Текст книги "Город без людей"

Автор книги: Орхан Ханчерлиоглу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Что, может, не нравятся? – с беспокойством поглядывая на него, спросил Неджметтин.

– Нравятся, спасибо.

– Ну-ка, одень, посмотрим...

Омер опять чуть было не вспылил, но сдержался. Стараясь даже улыбнуться, он одел рубашку и завязал галстук.

– Тебе это идет, глаз не оторвешь! – воскликнул Неджметтин, подпрыгнув от восторга. – В этом галстуке ты сразу превратился в чиновника кадастрового управления. А если щетину еще сбреешь, то и щеголь из свиты королевы рядом с тобой будет выглядеть шутом...

Как бы он хотел поверить этим словам Неджметтина. Но, встретившись в зеркале все с тем же страшным лицом, Омер невольно вздрогнул, испугавшись самого себя. Однако тут же постарался скрыть свое чувство и, улыбнувшись, ударил Неджметтина по плечу.

– Ты хочешь подбодрить меня. Спасибо на добром слове!

– Спасибо и тебе!

– Я спущусь в парикмахерскую, а ты тем временем приготовься сам...

– Не пройдет и четверти часа, как я буду в твоем распоряжении.

Пока парикмахер вытирал Омеру после бритья лицо, он рассматривал себя в зеркале, и ему показалось, что он помолодел лет на десять. Постепенно боязнь самого себя исчезла, появилась уверенность. Немного ввалившиеся глаза и впавшие щеки придавали его лицу совершенно новое выражение.

Выбранный по вкусу Неджметтина яркий галстук с красными и желтыми полосками вполне подходил к этой дешевой рубахе, купленной с лотка.

Неджметтин, освободившись от своих дел, торчал уже на улице и, увидев Омера, заискивающе заулыбался.

– Видишь, я уже готов... А ты сейчас стал похож на настоящего пашу. Вот какие творит чудеса бритва-матушка-краса!

* * *

Омер снял на сутки узкую, сырую и темную комнату в одном из тупиков Тарлабаши, куда, очевидно, никогда не заглядывали солнечные лучи. Сунув в руку Неджметтину свой долг за гостиницу вместе с щедрым бакшишем, Омер остался один на улице Истикляль джаддеси.

В зеркальной вывеске большого магазина он увидел свои глаза. Он живо представил себе, как советник, собрав всю многолюдную толпу этой шумной улицы, показывая на него пальцем, словно приглашая всех присутствующих убедиться, кричит: «Посмотрите, разве я вам не говорил, что он сумасшедший? Вы только посмотрите на эти безумные глаза! Такое ведь мог сделать только безумец. Если бы он не был сумасшедшим, разве он посмел бы меня ударить?.. Меня! Такого человека, как я, ударить кулаком по лицу – вы только подумайте!.. Если он не сумасшедший, то кто же он тогда? Если вы все-таки не верите, то посмотрите на эти безумные глаза...»

Омер очнулся. Медленно побрел он в сторону площади Галатасарай, к почте. Солнце пригревало затылок и уши. В воздухе чувствовалась духота, какая обычно бывает перед дождем. От лавок падали тени, точно такие, как в летние дни. Часы Галатасарайского лицея показывали половину третьего.

Войдя в одну из телефонных кабин на почте, Омер слышал, как сильно бьется его сердце. Среди множества мелких чернеющих строчек телефонного справочника, от которых рябило в глазах, он с трудом нашел номер телефона банка. Набрал номер и стал ждать.

– Слушаю, – послышался какой-то мужской голос.

– Попросите, пожалуйста, Гёнюль-ханым, – чужим голосом выдавил он из себя сквозь запекшиеся губы.

– Гёнюль-ханым?.. Одну минуточку.

С другого конца провода доносились неясные звуки спокойной и безмятежной жизни. Там был совсем другой мир...

Омер испытывал какое-то тревожное чувство, словно он должен был говорить сейчас с далекой звездой.

– Алло!

– Гёнюль-ханым?

– Да, я.

Омер молчал. Глубоко вздохнув, словно пытаясь вобрать в себя весь воздух, находившийся в кабине, он попытался остановить бешеное биение сердца.

– Это я, Омер,– выдохнул он вместе с воздухом.

