Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

– Иди!

После пятого удара Корнер поднялся. За последние четверть часа на голову и на спину Корнера, который шатался как пьяный, удары падали через каждые двадцать шагов.

Они подошли к реке и, двигаясь вдоль берега, добрались до плота. Менсу заставил Корнера взойти на него. Добравшись до другого его конца, Корнер, окончательно обессилев, упал ничком, лицом на руки.

Менсу подошел к нему.

– А теперь, – он замахнулся, – вот это, чтобы ты научился здороваться, а это – чтоб не бил людей…

И плеть, все с той же беспощадной, ровной силой, падала и падала то на лицо, то на затылок Корнера, покрываясь окровавленными прядями волос.

Корнер больше не двигался. Менсу разрезал веревки, которыми плот был привязан к берегу, сел в лодку, прикрепил веревку к корме и с силой начал грести.

Хотя для такого большого плота толчок, казалось, был не сильным, его было вполне достаточно. Плот медленно повернулся, вошел в течение, и менсу обрезал веревку.

Солнце зашло, и все кругом, еще два часа тому назад такое раскаленное, теперь наполнилось свежестью и могильным покоем. Небо было еще зеленым, и плот, медленно кружась, постепенно исчезал в прозрачной дали уругвайского берега, лишь иногда появляясь, теперь уже в виде тонкой полоски.

Менсу тоже плыл, пересекая наискось реку, но его путь лежал в сторону Бразилии, где ему предстояло остаться до конца своих дней.

– Я навсегда покидаю родину, – прошептал он, перевязывая натруженный сустав руки. И, глядя похолодевшим взглядом вслед плоту, которого ждала неминуемая гибель, добавил сквозь зубы:

– Зато этот тип больше никого не ударит. Проклятый белобрысый хорек!

Менсу

Вместе с пятнадцатью другими пеонами Кайетано Майдана и Эстебан Поделей возвращались на пароходе «Силекс» в Посадас. Поделей возвращался после девяти месяцев работы, а Кайетано пробыл там, наверху, полтора года, пока не разделался со своим долгом. До отъезда они заключили новый контракт, и потому у них были для проезда бесплатные билеты.

Оба худые, лохматые, в дырявых рубахах, без башмаков, как большинство их спутников, и такие же грязные, как все менсу, они пожирали глазами приближающуюся столицу леса, Иерусалим и Голгофу их жизни. Шутка ли, девять месяцев! Полтора года! Это ничего, что на теле еще не зажили рубцы от ран, полученных на работе. Не стоит думать о таких пустяках в предвкушении наслаждений, которые их ожидают на берегу. Из ста пеонов только двое приезжают в Пасадас, как они, имея право на кредит.

Кайе и Поделей сошли с парохода, окруженные неизвестно откуда налетевшими подружками. С их помощью приятели быстро оказались пьяными и снова подписали какие-то контракты. На какую работу? В каком месте? Кто его знает! Да это было и не важно. Гораздо интереснее, что в карманах звенело сорок песо, а кредит, которым они располагали, позволял развернуться довольно широко.

Размякнув от непривычного отдыха и алкоголя, оба менсу, отупевшие и покорные, следовали за девчонками. Те привели своих случайных товарищей в лавку, от хозяина которой получали определенный процент с каждой покупки, совершенной при их содействии. На деньги, заработанные подобным образом, девушки могли здесь же выбирать себе платья и украшения.

Кайе соблазнила в лавке главным образом парфюмерия и туалетная вода. Они были закуплены в таком количестве, что хоть окунай в них всю новую одежду. Поделей, более благоразумный приобрел шерстяной костюм. Надо думать, приятелям недешево обошлись покупки. Но так или иначе, час спустя, когда оба сели в автомобиль, на них были новые ботинки, на плечах – пончо{7}7
  Пончо – род плаща-накидки без рукавов, с отверстием для головы.


[Закрыть], в карманах полно сигарет и, само собой разумеется, у каждого за поясом револьвер 44-го калибра. Не покидавшие их спутницы очень гордились богатством своих кавалеров, разносивших по улицам неотступные запахи черного табака и парфюмерии.

