Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Зима

Ехали они отдельно, поскольку в поезде могли оказаться знакомые. Лишь отойдя от станции, они втроем разместились в присланном с плантации открытом экипаже.

Когда Небель оставался один, за хозяйством присматривала только старая индианка, ибо его жена увозила с собой всю остальную прислугу.

Верной служанке он сказал, что привез с собой старую тетку и ее дочь. Обе они хотят отдохнуть и поправить пошатнувшееся здоровье.

Эта версия была вполне правдоподобна, так как сеньора угасала на глазах. Она приехала совсем больная, ноги у нее дрожали, и она с трудом передвигала их. Она жаждала морфия, который по просьбе Небеля не принимала четыре долгих часа, и теперь все в ней кричало, тоскливо моля о дозе наркотика, который живительной влагой пробежал бы по жилам этого ходячего трупа.

После смерти отца Небель забросил учебу, однако его познания в медицине были достаточны, чтобы предвидеть надвигавшуюся катастрофу; сеньора страдала тяжелыми приступами, во время которых ее почки совсем сдавали, а действие морфия только усугубляло состояние больной.

Еще в экипаже, не в силах больше сдерживаться, она жалобно взглянула на Небеля.

– Если вы разрешите, Октавио… Я больше не могу! Лидия, загороди меня.

Дочь спокойно загородила мать, и Небель услышал шорох подбираемого платья: укол следовало сделать в бедро.

Глаза сеньоры зажглись, и жизнь во всей полноте заиграла на ее лице, скрыв под своей маской печать, уже наложенную смертью.

– Вот теперь мне хорошо… Какое счастье! Я хорошо себя чувствую!

– Вам бы следовало бросить это, – сухо заметил Небель, искоса взглянув на нее. – Когда пройдет действие морфия, вам станет совсем плохо.

– О нет! Лучше смерть…

Весь день Небелю было не по себе. Он решил относиться к Лидии и ее матери, как к бедным больным женщинам – и только! Но с наступлением сумерек хищные звери принимаются точить когти… То же произошло и с Небелем – лишь только стемнело, с такой силой заговорил в нем голос плоти, что благие намерения отступили.

Они рано поужинали, потому что мать, совсем разбитая, хотела поскорее лечь. Невозможно было заставить ее пить молоко.

– Уй! Какая гадость! Я его терпеть не могу. Вы хотите, чтобы я омрачила себе последние годы жизни вместо того, чтобы умереть в радости?

Лидия сидела как ни в чем не бывало. Они перекинулись с Небелем несколькими словами, и только когда допивали кофе, он пристально взглянул на нее, но Лидия тотчас опустила глаза.

Четыре часа спустя Небель бесшумно открыл дверь в комнату Лидии.

– Кто это? – послышался вдруг ее испуганный голос.

– Это я, – чуть слышно прошептал Небель.

Белье зашуршало под тяжестью опустившегося на постель тела, и снова воцарилось молчание.

Но когда в темноте Небель коснулся ее прохладной руки, она задрожала всем телом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А потом, когда, утомленный, он лежал рядом с этой женщиной, которая познала любовь до него, в самых сокровенных глубинах его души пробудилась святая гордость юных лет, гордость за то, что ни одним прикосновением, ни одним поцелуем он не осквернил беспомощное существо, с трогательной наивностью доверившееся ему. Он вспомнил слова Достоевского, которых не понимал до сих пор: «Нет ничего более прекрасного, чем воспоминание о чистом и возвышенном; и ничто другое не в состоянии укрепить дух человека так, как это воспоминание». И Небель сохранил незапятнанным воспоминание о своей непорочной юности…

На шею ему скатились две тяжелые немые слезинки. И она, должно быть, вспоминала… Слезы Лидии падали одна за другой. Она оплакивала постыдное пробуждение от своего единственного счастливого сна,

IV

За десять дней не произошло никаких изменений; жизнь шла обычным порядком, хотя Небель почти не бывал дома. По молчаливому соглашению он и Лидия редко оставались наедине и только ночи проводили вместе. Но даже тогда подолгу молчали.

У Лидии было немало хлопот из-за матери, которая окончательно слегла. Невозможно было восстановить то, что сгнило, однако, желая хоть немного отсрочить неизбежное, Небель уже подумывал отнять у сеньоры морфий. Но однажды утром, неожиданно войдя в столовую, он застал врасплох самое Лидию. Увидев Небеля, она поспешно опустила юбку. Взгляд испуганный, в руке шприц…

– И давно ты этим занимаешься? – вымолвил он после недолгой паузы.