Последовало тягостное молчание. Может быть, именно в этом молчании сейчас и таилось все прошлое. И вдруг в душной кабине, где от жары тяжело было дышать, из трубки раздался холодный, ледяной голос:

– Я слушаю...

Омер, собрав последние силы, заикаясь, пролепетал:

– Ты... не узнаешь меня?

– Узнаю... – ответил тихий, еле слышный голос, в котором явно чувствовалось внутреннее беспокойство и робость.

– Я хочу видеть тебя... Я должен увидеть тебя немедленно... Мне так много за это время пришлось пережить и так много хотелось бы тебе рассказать.

Гёнюль опять некоторое время помолчала. Затем, совсем уже тихим шепотом, чтобы не слышали сослуживцы, сказала:

– Я знаю...

Омер стоял в полном смятении, не зная, что еще следует ему говорить. Слова как будто застряли в горле. Пот ручьями катился по лицу, он то и дело вытирал тыльной стороной ладони мокрую шею. От спертого воздуха в кабине было тяжело дышать.

После паузы Гёнюль все тем же ледяным тоном добавила:

– Я читала газеты...

Словно в какой-то агонии Омер повторил:

– Я должен тебя увидеть немедленно... Приходи ко мне... Я остановился в доме на Гарлабаши. Ты мне очень нужна...

– Я не могу прийти...

– Гёнюль... Я же говорю тебе, что ты мне очень нужна... Ты можешь это понять? Разве ты не хочешь в последний раз увидеть меня? Ну, хотя бы на полчаса. Мне обязательно нужно поговорить с тобой. Не поговорив с тобой, я...

В трубке что-то щелкнуло. Очевидно, Гёнюль повесила трубку.

Омер прислонился головой к стенке кабины – так ему было легче держаться на ногах.

Мысленно он все еще продолжал разговор с ней. Ему так хотелось крикнуть сейчас: «Я не хочу умирать, не поговорив с тобой! Ты можешь это понять? Не хочу! Не хочу умирать, не увидев тебя еще раз... Не ощутив теплоту твоего дыхания...»

У двери кабины собралась очередь. Омер, покачиваясь, прошел мимо, провожаемый удивленными взглядами. Зал почтамта, люди, перегородки, почтовые ящики – все кружилось у него перед глазами.

Вряд ли он смог теперь вспомнить, как нашел тупик на Тарлабаши и этот облезлый почерневший дом, как достучался в дверь и ввалился в свою узкую, темную комнату.

Все происходящее рисовалось ему каким-то тусклым, расплывчатым и лишенным всякой жизни.

У дверей его комнаты стояла хозяйка дома и настороженно смотрела на него.

– Что случилось, сынок? Уж не заболел ли?

– Нет, ничего... Оставьте меня пока... – с трудом произнес он.

– Может быть, приготовить кофе?

– Не надо... Потом... Я скажу тогда...

Омер слегка толкнул дверь и закрыл ее перед носом хозяйки. Сейчас, как никогда, он отчетливо понимал, что совсем напрасно возится в этой норе. Конец предрешен, и ничто не может предотвратить его. Все события с быстротой падающих метеоров, разрезающих темноту неба, неслись именно к этому концу.

И опять он достал револьвер, положил палец на курок и медленно приставил дуло к виску.

Как легко было это сделать... Сталь револьвера холодила висок. Омер чувствовал какое-то облегчение, как будто он уже переступил этот роковой рубеж. Глаза его были неподвижно устремлены в темный угол комнаты, словно они хотели просверлить притаившуюся там темноту. Эта бесконечная тьма небытия медленно засасывала его самого и наполняла, казалось, все его существо.

До слуха его донесся женский смех, а затем покашливание мужчины, скрип пружин матраца... В комнате на верхнем этаже кто-то веселился. Теперь он вспомнил, зачем он оказался в этом доме. Ведь неспроста Неджметтин, приведя его к старухе хозяйке, предупредил ее:

– Тетушка Кираз, вот Хасан-бей. Он эту ночь переночует здесь. К нему еще зайдет одна красотка. Позаботься как следует о них, чтобы мне не пришлось потом краснеть...

– Не беспокойся! – засмеялась хозяйка, погладив Неджметтина по спине. – Когда же я заставляла тебя краснеть?

