Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Ночью

Однажды во время половодья тяжелые, вспененные воды Верхней Параны быстро несли меня по глубоким заводям и каменистым порогам из Сан-Игнасио к сахарному заводу Сан-Хуан.

С апреля месяца дожидался я этого паводка. Мои скитания в каноэ по обмелевшей реке в конце концов надоели греку. Это был старый моряк британского военного флота; до этого он, очевидно, разбойничал вместе с пиратами в Эгейском море у себя на родине; или, что вероятнее всего, вот уже лет пятнадцать занимался контрабандой водки в Сан-Игнасио. От него-то я впервые и научился любить и понимать реку.

– Ну что ж! – сказал он, глядя на взбухшую Парану, – теперь, пожалуй, с грехом пополам вас можно назвать сносным моряком. Не хватает только, чтобы вы поплавали по реке в хорошее половодье! Вон, видите, валун на быстрине дель Греко? – указал старик. – Так вот, когда вода накроет этот камень, берите лодку и попробуйте миновать бухту Тейукуаре. Если вам это удастся, можете считать себя стоящим парнем, если вернетесь, конечно. Не забудьте прихватить запасное весло, потому что одно-два вы наверняка сломаете, да жестяной бидон из-под керосина, хорошо закупоренный и облитый воском. Ведь у вас их много. Впрочем, может случиться, что и это не поможет.

Итак, прихватив лишнее весло, я спокойно отдался течению, которое несло меня прямо к Тейукуаре.

В глубине этой бухты скапливается по крайней мере половина всех бревен, гнилой соломы, пены и мертвых животных – их приносит сюда разлившаяся река. Все это густое месиво медленно наступает на берега, затопляет их, ползет вверх, как бы сливаясь с их склонами в сплошную грязную массу, и образует огромную спокойную заводь – настоящее саргассово{21}21
  Саргасо – разновидность морской водоросли.


[Закрыть] море.

Но вода постепенно прибывает, и подхваченные течением бревна, быстро кружась и подпрыгивая на отмели, устремляются в бухту между высокими восьмидесятиметровыми скалами, которые прикрывают выход из Тейукуаре,

Эта каменная гряда прорезает реку под прямым углом, сокращая в три раза ее ширину. Парана всей своей массой наталкивается на нее и в поисках выхода дробится на множество быстрин, почти непроходимых даже в мелководье. Но другого пути нет, потому что основной поток, проходя через узкую горловину, образует непреодолимый каскад, который с высоты низвергается в тихую заводь, отделенную от него неподвижным барьером белой пены.

И вот меня подхватило течением. С быстротой молнии я промчался через быстрины и попал в главное русло, где моя утлая лодка завертелась, как щенка. Работая попеременно то правым, то левым веслом, я призывал на помощь всю свою ловкость, чтобы восстановить равновесие: каноэ шириной в шестьдесят сантиметров весило тридцать килограммов при толщине корпуса всего в два миллиметра; достаточно было самого легкого толчка, чтобы лодка получила серьезное повреждение. Зато все ее недостатки возмещались фантастической скоростью, которая позволяла мне как вихрь носиться в ней по реке, с юга на север и с запада на восток, ни на минуту не забывая, разумеется, о неустойчивости посудины…

Продолжая плыть по течению вместе с бревнами и мусором, которые, как и я, казались неподвижными, хотя мы быстро скользили по гладкой поверхности воды, я наконец увидел перед собой остров Торо, миновал устье Ябебири, проплыл мимо поселка Санта-Анна и добрался до сахарной плантации, откуда тут же пустился в обратный путь, намереваясь вернуться в Сан-Игнасио тем же вечером.

Но в Санта-Анне я вдруг заколебался. Грек был прав: одно дело Парана в мелководье, и совсем другое – во время паводка. Быстрины, которые мне удалось преодолеть, поднимаясь в своем легком каноэ вверх по реке, заставили меня призадуматься; и не столько потому, что мне было трудно бороться с течением, – я боялся перевернуться. За бурным порогом, как известно, всегда следует тихая заводь; главная опасность состоит в том, что при выходе из неподвижной воды приходится иногда принимать на себя удар бешено несущегося потока. Если лодка устойчива, опасаться нечего, но в моей, признаюсь, перевернуться вверх тормашками и пойти ко дну ничего не стоило, тем более что уже близились сумерки. В опускавшихся на землю сумерках я уже собирался вытащить каноэ на берег, чтобы дождаться утра, как вдруг увидел мужчину и женщину, которые спускались по склону оврага в мою сторону.