– Да, – прошептала Лидия, дрожащими руками пряча иглу.

Небель взглянул на нее еще раз и пожал плечами.

Так как почки не давали сеньоре покоя, она без конца делала себе уколы, чтобы умерить боли, и морфий завершал свою разрушительную работу. Небель решился наконец попытаться спасти несчастную, отняв у нее наркотик.

– Октавио! Ты убьешь меня! – хриплым голосом молила она. – Октавио, сынок мой! Я не проживу и дня!

– Вы не проживете и двух часов, если я оставлю вам морфий! – ответил Небель.

– О, какое это имеет значение, Октавио, дорогой! Дай мне, дай мне морфий!

Но напрасно ее руки тянулись к нему. Захватив наркотик, Небель вышел вместе с Лидией.

– Ты понимаешь, насколько серьезно состояние твоей матери?

– Да… Врачи сказали мне…

Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Оно значительно серьезней, чем ты предполагаешь.

Лидия побледнела и, глядя куда-то в пространство, закусила губу, чтобы не разрыдаться.

– Здесь нет врача? – шепотом спросила она.

– Ни здесь, ни на десять лиг вокруг; но мы все-таки попытаемся найти кого-нибудь.

В тот вечер принесли почту, когда они вдвоем сидели в столовой, и Небель вскрыл один конверт.

– Какие-нибудь новости? – спросила Лидия, поднимая глаза. В голосе ее слышалось беспокойство.

– Да, – ответил Небель, читая.

– От врача? – снова спросила Лидия минуту спустя, еще больше волнуясь.

– Нет, от жены, – резко ответил он, не глядя на нее.

В десять часов вечера Лидия вбежала в комнату Небеля.

– Октавио! Мама умирает!..

Они бросились в комнату больной. Мертвенная бледность покрыла ее лицо. Синие, страшно распухшие губы, будто дразня, выговаривали что-то хриплое, булькающее:

– Пла… пла… пла…

В это время Небель увидел на ночном столике почти пустой флакон из-под морфия.

– Ясно, она умирает! Кто ей дал это? – спросил он.

– Я не знаю, Октавио! Минуту назад я услышала шум… Конечно, она нашла его в твоей комнате, когда тебя не было… Мама, бедная мама! – рыдая, она упала на колени и прижалась к руке, бессильно свесившейся с постели.

Небель пощупал пульс сеньоры; сердце почти не билось, рука была холодная. Мгновение спустя губы оборвали свое «пла… пла… пла…», и на коже ее выступили большие лиловые пятна.

В час ночи она умерла.

На следующий вечер, после похорон, Небель ожидал Лидию, которая одевалась в дорогу, а слуги в это время укладывали в экипаж ее вещи.

– Возьми это, – сказал он Лидии, когда они остались вдвоем, и протянул ей чек на десять тысяч песо.

Лидия вздрогнула и покрасневшими глазами пристально посмотрела на Небеля. Но он выдержал ее взгляд.

– Возьми же! – повторил он.

Лидия взяла чек и нагнулась, чтобы поднять свой чемоданчик. Небель склонился к ней.

– Прости меня, – сказал он. – Не суди обо мне хуже, чем я того заслуживаю.

На станции они молча стояли у подножки вагона, ожидая, когда поезд тронется. Раздался свисток, и Лидия протянула ему руку, которую, все так же молча, Небель на мгновение удержал в своей. Затем, не выпуская ее руки, он притянул Лидию к себе и горячо поцеловал в губы.

Поезд тронулся. Неподвижный, Небель провожал взглядом уплывавшее вдаль окно вагона.

Но Лидия так и не показалась в нем.

Дикий мед

Есть у меня в Восточном Сальто два племянника, сейчас уже взрослых, которым в двенадцать лет, после углубленного чтения Жюля Верна, пришла в голову блестящая мысль покинуть отчий дом и поселиться в джунглях. От города до джунглей было целых две лиги. Там они намеревались жить, как робинзоны, охотой и рыбной ловлей. Правда, ни один из мальчиков не догадался захватить с собой ни ружья, ни рыболовных крючков, но, так или иначе, перед ними был лес с его пьянящей свободой и чарующими опасностями.