– Какие тут могут быть счеты, тетушка Кираз?

– Да очень простые, дурень ты этакий! Ты вот болтаешь, а Хасан-бей на самом деле подумает, что я этим делом с самого рождения занимаюсь.

– Скажи, велика беда!.. А что, разве не занимаешься?..

– Ах ты пройдоха... Марш отсюда, кобель!

...Да, и в таком доме приходится умирать... А впрочем, не все ли равно где. Ведь не выбирает же человек место, где родиться. Почему же он должен выбирать место, где умереть? Смерть, где бы она ни застигла нас, есть смерть. Это сила, которая рано или поздно дает себя знать так же, как и жизнь.

Может быть, оставить какую-нибудь записку? Но какое она может иметь значение? И все-таки ему очень не хотелось, чтобы его считали каким-нибудь преступником и пятнали его имя. Да, он оставит такую записку.

Омер положил револьвер на стол и открыл дверь.

За дверью, словно чего-то ожидая, стояла тетушка Кираз.

– Ты чего здесь? – удивился Омер, чуть не столкнувшись с ней.

Старая женщина пристально посмотрела ему в глаза и улыбнулась.

– Да вот, ожидала... Думала, может, тебе что-нибудь понадобится...

– Бумага и карандаш есть у тебя?

– Есть...

Однако она не двигалась с места и продолжала неподвижно стоять, глядя на него.

– Послушай-ка, сынок... – начала она после некоторого молчания. – Только не обижайся. Ты мне что-то с первого взгляда не понравился. Но и треснутая чашка хороша, пока не разбита... По правде говоря, если бы не этот помешанный Неджми, я ни за что не впустила бы тебя к себе... Я же вижу, что любовница, которая якобы должна прийти и прочее, – это только предлог, а на самом деле ты пришел сюда с каким-то дурным намерением. И вот что я тебе скажу, сынок: если ты в самом деле надумал сделать какую-то глупость, то делай ее где-нибудь в другом месте, а у себя в доме я этого не допущу...

Омер был поражен. Он искал и не находил ответа. И хотя в течение этих трех дней он считал себя достаточно сильным, чтобы не склонять голову перед окружающим миром, перед самой смертью и жизнью, но сейчас перед этой старой женщиной он понял вдруг все свое ничтожество. И это не только не раздражало, наоборот, успокоило его.

– Я очень несчастен, тетушка... – подавленно признался Омер.

– И так уж безнадежно?

– Не знаю, право... Не знаю...

– Если ты меня спросишь, сынок, то я тебе скажу, что нет совсем безнадежного горя, кроме смерти. Чего только мне не пришлось пережить... Думаешь, от хорошей жизни я занялась этим сводническим ремеслом? У каждого раба своя судьба в этом мире. Закрывая перед тобой одну дверь, господь-бог всегда открывает тут же другую... И в один прекрасный день замечаешь, как все то, что ты считал горестями, внезапно исчезает. А иначе разве можно было бы вынести такую жизнь?

Рассуждая таким образом, тетушка Кираз вошла в его комнату и, не дожидаясь приглашения, взяла стул и непринужденно уселась.

Омер вдруг разрыдался, как ребенок.

– Я так одинок... Так одинок...

– Эх, а у нас, ты думаешь, мамочка и папочка есть, что ли? В этом мире всяк по-своему одинок... И даже мать с отцом, у которых куча детей, и те одиноки. Как рождается человек одиноким, так и тянет одиноко свою лямку до самой смерти.

– А стоит ли?

– Что же ты можешь поделать? Если приход на этот свет от тебя не зависит, как же ты хочешь, чтобы уход из него был в твоей власти?.. Нет, брат! Заслуга не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы жить.

Омер глубоко вздохнул. Ему самому казалось странным, что вместо того, чтобы отмахнуться от всех этих банальных истин, он с удовольствием выслушивает их. Если бы несколько дней назад, сидя в кресле начальника управления, ему пришлось бы слушать эти слова, его, наверное, стошнило бы. Неужели человек может так измениться за столь короткий срок?.. Превозмогая себя, Омер постарался улыбнуться.

– Ты права, тетушка Кираз...

Внезапно его осенила совсем новая мысль.

– Ты могла бы мне оказать услугу? – поспешно спросил он.

