Текст книги "Город без людей"
Автор книги: Орхан Ханчерлиоглу
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Минуло пятнадцать лет, а она все не появлялась.
Рефик-бей смотрел на улицу застывшим взором. То, что сейчас рисовало его воображение, ушло от него навсегда. Первая любовь, свадьба, ночь, когда они с любимой остались вдвоем... Разгоряченные тела... Приятная прохлада батистовых простыней... Первый поцелуй, первый любовный трепет...
Воспоминания об этих первых чувствах порывисто, беспорядочно, как весенние бабочки, порхали в его воспаленном мозгу. Только первые, свежие, самые свежие...
Официантка, ничего не спросив, поставила перед ним чашку кофе, не очень сладкого. Затем поспешно кинулась к телефону.
– Oui, madame, ici «Niçoise».
– …
–Monsieur David, n’est-ce pas?.. Oui, troisième étage. Je le sais.
– …
– C’est compris, madame[56]56
– Да, мадам, это «Нисуаз».
– …
– Господин Давид, не так ли? Да, третий этаж. Я знаю.
– …
– Понятно, мадам (франц.).
[Закрыть].
Мадам Давид повесила трубку и взглянула на стенные часы: половина восьмого.
– Приготовь какао, сейчас принесут пирожные! – крикнула она служанке. – Мосье вот-вот встанет.
Мадам Давид распахнула окно.
«Наверно, будет жарко... – подумала она. – После обеда поеду к Элизе... И детей возьму. Пусть поиграют в теннис».
Она подошла к двери спальни, приоткрыла ее. Мосье Давид равномерно похрапывал. Мадам улыбнулась: «Поздно лег, бедняжка. Пусть немного поспит...»
А накануне вечером мосье Давид давал ужин в «Парк-отеле» в честь представителя одной американской фирмы.
Мадам Давид осторожно, почти с нежностью, закрыла дверь, прошла к себе, мурлыча мотив обожаемой ею песенки из кинофильма: «Гуд бай, Аманда...»
Вошла служанка.
– Какао готово, мадам.
– Вот как? Мосье еще не встал. Смотри, чтобы не остыло... Гуд бай, Аманда...
Она не выдержала, открыла крышку радиолы, поставила пластинку, нажала кнопку. В гостиной зазвучал голос тенора:
Адьёс, адьё, адью...
Этажом ниже проживала семья Салих-бея, одного из руководящих работников муниципалитета.
Жена Салих-бея вскочила с места:
– Да накажет их аллах! Опять начали на рассвете!.. Мешают заниматься мальчику! Айше, сбегай!
Сиротка-служанка, девочка лет шестнадцати, пулей вылетела из комнаты и помчалась вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
Не прошло и минуты, как тенор умолк.
Джемиле-ханым на цыпочках подошла к кабинету сына, тихонько приоткрыла дверь.
Мурад сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями.
– В чем дело, мама? – вскинул он голову.
– Ах, дитя мое, тебя не сбили? Сумасшедшая баба наверху опять включила на полную мощность свою шарманку! Я послала Айше и велела выключить.
Мурад улыбнулся.
– Нет, мамочка, не сбили, не беспокойся. А теперь оставь меня одного.
– Да сделает аллах твои ум ясным, дитя мое!
Джемиле-ханым вышла.
Прибежала запыхавшаяся Айше и начала рассказывать, крича на всю квартиру:
– Говорит, пусть извинят... Я, говорит, не знала...
Джемиле-ханым двинулась на Айше, выпучив глаза.
– Не ори, девчонка! Молодой господин работает. Сколько раз тебе говорили! – Она на минуту задумалась, потом, как бы про себя, добавила: – А еще мадам! Ну и воспитание. Нет, в этом доме моему сыночку не дадут заниматься! Извините, говорит... Не знала, говорит... Если бы муж не заставил их уплатить штраф за то, что они выбивали у нас над головой ковер, они бы так скоро не замолчали! Ясно, боятся. Еще бы не боялись!
Салих-бей повесил на руку трость и направился к двери.
– Жена, – крикнул он, – я пошел. Возможно, вечером задержусь... Не беспокойтесь.
– Ах, дорогой, тише, пожалуйста! Ребенок занимается.
Салих-бей ничего не ответил, закрыл дверь и начал медленно спускаться по лестнице.
«Пусть занимается, – подумал он. – В конце концов станет таким же чиновником, как и я. Разве не так? Хорошо, что парень не подозревает, чем все это кончится, не то бы давно захлопнул свои книжонки, не стал бы читать ни строчки, клянусь аллахом!»
