в самолет, он не слышал, как ему вслед кричал шофер, бежавший за ним, чтобы вручить сдачу. Сильный ветер подымал на аэродроме серую пыль. Сощурив глаза. Омер посмотрел в окно самолета. Размахивая руками и пытаясь ему что-то объяснить, внизу стоял шофер, бледный беспомощный, безголосый, словно человек из другого мира...

...Спор, начавшийся на низких тонах, постепенно разгорался. После того как советник пригрозил Омеру выбросить его из кресла начальника управления, голос его окреп и, казалось, вобрал в себя голоса всех начальников, каких Омеру приходилось слышать за двадцать четыре года службы. Поток оскорблений слился в сплошной крик. Омер уже не помнит точно тот момент, когда он вдруг потерял самообладание. Перед его глазами что-то закружилось, и он вдруг словно оглох.

Омер поднялся и, дрожа всем телом, наклонился к лицу советника.

– Я не позволю со мной так говорить...

– А кто ты такой? – продолжал орать советник. – Кто ты такой, что с тобой нельзя так говорить?

Именно в это мгновение его кулак всей своей тяжестью опустился на физиономию советника. Затем по инерции последовали второй и третий удары. Быть может, тогда ему очень хотелось увидеть советника плачущим, как плачет наказанный мальчишка...

...Самолет, набирая высоту, летел уже над облаками.

Шум мотора, наполнявший все небо, заложил Омеру уши. Сейчас в мире царила какая-то божественная гармония. Белизна облаков, золото солнца и голубизна неба смешались в бесконечном пространстве, образуя необычайную радугу цветов. В этом бесконечном пространстве самолет был подобен одинокому, затерянному в пустоте духу. Все случившееся в сравнении с этой бесконечностью казалось таким мелким, незначительным и смешным. В этих молекулах воздуха, в этом свете и сочетании цветов все словно растворилось и бесследно исчезло. Мир был наполнен одной любовью, и, казалось, сама любовь и красота обтекали фюзеляж самолета.

Омер достал бумажник и посмотрел в чековую книжку. На счету в банке у него оставалось семьсот шестьдесят лир. Никто не мог бы понять, как он, прослужив столько лет на посту начальника главного управления, довольствовался таким скромным достатком. Омер спрятал книжку в бумажник и положил его в карман.

Кто знает, может быть, это воздушное путешествие приближало его к цели, не оставляя ему даже возможности воспользоваться револьвером. В этой безграничной небесной бездне самолет может провалиться, так никогда и не достигнув земли. И тогда он увлечет Омера в бесконечное путешествие по бескрайним небесным просторам. Он сам станет частицей этой бесконечности, как незавершенный поэтом стих, как неиссякаемая мысль художника, как любовь, не знающая конца... Добрые духи будут беспрерывно витать вокруг этого стиха, этой мысли, этой любви, в радуге цветов и дожде света.

Но в самолете сидят люди, которые намерены ходить по земле, что-то на ней делать, к чему-то стремиться. Самолет не должен их подводить. Эта игра не может одинаково устроить всех этих земных людей, имеющих такие же, как и у него, руки, брови, глаза.

Рука Омера невольно потянулась к револьверу и погладила его.

Сегодня, конечно, тоже наступил бы обычный для него вечер. Севги, расставшись со своим другом, ровно в семь часов вернется домой и, не беспокоя Фатьмы и Ишика, уплетающего что-либо на кухне, уйдет в свою комнату, ляжет на кровать и погрузится в мечты.

Фатьма, накрывая стол к ужину, заметит:

– Что-то бей-эфенди опаздывает сегодня.

– Кто знает, где его носит! – ответит Реззан, поводя плечами. – Если до девяти не придет, будем ужинать без него.

Севги, мечтая о завтрашнем утре, а Ишик – о предстоящем ужине, немного подождут его.

Пройдет еще какое-то время после захода солнца, льющего сейчас свой ослепительный свет на эти белоснежные облака. Медленно наступит ночь. Время с обычной стремительностью, оставляя позади все события, подобно поезду, ныряющему в темный туннель, скроется в полночи.

– Я ложусь спать, – скажет Реззан Фатьме, – ты обождешь бея. Передай ему только, чтобы он раздевался без шума и не будил детей и меня.

«Не беспокойся, женушка, – подумал про себя Омер, – теперь я никогда уже не буду тебя будить...»