Наступала ночь, а с нею – танцы. Подружки заботились, чтобы стаканы не пустели, и сознание богатства, которое доставлял кредит, заставляло менсу быть щедрыми. Требуя новую бутылку пива, они бросали крупную монету и, не глядя, совали в карман сдачу.

После недельного разгула, вызванного непреодолимым стремлением хоть семью днями беззаботной жизни компенсировать нищету повседневного существования, менсу снова оказались на «Силексе». На этот раз пароход увозил их обратно, вверх по реке. Пьяные, как и остальные пеоны, Кайе и Поделей поместились на палубе в тесном соседстве с мулами, чемоданами, узлами, собаками, женщинами и мужчинами.

На другой день, проспавшись, Поделей и Кайе – впервые после того, что с ними происходило на берегу, – заглянули в свои расчетные книжки. Оба посмотрели друг на друга, и в их глазах не было удивления: ведь менсуалеро ко всему уже привыкли. Но они не помнили, чтобы ими была истрачена хотя бы пятая часть.

– Боже мой!.. – пробормотал Кайетано. – Я никогда таких денег не выплачу.

И в эту минуту он принял решение: просто удрать. Кайетано посмотрел на свой револьвер «44». Это действительно была единственная вещь, представлявшая хоть какую-то ценность из всего, что он вез с собой. В двух метрах от него менсу с большой сосредоточенностью играли в монте{8}8
  Монте – игра в карты.


[Закрыть], пуская в оборот все, чем располагали. Кайе немного понаблюдал за ними, затем подошел, взял карту и поставил на нее пять сигар.

Скромное начало. Но кто знает, возможно, ему в конце концов удастся выиграть достаточно денег, чтобы оплатить полученный аванс и тем же пароходом вернуться в Посадас и истратить новый аванс.

Он проиграл. Он проиграл и остальные сигары. Он проиграл пять песо, пончо и, наконец, ботинки. На другой день он отыграл ботинки, но тем дело и кончилось.

Поделей выиграл переменившую множество хозяев коробку душистого мыла. Он ставил против нее мачете и полдюжины носков, и был весьма доволен удачей.

Наконец они приехали. По длинной, тянувшейся вверх красной тропе пеоны поднялись на крутой берег. «Силекс» оттуда казался очень маленьким, затерянным на печальной реке. Веселыми криками и ругательствами они попрощались с пароходом.

Поделею, который занимался валкой леса и получал до семи песо в день, жизнь на разработках казалась не столь тяжелой. Он привык к ней и уже на другой день после возвращения из Посадас, как только ему указали новый участок, приступил к работе.

Из листьев пальмы он построил себе навес – потолок и одну стенку – больше ничего. Смастерил кровать из восьми горизонтально укрепленных палок, на стенку повесил мешок с запасом продуктов на неделю. Он автоматически возобновил привычный распорядок дня: мате после подъема, еще в темноте; отбор деревьев, которые ему предстояло валить; в восемь – завтрак. После завтрака снова за работу, в распахнутой рубахе (пот на его груди привлекал множество мух и москитов). Потом обед – фасоль и маис, плавающие в сале, – и опять борьба с лесом, чтобы к вечеру покончить с тем, что он наметил на день.

Так продолжалось до субботы. В этот день он прекращал работу в полдень, стирал свое белье, а в воскресенье шел в магазин, чтобы купить провизии на новую неделю. Воскресные покупки были, в сущности, единственным развлечением менсу, несмотря на то что цены все время поднимались. Да, поднимались, и только фатальная привычка позволяла мириться с такой явной несправедливостью. Но простейшее чувство самозащиты подсказывало, что в ответ на это следует как можно меньше работать. Правда, не каждый решался на подобный шаг, но молчаливый протест был понятен всем, так как не существовало, пожалуй, пеона, который не испытывал бы чувства ненависти к хозяину. Со своей стороны тот день и ночь караулил своих людей и особенно менсуалеро.

Между тем Кайетано неотступно думал о побеге. К счастью, он сохранил свой «44», который мог понадобиться ему для защиты от хозяйского винчестера.