Салих-бей ленивой походкой вышел из подъезда дома, где он жил, платя за квартиру всего лишь сорок лир благодаря закону о стабильности квартплаты. Он не помнил, чтобы хоть раз в своей жизни шел на работу с охотой. Вот уже много лет каждое утро он шагал по этим улицам, и ноги его заплетались. Душа вечно омрачалась тягостным чувством: начался еще один день.
«Горе, горе, горе... – думал Салих-бей. – До самого вечера думай о горестях, горем делись. У хозяина свое горе, у начальника – свое, у чиновника – свое... У каждого свое горе».
Салих-бей медленно шел к Галатасараю. Обычно ему было лень идти до остановки Агаджами и он вскакивал в один из трамваев, которые, как правило, замедляли ход у почты. Но сегодня регулировщик еще не приступил к своим обязанностям и трамваи проносились мимо на бешеной скорости.
«Все равно вскочу!» – подумал Салих-бей.
А вот как раз и трамвай «Харбие – Фатих». К тому же второй класс...
Салих-бей побежал. В тот момент, когда он собирался вскочить на заднюю ступеньку, послышался пронзительный визг тормозов. От испуга Салих-бей забыл обо всем на свете. Он вцепился в поручни и едва не стукнулся носом о табличку с надписью: «Входить и выходить на ходу воспрещается».
– Слепой, что ли? Ты!..
Из окна кадиллака модели сорок девятого года на него сердито смотрел парень лет девятнадцати. В голове Салих-бея даже в обычной, спокойной обстановке творился сумбур. А сейчас он совсем растерялся. В мозгу зароилось множество ответов: «Нет, я не слепой...», «Может, ты сам слепой? Смотри глазами!», «Ты что спозаранку хулиганишь, сопляк!», «Думаешь, это тебе Окмейданы?», «Я тебе покажу, как гнать машину!», «Перед тобой руководящий работник муниципалитета...», «Увидимся у начальника шестого отдела!»
Из этих ответов Салих-бей выбрал первый попавшийся:
– Думаешь, это тебе Окмейданы?
– Вот я выйду из машины, и ты поймешь, Окмейданы это или Караджаахмед![57]57
Окмейданы и Караджаахмед – названия стамбульских кладбищ.
[Закрыть]
Услышав шум, вагоновожатый остановил трамвай. Салих-бей съежился и поднялся на площадку, дрожа от страха и злости. Затем опять обернулся и выпалил:
– У начальника шестого отдела узнаешь, кто я такой!
Парень за рулем дал газу. Поровнявшись с трамваем, он снова высунулся из кабины и насмешливо крикнул:
– Передай ему от меня привет!..
Айдын, сидевший на заднем сиденье машины, вяло процедил сквозь зубы:
– Эй, Четин, чуть не раздавил старикана.
– И жаль, что не раздавил.
Берна, дремавшая в объятиях Айдына, обессиленная после ночного кутежа, открыла глаза:
– В чем дело? Кого-нибудь проутюжили?
– Нет, но... еще бы чуть-чуть и...
– Ужасно!
Четин расхохотался.
– Что тут ужасного? На свете стало бы меньше одним стариканом!
Четин принадлежал к числу молодых людей, которые считали, что новое поколение должно как можно скорее вытеснить из жизни «стариканов». Он повернул руль. Машина въехала в улочку напротив Английского консульства и остановилась у хашной[58]58
Хашная – закусочная на Востоке, где продают хаш – похлебку из требухи.
[Закрыть].
Молодые люди до полуночи пили в Беяз-парке. Затем до утра кутили в Лидо. От бессоницы и выпитого у всех были осовелые лица.
Вместо того чтобы отвезти свою вдребезги пьяную невесту домой, Айдын предпочел привести ее немного в чувство с помощью требушиной похлебки, приправленной уксусом.
– Ну, встанешь ты?! – поморщился он. – Вот назюзюкалась! Окосела с двух бокалов.
Берна поднялась, зевая и потягиваясь. Четин выскочил из машины, вошел в хашную. Он находил друга излишне романтичным и исподтишка подтрунивал над его любовью к Берне. Сам он был в высшей степени «реалистичным» молодым человеком. На школьной скамье Четин смог высидеть только семь лет. Не получив даже среднего образования, он решил поставить на учебе точку. Пределом его мечтаний было купить два такси и пустить их в дело. Четин запасся терпением. Он готов был ждать до тех пор, пока его «старикан» не воодушевится этим прибыльным дельцем и не отсчитает ему незначительную толику от своих деньжат. Много раз Четин пытался уговорить отца. Как он ему только ни втолковывал: «Что проку в учебе? Шофер такси в два дня зашибает столько, сколько чиновник не заработает и за месяц». Однако было непохоже, чтобы «старикан» так легко сдался. Он долго сердился на сына, когда тот бросил школу. И в то же время отец избегал говорить об этом, ибо всякий раз, когда он принимался отчитывать Четина, парень за словом в карман не лез. «Может, и ты сколотил свой капитал за школьной партой?» – спрашивал он.