* * *

– А паспорта разве у вас нет? – спросил дежурный одной из гостиниц в районе Сиркеджи. – Как быть, если спросит полиция?

– Скажите, что забыл, выезжая в дорогу, – с рассеянным видом, но твердым голосом ответил Омер.

– Как же будем улаживать? – засмеялся рыжеусый дежурный.

– Не знаю...

Из чайной гостиницы доносился шум и стук костяшек нардов. Оттуда шел тяжелый запах пота и грязной одежды. Рыжеусый дежурный подозрительно посмотрел на чисто одетого клиента и, пожав плечами, склонился над книгой регистрации приезжих.

– Имя?

– Хасан.

– Фамилия?

– Тюкенмез.

В этот момент перед глазами Омера выросло удивленное лицо Хасана Тюкенмеза, спрашивающего, сколько купить пачек сигарет на протянутую ему десятилировую ассигнацию. «А что если бы я ему оставил все имевшиеся у меня в кармане деньги? – подумал Омер. – Он заслужил этого, и все равно я остался бы у него в долгу за все, что он для меня сделал. Но тогда не хватило бы денег на самолет...» Пожалуй, во всем министерстве единственным добрым и отзывчивым человеком был Хасан Тюкенмез, которого он по-настоящему любил и который сам был привязан к нему всей душой; к тому же Хасан, наверно, был единственным, кто с любовью относился к своему делу...

– Откуда прибыли?

– Из Сафранболу.

– Чем занимаетесь?

– Торговец.

– Багаж есть?

– Нет.

– Чемодан или какие-нибудь вещи?

– Нет.

Дежурный опять пожал плечами.

– Ладно... Двенадцатый номер... Вот ключ.

Омер взял ключ и направился к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ему хотелось поскорее спастись от этого тяжелого запаха и стука костяшек нардов.

Войдя в комнату, он закрыл дверь на ключ. Из окна, выходившего на улицу, доносился многоголосый шум Стамбула. Воздух был прозрачен, а день так ясен, что казалось, он начался совсем недавно.

Люди в этом огромном городе копошились, словно муравьи в гигантском муравейнике.

Омер чувствовал сейчас какое-то головокружение, тяжесть в затылке и желание поскорее уснуть. Сняв пиджак, он повесил его на спинку стоящего посреди комнаты стула. Затем, не развязав даже галстука, повалился на постель. Шум города слился с рокотом мотора самолета, все еще гудевшего в его ушах.

II

И сказал бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так. И создал бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И назвал бог твердь небом. И увидел бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день второй.

(Библия, книга первая, «Бытие», глава I, стих 6–8)

Омер открыл глаза уже в полной темноте.

С улицы доносился шум повозки, который, все более и более нарастая, нарушал окружающую тишину. Омеру казалось, что он пробудился после какой-то длительной болезни или пришел в себя после продолжительного обморока. Он не ощущал ничего, кроме глухой боли, сковавшей его плечи, руки и ноги. Грохот повозки отдавался у него в голове толчками, подобно коротким вспышкам далекого маяка. Напрягая память, Омер старался вспомнить, где он, как и почему он сюда попал? Боль в отекших ногах парализовала его память, связала мысли. Он пошевелил ногами и попытался встать, чтобы зажечь свет. Ища выключатель, он, пошатываясь, передвигался по комнате, опрокинул стул, на спинке которого висел пиджак.

Внезапно Омер вспомнил о зажигалке. Она находилась в кармане брюк. Но куда же он положил брюки?.. Необходимость думать и что-то вспоминать еще более его утомляла. Боль в онемевших ногах становилась теперь все острее и невыносимей. Он чувствовал, как что-то сдавливает ему горло. Рука его невольно потянулась к воротничку. Непослушными пальцами он развязал туго затянутый галстук, охватывавший его шею, как намыленная петля веревки.

Теперь Омер вспомнил, как всю ночь не мог найти себе места от неприятного чувства, будто его кто-то душит. Вот его подняли на помост виселицы и вздернули. Веревка рвется, он падает. На него набрасываются и начинают душить, потом опять поднимают на помост, опять надевают петлю. Но и этого палачам кажется мало, и они еще раз опускают его на землю и снова начинают душить.

