Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Европа и Америка

Итальянский священник Сальвадор Педро (испанец по происхождению) приехал в Долорес{26}26
  Долорес – городок в провинции Буэнос-Айрес.


[Закрыть]. И сразу же его постигла серьезная неудача. Конечно, человек более искушенный, чем он, мог бы предвидеть, что святой церкви и ее справедливому вмешательству будет нанесен подобный удар… И все-таки какое безбожие! После приключившейся с ним беды его всю ночь трепала лихорадка. В бреду Сальвадору Педро мерещились юноши и девушки из родного местечка. Их было много. И все они шли к нему со своими повседневными тревогами и волнениями. А он, как и следовало священнику, поучал и утешал их. Но здесь, в этой преступной Америке… О, святое небо!

Кого следовало винить в сегодняшнем происшествии? Педро приехал в Долорес, не отрешившись от своей беспредельной наивности. Как никто, он верил в свое святое право наставлять заблудшие души. И хотя сознавал, что недостаточно образован, словно в бога, верил в миссию черной сутаны. Много разногласий и споров порешил on миром. И не один семейный очаг спас от разрушения. Его не звали. Он приходил сам и благостной росой поучений кропил очаг, раскалившийся на адском огне раздоров. Можно ли удивляться тому, что с ним произошло?..

Поистине он не знал, куда едет. И отъезд его произошел так внезапно, что приходский священник не успел предупредить его о том, насколько благоразумным следует быть в этой стране.

Не успел он, помощник священника, поселиться здесь, как какая-то несчастная, обливаясь слезами, пришла к нему за советом. Бедняжка отдала руку и сердце неблагодарному юноше. По не далее как вчера он бросил невесту и вместе с обещанием жениться унес с собой бесчисленные поцелуи, на которые та не скупилась целых три месяца. Педро Сальвадор долго утешал девушку, и самым большим утешением было обещание вернуть бывшего жениха на путь веры и семейного долга.

Едва она ушла, священник взял свое сомбреро и спокойно отправился в дом неверного. Он не тревожился о судьбе овцы, заблудившейся на обычном перекрестке.

Педро постучал в дверь и назвал себя. Но открыли ему не сразу. Наконец он вошел и поздоровался с каким– то человеком, который посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

– Вы – сеньор Карлос Альсага?

– Да, это я, сеньор.

Когда хозяин назвал его «сеньором», а не «падре», священник сделал едва заметное движение. Впрочем, с той минуты, как он вошел в этот дом, ему было не по себе. Его смущало откровенное любопытство в пристальном, настойчивом взгляде Альсаги.

Чтобы придать себе бодрости, священник прервал молчание:

– Верно ли, что сеньор дал слово жениться на сеньорите Лине Огхьеро?

В устремленных на него глазах выразилось нечто большее, чем насмешливое любопытство.

– Да, сеньор.

– Мне сказали – одному богу известно, правда ли это! – что сеньор без видимой на то причины взял назад свое слово.

– Да, сеньор.

Спокойствие изменило Педро: он не привык, чтобы с ним так разговаривали! Интуиция подсказала ему, что безбожие и бесчестие царят в этом доме и в душе этого человека. Он с трудом взял себя в руки и стал говорить – вначале по памяти. И чем дальше, тем тверже звучал его голос. Он говорил о плачущем покинутом создании; о том, что даже слово, данное наедине, то же, что обещание, данное перед самим богом. Что же это будет за жизнь, если начать нарушать не только свой общественный долг, но даже услышанную богом клятву о вечном союзе. Голос обманутой девушки высоко вознесется, и даже ценой вечных угрызений совести не всегда удастся спасти свою душу…

Священник говорил стоя, воздев руки к небу… Он уже не сомневался в исходе проповеди, так как помнил о многих подобных случаях. Люди, уличенные в неблаговидных поступках, всегда признавали свою вину.

Его собеседник молча смотрел на него. Наконец священник умолк и платком вытер пот со лба. Убедившись, что он сказал все, что хотел, Карлос Альсага вежливо спросил его:

– Сеньор все сказал?

– Да, – пробормотал Педро.