К несчастью, на другой же день мальчики были найдены перепуганными родственниками. Оба все еще пребывали в состоянии экстаза, хотя выглядели довольно бледно; к великому изумлению своих младших братьев, тоже начинавших постигать Жюля Верна, они не разучились ходить на двух ногах и сохранили дар речи.

Приключение обоих робинзонов могло бы оказаться более успешным, выбери они для своих подвигов другой, менее обжитой лес. Например, здесь, в Мисьонес, бегство на лоно природы может завести даже слишком далеко, как это и случилось с Габриелем Бенинкасой, решившим испытать свои новые болотные сапоги, которыми он очень гордился.

Бенинкаса, завершив свое образование в области счетоводства, почувствовал внезапное желание познать жизнь сельвы. И не то чтобы виной всему оказался его темперамент, отнюдь нет; Бенинкаса был мирным краснощеким молодым толстяком отменного здоровья, достаточно рассудительным, чтобы предпочесть чай с молоком и пирожными бог знает каким случайным и адским кушаньям леса. Но подобно тому как благонравный холостяк накануне свадьбы почитает за долг распроститься с вольной жизнью, устроив ночную оргию в компании близких друзей, точно так же и Бенинкаса решил оживить свое монотонное существование двумя-тремя острыми приключениями.

С этой целью он направился вверх по Паране к одной из лесопилок, сверкая своими роскошными болотными сапогами.

Он надел их, как только вышел из города, ибо от кайманов на берегу ему сразу же стало не по себе. Однако к сапогам счетовод относился весьма бережно, стараясь их не поцарапать и не запачкать.

Так Бенинкаса добрался до лесопилки крестного, и тому сразу же пришлось сдерживать его прыть.

– Куда это ты? – удивленно спросил крестный.

– В лес, хочу немного прогуляться, – ответил Бенинкаса, вскинув на плечо винчестер.

– Опомнись, несчастный! Тебе не удастся сделать ни шагу. Если хочешь, можешь пройтись по просеке. Или лучше всего снимай винтовку, а завтра я дам тебе в провожатые одного из пеонов.

И Бенинкаса отказался от прогулки. Тем не менее он дошел до опушки леса, немного постоял, потом неуверенно попытался войти в него, но отступил и замер. Засунув руки в карманы, Бенинкаса внимательно всматривался в непроходимую чащу, тихонько насвистывая какой-то бравурный мотив. Затем еще раз окинул взглядом лес и вернулся домой. Он был разочарован.

Однако на следующий день он углубился в сельву по центральной просеке на целую лигу и, хотя на этот раз ружью его так и не довелось заговорить, остался доволен прогулкой. А дикие звери еще появятся, надо набраться терпения…

И действительно, они появились на вторую ночь, но все это выглядело довольно странно…

Бенинкаса крепко спал, когда его разбудил крестный.

– Эй, соня! Скорее вставай, а не то будешь съеден живьем.

Бенинкаса быстро сел на кровати, тупо следя за сновавшими по комнате огнями фонарей: крестный и два работника чем-то опрыскивали пол.

– В чем дело? Что случилось?.. – спросил он, вскакивая с постели.

– Ничего особенного… Береги ноги… Идет «напасть».

Бенинкаса уже слышал о любопытных муравьях, которых называют «напастью». Небольших размеров, черные, блестящие, они обычно движутся сплошными, довольно широкими потоками. Пищей им служит главным образом мясо. Их полчища ползут вперед, пожирая все, что встречается на пути: пауков, кузнечиков, скорпионов, жаб, змей, любую живую тварь, которая не в силах оказать им сопротивление. И не найти зверя, каким бы большим и сильным он ни был, который не спасался бы от них бегством. Их появление в доме влечет за собой полное уничтожение всего живого, ибо нет ни одного уголка, ни одной самой глубокой норы, куда бы ни устремлялась эта всепожирающая лавина. Собаки воют, волы мычат, люди вынуждены бежать из дома, если за несколько часов не хотят превратиться в начисто обглоданные скелеты. Муравьи остаются на одном месте день, два или даже пять дней, в зависимости от того, сколько там окажется насекомых, мяса или жира, и, только пожрав абсолютно все, уходят.

Они не выносят, однако, креолина{14}14
  Креолин – густая черноватая жидкость с запахом смолы. Употребляется как дезинфицирующее средство, предохраняющее от заражения крови.


[Закрыть] или других подобных веществ; а так как на лесопилке его было хоть отбавляй, не прошло и часа, как ранчо очистилось от «напасти».