– Какую?

– Я дам тебе сейчас письмо. Ты отвези его в одно место, в районе Сиркеджи. Возьми такси, получишь ответ и с этой же машиной вернешься. Сделаешь?

– Хорошо, сделаю.

– Тогда быстро принеси-ка мне бумагу и карандаш.

Старуха не трогалась с места. Она многозначительно посмотрела сначала на Омера, потом внимательным взглядом обвела разбросанные по комнате вещи.

– Ты чего так смотришь? – не выдержав, грубо спросил Омер.

– Сначала дай-ка мне эту штуку...

Тетушка Кираз показала рукой на угол стола. Там лежал только что брошенный им револьвер.

– Ладно... Но мне бы хотелось, чтобы ты мне верила... Я честно и терпеливо буду тебя ждать, пока ты привезешь мне ответ...

Старуха поднялась, подошла к столу и решительно взяла револьвер.

– Так будет лучше, – проворчала она. – У меня на душе должно быть спокойно, чтобы я могла сделать то, что ты просишь... А револьвер я спрячу. Пока ты в этом доме, он тебе в руки больше не попадет...

Омер не произнес ни слова. Он неподвижно стоял посреди комнаты и смотрел вслед удалявшейся старухе.

На бумаге, которую принесла ему тетушка Кираз, дрожащей рукой он написал только одну строчку: «Я не хочу умереть, не повидав тебя».

IV

И сказал бог: да будут светила на тверди небесной для освещения земли, и для отделения дня и ночи, и для знамений и времен, и дней, и городов. И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал бог два светила великие: светило большее – для управления днем, и светило меньшее – для управления ночью; и звезды; и поставил их бог на тверди небесной, чтобы светить на землю. И управлять днем и ночью и отделять свет от тьмы. И увидел бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.

(Библия, книга первая, «Бытие глава I, стих 14–19)

Омер с каким-то легким ощущением внутренней радости вскочил с постели. Он чувствовал себя бодрым и здоровым, как юноша.

В этой узкой, сырой и темной комнате он спал таким крепким и спокойным сном, каким не спал, может быть, никогда в жизни. Омер зажег свет и еще раз прочел лежавшую под подушкой записку, которую ему принесла тетушка Кираз. Гёнюль ответила всего одной строчкой: «Приду завтра, в час дня».

Время от времени сверху, с потолка, доносились чьи-то шаги и скрип пружин кровати. Омер прислушался к этому шуму и улыбнулся.

Вчера вечером, уходя, тетушка Кираз предупредила:

– Наверху у меня есть гости, они свои люди... Если они будут спускаться вниз, ты уж не глазей на них.

От нетерпения Омер не находил себе места. Получив записку Гёнюль, он вышел из дома, хорошо поел в одном из ресторанов восточного типа и остался слушать до позднего вечера музыку. После этого он с удовольствием вернулся в маленький переулок на Тарлабаши, как будто здесь находился его дом, в котором он прожил по меньшей мере лет сорок. Он не заметил, как в полночь полил вдруг проливной дождь, сопровождаемый вспышками молний и раскатами грома, и не обратил на этот раз никакого внимания на пронизывающий до костей, почти зимний холод и сырость в комнате.

Впервые за все эти дни он разделся, прежде чем лечь в постель. Аккуратно повесил на спинку стула выглаженные тетушкой Кираз брюки и пиджак и сверху положил на них свою дешевую рубаху. Яркий красно-желтый галстук он повесил на гвоздик, вбитый в дверь.

Начинался мрачный, сырой и холодный день. Но даже во мраке, сырости и холоде этого дня чувствовалась какая-то неистощимая радость, которой был, казалось, наполнен сам воздух. Омер раздвинул занавески и посмотрел в окно, за которым едва брезжил рассвет серого, дождливого дня. Журчание бесчисленных ручейков грязной воды сливалось в шум потока, словно там, за окном, текла мутная большая река. Худенькая собачонка, стараясь, очевидно, скрыться под навесом от дождя, прижалась к стене дома, дрожа от холода. Накрывшийся плащом молочник, привязав лошадь за уздечку к двери, возился с большими жестяными бидонами, снимая их с телеги на землю.