Незнакомцы, вероятно, были мужем и женой, и, несмотря на то что одеты они были как все в этих местах, их можно было принять за иностранцев. На нем была чистая, без единого пятнышка рубашка, с засученными до локтей рукавами. На ней – высокий передник, ловко перехваченный клеенчатым пояском и хорошо облегавший ее фигуру. Словом, этакие выхоленные буржуа, весь вид которых говорил о том, что они сыты, довольны и живут за счет других.

Они приветливо поздоровались со мной и с любопытством принялись разглядывать мое игрушечное каноэ, затем испытующе посмотрели в сторону реки.

– Сеньор хорошо делает, что остается, – сказал мужчина. – Ночью по такой воде не пройдешь.

Женщина поправила свой поясок и кокетливо улыбнулась:

– Это как сказать… Так-то оно так, – возразил он. – Но речь сейчас не о нас. Я говорю про сеньора.

И, обращаясь ко мне, прибавил:

– Если сеньор думает остаться, мы могли бы предложить хороший ночлег. Вот уже два года, как у нас свое торговое заведение; небольшое, правда, но какое есть… Не так ли?

Я охотно кивнул в знак согласия, направляясь за ними к их жалкой харчевне. Тем не менее поужинал я гораздо лучше, чем дома, наслаждаясь некоторыми проявлениями комфорта, которые в этой глуши походили на сон. Мои буржуа оказались удивительно приятными людьми, этакими чистенькими веселыми сибаритами, потому что и знать не знали, что такое настоящий труд.

После чашки отличного кофе они проводили меня к реке, и я подальше оттащил свою лодку, – когда вода в Паране становится красной и покрывается водоворотами, она за одну ночь поднимается на два метра. Оба снова посмотрели туда, где угадывалась темная масса реки.

– Вы хорошо делаете, что остаетесь, сеньор, – повторил мужчина. – Плыть через Тейукуаре в такую ночь, как сегодня, – дело нешуточное. Никто не в состоянии этого сделать… кроме моей жены.

Я резко повернулся к женщине, которая продолжала кокетливо теребить свой поясок.

– Вы проплыли ночью через Тейукуаре?!

– О да, сеньор!.. Но всего лишь раз… и без всякой охоты с моей стороны. Мы тогда оба были как сумасшедшие.

– Да как же вы справились с рекой? – удивился я.

– С рекой? – воскликнул мужчина. – Она в то время совсем обезумела. Сеньору знакомы рифы у острова Торо? Сейчас они наполовину торчат из воды. А тогда там ничего не было видно… Сплошная вода, которая с ревом проносилась над ними… Даже здесь было слышно. Да тогда все было иначе, сеньор! А вот вам и память о тех временах… Будьте добры, зажгите спичку.

Человек до колен приподнял штанину, и сзади на его икре я увидел глубокий шрам, пересеченный в нескольких местах твердыми серебристыми рубцами.

– Видели, сеньор? Память об этой ночи. Проклятый скат!

И тогда я вспомнил слышанную от кого-то историю о женщине, которая не переставая гребла целые сутки, чтобы спасти своего умирающего мужа. Значит, эта беленькая, холеная лавочница и была той женщиной?

– Да, сеньор, это была я, – рассмеялась она, заметив мое удивление. – Но сейчас я бы скорее умерла, чем решилась на подобное дело. Не те времена, сеньор; прежнего не вернешь!

– Где уж там! – подтвердил он. – Как вспомнишь… Мы были как одержимые! Неудачи и нищета здорово нас подгоняли… Не то, что сейчас!

Еще бы! Разве сейчас отважились бы они на это? Мне не хотелось ложиться спать, не узнав подробностей; и там, во мраке, у самой реки, которая смутно чернела у наших ног, медленно выходя из берегов, я услышал рассказ об этой ночной эпопее.

* * *

Обманутые рассказами о богатствах страны и быстро растратив в неосмотрительных сделках свои скромные сбережения, молодые супруги, как всякие неопытные переселенцы, оказались в один прекрасный день почти без гроша. Но в те годы им было все нипочем, и они приобрели на последние песо старую, рассохшуюся лодку, с трудом законопатили ее дыры и начали совершать регулярные рейсы вдоль побережья, скупая у местных жителей небольшие партии апельсинов, меда, такуару, солому, чтобы продать их затем на очередном базаре в Посадас. При этом они почти всегда оставались в убытке, ибо, не зная вначале капризов местного рынка, везли с собой несколько литров тростникового меда, когда накануне он появлялся в продаже целыми бочками, или пытались торговать апельсинами, когда на берегу от них рябило в глазах.