Омер с ожесточением потянул галстук и, сорвав его, бросил на пол. Потом лихорадочно начал шарить дрожащими руками по всему телу. Брюки, оказывается, были на нем. Он нащупал в кармане зажигалку и зажег ее. В мерцающем свете зажигалки Омер сразу заметил у дверей выключатель. С трудом преодолев расстояние в несколько шагов, он повернул выключатель. Яркий свет на некоторое время ослепил его. Омер открыл невольно сомкнувшиеся глаза и вдруг с изумлением увидел у себя на ногах ботинки. Он опустился на стоявший у двери стул, быстро развязал шнурки, сбросил ботинки и снял носки. Все еще дрожащими руками он стал растирать затекшие и онемевшие ноги, кровь в которых, казалось, застыла. Словно это были не его ноги, а чьи-то чужие. Он уставился на них, как на что-то странное, никогда им не виданное.

Освободившись от галстука и ботинок, Омер почувствовал, как сознание его начало понемногу пробуждаться, боль постепенно утихала, а во всем теле появилось какое-то приятное облегчение. Шум грузовика, от которого дрожали стекла окон, нестройные людские голоса, доносившиеся снизу, из чайной гостиницы, звон ударившихся друг о друга двух медных кувшинов – весь этот необъятный мир звуков, исчезнувший куда-то с того момента, как он уснул, опять медленно охватывал его.

Омер встал. Пройдясь несколько раз взад и вперед по комнате, он ощутил, как ноги оживают и опять становятся частью его тела. Галстук и пиджак, висевший на спинке опрокинутого стула, помятые и скомканные, валялись в пыли на полу. Одеяло, верхний край которого почернел от грязи, свесилось с кровати, и из-под него выглядывали заплаты грязной простыни.

Омер сел на кровать. Вонь грязной постели, смешанная с запахом его собственного пота, вызвала в нем чувство тошноты и какое-то неприятное ощущение в желудке. Он достал из кармана брюк револьвер и рассеянно начал рассматривать каждый патрон. Маленькие, черные, гладкие кусочки металла перекатывались на ладони.

Омер вспомнил, как он впервые взял в руки оружие. Когда он работал чиновником на периферии в Анатолии, гибель товарища по работе, попавшего в засаду, побудила его купить этот револьвер. В то время Омеру было двадцать шесть лет. Тогда он хотел жить и застраховать себя от подобных засад и нелепой смерти.

Мысль о смерти опять ярко вспыхнула у него в голове и вернула его к действительности. Он в Стамбуле, в вонючем номере какой-то дрянной гостиницы. Все, что его связывало по рукам и ногам долгие годы, в один момент было порвано и отброшено, а сам он потерял всякое желание жить. Он должен умереть. Именно для этого он и приехал сюда.

Смерть будет концом всего, а возможно, началом перехода к чему-то неведомому. Впрочем, все эти возможности его совершенно не беспокоили. Смерть – для него это значит прежде всего не вставать с постели каждое утро в половине восьмого; не слушать упреков Реззан; не думать об увлечениях Севги; не беспокоиться о полноте Ишика; не мучиться вечными хлопотами по дому; не надевать в жару галстук; не считать зазорным для себя садиться в своем кабинете за стол в ненакрахмаленной рубашке; не глотать в течение многих лет один и тот же завтрак и не ходить в один и тот же час одной и той же дорогой в одно и то же учреждение; не читать всякую нудную дребедень; не замечать хитрость детей и глупость взрослых; не слушать разговоры своих коллег, все интересы которых сводятся к вопросу, повысят или не повысят им жалованье; не ощущать волнения, глядя на грудь машинистки Нермин, которую она великодушно позволяла созерцать окружающим; не оставаться беспомощным из ложного страха перед скандалом, который может подорвать авторитет чиновника, если какой-нибудь наглец в автобусе нахально наступит тебе на ногу и вдобавок еще оскорбит; не уклоняться от того, чтобы глупость называть глупостью, а разврат – развратом; не сжимать в бессилии кулаки перед тем, кому следовало бы надавать пощечин; не возвращаться с работы в один и тот же час, направляясь той же дорогой в тот же дом; не садиться ужинать за тот же стол, в атмосфере той же скуки; не ложиться спать рядом все с той же женщиной, к которой ты равнодушен...

Черный квадрат окна постепенно начал синеть. Доносившиеся снизу голоса смешивались с нарастающим шумом улиц огромного, беспокойного города.