Действительно, у «старикана» не было свидетельства об окончании даже начальной школы, но миллиончики водились. Он сам знал, что бизнес не имеет ничего общего с учебой, и все-таки не мог вырвать из сердца страстное желание быть отцом образованного человека.
Четин оставался равнодушным к сентиментальным мечтам отца. «Старикан» по-прежнему не давал необходимого для такси капитала, хотя на карманные расходы не скупился. Парень не испытывал в деньгах затруднений. Жил в свое удовольствие, кочуя из бара в бар, из ресторана в ресторан. Отец продолжал упрямиться. Но ведь не испил же он эликсир жизни! Ясно, в один прекрасный день «старикан» покинет этот бренный мир, и тогда Четин пустит в оборот не два, а сразу двадцать такси!
В тот момент, когда его приятель Айдын, таща за собой Берну, пытался войти в хашную, не задев костюмом засаленную дверь, хозяин заведения Реджеб Коркмаз накинул наполовину пиджак и шарил правой рукой по подкладке, стараясь попасть в рукав. Сегодня утром ему надлежало явиться на бойню, чтобы рассчитаться с оптовиком.
Реджеб Коркмаз сунул в бумажник две новые сотенные кредитки.
«Благословенные деньжата совсем не старятся, – подумал он. – Ах, сколько в обороте этих новеньких бумажек!»
– Займись господами! – приказал Реджеб одному из официантов.
Он вынул из жестяной табакерки сигарету. Вышел из хашной.
Даже на улице мозг Реджеба Коркмаза продолжал думать об ароматной требушиной похлебке и бараньих головах, висящих рядком на крючках.
На стамбульских улицах царствовало жаркое весеннее утро.
Задевая плечом толстую каменную стену Английского дворца, Реджеб Коркмаз двинулся вниз по улице. Он никак не мог найти спички.
«Чиновники каждый месяц выбрасывают на рынок пачки новеньких денег... Штампуют на станках... – сердито ворчал он, роясь в карманах. – Вот где причина изобилия новеньких кредиток».
Навстречу шел молодой человек.
– Разреши...
Адвокат Джемиль протянул сигарету, Реджеб схватил ее засаленными пальцами, сделал несколько жадных затяжек, прикурил.
– Благодарю...
Адвокат Джемиль ничего не ответил. Пройдя несколько шагов, он швырнул сигарету на землю. Сегодня в судебном участке слушается дело, в котором и он примет участие.
«Раньше половины одиннадцатого судья не явится. Как же убить время? – размышлял молодой адвокат. – И погода такая чудесная!.. Пройдусь-ка до бульвара Инёню».
Из суда Джемиль сразу же помчится в «Дегюстасьон», пообедает, выпьет пива. Затем он может взять Деспину и отправиться в Бююкдэре[59]59
Бююкдэре – дачное место на Босфоре.
[Закрыть]. Вечером надлежало быть в конторе. «Вот еще! – поморщился Джемиль. – Могу же я разок не прийти? Кто меня там ждет?»
На память пришли строчки из стихов Орхана Вели[60]60
Орхан Вели (1914—1950) – прогрессивный турецкий поэт.
[Закрыть]:
Был еще один вариант: отказаться от радостей, ждущих его в Бююкдэре, и сходить после обеда в кино. В кинотеатрах начали демонстрировать сразу по два фильма. Первый – комедия, второй – гангстерский. Голова слегка захмелеет от холодного пива. Он откинется в кресле и отдастся потоку щекочущего нервы фильма. В этом случае он поспеет вечером в контору.
Погода – чудо! Подал в отставку...
Ах, как это прекрасно – жить! Ему представились пунцовые губы Деспины. Какое наслаждение даже просто думать о ее нагом извивающемся теле!
«А как же контора? Черт с ней! Один день можно пропустить!»
Погода – чудо! Забыл домой принести еду...
Ключ от их виллы в Бююкдэре у него в кармане. Когда они зимой переезжали на Бейоглу, мать старательно запаковала вещи, убрала ковры, заклеила окна бумагой. Однако... В этом есть своеобразная прелесть – предаваться любви среди хаоса беспорядочно расставленной мебели.