Омер лег в постель. Достал из-под подушки конверт с запиской, прочитал ее еще раз, поцеловал и положил на прежнее место.

Приятное тепло, которое он ощущал, лежа под одеялом, и размеренный шум дождя, убаюкивающий, как колыбельная песня матери, перенесли его сразу в далекий мир детства, словно открыли ему душу, сделав ее доступной для счастья, и постепенно начали усыплять его. Омер погрузился в глубокий сон.

Когда он проснулся, было уже около половины двенадцатого. Тетушка Кираз стояла рядом и тормошила его.

– Вставай же... Скоро уже и ханым-эфенди придет... Ты поднимайся, а я быстренько приберу в комнате... Завтракать будешь?

Омер протер глаза и сладко потянулся. Разве легко пробудиться от такого счастливого сна, расстаться с этим сладостным состоянием покоя и подняться с такой теплой постели?.. Он заложил руки за голову, глубоко вдохнул в себя холодный воздух и с нежностью, поразившей его самого, произнес:

– Ах, тетушка Кираз...

Но тут же, словно спохватившись, более сухо переспросил:

– Завтракать?.. Конечно, буду.

Тетушка Кираз выставила в окно конец помятой железной трубы и начала возиться около печурки, которую, наверно, даже летом отсюда не выносили.

– Зима опять вернулась. Хочу вот разжечь печку, да постояльцы превратили ее в мусорное ведро; что ни попадет в руки, все сюда бросают. Теперь надо ее вычистить...

– Правильно, тетушка Кираз. На улице, наверно, прохладно?

– Прохладно – не то слово! Того и гляди снег пойдет.

– А ведь вчера было совсем тепло!

– Такова уж стамбульская погода: сейчас зима, а после обеда опять наступит лето.

Потягиваясь, Омер засмеялся и с безразличным видом произнес:

– Да ты не волнуйся, тетушка Кираз...

– Если не волноваться, так ты и гостью свою здесь заморозишь... Сейчас я вычищу печку и затоплю, железо быстро нагреется. За дрова заплатишь отдельно. К тому же...

– Сколько скажешь, столько и получишь.

– К тому же надо бы и к обеду что-нибудь приготовить. Ханым-эфенди, наверно, не поевши придет. Вот вы вместе с ней и пообедаете. Как ты на это смотришь?

– Ай-да тетушка Кираз, молодец! А я даже не подумал об этом.

– Я же с первого взгляда поняла, что ты в таких делах неопытный...

Омер с нескрываемым восхищением смотрел на эту пожилую женщину. Он с трудом себя сдерживал, чтобы не обнять и не расцеловать ее сию же минуту. Его как будто кто-то подменил, он чувствовал себя сейчас лет на двадцать пять моложе.

– Приготовь мне завтрак, а я за это время оденусь.

– Ладно.

– Тут поблизости есть какой-нибудь парикмахер?

– Есть, прямо напротив нас.

– Хорошо.

Как только тетушка Кираз вышла, Омер быстро оделся, мурлыча себе под нос какую-то запомнившуюся со вчерашнего вечера веселую песенку. Дождь на улице, очевидно, усилился. Слышно было, как вода с шумом стекала с железной крыши дома. Омер раздвинул шторы и расправил тюлевые занавески, служившие, наверно, для того, чтобы оградить мир этой комнаты от любопытных взоров. Весь переулок превратился в огромное грязное озеро. У дверей ателье стоял какой-то паренек, очевидно подмастерье, и смотрел на стекавшую из водосточной трубы воду. Потом, вдруг спохватившись, начал усердно размахивать утюгом, стараясь раздуть угли.

В комнату с большим подносом в руках вошла тетушка Кираз. Омер посмотрел на стенные часы. Было уже четверть первого. Внезапно его охватило волнение, он весь затрепетал.

– Боже мой, скоро уже час, тетушка Кираз! Как же это я не заметил? Прибери-ка побыстрее в комнате.

Тетушка Кираз не спеша поставила поднос на стол и повернулась к Омеру:

– Не волнуйся, тут на десять минут работы... А ты разве бриться не будешь?

– Да, в самом деле... Чуть было не забыл... Ладно, завтрак пусть обождет. Ты говоришь, парикмахер напротив?

– Да. Правда, не очень-то хороший, но все же...