Был конец осени, непрерывно лил дождь, и менсу все чаще заболевали. Поделей, который до поры до времени не поддавался болезни, однажды, придя на работу, почувствовал себя совершенно обессиленным. Он вынужден был вернуться к своему навесу и еще по дороге ощутил легкое щекотание в спине.

Он хорошо знал, что означают эта усталость и это щекотание. Философски сел он пить мате, а полчаса спустя резкий и долгий озноб прошел у него по спине: малярия.

Делать было нечего. Дрожа от холода, он бросился на постель и съежился под пончо: зубы его беспрестанно выбивали дробь.

На другой день приступ, которого он не ждал раньше вечера, повторился задолго до обеда. Поделей пошел в магазин, чтобы попросить хинина. Малярия так явственно отражалась на его лице, что приказчик, ни слова не говоря взял с полки пакетик и подал его больному. Тот так же молча положил эту ужасную горечь на язык. Возвращаясь в лес, Поделей встретил хозяина.

– И ты тоже! – сказал тот, глядя на Поделея. – Уже четверо. Ну, о других нечего говорить. Но ты должен нам деньги… Как там твой счет?

– Он почти весь оплачен… Но я не смогу работать!

– Ну, вот еще! Лечись получше, и ничего с тобой не будет. До завтра!

– До завтра, – сказал Поделей и прибавил шагу, так как почувствовал в это время легкий озноб в ногах.

Третий приступ начался час спустя. Поделей лежал с остановившимся, тупым взглядом, и если бы ему пришлось почему-либо подняться, он едва ли смог бы пройти больше одного-двух метров – так он ослаб.

Трехдневный отдых, который он себе позволил, ничего не изменил. Как бесформенный тюк лежал он на постели, согнувшись в три погибели, дрожа и отстукивая дробь зубами. Когда Поделей прежде болел лихорадкой, она проходила как-то незаметнее, с передышками. На этот раз все шло не так. От следовавших один за другим приступов ничего хорошего ждать не приходилось. Лихорадка лихорадке рознь. Раз хинин не справляется с болезнью, значит, оставаться здесь, наверху, равносильно смерти. И Поделей побрел в магазин.

– Опять ты! – сказал хозяин. – Нехорошо… Ты что, не принимал хинин?

– Принимал… Я не могу больше переносить лихорадку… Не могу работать. Если ты согласишься дать мне денег на билет, я расплачусь с тобой, как только поправлюсь…

Хозяин оглядел эту развалину. Небольшое количество жизни, которое в ней еще теплилось, стоило немногого.

– Как твой счет? – снова спросил он.

– Я должен сто двадцать песо… Я что-то внес в субботу… Больной я… Очень…

– Ты хорошо знаешь, что покуда твой счет не оплачен, ты обязан оставаться. Там, внизу, ты еще можешь умереть. Лечись здесь, а счет оплатишь потом.

Но разве можно вылечиться от злокачественной лихорадки там, где она получена? Нет, конечно. Однако менсу, который уходит, может не вернуться. Хозяин предпочитал не рисковать.

Поделей никогда не уходил до обусловленного срока – единственная гордость, которую менсу может выказать перед хозяином.

– Мне не важно, всегда ты отбываешь срок или нет! – продолжал хозяин. – Сначала заплати по своему счету, а потом поговорим.

Такую несправедливость нельзя было оставлять безнаказанной. Поделей пошел жить к Кайе, нрав которого хорошо знал. Они решили удрать вместе в ближайшее воскресенье.

– Вчера ночью удрали три пеона! – закричал хозяин, снова встретив Поделея после разговора в магазине. – Тебе того же хочется, да? Они должны были мне деньги! Как и ты! Но ты скорее подохнешь, чем выйдешь из леса. И осторожней – ты и все, кто слушает! Запомните это!

Наступило воскресенье. Поделею и Кайетано удалось обмануть бдительность хозяина. Он и не заметил, как те оказались в тысяче метров от магазина.

Пока не было погони, они старались не покидать тропу, так как Поделей двигался с трудом. Но вскоре издалека послышался крик:

– Стреляйте в голову! Обоим!