Цветы в саду налились бутонами. Море ослепительно сверкает под жарким солнцем. Легкие волны нежно ласкают мшистые камни бухты. Деспина раздевается. Пучок ярко-красного света, проникающий сквозь щели заклеенного бумагой окна, падает то на плечо, то на шею, то на губы. Молодое розовое тело жадно пьет солнце. Далекий гудок парохода, отчаливающего от пристани Киреч-бурну, чем-то напоминает колыбельную песню. Да, мир покоится в центре любовной галактики, состоящей из атомов, желающих друг друга!
– Джемиль!.. Джемиль!..
Молодой адвокат поднял голову. В нескольких шагах от него остановился автомобиль. Открылась дверца.
– Ты куда? – спросил Фахир.
– Так... А ты?
– Еду снимать фильм.
Джемиль улыбнулся. Наконец-то Фахир нашел толстосума, рискнувшего вложить капитал в художественный фильм – многолетнюю мечту молодого режиссера. Сейчас Фахир с утра до вечера был занят тем, что гробил у кинокамеры метр за метром пленку, а с ней и деньги, которые предприимчивый коммерсант заработал во время войны, спекулируя на черном рынке сливочным маслом.
– Поехали!
– Не могу...
– Почему? Смотри, какая погода!
– У меня суд...
– Ну, как хочешь. А то я опаздываю. Помост для съемки давно готов.
Адвокат опять улыбнулся. Ему ли не знать Фахира? Не было случая, чтобы тот хоть раз пришел куда-нибудь вовремя.
Джемиль помахал рукой вслед быстро удаляющемуся автомобилю.
Когда Фахир вылез из машины у сада «Айле бахчеси», принадлежащего Барбе и расположенного по дороге к памятнику Свободы, актеры начинали уже третью партию в нарды. Оператор лежал под деревом и созерцал небо.
Едва режиссер появился, один из рабочих вскочил с места и, желая первым обрадовать патрона приятным известием, принялся расспрашивать сослуживцев, где находится ближайший телефон.
Фахир метнул взгляд на Харику, которая снималась в главной роли. «Какие ноги!..» Затем крикнул:
– Живо, ребята! Начинаем.
Лужайка за баром должна была изображать одну из деревень в окрестностях Бурсы. Фахир считал, что лужайки везде зеленого цвета. Оператор установил камеры, актеры перетащили на луг солнечные рефлекторы. Несколько горожан, заглянувших в «Айле бахчеси», чтобы насладиться весенним утром, добровольно пришли им на помощь.
Харика снова подкрасила губы. Хадживат Хюсейн, взятый на роль молодого героя, в последний раз пригладил волосы гребнем, в котором почти не было зубьев.
Ассистент заглянул в тетрадь:
– Сто семьдесят восьмая сцена. Дальний план...
Фахир бросил молниеносный взгляд на Харику и Хадживата, занявших свои места на помосте. «Какие ноги!..»
– Так, – сказал он. – Теперь вы должны сделать следующее. Харика выскакивает из-за деревьев и бежит к Хюсейну. Увидев Харику, изумленный Хюсейн замирает на месте, затем испускает радостный крик и обнимает ее. Ясно?
– Да.
– Тогда начали. Вы готовы?
– Готовы.
Камера затрещала, как швейная машина. Харика и Хюсейн с жаром принялись играть сто семьдесят восьмую сцену. Они что было силы стиснули друг друга в объятиях. Однако Фахир остался недоволен. Сцена повторилась. Затем еще раз, еще... От страстных объятий Хадживата у Харики заныли кости.
Наконец Фахир приостановил съемку и обернулся к ассистенту:
– Я отказываюсь. Выбросьте этот кусок из сценария.
Харика и Хадживат растерянно посмотрели на Фахира.
Консультант режиссера итальянец Секондо Сера, сладко спавший под деревом, открыл глаза и, заметив около себя цыганку Наиме, обратился к ней на ломаном турецком языке:
– Что хочет ты?
– Дай погадаю, раскину бобы, поведаю судьбу, мой светловолосый красавец-эфенди.
– Ты гадает?
– Да, да, гадает... Хочешь – на бобах, хочешь – на зеркале.
– Гадает и что говорит ты?
– Скажу, что было, что есть, что будет. Только брось в этот платок денежку. По глазам вижу: твоя судьба – блондинка.
– Не желаю блондинка.
– Тогда пусть будет брюнетка.