Это была тяжелая жизнь, где их на каждом шагу подстерегала неудача, но в те времена они думали лишь о том, как бы к рассвету добраться до Посадас и, быстро продав товар, вернуться вверх по реке, полагаясь лишь на силу собственных мускулов. Женщина всегда сопровождала своего мужа и гребла наравне с ним.

И вот в один из таких дней – это было 23 декабря – она сказала:

– Мы могли бы отвезти в Посадас наш табак и бананы. А на обратном пути захватим рождественских сладостей и разноцветных свечей. Послезавтра рождество, и мы легко продадим их у здешних торговцев.

– В Санта-Анне много не продашь; зато в Сан-Игнасио можно будет продать все, что останется, – ответил мужчина.

Итак, в тот же вечер они спустились до Посадас, рассчитывая еще до рассвета вернуться обратно.

А на Паране в это время начинался разлив, и ее мутные воды прибывали с каждой минутой. Когда в верховьях широким фронтом выпадают дожди, одна за другой исчезают тихие заводи, помогающие гребцу бороться против течения. Повсюду – куда ни кинешь взгляд – лишь стремительные потоки воды, которые скользят под уклон тяжелой монолитной массой.

Если издали ее сверкающая поверхность кажется вам гладкой и спокойной, то вблизи, у самого берега, она пенится, бурлит и вскипает темной рябью водоворотов.

Несмотря на это, оба без малейшего колебания решили плыть обратно и сделать шестьдесят километров против течения с единственной целью заработать несколько песо. Врожденная любовь к медяку, которая пустила глубокие корни в их души, перед лицом надвигающейся нищеты превратилась в настоящую страсть, и хотя они были уже близки к осуществлению своей заветной мечты, ставшей реальностью несколько лет спустя, – в тот момент им ничего не стоило принять на себя удар всей Амазонки, лишь бы на несколько песо увеличить свои сбережения.

Итак, они пустились в обратный путь; женщина гребла, а мужчина правил кормовым веслом. Лодка едва продвигалась вперед, несмотря на то что, работая без передышки, они не жалели сил и удваивали их через каждые двадцать минут, как только попадали на быстрину. При этом движения женщины приобретали отчаянную скорость, а мужчина медленно и тяжело склонялся на корме, на целый метр погружая в воду свое весло.

Так, без изменений, прошло десять, пятнадцать часов. Задевая за ветви нависших кустов и прибрежные камыши, каноэ еле заметно скользило вперед по огромной сверкающей глади реки, где она казалась упавшей с берега жалкой букашкой. Муж и жена – в отличной форме, и полтора десятка часов непрерывной гребли не составляли для них большого труда.

Но когда недалеко от Санта-Анны они собрались причалить, чтобы провести ночь, мужчина, ступив в прибрежный ил, вдруг издал проклятие и прыгнул обратно в лодку: на его икре, выше пяточного сухожилия, зачернело небольшое отверстие с припухшими фиолетовыми краями, как это обычно бывает при укусе ската.

Женщина глухо вскрикнула.

– Что такое?.. Скат?

Мужчина судорожно сжал руками укушенную ногу.

– Да…

– Сильно болит? – спросила она, заметив его позу.

– Зверски… – ответил он, стиснув зубы.

Суровая борьба, от которой огрубели их руки и лица,

приучила обоих в трудные минуты обходиться лишь самым скудным набором слов. Оба лихорадочно вспоминали. Что делать? Что? Но мысли не приходили. Вдруг женщина вспомнила: повязка из жженого индейского перца!

– Скорее, Андрес! – закричала она, берясь за весла. – Ложись на корму; едем в Санта-Анну!

И пока мужчина, ни на минуту не выпуская из рук распухшей щиколотки, устраивался на корме, женщина оттолкнулась от берега.

Три часа подряд гребла она, не произнося ни слова, замкнувшись в мрачном отчаянии и думая лишь о том, как бы сберечь свои силы. Мужчина на корме боролся с адскими муками, ибо нет ничего нестерпимее боли от укуса ската – она сильнее даже чем скобление кости, пораженной туберкулезом. Лишь время от времени из его груди вырывался глубокий вздох, который невольно переходил в протяжный стон. Но она ничего не слышала, или не хотела слышать, и только изредка поворачивала голову, оценивая оставшееся расстояние.