Все для него кончено. Эта мысль засела в его голове с той минуты, как он ударил советника. Возможно даже, что мысль о смерти еще раньше притаилась где-то в глубине его мозга. Смерть представлялась ему единственным средством, которое сможет сразу избавить его от всего того, что вызывало в нем отвращение. Он лишь никак не мог понять, зачем он в таком случае сел на самолет, зачем оказался в Стамбуле и прячется под вонючим одеялом какой-то грязной гостиницы.

Омер вздрогнул. В дверь кто-то стучал. Поспешно сунув револьвер в карман, он решил молчать и не открывать. Но, снова услышав настойчивый стук, крикнул:

– Кто там?

– Проснулся, Хасан бей? – раздался за дверью хриплый голос.

Омер удивился еще больше. «Какая-то ошибка, – подумал он. – Ведь мое имя Омер». Он уже было открыл рот, но вспомнил, что именно так назвал себя дежурному.

– Что случилось? – нехотя отозвался Омер. – Что тебе нужно?

– Не сердись, ага-бей! – в хриплом голосе за дверью слышалась интонация человека, который по меньшей мере лет сорок близко знаком с тобой и чужд какому-либо чинопочитанию. – Я только поинтересовался, встал ли ты. Может быть, что-либо потребуется? Чай, газета или еще что-нибудь?

Какое-то мгновение Омер колебался, стоит ли согревать желудок несколькими глотками чая, прежде чем отправиться на тот свет. Потом с раздражением крикнул:

– Не надо ничего! Оставь меня в покое, я хочу спать.

– На здоровье, ага-бей, спи сколько душе угодно. Наверно, ты отсыпаться в Стамбул приехал из Сафранболу?

Омер промолчал. Шаги за дверью удалились. Он вскочил и повернул ключ в двери еще на один оборот. Убедившись, что деревянная дверь достаточно прочна, чтобы выдержать любой напор, он вернулся к постели и сел.

Вытащив из кармана револьвер, он наложил палец на курок и медленно приставил дуло к виску.

Сколько нужно сил и человеческой воли, чтобы стоять вот так меж двумя мирами, вдыхая воздух, уже пахнущий трупом, и как легко при помощи ленивого движения перейти из одного мира в другой. Чего стоят все муки, жалобы, унижения и всякие невзгоды жизни в сравнении с этим состоянием легкости? Человек намного выше, сильнее и свободнее того существа, с которым мы знакомы. Все в его руках и зависит от его желания и настроения.

В посветлевшем квадрате окна открывалась площадь Сиркеджи. Люди, автобусы, машины и повозки – все уже смешалось. Залитый палящим утренним солнцем город жил полнокровной жизнью.

Омер был стамбулец, его детство и юность прошли в домах, школах и на улицах этого города. Он вырос в семье со средним достатком. Отец его был чиновником. Сравнительно молодым отец ушел в отставку после какого-то случая, задевшего его честь, и открыл в районе Фатих небольшую контору по оформлению различных бумаг и прошений. Младший брат Омера умер, когда ему было девять лет; его старший брат учился в университете. Сам он учился тогда в последнем классе лицея. В одном из женских лицеев у него была подруга – маленькая брюнетка с черными угольками смеющихся глаз. Очень часто они прямо из школы направлялись в парк Гюльхане. Деревья, море и зеленая трава наполняли их сердца ощущением полноты и радости жизни! Они часами могли сидеть, целоваться и смотреть на море. У девушки были упругие груди, маленькие, как и она сама. Легкое прикосновение к ним в такие минуты сводило Омера с ума.

Если не считать нескольких оплеух, полученных от старшего брата, и того, что, несмотря на все просьбы и слезы, ему не удалось вымолить для себя мяч и бойскаутские брюки, его детство в общем прошло сравнительно спокойно. Мать любила Омера и за счет денег, которые удавалось сберечь, незаметно совала ему в карман сладости. В то время у него было лишь одно желание – быстрее вырасти и на всю жизнь связать свою судьбу с любимой девушкой. Он был тогда худым, но сильным и довольно симпатичным юношей, славившимся среди товарищей крепкими кулаками. Маленькая подруга безумно любила его и говорила, что без него она не смогла бы жить.

Окончив лицей и поступив в университет, он с помощью отца сразу же устроился на работу в кадастровое управление. Непосредственные начальники Омера, будучи хорошими знакомыми или друзьями отца, не мешали его занятиям в университете. Сменив несколько факультетов, он понял в конце концов, что справиться с такой нагрузкой не сможет и что в этом отношении ему не под силу будет тягаться со своим преуспевающим старшим братом, ибо в лицее он слишком много бездельничал и чересчур часто убегал с занятий в парк Гюльхане. Вскоре поэтому он совсем бросил учебу и поступил на работу в управление водоснабжения. Теперь он мог спокойнее и смелее встречаться с Гёнюль в кинотеатрах, покупая билеты в ложу...