Спустя минуту из-за поворота на тропу выскочили преследователи – хозяин и три пеона. Охота началась.

Не замедляя бега, Кайетано прицелился из револьвера.

– Сдавайтесь! – крикнул им хозяин.

– Скорее в лес, – сказал Поделей.

– Вернитесь, или я выстрелю! – донесся до них возглас.

– Когда они будут поближе… – начал Кайе.

В это время пуля из винчестера чиркнула по тропе.

– Иди! – бросил Кайетано своему товарищу. Прячась за деревом, он сделал пять выстрелов из своего револьвера.

В ответ он услышал пронзительный крик. Между тем вторая пуля из винчестера попала в дерево.

– Сдавайся, или я убью тебя!

– Иди, иди! – настаивал Кайетано, обращаясь к Поделею. – Я буду…

Выстрелив снова, он вошел в лес.

Задержанные на короткое время, преследователи вновь бросились за беглецами. Они непрерывно стреляли.

Кайетано и Поделей бежали в ста метрах от тропы и параллельно ей. Им приходилось двигаться, пригнувшись к земле, чтобы не запутаться в свисавших лианах. Преследователи знали, где находятся беглецы, но так как в самом лесу у нападающего имеется сто шансов против одного получить пулю в лоб, хозяин не решался оставить тропу и довольствовался тем, что стрелял из своего винчестера и выкрикивал угрозы.

Наконец главная опасность для беглецов миновала. Они продолжали бежать все время параллельно тропе и, как только пришла ночь, разбили лагерь. На следующее утро они пришли к реке – первой и последней надежде всех беглецов. Солнце стояло уже высоко. Кайетано срезал двенадцать стволов бамбука. Поделей резал лианы. Когда он справился с этим, силы его иссякли, и у него начался новый приступ малярии. Кайетано одному пришлось построить плот. Беглецы взобрались на него. Несомый течением, плот вошел в Парану.

В это время года ночи очень свежи. Замерзшие, оба менсу с ногами, погруженными в воду, провели ночь друг против друга. Увеличенное дождями течение Параны непрерывно крутило плот, и узлы лиан постепенно развязывались.

За весь следующий день менсу съели две лепешки – последний остаток провизии. Поделей едва прикоснулся к еде. Плот мало-помалу погружался, и когда настал вечер, он уже чуть ли не весь находился под водой.

Так двигались эти двое людей по дикой реке, стиснутой унылыми стенами совершенно безлюдного леса. Они двигались вниз по реке на ускользавшем из-под их ног плоту, и вокруг была черная ночь, в которой ничего не могли разглядеть их отчаявшиеся глаза.

Вода доходила уже до груди, когда они коснулись земли. Какой? Они не знали этого… Перед ними было соломенное поле. Выбравшись на берег, они упали и лежали неподвижно, лицом вверх.

Уже сверкало солнце, когда они проснулись. Примерно в четырехстах метрах к югу можно было разглядеть речку Паранап. Они решили перейти ее вброд, когда восстановят свои силы. Однако силы не возвращались, так как они почти ничего не ели.

В течение последовавших затем двадцати часов сильный дождь превратил обе реки в бурлящие потоки. Двигаться дальше стало невозможно. Поделей вдруг сделал попытку встать и, подняв револьвер, прицелился в Кайе. Его сжигала лихорадка.

– А ну, убирайся отсюда!..

Кайе понял, что от человека, находящегося в таком состоянии, можно ждать всего. Он наклонился, чтобы поискать палку и сбить его с ног. Но тот настаивал:

– Лезь в воду! Это ты затащил меня сюда! Уходи от меня теперь!

Мертвенно-белые пальцы больного дрожали на спусковом крючке.

Кайе послушался. Он дал течению немного протащить себя и, когда соломенное поле осталось позади, с большим усилием вылез на берег.

Затем он вернулся, чтобы посмотреть, что происходит с товарищем. Поделей лежал на земле скрючившись. Дождь не прекращался. Когда Кайетано подошел, Поделей поднял голову, удивленно глянул на него и пробормотал:

– Кайе… Ах, черт возьми!.. Холодно очень…

Потом всю ночь дождь, крупный и сильный, лил на умирающего. Лил до тех пор, пока на рассвете Поделей навсегда не остался недвижимым в своей водяной могиле.