Наконец они добрались до Санта-Анны; но ни у одного из прибрежных жителей не было индейского перца. Что делать? О том, чтобы подняться в город, нечего было и думать. Обезумевшая от горя женщина вдруг вспомнила, что в верховьях Тейукуаре, рядом с банановой плантацией Блоссета, у самой воды, несколько месяцев тому назад поселился немец-натуралист, проводивший исследования для Парижского музея. Она вспомнила, что он как-то вылечил двух человек от укуса ядовитых змей, и уж наверное смог бы спасти ее мужа.

Она снова села за весла, вот тогда-то и началась самая невероятная, самая безрассудная борьба, на которую может решиться человек, против неумолимых сил природы.

Все – и разлившаяся река, и темный призрачный лес, готовый, казалось, вот-вот опрокинуться на скользившую вдоль берега лодку, и бесконечная усталость женщины, руки которой стали липкими от крови и лимфы; все – и река, и ночь, и человеческое бессилие, – словно сговорились, чтобы задержать движение каноэ.

До устья Ябебири ей еще удавалось экономить остатки энергии, но на бескрайних просторах реки от Ябебири до первых утесов Тейукуаре она уже гребла, не переводя дыхания: течение у заросших берегов было таким же сильным, как и на середине, а весла то и дело вязли в цепких, узловатых водорослях, облепивших весь нос каноэ, так что женщине приходилось наклоняться и обрывать их прямо под водой. И когда она вновь тяжело опускалась на скамейку, все ее тело, плечи, поясница, каждый мускул, до самых кончиков пальцев, казался сгустком тупой, незатухающей боли.

Наконец на севере горизонт заслонила темная гряда тейукуарских скал, и мужчина, который оставил свою распухшую ногу и вцепился в борт лодки, вдруг жалобно вскрикнул.

Женщина перестала грести.

– Сильно болит?

– Да… – растерянно пробормотал он, тяжело дыша. – Но я не хотел кричать… У меня вырвалось.

И шепотом, словно боясь говорить громко, чтобы не разрыдаться, прибавил:

– Больше не буду…

Он хорошо понимал, что значило в этот момент потерять присутствие духа перед лицом своей бедной жены, напрягавшей последние силы. Крик вырвался у него против воли, когда где-то внизу, в ступне и щиколотке, тупая ноющая боль сменилась острыми, жгучими вспышками, от которой можно было сойти с ума.

К счастью, они уже добрались до первой скалы и плыли теперь в ее тени, то и дело задевая левым веслом за неприступную гранитную стену, устремленную ввысь на несколько десятков метров. Отсюда до южных порогов Тейукуаре текла река спокойно, местами образуя тихие заводи. Но женщине не удалось передохнуть: на корме снова раздался крик. Женщина не поднимала глаз. Раненый, обливаясь холодным потом, вцепившись дрожащими пальцами в борт каноэ, уже не в состоянии владеть собой, опять закричал.

Некоторое время ему еще удавалось сохранить остатки самоконтроля, мужества и сострадания к своей несчастной подруге, у которой он своим малодушием отнимал последние силы, и стоны его слышались сравнительно редко. Но наконец выдержка покинула его: забыв обо всем на свете, превратившись в сплошной комок истерзанных нервов, судорожно глотая воздух и корчась от невыносимой боли, он начал издавать дикие вопли, которые повторялись через равные промежутки времени.

Женщина между тем, вобрав голову в плечи, ни на минуту не отрывала взгляда от берега, чтобы сохранять расстояние. Ни мыслей, ни чувств: она только гребла. Лишь время от времени, когда крики становились громче, разрывая тишину ночи, ей казалось, что весла вот– вот выскользнут у нее из рук.

Наконец она бросила их совсем и, ухватившись за край лодки, прошептала:

– Не кричи…

– Не могу, – простонал он. – Слишком больно!

Ее душили слезы.

– Знаю… Понимаю… Но не кричи… Я не могу грести.

– Да, да… Но я не могу! О-о-о!

И, обезумев от боли, он кричал все громче и громче!

– Не могу! Не могу! Не могу-у!!