Омер снял палец с курка и крепко сжал в руке револьвер. Все прошлое отчетливо встало перед его глазами. Событие за событием воскресали в памяти, с необыкновенной быстротой сменяя друг друга. Все всплывало так ярко и живо, как будто это происходило сейчас. Воспоминания проходили перед его глазами, очищаясь от лишних деталей и всего наносного, сверкая лишь теми гранями, которые пробуждали хорошие чувства.

Время шло быстро. Солнце поднялось уже высоко и стояло, казалось, над самой площадью Сиркеджи.

«Лишь время вне моей власти, – подумал Омер, – все же остальное в моих руках. Вся вселенная связана со мной и моей волей. Я свободен в полном смысле слова. Я могу жить столько, сколько захочу, и могу умереть в ту минуту, когда этого пожелаю. Меня никто не может к чему-либо принудить. Как это прекрасно... А ведь человек может прожить так всю жизнь...»

Устав сидеть сгорбившись, он лег на спину, не выпуская из правой руки револьвера. Боль в плечах, руках и ногах прошла, и он почувствовал, что они опять принадлежат ему.

...Гёнюль любила в кино есть каленый горох. Отправляясь в кино, Омер всегда клал поэтому в карман пакетик гороха. В те дни, когда Омер опаздывал на свидание, он, подбегая к кинотеатру, с тревогой смотрел на входную дверь. Заметив забившуюся в угол, ожидавшую его девушку, вокруг которой уже вертелось несколько парней, он бросал на них гневный взгляд и, расправив плечи, с важным видом направлялся к ней, испытывая в этот момент приятное чувство собственника, словно был уже ее законным мужем. Они и вправду безумно любили друг друга. Почему же они все-таки не поженились? Это была длинная и бессвязная история, и поведать ее он не мог даже самому себе.

До окончания учебы Омер не выезжал из Стамбула. Впервые он поехал в Анатолию молодым офицером после призыва в армию. Гёнюль, конечно, ждала бы его возвращения. Но несколько месяцев он почти не вспоминал о ней, если не считать писем, отправленных в первые дни службы. Он с головой окунулся в новую жизнь, полностью отдавшись новым развлечениям, отвечавшим его новому образу жизни. В конце концов он обручился с дочерью полковника, которую встретил в новом кругу своих знакомых. Женился на ней и, не возвращаясь больше в Стамбул, с помощью своего тестя, ставшего вскоре генералом, получил весьма приличное место чиновника. Занимая эту должность, он исколесил потом немало анатолийских дорог.

Первые годы службы в анатолийских вилайетах прошли для него неплохо. Он был молод, доволен своей женой, имел надежную поддержку, которой при случае всегда мог воспользоваться, и с уверенностью смотрел в будущее. По истечении четырех лет тесть устроил ему перевод в Анкару, где он был назначен начальником одного из отделов министерства. Учтивый, исполнительный, умеющий в то же время подойти к своим подчиненным, Омер благодаря всем этим качествам и после ухода тестя в отставку продолжал двигаться вверх по служебной лестнице: сначала был назначен начальником одного из управлений, а затем – начальником главного управления министерства. Если бы он такими же темпами продолжал развивать качества, которые ему удалось воспитать в себе за долгие годы работы, то наверняка мог бы стать уже заместителем советника, а быть может, и советником. Тем самым он, возможно, избавил бы себя от несчастного случая, столкнувшего его с новым советником.

Но что могло ожидать его впереди? Что было бы, например, если бы он дослужился до более высокого поста? Разве тогда он не должен был бы снова вставать каждое утро ровно в половине восьмого, бриться, выходить из дому точно без четверти девять и одной и той же дорогой ежедневно направляться в одно и то же место, садиться за один и тот же стол, выслушивать уйму жалоб и просьб, узнавать, в каком магазине продают лучшее оливковое масло, кланяться самому или заставлять кланяться других, испытывать волнение при виде высокой груди машинистки Нермин, возвращаться усталым и обессиленным домой, всегда быть осторожным, чуть трусливым и ограниченным, в одно и то же время есть, ложиться спать и просыпаться?..