– Хорошо, а теперь выслушайте меня. Вот какое дело, сеньор: здесь, в Америке, и особенно в моем доме, каждый поступает так, как находит нужным. Тем более я. А давать непрошеные советы, как это только что сделал сеньор священник, считается у нас признаком невоспитанности и дурного топа. Благодарение богу, который живет в моей душе, чему вы, конечно, не верите, я уже много лет знаю, что именно должен делать, и делаю это, может быть не всегда хорошо. Ради собственного блага, сеньору священнику следует навсегда запомнить мои слова, ибо каждый сказал бы ему то же самое. Я понимаю, что сеньором руководили высокие, благородные побуждения, и я был бы счастлив слушать его и дальше. Но его сегодняшнее красноречие причинило мне страшную головную боль, которая от дальнейших советов может стать еще сильнее. А так как это опасно для нас обоих, я прошу сеньора священника немедленно покинуть мой дом и запомнить, что мои советы, в особенности последний, стоят больше, чем все его, вместе взятые.

Педро почувствовал, как краска стыда, а не гнева, залила его лицо. Он не сказал ни слова, только взял свое сомбреро и направился к двери. В сенях он увидел трех девушек, которые с любопытством смотрели на него.

– Это мои сестры, – пояснил Альсага. И, обернувшись к девушкам, добавил:

– А это сеньор священник, который по доброте душевной пришел преподать мне несколько отеческих наставлений.

И если бы хоть искорка гнева вспыхнула в глазах Альсаги, священнику стало бы легче! Но ему так и не пришлось утешиться. Когда, сойдя на тропинку, Педро обернулся, четверка спокойно скрылась в доме…

Эпизод

По мере того как война затягивалась, она становилась все ожесточеннее. Монтонеры не щадили ни себя, ни врага. Испанцы отвечали им тем же. Однако если боевого духа хватало с излишком, то боеприпасов явно было недостаточно. Поэтому зачастую пленных не расстреливали, а рубили им головы, так как это было быстрее, да и меньше тратилось патронов.

В этой обстановке ненависти от рубки голов до пыток было не более одного шага, и обе враждующие стороны, прикрываясь патриотическими целями, нередко подвергали мучениям свои жертвы.

За поражениями следовали и победы. В стране, охваченной огнем сражений, власть менялась каждую неделю или даже каждый день. Новоявленные правители неизменно мстили населению за доносчиков или перебежчиков в стан врага. И так как испанские войска действовали во враждебной стране, то они терпели от ненавидевшего их населения значительно большие неприятности, чем монтонеры.

Так, однажды народный гнев нашел свое яркое воплощение в лице юного патриота, который проделал двадцать лиг за одну ночь ради того, чтобы сообщить отряду патриотов о том, что его селение захвачено небольшим вражеским подразделением. Юноша плохо ездил верхом. Когда он появился в лагере монтонеров, лицо его было мертвенно-бледным, и его вынуждены были поддержать, чтобы он не упал. Юноша весь дрожал, глаза его блуждали, как у безумца. Он беспрестанно отплевывался кровью и не мог произнести ни слова.

На следующую ночь монтонеры напали на спящее селение и вырезали всех испанцев.

Патриоты продержались здесь всего десять дней – до тех пор, пока приближение неприятеля не заставило их принять меры предосторожности. Они получили приказ оставить деревню и, правда, с неохотой, но отступили еще до появления врага.

В период пребывания у власти монтонеров молодой патриот, отличавшийся хорошим почерком и твердым характером, исполнял обязанности старшего секретаря. Это был собранный и спокойный молодой человек двадцати двух лет. Он приехал из Буэнос-Айреса, где жил неизвестно как на протяжении шести месяцев. Очевидно, он там много читал. У него были голубые глаза и ясный взгляд страстного и фанатичного революционера. Командир монтонеров не хотел оставлять его на милость победителя: кто-нибудь мог его предать. Но юноша, несмотря на страшный риск, которому подвергался, отказался уйти из деревни. Тогда офицер, не проронив ни слова, пристально посмотрел на него и сильно похлопал по плечу. Два часа спустя в деревню вошли испанцы.

Как ни сильны были патриотические чувства, пылавшие, казалось, чуть ли не в каждом очаге селения, всегда находились люди, чья воля не выдерживала и отступала перед триумфом победителя или страхом пытки. В тот же день молодого секретаря выдали новым властям. Испанцы бесились от злости: повсюду неизбежно находились люди, выдававшие их врагу. Поступок юноши казался им столь же преступным, сколь героическим он выглядел в его собственных глазах. Поэтому молодой патриот был немедленно схвачен и доставлен к одному из офицеров. В изорванной и грязной одежде, с окровавленным ртом, юноша являл собой страшное зрелище. Его грубо, втолкнули в комнату.