Женщина долго сидела, обхватив руками голову, неподвижно, как мертвая. Наконец ока выпрямилась и, не говоря ни слова, взялась за весла…

Подвиг, который совершила затем эта маленькая кокетливая женщина, восемнадцать часов не выпускавшая из рук весел, измученная криками умирающего мужа, принадлежал к разряду деяний, возможных лишь однажды в человеческой жизни. В полном мраке ей пришлось преодолеть южные быстрины Тейукуаре, снова и снова бросавшие лодку вспять, в покрытую водоворотами заводь. Снова и снова пыталась она бороться с течением, цепляясь за прибрежные скалы, но все было напрасно. В конце концов ей удалось пересечь реку под определенным углом, и в продолжение тридцати пяти минут она бешено работала веслами, стараясь удержаться на быстрине, неудержимо тянувшей ее назад. Все это время она гребла, обливаясь потом, который слепил ей глаза, ничего не видя и не имея возможности ни на минуту выпустить весла из рук. Все эти тридцать пять минут впереди, в нескольких метрах от нее, маячил утес, который она никак не могла обогнуть, ибо течение было настолько быстрым, что каждые пять минут ей удавалось преодолеть лишь сантиметр пути.

Откуда хватило у нее сил, каким страшным напряжением последних проблесков воли удалось ей выдержать этот кошмар, – она не могла бы этого сказать. Особенно если принять во внимание, что ее единственной поддержкой были вопли скрючившегося на корме мужа.

Остаток пути – еще два бурных участка вверх по реке и один, особенно длинный, у последней тейукуарской скалы – показался ей уже менее трудным, чем эта первая схватка.

Но когда их суденышко уткнулось наконец в размытую глину залива Блоссета и женщина попыталась сойти, чтобы привязать лодку, ее руки и ноги будто разбил паралич. Ни боли, ни мыслей уже не было. Берег начал валиться на нее темной громадой, и она упала без чувств…

* * *

– Так-то, сеньор! Два месяца я провалялся в постели, и все прошло без следа. Вы ведь видели мою ногу. Но какие мучения, сеньор! Если бы не она, мне не пришлось бы сейчас рассказывать вам эту историю, – закончил он, кладя руки на плечи жены.

Женщина не возражала, она смеялась. Впрочем, они оба улыбались: сытые и довольные, они неплохо устроились в своей прибыльной лавчонке, которая была мечтой всей их жизни.

И пока мы стояли, глядя на темную, теплую реку, воды которой прибывали с каждой минутой, я спрашивал себя, много ли стоит человеческий подвиг, когда за ним скрывался такой мизерный идеал; и все же эти жалкие торгаши, когда-то сами того не сознавая, вели себя как подлинные герои.

Смерть Изольды

Кончилось первое действие «Тристана и Изольды». Устав от дневных забот, я остался на своем месте и был очень доволен отсутствием соседей. Я обернулся к зрительному залу, и мой взгляд тотчас же остановился на одной из лож.

Несомненно, супружеская чета. Он – обычный муж, или, может быть, несколько хуже обычного, если принять во внимание его банальную внешность дельца и возраст. Она молодая, бледная, красивая той проникновенной красотой, которая разлита не только в чертах лица, хотя они сами по себе достаточно красивы, а в необыкновенной гармонии взгляда, очертаний рта и шеи, манеры слегка приоткрывать глаза. Это была красота, которая всегда привлекает мужчин, хотя в ней нет ничего вызывающего. Именно этого женщины никогда не могут понять.

Я долго смотрел на нее без бинокля, потому что видел ее очень хорошо и потому что мужчина, жадно впитывающий прекрасный образ, никогда не прибегает к помощи бинокля, этого женского средства.

Начался второй акт. Я еще раз посмотрел на ложу, и наши взгляды встретились. И я, рассеянно разглядывавший зал и уже оценивший очарование этого взгляда, почувствовал его на себе и пережил на мгновение самый восхитительный в моей жизни сон любви.

Он прошел очень быстро: она отвела глаза, потом, уступая моей настойчивости, два или три раза вновь скользнула взглядом по мне.

На миг меня наполнило внезапное счастье – в мечтах я представил себя ее мужем, – но и это видение рассеялось очень быстро. Прекрасные глаза вернулись вновь, но в этот момент я почувствовал, что мой сосед слева смотрит в том же направлении, и после короткого замешательства незнакомка раскланялась с ним.