– Не желаю брюнетка!
– Видно, тебе по сердцу рыжеволосая. Только брось сначала денежку...
– Не желаю рыжеволосая!.. Деньги, понимаешь, деньги... Про деньги скажет ты?
– Дай ручку, гляну... Ох-ох-ох, деньги, деньги, да какие деньги! Пройдет три меры времени, и в руки тебе попадут большие деньги.
– Три меры времени?
– Да, три меры. Может, три дня, может, три месяца, а может, три года. Взгляни на эту линию... Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Ну и длинная линия...
– Какая линия?
– Линия жизни, жизни... Вековать будешь, вековать, драгоценный.
– Что есть вековать?
– Обыкновенно, вековать... Много жить будешь, жить! Только брось денежку.
Итальянец осклабился. Встал, потирая затекшие ноги. Вынул из кармана монету в десять курушей, швырнул цыганке, сидящей на корточках, затем повернулся и пошел к актерам, которые уже в шестой раз репетировали сто семьдесят девятую сцену.
– Мёсье Фахир,– обратился он к режиссеру, – у меня есть один идея... Эти деревья мне нравятся нет... Фильм нужно снимать на Бурса.
Харика и Хадживат недоуменно посмотрели на Секондо Сера.
Оператор усмехнулся: под деревьями Бурсы этот тип будет спать еще безмятежнее.
Цыганка Наиме собрала свои бобы.
«От этих артистов проку мало! Безденежная шантрапа. Загляну-ка я в кофейню араба Мехмеда. Туда уже начали наведываться влюбленные, да пошлет им аллах здоровья!»
Столики на террасе кофейни были еще пусты. В укромном уголке сада старый пенсионер читал газету. Внизу, под деревьями, три подростка, сбежав из школы, зубрили уроки.
Наиме присмотрелась к такси, стоявшему у террасы, затем направилась к крытой половине кофейни и толкнула стеклянную дверь. За столом в самом темном углу кутила парочка.
Шофер Рыза на радостях, что ему удалось наконец уломать Зехру из Этйемеза, за которой он долго охотился, организовал выпивку, не дожидаясь обеда. Левой рукой он обнимал Зехру за талию, правая металась между бутылкой, рюмками и закуской. У девицы уже заплетался язык.
– Да избавит вас господь от дурного глаза! – заискивающе улыбнулась Наиме. – Да умножит он ваши радости!
Глаза Рызы высматривали на столе кусочек повкуснее. Он даже не взглянул на цыганку.
– Проваливай!
– Да не разлучит вас аллах, мои черноглазые голубочки!
– Аминь, но все равно проваливай. Пришли свою дочь.
– С тобой такая молодочка, ну прямо роза. Зачем тебе моя черномазая дочь?
– Не бойся, не съем. Петь заставлю. А ее отец пусть захватит зурну и тоже придет.
– Они пошли собирать радикью[62]62
Радикья – съедобная трава, употребляемая для салата.
[Закрыть]. К обеду вернутся.
– Ничего не знаю. Если в течение часа не явятся, пойду и опрокину им на головы шатер.
– Можем ли мы не выполнить твоего приказания, мой повелитель?
Рыза с вожделением посмотрел на Зехру, улыбнулся:
– Ты видишь? Гроши могут сделать даже знатную родословную. Какой я тебе повелитель?! Мой отец был мастер своего дела, ловкач-карманник! Клянусь аллахом, он не знал соперников в Сарачханэ!
Рыза наполнил рюмку водкой и насильно влил в рот кривляющейся Зехре. Затем, не обращая внимания на цыганку, притянул девушку к себе и жадно поцеловал в губы.
– Поднес бы и мне рюмочку. Страсть как хочется. Что тебе стоит? Сделай добро.
Рыза налил в пустой стакан немного водки и подал Наиме. Старуха, не моргнув глазом, осушила стакан, словно это была вода.
– Закусить бы чем...
Рыза подцепил вилкой сардинку.
– На держи. А теперь... кру-гом, шаго-о-ом марш! Только смотри, чтобы после обеда твои дикари, то есть муж и дочь, были непременно здесь!
Старый гарсон Ставро, сняв передник, нахлобучил на голову кепку и направился к выходу. Заметив цыганку, он сердито заворчал:
– Хайди вире оксо[63]63
Убирайся прочь (турецко-греческ.).
[Закрыть]... Будешь тут спозаранку приставать к каждому! Ну, пошла вон!
– Не сердись, Ставро, ухожу. Дай-ка чмокну в щечку, чтобы гнев прошел.