Семь дней на том же самом соломенном поле, осажденный рекой и дождем, Кайетано находился один. Он ел корни и червей, которых удавалось найти, и наконец потерял остатки своих сил. Теперь он мог только сидеть, погибая от холода и голода, устремив неподвижный взор на реку.

Пароход «Силекс», проходивший мимо, подобрал уже почти умирающего менсу. Это было счастье, но оно сменилось ужасом, когда на другой день Кайетано узнал, что пароход поднимается вверх по реке.

– Ради бога! Прошу вас! – плача, молил он капитана. – Не ссаживайте меня в порту. Меня убьют! Прошу вас, ради бога!

…Когда «Силекс» снова возвращался вниз по реке в Посадас, на борту у него был менсу, еще больной и в бреду.

Но через десять минут после того, как он сошел на берег в Посадас, он был уже пьян на деньги, выданные ему под новый контракт, и шел в лавку покупать туалетную воду.

Ягуай

Да, она была здесь. Ягуай обнюхал камень – массивную глыбу железняка – и осторожно обошел вокруг. Воздух над черной скалой дрожал, раскаленный полуденным солнцем тропиков, и это совсем не нравилось фокстерьеру. Но там, под камнем, скрывалась ящерица. Пес сделал еще один круг, сунул нос в какую-то щель, шумно вдыхая воздух, и, чтобы поддержать свой престиж, слегка поскреб лапой горячую глыбу; после чего уныло побрел домой, не забывая добросовестно обнюхивать все вокруг.

Войдя в столовую, он улегся за буфетом, в прохладном уголке, который считал своим, вопреки мнению всех остальных обитателей дома. Но темный закуток, столь спасительный в тихие душные дни, становился невыносимым, когда начинал дуть горячий северный ветер. Фокстерьер, привыкший к мягкому климату Буэнос-Айреса – далекой родины его предков, совсем непохожей на здешние места, отлично знал, как нужно вести себя в этом случае, и очень гордился приобретенным опытом. Он вышел во двор и уселся под апельсиновым деревом, на горячем ветру, где дышать было значительно легче. И так как собаки почти не потеют, Ягуай должным образом оценивал прелесть ветра, который приятно обдувал его дрожащий высунутый язык.

Термометр показывал 40 выше нуля. Но настоящие, чистокровные фокстерьеры отличаются, как известно, весьма непоседливым нравом. А в этот знойный полдень, на вулканическом плато, с раскаленным, красным песком можно было изловить ящерицу.

Ягуай закрыл рот, пролез через проволочную изгородь и очутился в своих охотничьих владениях. С сентября месяца, в самые жаркие часы сьесты он только и делал, что охотился. Из тех немногих ящериц, которые еще оставались, ему на этот раз удалось выследить четырех, он поймал трех, упустил одну и пошел купаться.

В ста шагах от дома на опушке банановой рощи, у подножия скалистого плато был выдолблен прямо в камне водоем довольно необычной формы. Делать его начал специалист с помощью динамита, а закончил какой-то любитель простым заступом и лопатой. Правда, водоем был неглубок, всего два метра, и своей вытянутой формой напоминал оросительную канаву, одна из сторон которой круто обрывалась в воду. Тем не менее источник, питавший водоем, во время засухи сохранял влагу больше двух месяцев, а это в условиях Мисьонес – не шутка.

В нем-то и принимал фокстерьер свои ванны. Сначала он освежал язык, потом, сидя в воде, живот и, наконец погрузившись по шею, пускался вплавь… Затем он направлялся домой, если по пути его не отвлекал какой-нибудь подозрительный след, а после захода солнца вновь приходил к водоему. Вот почему Ягуай не очень страдал от блох и довольно легко переносил тропическую жару, для которой отнюдь не были созданы собаки его породы.

Охотничий инстинкт фокстерьера сначала нашел свое естественное проявление в погоне за сухими листьями; потом его привлекли бабочки и их тени и наконец – ящерицы. Еще в ноябре, когда Ягуай преследовал в доме последних крыс, охота на саурий{9}9
  Саурии – разновидность американской ящерицы.