Бенинкаса внимательно разглядывал лиловый след муравьиного укуса на ноге.

– А здорово они впиваются, – удивленно проговорил он, подняв голову и глядя на крестного.

Но для крестного это открытие не имело никакого значения. Он ничего не ответил. Важно, что нашествие муравьев удалось вовремя остановить.

Бенинкаса снова улегся спать; всю ночь его мучили тропические кошмары.

Наутро он отправился в лес, захватив с собой мачете, так как пришел к заключению, что подобный инструмент в лесу может пригодиться гораздо больше, чем ружье. В этот день пульс у Бенинкасы был далеко не блестящий, а успехи и вовсе неважные. Правда, ему удалось перерубить несколько веток, но при этом он оцарапал себе лицо и порезал сапоги.

Сумрачный и молчаливый лес быстро утомил счетовода. У него было такое впечатление – впрочем, довольно верное, – будто он видит опустевшую театральную сцену. От кипучей жизни тропиков в эти часы оставались Лишь застывшие декорации: ни зверя, ни птицы, ни единого звука вокруг… На обратном пути внимание Бенинкасы привлекло глухое жужжание. В десяти шагах от него, над дуплом сгнившего дерева, легким ореолом повисли крохотные пчелы. Он осторожно приблизился и увидел в глубине дупла десять или двенадцать темных шариков размером с куриное яйцо.

– Мед! – прошептал счетовод с трепетом подлинного обжоры. – В этих восковых мешочках не иначе как мед!..

Но между ним, Бенинкасой, и темными мешочками были пчелы. Немного отдохнув, он подумал о костре: то– то бы подпустить им дыму!.. Однако судьба распорядилась иначе: пока этот злодей осторожно сгребал влажную листву, на его руку мирно уселось несколько пчел. Бенинкаса быстро схватил одну из них и, надавив на брюшко, обнаружил, что жала у пчелы не было. В ее слюне на ладони Бенинкасы сверкнула прозрачная капелька меда. Что за чудесные маленькие создания!

В один миг счетовод отодрал восковые мешочки и, отойдя подальше от дерева, чтобы избежать навязчивого прикосновения пчел, уселся на какой-то поваленный ствол. Из двенадцати шариков в семи находилась пыльца. Остальные были наполнены медом, темным, прозрачным медом. Пробуя его, Бенинкаса испытал огромное наслаждение, знакомое только лакомкам. Мед явно имел какой-то особый запах. Но какой? Счетовод никак не мог понять. Возможно, это был запах смолы эвкалипта или какого-нибудь фруктового дерева. И привкус у этого густого меда был тоже странный, терпкий. Но зато какой аромат!

Установив, что пять мешочков из двенадцати содержат мед, Бенинкаса приступил к делу. План счетовода был прост: открыть рот и держать над ним сочащийся медом шарик. Но мед оказался густым, и, просидев некоторое время с бесполезно открытым ртом, Бенинкаса вынужден был расширить проделанное в мешочке отверстие. Только тогда темная тяжелая масса тягучей нитью полилась на язык изнемогавшего счетовода.

Один за другим Бенинкаса опрокинул в рот все пять мешочков. Напрасно он старался подольше подержать их отверстием вниз, напрасно водил пальцем по стенкам внутри – меда больше не было! С этим пришлось наконец смириться.

Между тем, просидев долгое время с запрокинутой головой, он почувствовал легкое головокружение. Отяжелев от меда, бедняга притих. Широко раскрытыми глазами обвел сумрачную сельву. Деревья и земля, казалось, перекосились, и он завертел головой, стараясь приноровиться к искаженному пейзажу.

«Что за чертовщина! – подумал счетовод. – Хуже всего то, что…»

Поднявшись, он сделал попытку шагнуть вперед, но был вынужден снова опуститься на поваленное дерево. Все тело налилось свинцом, особенно ноги, которые отяжелели, как от сильного отека. А по рукам и ногам забегали мурашки…

«Странно, очень странно, очень странно, – тупо повторял про себя Бенинкаса, не понимая, однако, причины своего странного состояния. – Похоже, будто по мне ползают муравьи… Должно быть, «напасть», – решил он.

И вдруг от страха у него перехватило дыхание.

«Это мед!.. Он ядовитый!.. Я отравился!»