– Я тебе чмокну... – заворчал гарсон. – Сколько раз говорил, что не терплю нахальства. – Затем машинально произнес избитую фразу, которую ему не надоело повторить ежедневно по нескольку раз вот уже много лет: – Чтоб твоей ноги здесь больше не было!
Такова была судьба обоих.
Наиме спустилась по ступенькам террасы.
Толстый полицейский медленно вел под руку старуху, настолько дряхлую, что она едва передвигала ноги. Они держали путь в «Дарюльаджезе»[64]64
Дарюльаджезе» – дом для престарелых, богадельня.
[Закрыть]. Два солдата, прихватив с собой молодую цыганку, спускались к баштанам за Болгарской больницей.
В «Айле бахчеси» продолжалась перепалка между режиссером Фахиром и консультантом Секондо Сера.
Солнце поднялось высоко. Тротуары, деревья, трава, разморенные полуденным теплом, погрузились в сладкую дрему. Гора Свободы являла собой нечто большее, чем символ свободы: весну.
Мимо цыганки Наиме со скоростью звука пронесся бюик. Дети Суджукчузаде Хаджи Мансура-эфенди – Алтан и Сунар – выехали на прогулку.
Фрейлейн Гертруда, откинув голову назад, смотрела на поля голубыми глазками, живо поблескивающими под темными стеклами очков. Увидев солдат, спускающихся к баштанам, она обернулась и сказала детям по-английски:
– Вот солдаты. Посмотрите на их униформу. Какая красивая, не так ли? Алтан тоже вырастет и станет храбрым солдатом.
Алтай, которому было всего лишь шесть лет, пробормотал, растягивая слова своим маленьким ротиком:
– Yes miss. I am soldier[65]65
Да, мисс. Я солдат (англ.).
[Закрыть].
Девятилетняя Сунар заметила на голубом небе белое облачко.
– The cloud, the cloud!..[66]66
Облако, облако! (англ.)
[Закрыть] На облачках сидят ангелочки, не так ли, мисс?
– Разумеется.
– Что они там делают?
– То же самое, что и мы на земле. Облака – это их дом.
– Значит, они там едят, спят, ездят на прогулку...
– Ну разумеется.
– И у них тоже есть автомобили, да?
– Конечно, есть.
– Такие же огромные, как наши?
– Может, чуть-чуть поменьше, но есть наверняка.
– А что они там едят?
– Как и мы – мясо, молоко, рыбу.
– А где они берут рыбу?
– Покупают на базаре, как мы.
– А что едят рыбы, мисс?
– Других рыб, поменьше...
– А что едят эти рыбы, поменьше?
– Как что, милая? Других рыб, которые еще меньше.
– Хорошо, ну, а эти, которые еще меньше, что они едят?
Фрейлейн Гертруда на мгновение задумалась. Затем, решив, что вопросам Сунар лучше всего положить конец, сказала:
– Самые маленькие рыбы ничего не едят. Они привыкли жить впроголодь.
Бюик, как черная змея, петлял по дороге к Кяатханэ.
– Это вовсе нехорошо, что большие рыбы едят маленьких, – почти про себя пробормотала Сунар.
Автомобиль вырвался на равнину. Шофер сбавил газ и, указав рукой за окно, спросил:
–Будете выходить?
– No![67]67
Нет! (англ.)
[Закрыть]
– Почему? Давайте погуляем, мисс!
– No... Нельзя. Сегодня день занятий. Мы должны пораньше вернуться домой.
Алтан и Сунар молча понурили головы.
Бюик на той же скорости, той же дорогой вернулся в город и остановился у дверей высокого дома в Нишанташи.
Дети с радостными криками кинулись вверх по мраморной лестнице.
Али стоял на площадке второго этажа.
Фрейлейн Гертруда пристально посмотрела на этого человека в странном наряде, словно перед ней был экспонат из Британского музея, относящийся к каменному веку. Потом, обернувшись к Алтану и Сунар, сказала с серьезностью педагога, объясняющего урок:
– This is countryman[68]68
Это крестьянин (англ.).
[Закрыть].
Дети Суджукчузаде Хаджи Мансура-эфеиди изумленно уставились на Али. Фрейлейн Гертруда схватила их за руки и потащила вверх по лестнице.
Женщина, открывшая дверь, спросила Али:
– Кого надо?
Он не смог ответить сразу, замялся:
– Инженера Недждет-бея.
Женщина подозрительно оглядела Али. На нем были потуры – нечто среднее между брюками и шароварами, – подпоясанные красным кушаком; на плече – синяя переметная сума.