– Не ты ли тот молодой герой, который в прошлый раз донес о расположении наших войск, – обратился к нему офицер.

– Да, это я, – просто ответил секретарь, спокойно глядя на офицера.

– А знаешь ли ты, что тебя ждет за твой поступок?

– Знаю.

– Расстрел. Не правда ли, сын мой?

– Да.

Взбешенные испанцы еле сдерживали себя. Офицер встал.

– Мерзавец! Ты даже не пытаешься оправдаться! Вы все такие, негодяи. Небось дай тебе вовремя пару унций золота, так присягнул бы нашему знамени, – и, смерив храбреца презрительным взглядом, он плюнул в его сторону.

Секретарь посмотрел на него с холодным спокойствием и едва заметно усмехнулся. Но офицер заметил это и, покраснев от ярости, набросился на юношу.

– Бандит! Кричи: «Да здравствует король!»

Молодой человек ответил невозмутимым голосом:

– Не буду кричать.

Офицер изо всех сил ударил его кулаком по лицу. Секретарь покачнулся, но несколько рук тотчас же подхватили его, не дав упасть.

– Негодяй! Кричи: «Да здравствует король!» – завопил офицер, подходя ближе.

– Не буду кричать! – повысил голос юноша; по лицу его стекала кровь, но он тут же упал от посыпавшихся на него ударов. Его снова подняли.

– Да здравствует король! – злобно рычали испанцы, приставив приклады и штыки к его груди.

– Да здравствует родина! – закричал он. И вновь рухнул под ударами палачей.

Испанцы бесновались.

– Да здравствует король!

– Да здравствует родина!

Сержант выстрелил ему в рот.

– Не смей этого кричать! – рычали они.

– Да здравствует родина! – еще громче крикнул юноша. Три новых выстрела в рот не успели заглушить его голоса.

– На улицу его! На улицу! Надо кончать с ним!

Его выволокли на середину улицы, перед ним воткнули в землю испанское королевское знамя. Израненный, искалеченный и обожженный юноша не мог держаться на ногах – он почти висел на руках солдат. Его рот превратился в огромную черную кровоточащую рану.

– Да здравствует король! – рычали ему в лицо.

– Да здравствует родина! – смог крикнуть герой.

Очередным выстрелом ему выбили глаз. Он упал ничком и прошептал:

– Вы могли сразу убить меня…

– Ага! Наконец-то! Не выдержал, бандит! – вопили торжествующие победители, склонившись над своей жертвой.

– Да… Но… Да здравствует родина!.. – успел произнести юноша и в последнем поцелуе прильнул изуродованным ртом к земле.

Испанцы, задыхаясь от злости, опустили свои винтовки и еще раз выстрелили: молодой патриот, пригвожденный к родной земле тринадцатью пулями, остался лежать под вражеским флагом.

О равенстве

Регентша открыла дверь и ввела в класс новую ученицу.

– Сеньорита Амалия, – тихо обратилась она к учительнице. – Вот вам новая ученица. Из тринадцатой школы… По-видимому, это не особенно развитой ребенок.

Новая ученица стояла полная смущения. Это была щуплая девочка с бледными ушами и анемичными глазами. Была она из очень бедной семьи, и ее опрятный вид лишь еще более подчеркивал эту бедность.

Окинув быстрым взглядом одежду новой ученицы, учительница обратилась к ней:

– Отлично, сеньорита, садитесь вон там… Превосходно. Итак, сеньориты, на чем мы с вами остановились?

– Я отвечала, сеньорита! Об уважении к нашим ближним! Мы должны…

– Одну минутку! Сеньорита Паломеро, не можете ли вы нам сказать, почему мы должны уважать наших ближних?

Девочка смутилась так, что у нее покраснели глаза, и неподвижно уставилась на учительницу,

– Ну же, сеньорита! Вы ведь знаете, не так ли?

– Д-да, сеньорита.

– Тогда отвечайте.

Уши и щеки новой ученицы пылали, глаза были полны слез.