– Сойдет...

– Смотри, намокнешь, у тебя разве нет плаща?

– Ничего нет, все, что есть, – на мне.

– Тогда я дам тебе мой зонтик.

– Спасибо.

В тот момент, когда Омер готов был уже выскочить за дверь, тетушка Кираз сунула ему в руки зонтик.

– Не торопись так, время еще есть... Да оставь мне немного денег.

Омер вынул бумажник. Достал дрожащими руками столировую ассигнацию и протянул ее тетушке Кираз.

– До завтра ты, конечно, не освободишь комнату?

– Не освобожу.

– Ну, а завтра после обеда ты уйдешь. Уж извини меня: должны прийти другие гости ко мне... Я, если бы знала, не обещала бы им, конечно...

– Не важно, не беда, тетушка Кираз.

Омер открыл зонтик и, прыгая через лужи, побежал по улице.

* * *

Было уже двадцать минут второго. Омер нетерпеливо поглядывал в окно. Сердце его так билось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Взор его был прикован к углу переулка. Затаив дыхание, он ловил глазами прохожих. И каждый раз, когда из-за угла появлялась женщина, его охватывал радостный трепет, сменявшийся затем горьким разочарованием... Словно во сне, он видел, как под проливным дождем неожиданно появлялось чье-то женское пальто, чей-то зонтик, чья-то пара женских туфель, и так же неожиданно куда-то исчезали.

Тетушка Кираз, присев на корточки, возилась у железной печки. Дрова никак не разгорались. Наполнивший комнату дым разъедал глаза.

– Тетушка Кираз... – с дрожью в голосе произнес Омер.

– Что?

– Эти часы идут?

– Нет.

– А мои, наверно, спешат... У тебя есть еще какие-нибудь часы?

Тетушка Кираз потерла слезившиеся от дыма глаза, открыла дверь и посмотрела на стенные часы в коридоре.

– Ровно половина второго.

– Не может быть! – крикнул Омер. – Еще только двадцать минут второго...

Всем своим существом ощутил он мрак, сырость и холод этой комнаты.

– Холодно, – проворчал Омер.

– Конечно, холодно, – сразу подхватила хлопотавшая у печки тетушка Кираз. – А я тебе о чем говорила? Некоторые считают наше ремесло легким, а вот как-то ко мне приходил один капитан...

Когда тетушка Кираз кончила рассказывать о капитане, Омер опять посмотрел на свои ручные часы: было уже двадцать восемь минут второго. Стрелки часов на стене остановились на цифре «11» и, прижавшись друг к другу, как будто заснули.

«А на этих – одиннадцать, – подумал Омер. – Интересно, одиннадцать часов дня или ночи? И какого числа, месяца, года?» Задавая себе эти вопросы, Омер старался хоть немного отвлечься и забыться. Напрягая всю свою волю, он заставил себя оторваться от окна, посмотрел на стенные часы. «Что, интересно, происходило в мире, когда остановились эти часы? Может быть, кто-нибудь в тот момент здесь был очень счастлив. Может быть, какая-нибудь девочка напевала песенку или мальчишка играл с волчком... Может быть, поэт сочинял стихи или в руках скрипача пела скрипка... А может быть, седая женщина давала больному ребенку лекарство или какой-то толстяк ставил ва-банк и тянул роковую карту. Может быть, была и драка... А может, юноша одиноко сидел и скучал или какая-то пара пылала в любовном угаре...»

Комната никак не нагревалась. Тетушка Кираз уже перестала возиться у печки и принялась оправлять постель.

Было без двадцати пяти минут два.

Дверь тихонько приотворилась, и в комнату скользнула пятнистая кошка.

– Выбрось эту паршивую кошку! – закричал Омер.

Тетушка Кираз взяла кошку на руки.

– Что она тебе сделала, сынок? При чем здесь бедное животное?

Омер раздвинул шторы и опять устремил взгляд на угол переулка. Кажется, никакой надежды больше не было. «В самом деле, – подумал он, – кошка здесь ни при чем... Что может она сделать? На земле таких бедных животных очень много... Они только действуют на нервы, не принося никогда зла. Но я все-таки не люблю этих бедных животных».