Когда Бенинкаса снова попытался подняться, у него– от ужаса волосы встали дыбом: руки и ноги отказывались повиноваться. Теперь свинцовая тяжесть и мурашки поднялись уже до пояса. На мгновение страшная мысль о смерти в полном одиночестве, в лесу, вдали от матери и друзей, погасила в нем всякую инициативу.

«Сейчас я умру!.. Еще немного, и я умру!.. У меня уже отнялась рука!»

Охваченный паникой, он, однако, не мог не заметить, что у него не было ни удушья, ни жара, сердце и легкие работали нормально. Тогда его страх принял другую форму.

«У меня паралич! Настоящий паралич! И здесь меня не найдут!..»

Но непреодолимая сонливость уже начинала овладевать им, парализуя все чувства; головокружение усиливалось. И тут Бенинкасе почудилось, что земля стала постепенно темнеть и как-то странно двигаться… Он снова вспомнил о «напасти», страшная догадка пронеслась у него в голове: черная пелена, застилавшая землю, была…

Он заставил себя не думать об этом, но вдруг из груди его вырвался дикий протяжный вопль, перешедший в визг напуганного ребенка: по ногам стремительно взбирался неудержимый поток черных муравьев. Земля вокруг потемнела от кровожадной «напасти», и счетовод почувствовал, как под кальсонами поднимаются вверх ее всепожирающие полчища…

Два дня спустя крестный нашел наконец начисто обглоданный скелет, прикрытый одеждой Бенинкасы. «Напасть», все еще рыскавшая в тех местах, и пустые восковые мешочки достаточно ясно говорили о происшедшей драме.

Дикий мед не всегда обладает дурманящими свойствами, но такие случаи, однако, бывают. В тропиках много цветов, запах которых может парализовать или усыпить человека, их нектар придает меду особый привкус, привкус смолы эвкалипта, как это почудилось Бенинкасе.

Букашки

До того рокового дня, когда в дело вмешался натуралист, ферма мосье Робена являла собой чудо совершенства. Широко раскинулись плантации мате, и хотя растения были еще совсем молодыми, не вызывало сомнения, что они принесут богатый урожай. Были на ферме и участки, засаженные кофейными деревьями – ценный опыт, впервые проводившийся в этом районе.

Но самым удивительным на ферме была банановая роща. Следуя кубинской системе разведения бананов, мосье Робен не допускал, чтобы одно растение имело более трех отпрысков, ибо известно, что дай банану волю, и он окружит себя десятью, а то и пятнадцатью ростками. А столь многочисленное потомство ведет к истощению почвы, недостатку света и, в результате, к ухудшению плодов.

Однако местные жители никогда не трогали свои банановые рощи, полагая, что, если растение стремится окружить себя детьми, у него имеются на то свои основания, гораздо более веские, чем требования агрономии. В этом мосье Робен был вполне с ними согласен; и едва растение пускало два ростка, как он спешил подготовить ямки для тех, которым еще только предстояло появиться на свет. Отделенные от породившего их ствола, они, в свою очередь, создадут новую семью.

И если на плантациях местных жителей бананы, подобно плодовитым матерям, у которых в конце концов рождаются рахитичные дети, приносили мелкие безвкусные бананчики, небольшие и хорошо подкормленные семьи мосье Робена гнулись под тяжестью роскошных плодов.

Недешево обошлось мосье Робену подобное процветание: много было пролито пота и испорчено изрядное количество напильников при точке лопат и кирок.

Все пять пеонов, работавшие на ферме, были местные жители, но мосье Робену удалось убедить их в необходимости всех этих работ, и он считал, что сделал доброе дело. В результате, с октября по май месяц в Посадас доставлялось до трех-четырех тысяч банановых веток.

Итак, положение мосье Робена и его банановой рощи казалось вполне надежным, когда в Мисьонес прибыл ученый-натуралист Фриц Франке, выдающийся энтомолог, сотрудник парижского Музея естествоведения. Это был светловолосый молодой человек, очень высокий, очень худой, в поднятых на лоб очках и огромного размера ботинках. На нем были короткие штаны, и его сопровождали жена и сеттер в серебряном ошейнике.

Молодой ученый явился к мосье Робену с блестящими рекомендациями; тот отдал в полное его распоряжение свою ферму на берегу Ябебири и приказал надсмотрщику оказывать выдающемуся гостю всяческую помощь.