– Хорошо, хорошо… Садитесь, – улыбнулась учительница. – За вас ответит вот эта сеньорита.

– Потому что все мы равны, сеньорита!

– Правильно! Потому что все мы равны! Мы должны уважать богатых и бедных, сильных и слабых. Мы должны уважать всех, начиная с министра и кончая угольщиком. Вы это хотели сказать, сеньорита Паломеро, не так ли?

– Д-да, сеньорита…

Урок прошел благополучно. В дальнейшем учительница имела возможность убедиться в том, что ее новая ученица совсем не так глупа, как она предполагала. Но каждый раз девочка возвращалась домой печальная. Несмотря на то равенство, о котором им твердили на уроках, она хорошо помнила, какое удивление вызывали у всех ее грубые мальчишечьи ботинки. Она даже не сомневалась, что в превозносимом с таким пафосом уважении занимала самую последнюю ступень. Отец ее был угольщиком. И фразу, приводившую се в отчаяние, она понимала так: «Мы должны уважать всех, начиная с министра и кончая угольщиком». Девочка была неглупа, и она отлично понимала значение этого «кончая». Она понимала, что никакого равенства не существует, но поскольку министр народного образования – это самая уважаемая персона, то, из чувства высшего сострадания, наша терпимость должна допустить, что он равен даже угольщику. Девочка, разумеется, вовсе не анализировала этой фразы, но подошвой своих простых башмаков ощущала, где была та непреодолимая грань равенства, перед которой ей следовало остановиться.

– Даже папа достоин уважения, – повторяла про себя девочка.

И однажды, оказавшись рядом с отцом, всю свою любовь к нему и все свое уважение к его знаниям она излила в горьких слезах.

– Пустяки, Хулита! – улыбнулся отец. – Но неужели она так и сказала: «кончая угольщиком»?

– Да, папа.

– Прекрасно. Для средней школы… Скажи мне, а ты знаешь, в чем состоит равенство, о котором говорила учительница? Нет? Тогда при первом же удобном случае спроси у нее об этом. Интересно знать, что она скажет.

Удобный случай представился в следующем месяце.

– «…потому что все мы равны, богатые и бедные, сильные и слабые».

– Сеньорита!.. Я одной вещи не понимаю… В чем мы все равны?

На какое-то время учительница остановила на девочке свой взгляд, в котором было написано удивление ее невежеством; а может быть, она просто воспользовалась паузой, чтобы поскорее подыскать не приходивший ей в голову ответ.

– Но, сеньорита, – проговорила она наконец. – О чем вы думаете? Или, может быть, нам позвать сюда первоклассницу, чтобы она растолковала вам все это? Что скажете на это вы, сеньориты?

Девочки, поощренные учительницей, долго и громко смеялись над своей подружкой.

– Мда! – промычал отец. – Другого ответа я и не ждал.

Огорченная и сбитая с толку Хулия бросила на отца взгляд, полный глубокого недоверия.

– Так в чем же мы равны, папа?

– В чем, моя девочка?.. Там бы тебе сказали, наверно, что все мы дети Адама, или что все мы равны перед законом и перед смертью, кто знает… Вот вырастешь, тогда поговорим.

Когда повторялся материал, пройденный в октябре месяце, уважение к нашим ближним вновь всплыло на поверхность. По всей вероятности, учительница вспомнила о возникшем некогда вопросе и, задержав на мгновение палец в воздухе, проговорила:

– Да, припоминаю… Не вы ли, сеньорита Паломеро, не знали, в чем мы все равны?

За прошедшие месяцы девочка крепко-накрепко усвоила эту апотему: а как известно, такого рода догмы вызывают в школьниках непреодолимое желание разобраться в них. То же самое происходило и с Хулией, Однако любовь к отцу и уважение к его знаниям одержали верх, и девочка сочла своим долгом пожертвовать собой ради него.

– Нет, сеньорита…

Хулия вышла из класса, обливаясь горькими слезами.

Несколько дней спустя вся школа была охвачена волнением: предстояло празднование юбилея директрисы. Будет праздник. И маленьким будущим учительницам предложили принести по букету цветов, один из которых они преподнесут юбилярке.

На следующий день помощница регентши распределяла среди школьниц открытки с приглашением на праздник для их родителей. Но напрасно ожидала Хулия своей открытки: они достались лишь хорошо одетым ученицам.