Омер стоял у окна, напряженно выпрямившись, как бы приготовившись к бою. Поток дождевой воды подхватил старый ботинок и поволок его по переулку. Небо было покрыто черными тучами. Подмастерье из ателье понес в мастерскую жаровню, от которой во все стороны разлетались искры. Мальчишка, бегавший босиком по грязи, теперь старательно мыл свои ноги в луже.

Внезапно Омер почувствовал, как в нем пробуждается непреодолимое отвращение ко всему, что его окружает: и к этому темному переулку, и к этой грязной мостовой, и к этой холодной комнате, и к железной печке, и к кровати, и к столу с кривой ножкой, и к часам, стрелки которых замерли на цифре «11», и к заплатанному одеялу, и к этой старухе с отвисшей челюстью.

Тетушка Кираз, держа кошку на руках и поглаживая ее, бормотала себе под нос:

– Где вы, минувшие деньки?.. Куда вы улетели? Вы думаете, что только вы молоды? И у нас была молодость. Ты не смотри, что дом этот разваливается. Когда-то здесь была другая жизнь и другое веселье... Деньги текли как вода... Столы ломились от угощений, не хватало только птичьего молока... Сазы[112]112
  Саз – восточный струнный инструмент.


[Закрыть] и песни не давали спать всему кварталу. Но никто никого не боялся... В этом доме бывали даже генералы и губернаторы. Пусть попробовал бы кто-нибудь косо посмотреть, если он не враг самому себе...

Часы показывали уже четверть третьего.

Не дождавшись от Омера ни слова, тетушка Кираз пожала плечами и вышла из комнаты, унося кошку.

На углу переулка теперь никого не было. Дверь в ателье напротив была закрыта. Никто, видимо, не решался завернуть в этот затопленный водой переулок. Огромные разлившиеся лужи как будто кипели от падающих капель дождя.

Усталый и подавленный, Омер стоял у окна.

«Паршивый этот мир... – бормотал он. – Я ненавижу его... Стоит ли в нем жить? И как жить, если я не люблю такую жизнь?» Мысленно он начал подбирать слова, с которыми ему хотелось бы обратиться ко всем людям в своем последнем письме: «Я хочу умереть, чтобы вы жили. Да будет благословен для вас этот мир». Или, может быть, лучше даже так: «Мало вам, что вы сделали жизнь невыносимой для себя самих, так вы отравили ее и мне. А ведь как прекрасно могли бы мы жить вместе. Так пусть же господь пошлет проклятие на ваши головы...»

Дверь, словно от дуновения весеннего ветра, тихонько открылась. На пороге стояла Гёнюль.

Чтобы не упасть, Омер прислонился к стене.

И вдруг на улице как-то сразу посветлело, дым в комнате рассеялся и стало совсем тепло.

– Ты пришла? – еле слышно, почти одним дыханием, прошептал Омер.

Он двинулся к ней навстречу, протянув руки.

– Гёнюль... – уже несколько громче произнес он. И после небольшой паузы, опять шепотом, как бы для самого себя, добавил: – Моя единственная...

Омер весь трепетал от волнения.

Гёнюль спокойно поймала потянувшиеся к ее волосам руки и отвела их в сторону. Войдя в комнату, она закрыла дверь, не спеша сняла плащ и бросила его на стул. Привычным движением поправила мокрые волосы и села на тахту.

Омер, дрожащий и беспомощный, стоял против нее, не зная, что предпринять.

Вспыхнувшие наконец в печке дрова затрещали, и треск их еще больше подчеркивал это тягостное молчание.

Красный свет, пробивавшийся из дверцы печки, трепетал и таял в полумраке комнаты.

Гёнюль, не отрывая глаз от лица Омера, шепотом, словно боясь нарушить тишину, спросила:

– Зачем ты меня позвал?

Омер с трудом сделал несколько шагов и сел рядом с ней. Он почувствовал вдруг, как от глаз по щеке покатилось несколько горячих капель.

– Не повидав тебя... – начал Омер невнятно и запнулся.

Потом, глубоко вздохнув, каким-то чужим глухим голосом докончил:

– ...я не хотел умереть.

Гёнюль смотрела на него непонимающим взглядом.

– А почему ты должен умереть?

– Не спрашивай... Не знаю... Я ничего не знаю.