Итак, у меня уже не было ни малейшего основания считать себя счастливым, и я начал наблюдать за соседом. Это был мужчина за тридцать пять лет, с белокурой бородой и голубыми глазами. Его взгляд, ясный и немного суровый, говорил о непреклонной воле.

«Они знакомы, – сказал я себе, – и близко».

Действительно, в середине действия мой сосед, не отрывавший взгляда от сцены, обернулся. Женщина, в полутени, слегка откинув голову, тоже смотрела на него. Она показалась мне еще более бледной. Одни во всем мире, они смотрели друг на друга пристально, настойчиво, боясь шевельнуться, чтобы не порвалась тонкая нить, соединившая их сердца.

В течение всего третьего акта мой сосед ни разу не обернулся. Но он не дождался конца и вышел по боковому проходу. Я взглянул на ложу, женщина тоже ушла.

«Идиллия окончена», – сказал я себе в раздумье.

Он больше не вернулся, и ложа была пуста.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Да, они повторяются, – он задумчиво покачал головой.

– Все драматические ситуации могут повторяться, даже самые невероятные, и те повторяются. Необходимо жить, и вы еще юноша… Все повторяется… это относится и к Тристану, что не мешает ему быть самым трагическим криком страсти, который когда-либо издавала человеческая душа… Я, так же как и вы, люблю эту вещь, а может быть, и больше… Вы можете быть уверены, что в данном случае я не имею в виду драму Тристана и тридцать две догмы, нет; они без сомнения являются повторением. Сцена, возвращающаяся как кошмарный сон, персонажи, страдающие галлюцинацией умирающего счастья, это другое дело… Вы были свидетелем одного из таких повторений… Да, я уже вижу, что вы вспоминаете… Тогда мы с вами не были знакомы… И особенно вам я хотел бы рассказать об этом! Но если вы думаете, что я был тогда счастлив, вы глубоко заблуждаетесь… Счастлив!.. Слушайте. Корабль уплыл через мгновенье и на этот раз больше не вернулся… Может быть, вы когда-нибудь напишете об этом. Знаете, почему я вам это рассказываю? Во-первых, между нами удивительное сходство – конечно, я имею в виду свою молодость. К счастью, вы похожи на меня только с хорошей стороны. Во-вторых, мой юный друг, я уверен, что вы не будете искать ее благосклонности после того, что услышите. Так вот, слушайте.

Я был знаком с ней десять лет назад, полгода был ее женихом и делал все возможное, чтобы она стала моей. Я очень любил ее, а ее любовь не имела границ. И вот однажды она отдалась мне, и с этого дня моя страсть, утратив остроту, стала постепенно проходить.

Наше общественное положение было различным. Для нее одно только мое имя было величайшим счастьем, а я – как тогда говорили, привлекательный юноша, – вел светскую жизнь и неизбежно должен был ухаживать за девушками из знатных богатых семей, среди которых было немало хорошеньких.

Одна из них, флиртовавшая со мной под защитой зонтиков от солнца во время прогулок по саду, зашла так далеко, что я серьезно увлекся. Однако, пользуясь успехом, я не мог рассчитывать на брак. Мое состояние было недостаточным, чтобы создать ей привычную роскошь. Она ясно дала мне это почувствовать.

Она была права, вполне права. Тогда я начал ухаживать за ее подругой, гораздо менее красивой и имевшей меньше опыта в этих встречах наедине, полных мучений и той особой прелести, которая заключается в том, чтобы владеть собой, находясь на расстоянии десяти сантиметров друг от друга и сходя с ума от страсти. На этот раз побежденной стороной был не я.

Поэтому, уверенный в успехе, я начал думать, как порвать с Инее. Я продолжал видеться с ней. Она, конечно, понимала, что моя страсть постепенно умирает, однако ее любовь была настолько велика, что глаза ее светились счастьем каждый раз, как я приходил.

Мать Инес оставляла нас вдвоем. Она знала все, но на все закрывала глаза, лелея слабую надежду подняться со своей дочерью на более высокую ступень общественной лестницы.

Однажды вечером я пришел с твердым намерением порвать, не скрывая своего плохого настроения. Инес бросилась мне на шею, но тотчас остановилась, побледнев.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего, – ответил я с натянутой улыбкой, поглаживая ее лоб. Она не двигалась и, казалось, не обращала внимания на мою руку, только настойчиво смотрела на меня. Потом отвела глаза. Мы вошли в комнату.