– Мда… – сказал угольщик. – Вот тебе и результат того, о чем мы с тобой говорили… Хочешь прийти на праздник с самым красивым букетом?

Малышка, покраснев от тщеславия, начала ласково тереться о колени отца.

И когда все соученицы с завистью смотрели на се букет, она была на верху блаженства. Да, это был, несомненно, самый прекрасный букет. И при мысли о нем и о том, что именно она, а не ее нарядные подружки, преподнесет цветы директрисе, девочка вся трепетала от безумного волнения.

Но вот наступил торжественный момент, и учительница, погладив Хулию по голове, взяла у нее букет и передала его в руки дочери министра народного образования, ее соученицы. И та, под бурные аплодисменты, вручила цветы взволнованной директрисе.

На этот раз угольщик вышел из себя.

– Плачь, малышка, плачь. Так и должно было быть, это неизбежно. Сказать тебе правду? – воскликнул он, стукнув кулаком по столу. – Все дело в том, что никто, ты слышишь, никто, начиная с твоей директрисы и кончая ее последней помощницей, не верит ни одному слову из всего того, что они говорят о равенстве. Или, может быть, тебе мало тех доказательств, которые ты уже получила?.. Впрочем, ты еще ребенок… Вот когда ты станешь учительницей и будешь рассказывать своим ученикам о равенстве, вспомни тогда об этом букете цветов, и ты поймешь меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Да, – сказала мне учительница, улыбаясь своим воспоминаниям, – трудно было мне забыть эту обиду. И все же папа был Неправ. Когда человек образован значительно выше, чем окружающая его среда, разум его теряет свою ясность, и он уже не в состоянии правильно оценивать расстояния… Бедный папа! Он был очень умен. Но мои ученики отлично знают (потому что я непрестанно твержу им об этом), что все мы равны, начиная с министра и кончая сапожником.

Что делать?

В моем рассказе нет ничего удивительного или необычного. Напротив, в его ужасающей простоте заключается его величайшее достоинство. Этот случай – лишняя капля в море печали, в которое погружаемся мы, современные цивилизованные люди.

У меня двое детей. Один из них мальчик. И этот четырехлетний человечек – то, на чем зиждется знаменитое триединство, которого – как это советует один арабский завет – должен придерживаться в своей жизни каждый порядочный человек: «посадить дерево, написать книгу и иметь сына». И мой ребенок должен будет повторить, как этого требует современная цивилизация, тот самый путь, по которому прошел Джек, герой моего повествования.

Итак, его звали Джек. Отец его был англичанин.

Прежде всего я должен сказать, что я близко знаком с его родителями и хорошо знал самого Джека до тех пор, пока ему не исполнилось восемь лет. Малыш, как и его мать, родился в Уругвае, хотя оба по своему воспитанию были настоящими англичанами. Благодаря этому воспитание и обучение маленького Джека протека– ли в полной гармонии. Мне помнится, как удивлялись жители городка Сальто-Ориенталь, когда в самый разгар зимы на его улицах появлялся почти раздетый мальчонка в штанишках, не доходивших ему до колен.

Разумеется, вначале Джек говорил только по-английски. Когда же в четыре года он стал невероятно путать английские и испанские слова, было наслаждением слушать эту детскую болтовню. Мы расстались, когда мальчику исполнилось восемь лет, но и тогда было очень смешно слышать его испанскую речь, ибо хоть и говорил он правильно, но с английским акцентом.

Его отец, крупный железнодорожный служащий, был джентльменом в полном смысле этого слова. Мать его, родившаяся в нашей стране и ближе нам по духу, была образцом благоразумия, любезности и жизнерадостности. И оба родителя, глубоко убежденные в неполноценности южноамериканцев, у которых не было своих идеалов, которые боялись любой работы и все иронизировали, – воспитывали своего единственного сына с мыслями о доброй, старой Англии, куда они отвезут Джека, как только ему исполнится восемь лет, и которая станет его настоящей родиной. Они, разумеется, останутся со своим сыном, так как люди они весьма состоятельные.

И поэтому та обстановка, в которой рос Джек до отъезда в Англию, не оказала на него никакого или почти никакого влияния. Это был жизнерадостный ребенок, с ясными голубыми глазами, которые наполнялись слезами всякий раз, когда он рассказывал что-нибудь смешное. Однако, что больше всего запомнилось мне в нем, так это его всегда загорелые, голые ноги.