– Зачем тебе Недждет-бей?
Али опять смутился, затем выпалил:
– Скажи ему, пришел Али из Йешиль-ова. Он знает.
Женщина скрылась за дверью. Али улыбнулся: «Ясно, тетка меня не узнала. Да и откуда посторонней женщине знать меня?»
Он толкнул полуоткрытую дверь, вошел в просторную переднюю и, изумленно глядя на стены, увешанные зеркалами, опустил на пол свою синюю суму. Спину ломило. Тяжелая ноша согнула плечи. Он достал из-за кушака желтый платок, вытер потное лицо. Значит, Недждет-бей живет в этом роскошном доме, напоминающем новую баню в их уездном городке. Пока взберешься по этим бесконечным лестницам, можно задохнуться. Но, слава аллаху, наконец-то он выскажет Недждет-бею все, что носил в своем сердце вот уже пятнадцать лет. Услышав шаги, он раскинет руки и воскликнет: «Это я пришел, мой бей, я! Я, Али из Йешиль-ова!»
В переднюю долетал оживленный говор, смех. «Может, у них свадьба? – подумал Али. – Интересно, кого выдают замуж?» Он прислушался. Грубые мужские голоса перемешались с тонкими женскими. «Ах, чертовки, как щебечут! Ясно, здесь свадьба». Видать, у Недждет-бея большая семья. Раз девушка, которую выдают замуж, близка Недждет-бею, ей следует прилепить на лоб ползолотого. Али – друг Недждет-бея. Не отставать же ему от всех в такой день! Как хорошо, что он продал свою землю, свой деревянный плуг. Теперь у него в кошельке четыре золотых. Не то что бы он сейчас делал? Истинная дружба проявляется именно в такие дни.
Вдруг глаза Али затуманились слезами: среди доносившихся до него возгласов он узнал голос Недждет-бея. Только невозможно было понять, о чем тот говорил. Голос все такой же, каким был в Йешиль-ова, мужественный, голос друга. Вершины гор в Йешель-ова покрыты снегом, склоны окутаны туманом. Но ни снег, ни туман не смогли затмить светлых воспоминаний о чудесных днях. В течение пятнадцати лет образ Недждет-бея жил вместе с Али в горах. «Ах, Недждет-бей, Недждет-бей! Недаром говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком – всегда...»
Пронзительный крик заставил Али вздрогнуть. Перед ним с искаженным от ужаса лицом стояла все та же женщина и смотрела на пол.
– Убери этот мешок!
Али со страха попятился назад, не зная, что отвечать.
– Какой мешок? – заикаясь, пробормотал он.
Женщина показала пальцем на синюю суму.
– Вот этот грязный мешок. Живо убери! На нем паразиты!
Снова пришлось Али взвалить на плечи свою суму.
– У меня здесь булгур, эриште, тархана[69]69
Булгур – пшеничная крупа; эриштэ – тонко нарезанное тесто, лапша; тархана – сушеные шарики из муки и простокваши.
[Закрыть]. Разве в свежей пшенице могут завестись паразиты? У тебя ума нет, женщина!
– Это у тебя нет ума! Пол испачкал...
Али покачал головой, пробормотал: «Ты все видишь, мой аллах!»
– Сказала обо мне Недждет-бею?
– Подождешь немного! Не умрешь. Да и как там тебя звать, а?
– Али... Али из Йешиль-ова.
– Выйди, подожди за дверью!
Али глубоко вздохнул: «Аллах терпеливый!» Он открыл дверь, вышел на лестничную площадку. Стены до половины были покрыты мраморными плитками. «Если Надждет-бей узнает, как грубо обошлась со мной женщина, он прогонит ее, – подумал Али. – Но я не скажу. Зачем? Из-за меня бедняга лишится работы. Не хочу... Просто она меня не знает...»
Эта мысль принесла Али облегчение. Ах, Недждет-бей, Недждет-бей! Как Али о нем соскучился! У Недждет-бея желтые-прежелтые усы, похожие на кисточки кукурузных початков, и голубые-преголубые, как бусы деревенских девушек, глаза. Два года длилось строительство шоссе в Йешиль-ова. Тяжек был их труд. В последний вечер, когда работы закончились, Недждет-бей и Али, который с утра до вечера прислуживал ему, сидели в шатре. Инженер обнял преданного слугу и сказал: «Смотри, Али, не забывай меня! Приедешь в Стамбул – обязательно загляни... Буду ждать!» Эти слова долго звучали в ушах Али, почти пятнадцать лет... «Смотри, Али, не забывай меня! Не забывай меня, Али!» Ах, Недждет-бей, Недждет-бей! Можно ли тебя забыть? Пятнадцать лет Али жил одной мечтой – поехать в Стамбул и увидеть Недждет-бея. Но что поделаешь? У крестьянина столько дел, а Стамбул так далек... Аллах знает, Али верен дружбе. Он никогда не забывал своего обещания. И вот наконец продал свое поле, деревянный плуг, выручил денег на дорогу, наполнил синюю суму подарками и двинулся в Стамбул.