Вот каким образом очутился среди нас Фриц Франке. Поначалу пеоны нашли ужасно смешным этого длинноногого ребенка, который часами просиживал на корточках, возясь в траве. Порой, проходя мимо, они останавливались с киркой в руках, чтобы понаблюдать за его нелепым времяпрепровождением. Они видели, как натуралист ловил букашку, поворачивал ее во все стороны и после тщательного осмотра опускал в металлическую коробочку. Когда ученый уходил, пеоны подходили к тому месту, где он только что сидел, ловили такое же насекомое, долго его рассматривали и, не найдя ничего особенного, недоуменно переглядывались.

Несколько дней спустя одному из них пришло в голову показать натуралисту найденного им жучка. Посмеиваясь в душе над немцем, пеон принес ему свою находку; но оказалось, что жучок принадлежал к какой-то редкой группе жесткокрылых, и в знак благодарности парень получил от герра Франке пять патронов. Он ушел, однако вскоре вернулся в сопровождении своих товарищей.

– Выходит, хозяин… тебе нравятся букашки? – спросил он.

– О, конечно! Приносите мне все, что вам попадется. Я в долгу не останусь.

– Нет, хозяин, нам от тебя ничего не надо. Дон Робен велел помогать тебе…

Это было началом катастрофы. На протяжении двух месяцев, не теряя ни секунды на уход за кирками, все пять пеонов всецело посвятили себя ловле букашек. Они несли натуралисту бабочек, гусениц, личинок, жуков, мушек и всех прочих насекомых, попадавшихся им на глаза. Это было непрерывное хождение с фермы на ранчо и с ранчо на ферму. Обезумевший от радости Франке, видя страсть новоявленных натуралистов, пообещал подарить им всем по ружью.

Но пеоны не нуждались в поощрении. Это занятие они находили гораздо более увлекательным, чем копание в земле, и на ферме не оставалось уже ни одного нетронутого ствола, ни одного не сдвинутого с места камня. Коробки натуралиста наполнялись с невиданной быстротой, так что к концу января ученый счел завершенной свою коллекцию и возвратился в Посадас.

– А как пеоны? – поинтересовался мосье Робен. – Вы остались ими довольны?

– О, разумеется!.. У вас превосходные парни.

Тогда мосье Робен решил съездить на ферму, чтобы отблагодарить людей. Пеонов он застал в состоянии, близком к безумию: их страсть к ловле насекомых была в самом разгаре. А некогда цветущий питомник кофейных деревьев исчез в густых зарослях тростника. Растения, обожженные горячим дыханием земли, либо вовсе погибли, либо не выросли ни на вершок. Банановая роща заросла травой, лианами, молодой лесной порослью, среди которых бананы задыхались и гибли, окруженные своими многочисленными рахитичными отпрысками. С веток, у которых не было сил напоить соком свои плоды, свисали маленькие почерневшие бананчики.

И это все, что осталось мосье Робену от его еще три месяца назад образцовой фермы.

Глубоко раздосадованный представившимся его взору зрелищем, мосье Робен выгнал прочь всех пеонов, которых свела с ума наука его ученого гостя.

Но семя попало на благодатную почву. Некоторое время спустя один из пас нанял двух пеонов, некогда работавших на ферме мосье Робена. Им поручили срочно отремонтировать проволочную ограду, и парни, вооружившись сверлами, буравами, английским ключом и прочими инструментами, отправились на работу. Но не прошло и получаса, как один из них явился с пойманным им жучком. Его поблагодарили, и парень вернулся к ограде. Через четверть часа появился второй с еще одним жучком в руках.

Несмотря на категорическое запрещение приносить насекомых, какими бы удивительными они ни были, оба пеона оставили работу на полчаса раньше срока, чтобы показать хозяину букашку, которую никогда раньше не встречали в Санта-Анна.

В течение долгих месяцев то же самое повторялось на различных фермах. Пеоны, одержимые настоящей энтомологической горячкой, заразили других. И даже сейчас, нанимая нового работника, всякий уважающий себя хозяин должен прежде всего предупредить:

– А главное, я категорически запрещаю вам заниматься ловлей букашек!

К тому же, бывшие пеоны мосье Робена страдают расстройством желудка. Дело в том, что они видели, как герр Франке и его жена ежедневно ели скорпионов, которых доставали из каких-то банок и начинали есть с лапок…

Об этом нам с ужасом рассказала жена одного пеона, некоторое время работавшая у нас кухаркой. Казалось, что она здесь приживется, но уже на следующий месяц женщина оставила нас, чтобы следовать за своим мужем, который все еще не оправился от энтомологической горячки.