[Закрыть] стала для него излюбленным занятием. Пеоны, приходившие по разным делам во время сьесты, всегда восхищались тем упорством, с которым собака на самом солнцепеке обнюхивала каждую норку; но, восхищаясь, они никогда не принимали всерьез его охотничьих талантов.

Один из них, небрежно кивнув в сторону Ягуая, как-то сказал:

– Он только и способен, что гонять ящериц и крыс…

Это услышал хозяин собаки.

– Может быть, – ответил он, – но с ним не сравнится ни один из ваших хваленых псов.

Пеоны с улыбкой переглянулись.

Купер, однако, прекрасно знал местных собак и их удивительное уменье травить и загонять крупную дичь, о чем фокстерьер не имел ни малейшего понятия. Научить его? Но как? Купер не представлял.

В тот же вечер один из пеонов пожаловался Куперу, что на его плантацию повадились ходить олени, грозившие вытоптать всю фасоль. Хотя у пеона была отличная собака, ему с трудом удавалось отгонять палками и камнями незваных гостей, поэтому он просил ружье.

Купер дал ему свой винчестер и предложил той же самой ночью отправиться вместе на плантацию.

– Луны не будет, – предупредил пеон.

– Неважно. Ты спустишь собаку, и посмотрим, побежит ли мой пес следом.

Когда стемнело, они отправились на плантацию. Пеон отвязал свою собаку, и животное тотчас же нырнуло в темную сельву, вынюхивая след.

Как только собака исчезла, Ягуай бросился за ней, безуспешно силясь преодолеть заросли карагуаты. Наконец он пробился через сплетение ветвей и стал догонять своего товарища. Но через две минуты вернулся, виляя хвостом, очень довольный этим ночным приключением. К чести его надо сказать, что на десять метров вокруг он успел обнюхать все темные закоулки и поры. Но преследовать дичь, без отдыха, пробиваясь сквозь заросли леса, иногда в течение многих и многих часов, – нет, это не для него!

Собака пеона между тем где-то очень далеко вышла на свежий след и тотчас потеряла его. Через час она уже возвратилась к хозяину, и все вместе отправились домой.

Этот первый, хотя и не очень убедительный опыт обескуражил Купера. Потом он забыл о нем, предоставив фокстерьеру заниматься прежней охотой на крыс, ящериц и мышей, а иногда наведываться и в лисьи норы.

Между тем дни проходили за днями, душные и слепящие, в незатихающем шуме ветра, от которого волновался буйный океан сельвы под раскаленным полуденным небом тропиков. Термометр неизменно показывал 35–40 градусов, и не было никаких, даже самых отдаленных признаков дождя. Наконец ветер стих, и над сельвой повисла тяжелая, удушливая тишина. И когда наконец исчезла надежда, что Юг ответит живительным ливнем на горячее дыхание Севера, сжигавшее все вокруг в течение целого месяца, люди стали покорно ожидать засухи.

С тех пор фокстерьер целыми днями просиживал под своим апельсиновым деревом, – в такую жару собаки становятся очень смирными и стараются не дышать. Высунув язык, он смотрел из-под опущенных век, как постепенно гибнут последние остатки весенней зелени. Огород погиб в течение нескольких дней. Маисовое поле из светло-зеленого стало желтовато-белым, и к концу ноября остались лишь кургузые мертвые стебли, одиноко торчавшие на темной поверхности земли. И только неприхотливая маниока стойко переносила засуху.

Источник, питавший водоем живительной влагой, высох, и зеленоватой жижи с каждым днем становилось все меньше; теперь она была такой теплой, что Ягуай ходил купаться только по утрам, даже если и встречал следы хорьков, агути и других грызунов, которые стали появляться у водоема, позабыв от засухи всякую осторожность.