Омер больше не мог себя сдерживать. Рыдания, готовые в любую минуту вырваться наружу, подступили к горлу и перехватили дыхание. У него не было больше сил бороться с собой, и он сдался. Он склонил свою голову на ее колени и прижался к ней, как маленький ребенок к матери. Несколько слезинок скатилось на ее платье.

Гёнюль, не сознавая, что делает, запустила пальцы в его волосы.

– Не плачь... Раньше ведь ты никогда не плакал.

– Двадцать лет... После двадцати лет... – говорил Омер, рыдая. – Как я могу тебе все это объяснить? Может быть, именно потому, что я раньше никогда не плакал, теперь вот так плачу...

Гёнюль еще глубже запустила пальцы в его поседевшие волосы.

Вдруг Омер поднял голову, стремительным движением притянул Гёнюль к себе и прижался своими еще влажными от слез губами к ее похолодевшим губам. Он сразу представил себе парк Гюльхане, море и бьющиеся о набережную белогривые громады волн; со стороны вокзала Сиркеджи доносится радостный гудок отходящего поезда. Сам он словно окунулся в море цветов, аромат которых проникал во все поры и насквозь пропитывал все его существо. И как двадцать лет назад, сейчас он опять ощущал тот же вкус ее чуть-чуть похолодевших губ, которые все более согревались его поцелуями.

Рука его невольно потянулась и осторожно коснулась ее груди. Он ощутил то же жгучее желание, тот же трепет, что и тогда, в молодые годы, в ложе кинотеатра... Какая-то горячая волна прошла по его руке и, пламенем растекаясь по всему телу, проникала в грудь и заставляла пылать огнем лицо, губы... Эта волна, казалось, вдруг смыла все цвета, оттенки предметов, потерявших сразу свои конкретные очертания и формы, и все окружающее предстало перед его глазами как нечто единое и целое, яркое и до бесконечности огромное... Казалось, это мгновение вобрало в себя сейчас целые столетия, и целые столетия стоили одного этого мгновения...

Гёнюль оцепенела. Потом неожиданно выпрямилась и, решительно оттолкнув Омера, вырвалась из его объятий.

– Нет, не надо... – прошептала она, глубоко вздохнув. – Что за ребячество?

Гёнюль окинула взглядом убогую комнату, стол с приготовленным тетушкой Кираз холодным мясом, брынзой, фруктами и бутылкой коньяка. Она встала, подошла к окну и, отодвинув тюлевую занавеску, стала смотреть на улицу.

В коридоре послышались шаги и покашливание тетушки Кираз.

Омер сидел в той же позе, не решаясь открыть глаза.

– Я хочу рассказать... тебе... все, все... – твердил он, словно самому себе.

Гёнюль, не оборачиваясь, молча стояла у окна.

– Двадцать один год назад... – пересиливая себя, с трудом начал Омер.

Гёнюль, повернувшись к нему лицом, решительно и в то же время мягко остановила его:

– Не надо... Лучше не надо...

...Двадцать один год назад... Вокзал Хайдарпаша, трепещущие перед глазами крылья голубей над перроном... Эхом отдающиеся в душе пронзительные паровозные гудки, еще более усиливающие горечь предстоящей разлуки...

Снующие по перрону носильщики, нагруженные вещами тележки... Последние прощальные поцелуи на унылом перроне вокзала и... слезы, слезы, слезы, от которых все окружающее вдруг как-то помутнело и расплылось... Омеру тогда было двадцать два года, а ей – восемнадцать. Все кончилось в тот момент, когда колеса вагонов, заскрежетав на рельсах, медленно, как бы нехотя начали вращаться...

Голуби тревожно кружились между удалявшимися к мосту вагонами и черной крышей перрона, словно сулили надежды провожающим, принося последние приветы от тех, кого вагоны уносили сейчас куда-то вдаль. Накрапывал мелкий дождь. С моря дул сырой порывистый ветер. Толпа людей бросилась к пристани, словно каждый из них, вернувшись домой, мог опять погрузиться в ту жизнь, которая была так неожиданно прервана этими проводами.

Внезапно очнувшись, Гёнюль вернулась из далекого мира воспоминаний к действительности.

– Ты останешься здесь? – спросила она.

– Да, – ответил Омер, все еще не открывая глаз.