Али пошевелил плечами. Да, тяжело!.. Что случится, если он спустит на пол свой груз? Но женщина так рассердилась! Стараясь не обращать внимания на боль в спине, он принялся изумленно разглядывать мозаичные ступеньки, мраморные стены.
«Прочное здание... – подумал Али. – Каменщики много потрудились!»
Али знал, что значит обтесывать камни. Он годами дробил скалы на строительстве дороги в Йешиль-ова. Все крестьяне равнины слетелись к шоссе в поисках заработка. Они сверлили горы, кололи камни, превращали в пух твердую девственную землю, на которой не росла даже трава. Работой руководил инженер Недждет-бей. В сапогах, с нагайкой в руке, он отдавал крестьянам приказания.
Однажды Али сидел у палатки инженера и пел ему грустные крестьянские песни.
– Давай будем с тобой друзьями, Али, – неожиданно сказал Недждет-бей. – Будь моим братом на земле и в загробном мире. Смотри не забывай меня! Хорошо?
Ах, Недждет-бей, Недждет-бей! Может ли Али когда-нибудь забыть тебя? Прошло столько лет, и вот он взвалил на плечи синюю суму и пустился в путь. Али верен дружбе.
За дверью послышались шаги. Глаза Али застлало пеленой. Бедняга чуть не задохнулся от волнения. Призвав на помощь всю смелость, он замер в ожидании. Вот... Шаги уже у самого порога. Створка двери дрогнула. Ну, Али, излей свою душу!
– Это я пришел, бейим, я!..
Женщина, открывшая дверь, испуганно оттолкнула Али, который бросился ей на шею.
– Да накажет тебя аллах, болван! – закричала она. – Напугал до смерти!
– Я думал, это Недждет-бей... – заикаясь, пробормотал он. – Хотел обнять...
Женщина окинула его уничтожающим взглядом.
– Так можно и задушить!
Али смущенно понурил голову. Во рту пересохло. Язык прилип к нёбу и едва ворочался.
– Где же Недждет-бей?
Женщина несколько секунд не отвечала, словно что-то обдумывала, затем сказала ледяным голосом:
– Недждет-бея нет дома!
От мраморных стен повеяло могильным холодом. Шум голосов в квартире смолк, воцарилась глубокая тишина.
– А вечером он придет?
– Не придет.
– А завтра?
– И завтра, и послезавтра. Уехал путешествовать.
У Али перехватило дыхание.
Вершины гор в Йешиль-ова покрыты снегом, склоны окутаны туманом. Но ни снег, ни туман не помешают ему навеки сохранить в сердце верность своему брату. Ни снег, ни туман...
Молча свалил он к двери свою огромную переметную суму.
Плечам, едва они избавились от груза, стало легко, но сердцу... На сердце начала давить гнетущая, невыносимая тяжесть.
Али медленно спустился по лестнице, вышел на залитую солнцем улицу. Ему захотелось где-нибудь сесть, и он направился в детский скверик напротив губернаторского особняка. Опустился на зеленую деревянную скамейку.
На дорожках, усыпанных гравием, играли малыши. Няньки занимались вязаньем.
Рядом на скамейке несколько школьников, открыв учебники, готовили уроки.
– Фатих[70]70
Фатих (Завоеватель) – прозвище турецкого султана Мехмеда II (1429—1481), который в 1453 г. овладел Константинополем.
[Закрыть] перетащил свои корабли как раз в этом месте! – воскликнул полный, круглолицый мальчуган.
Ребята оживились, стараясь представить себе это грандиозное событие.
– Вот здорово!
– Как он втащил огромные корабли на этот холм?
– Очень просто. Построил деревянные стапели, облил их оливковым маслом...
– Ты смотри! Совсем как жаркое из баклажан...
– Корабли подняли на стапели, завели моторы...
– Ври больше... Да разве тогда были моторы?
– А то нет?
– Конечно, нет. Корабли ходили под парусами.
– По-твоему, ветер их занес на этот холм?