После купания он возвращался домой и снова садился под деревом, подставляя грудь ветру, который дул все сильней и сильней. Температура, доходившая на рассвете до 15°, к двум часам пополудни подскакивала до 41°. Жара была такой невыносимой, что фокстерьеру приходилось пить каждые полчаса, отвоевывая это право у пчел и ос, которые, погибая от жажды, тучами обсыпали все ведра и лохани с водой. Куры, распластав крылья по земле, задыхались, лежа в густой тени банановой рощи за увитой плющом беседкой, не решаясь ступить на раскаленный песок, залитый солнцем, лучи которого мгновенно убивали больших рыжих муравьев.

Все вокруг, куда только хватало взгляда фокстерьера: и покрытое вулканическим шлаком плато, и темные глыбы железняка, и сама сельва, – плясало в одуряющем, знойном мареве. На западе, в глубине лесистой долины, стиснутая отрогами гор, поблескивала цинковая гладь Параны, мертвая в эти часы и оживающая после полудня, когда спадала жара. К вечеру горизонт, подернутый легкой дымкой, затягивала, плотная молочная пелена, в волнах которой, окруженное ровным, кровавым венцом, плавало заходящее над рекой солнце. Ветер постепенно стихал, и наступала удушливая тишина; черные, неподвижные силуэты пальм на фоне залитой рубиновым светом реки придавали окружающему ландшафту какой-то мрачный, фантастический колорит. И тогда на темном, безлюдном плато появлялась крошечная белая точка – это Ягуай выходил на прогулку.

Дни проходили за днями, похожие один на другой. Водоем фокстерьера высох, и неприятности, которых до сих пор избегал Ягуай, начались для него в тот же самый вечер.

Один из знакомых Купера, страстный охотник, любивший погонять по сельве татетов, уже давно просил одолжить ему белую собачонку. У него было три пса, хотя и весьма искусных в такого рода охоте, но со скверной привычкой – травить барсуков. Последнее обстоятельство чревато для охотника не только потерей драгоценного времени, но и более серьезными бедами: разъяренный барсук одним удачным ударом челюстей может смертельно ранить собаку, которая не сумела его схватить.

Этому человеку, по имени Фрагосо, однажды уже довелось увидеть фокстерьера в деле, когда тот ловко уложил на месте ирару, и он тогда же решил, что собачонка, наделенная особым даром в один миг перегрызать шейные позвонки, заслуживает самого глубокого уважения, несмотря на свой слишком короткий хвост. А посему он несколько раз подъезжал к Куперу с просьбой одолжить ему Ягуая.

– Я тебе натаскаю его что надо, хозяин, – говорил он.

– Успеется, – отвечал в таких случаях Купер.

Но в один из знойных, одуряющих дней, увидев Фрагосо, он вспомнил о просьбе и отдал собаку с условием, что тот обучит ее бегать по следу.

И Ягуаю действительно пришлось побегать, и гораздо больше, чем это мог представить себе сам Купер.

Фрагосо жил на левом берегу Ябебири; в октябре он посадил маниоку, еще не успевшую созреть, и полгектара маиса и бобов, которые целиком погибли от засухи. Это обстоятельство, очень существенное для охотника, весьма мало трогало Ягуая, постоянно занятого теперь мыслями о своем пропитании. И подумать только! У Купера он когда-то лениво вилял хвостом перед вареной картошкой, боясь обидеть хозяина, и задумчиво обнюхивал остатки рагу, не желая навсегда потерять благосклонность кухарки. Теперь же, в обеденные часы, бедняга униженно сидел перед столом Фрагосо, не спуская с него скорбного, влажного взгляда, и кончал тем, что вылизывал миски, уже отполированные до блеска его товарищами, в ожидании горсточки полусырого маиса, который им давался раз в день.

Фрагосо воспитывал своих собак по особой системе и поэтому ночью отпускал их охотиться на собственный страх и риск; днем же, уходя в лес подстрелить что-нибудь к обеду, он, конечно, брал их с собой, а фокстерьера оставлял в ранчо, и это было единственным местом, где тот мог раздобыть хоть какую-нибудь еду. Он был уверен, что от собак, не привыкших пожирать дичь, многого ждать не приходится, а порода, к которой принадлежал Ягуай, с незапамятных времен, как известно, охотилась из чисто спортивного интереса.