Насколько мне помнится, я никогда не спрашивал его, какой он национальности, но я почти уверен, что Джек ответил бы: англичанин. Разве мог он ответить иначе, если его постоянно и неутомимо учили любить только Англию, ее обычаи, ее добродетели, разумеется, историю ее завоеваний и ее богатства. Что же до Америки, до наших пока еще не заявивших о себе в полный голос достоинств, которые иностранцы никогда не видят, а мы и того меньше, о них он не знал ничего. Правда, ему были известны пороки нашей нации, – вернее недостатки, – о которых я уже упоминал. Поэтому, когда Джеку исполнилось восемь лет и вся семья уехала в Лондон, маленький уругваец не испытал ни малейшего душевного волнения.

В дальнейшем их уругвайские друзья регулярно получали письма от родителей мальчика. Они были очень довольны: наконец-то в Англии! А у их Джека, который учился в колледже, где совершенствовал и отшлифовывал свое британское воспитание, не осталось никаких воспоминаний об Америке – он забыл даже вкус материнского молока, вскормившего его. Все это делало родителей счастливыми и уверенными в будущем Джека, их отрады и единственной надежды их жизни, целиком посвященной ему.

Время шло, и когда разразилась война 1914 года, Джеку было семнадцать лет. И вот что я узнал от наших общих знакомых. Юноша – да, это уже был юноша, с колыбели воспитывавшийся в духе преданности британской отчизне, почувствовал в своих жилах кипение родной крови и добровольно пошел в солдаты. Да, душой и телом он стал настоящим англичанином. И родители, видя, как в их нежном отпрыске воплотились их заветные мечты, радостно проводили сына.

Кое-как пройдя курс военной подготовки в армейских лагерях, юноша уехал во Фландрию. Это случилось в ноябре. Вскоре родители получили письмо от Джека: он очень доволен, обучаясь в тылу рытью окопов. Работа тяжелая, писал он, поэтому он надеется получить отпуск на три дня для поездки в Лондон.

Так и было. В конце декабря от Джека была получена телеграмма: «Завтра прибываем поездом 2 часа 45 минут». Родители плакали от радости; телеграмма возвращала им их сына, их плоть и кровь.

Приехали они на вокзал очень рано. Прибыл один поезд, за ним другой, но в 2 часа 45 минут долгожданный поезд не пришел. Страшно обеспокоенные, отец и мать обратились за справкой: им сообщили, что состав перегружен и прибудет с опозданием. Наконец с ближайшей станции было получено сообщение, что поезд подходит. Было четыре часа. В этот момент отцу передали, что на его имя получена телеграмма, и он побежал на почту. Следом за ним устремилась мать, радостно хлопая в ладоши: едет! едет!

В телеграмме говорилось, что накануне во время тыловых учений Джек погиб в обвалившемся окопе. Долгожданный поезд привез им гроб с телом их сына.

Как сообщил отец это известие жене, я не знаю. Но мне известны следующие несколько строк из ее письма, адресованного одному нашему общему другу через три месяца после гибели Джека: «Что же, по-вашему, нам остается делать без сына? Мне не хочется думать об этом. Наша жизнь – бесцельна»…

И вот я думаю: что должны испытывать в глубине своей души родители? Возможно ли потерять единственного сына, семнадцатилетнего юношу, здорового, веселого, счастливого, и не упрекать себя в том, что не сумели сохранить его жизнь? Возможно ли не пережить при этом хотя бы одну бессонную ночь и не увидеть в кошмарном сне нашего сына, нашу жизнь и нашего возможного обвинителя, задавленного в обвалившемся окопе во время маневров, который пытается протянуть руки к нашему сердцу.

Не знаю. Я знаю только, что у меня двое детей, один из них мальчик. И этот четырехлетний Джек, которого я, разумеется, не воспитываю в духе современной цивилизации, в один прекрасный день отправится рыть окопы и не вернется. Как бы глубоко ни проникали в сознание идеи о свободном человеке, достигнув семнадцати лет, он уйдет со своими товарищами и не возвратится.

Что же делать? Как велика вина человеческого разума, если по истечении десяти тысяч лет прогресса меня ждет та же судьба, которая постигла отца Джека!