Правда, Фрагосо попытался однажды кое-чему научить фокстерьера. Но Ягуай не только не был полезен, но даже мешал его псам в их трудной работе, и с тех пор охотник каждый раз оставлял его в ранчо, ожидая для обучения более подходящего момента.

Между тем прошлогодняя маниока кончалась; полетели в мусорную яму последние, начисто обглоданные, початки маиса, и голод, беспощадный даже к трем псам, голодным с момента своего появления на свет, начал грызть внутренности Ягуая. Новая жизнь очень быстро наложила на фокстерьера свой отпечаток: он стал таким же трусливым, раболепным и вороватым, как и все остальные собаки в округе. Он научился грабить по ночам соседние ранчо, осторожно подползая к ним на полусогнутых, пружинистых лапах и бесшумно залегая за кустами, дрожа при малейшем подозрительном шорохе; научился сдерживать лай даже в минуту сильной ярости или страха и по-особенному глухо рычать, когда какая-нибудь дворняжка пыталась защитить свое ранчо от грабежа; научился забираться в курятник, сдвигать носом тарелки, которыми накрывают еду, и уносить в зубах банки с топленым маслом, чтобы потом безнаказанно вылизывать их на тихом жнивье. Он познал вкус ремней и ботинок, смазанных жиром, вкус сажи, покрывавшей толстым слоем чугуны и горшки, а иногда лакомился и медом, который крестьяне хранят в колодах из такуары. Он усвоил себе за правило благоразумно убираться с дороги при виде незнакомых людей и, притаившись в траве, долго следить за ними испытующим взглядом. А к концу января от задорного, веселого фокстерьера, который когда-то носился, навострив уши и вызывающе подняв вверх обрубок хвоста, остался лишь маленький, покрытый лишаями скелет; теперь это было жалкое, забитое существо, которое, трусливо поджав хвост и опустив голову, одиноко скиталось по дорогам в поисках пищи.

Засуха продолжалась; окружающие холмы и леса постепенно превращались в пустыню; все живое сосредоточилось по берегам крупных рек, которые стали теперь еле заметными ручейками. Три пса, ходившие на добычу к водопою, часто возвращались с пустым желудком: в их излюбленные места повадились теперь ягуары, и мелкая дичь стала очень пугливой. У Фрагосо, огорченного гибелью посевов и неприятным разговором с владельцем земли, не было никакого желания идти на охоту, даже несмотря на скудость своего стола. Положение, таким образом, становилось весьма угрожающим, как вдруг одно счастливое обстоятельство немного подняло дух приунывшей было собачьей компании. Однажды Фрагосо отправился в Сан-Игнасио, и четыре пса увязались следом; недалеко от города своим обостренным чутьем они уловили тонкий, едва различимый запах свежей зелени, который подсказал им, что где-то, среди этой адской засухи и жары, еще сохранилась жизнь. Действительно, Сан-Игнасио пострадал меньше других селений, и в городе местами, хотя и в плачевном состоянии, сохранились посадки маиса.

Поесть в этот день им не пришлось; но на обратном пути, задыхаясь от усталости и едва поспевая за лошадью Фрагосо, они ни на минуту не забывали пережитого ощущения, а когда стемнело, все вместе молчаливой рысцой двинулись в сторону Сан-Игнасио. Добравшись до Ябебири, они остановились, нюхая воду и вытягивая трепетавшие от возбуждения морды в сторону противоположного берега. Всходила луна, разливая свой желтоватый ущербный свет. Собаки осторожно двинулись в реку, местами прыгая с камня на камень, местами, где в обычное время глубина достигает нескольких метров, перебираясь вплавь.

Даже не отряхнувшись, они возобновили свой бесшумный, упрямый бег прямо к близлежащим посадкам маиса. Там фокстерьер увидел своих товарищей в деле: хищными ударами челюстей они подгрызали стебли, до самой сердцевины вонзая зубы в неочищенные початки. Он последовал их примеру, и в течение целого часа на черном пепелище, где еще недавно шумела сельва, выжженная рукой человека, в призрачном свете убывающей луны, сновали среди стеблей голодные тени собак, и слышалось их злобное рычание.