Пришла мать, но, предчувствуя бурю, через несколько минут удалилась.

Порвать, – какое короткое и легкое слово, но как трудно это сделать!..

Мы сидели и молчали. Инес наклонилась, отвела мою руку от лица и пристально смотрела на меня глазами, полными душевной боли и тоски.

– Все ясно! – прошептала она.

– Что? – спросил я холодно.

Спокойствие моего взгляда причинило ей больше боли, чем мой голос, она изменилась в лице.

– Что ты меня уже больше не любишь! – медленно проговорила она и покачала головой, полная тоски и отчаяния.

– Ты говоришь мне это уже в пятидесятый раз, – ответил я ей.

Это было очень грубо. Но таким образом я положил начало.

Мгновение Инес смотрела на меня, словно окаменев, потом резко отбросила мою руку с сигарой. Голос ее дрогнул:

– Эстебан!

– Что? – повторил я.

Этого было уже достаточно. Она медленно выпустила мою руку и откинулась на диван. Лампа ярко освещала ее мертвенно-бледное лицо, Потом она уронила голову на руки, судорожно сжатые на спинке дивана.

Прошло еще несколько минут. Несправедливость моего поступка – я считал это только несправедливостью – еще больше увеличила мое глубокое недовольство собой. И когда я услышал, или вернее, почувствовал, что наконец полились слезы, я поднялся с недовольным восклицанием.

– Я думаю, что с нас достаточно сцен, – сказал я, прохаживаясь по комнате.

Она мне не ответила, и я добавил:

– Во всяком случае, эта будет последней.

Я почувствовал, что слезы остановились, и, не отнимая рук от лица, через мгновение она ответила:

– Как хочешь.

Но сейчас же упала с рыданиями на диван:

– Но что я тебе сделала? Что я тебе сделала!

– Ничего! – ответил я ей. – Но и я ничего тебе не сделал… Я считаю, что мы квиты. Я уже сыт по горло всем этим!

Вероятно, мой голос был еще более резким и грубым, чем мои слова. Инес приподнялась и, опираясь одной рукой на диван, безучастно повторила:

– Как хочешь.

Это было прощание. Я хотел порвать, но меня опередили. И самолюбие, подлое самолюбие, задетое за живое, заставило меня сказать:

– Прекрасно… Я ухожу. Будь счастливее… в другой раз.

Она не поняла и странно взглянула на меня. Я совершил первую подлость; и как всегда в таких случаях, почувствовал острую потребность еще усугубить ее, сделать самому себе еще больнее.

– Ясно, – сказал я резко, – по-моему, ты не можешь иметь ко мне каких-либо претензий. Разве не так?

Другими словами: я оказал ей честь быть ее любовником, и она должна быть мне благодарна.

Она поняла скорее мою усмешку, чем слова. Я вышел в коридор за шляпой, а в комнате прозвучало – ах! – боль ее души и тела.

Но в тот момент, когда я уже пересекал галерею, я вдруг почувствовал с необычайной силой, как я ее люблю и что я наделал. Жажда роскоши, блестящий брак – все это показалось мне страшной язвой в моей собственной душе. И я, предлагавший себя на аукционе светским уродинам с состоянием, продававший себя, только что нанес глубочайшее оскорбление женщине, которая беззаветно любила меня… Подлость, совершенная человеком, который по натуре не является подлецом, приводит к одному концу: к тоске по жертве, к страстному желанию восстановить свою честь. А потом – непомерная жажда нежности, желание поцелуй за поцелуем осушить слезы обожаемой женщины, первая улыбка которой, появившаяся вслед за раной, нанесенной ей, является самым волшебным светом, когда– либо переполнявшим сердце мужчины.

Но кончено! Я не имел права вернуться и поднять то, что сам только что бросил: это было бы недостойно ее, да я и не стоил ее любви. В один миг я втоптал в грязь самое чистое чувство, которое когда-либо знал, я только что потерял Инес и вместе с ней никогда не повторимое счастье владеть той, которая любила меня беззаветной любовью.

Отчаявшийся, униженный, я проходил мимо двери и увидел ее. Она рыдала, распростертая на диване, уронив голову на руки, и, казалось, душа ее выливалась вместе со слезами.

Инес! Уже потерянная для меня! Я еще глубже почувствовал собственное ничтожество перед ней, воплощенной любовью, сотрясаемой рыданиями об умершем счастье. Почти не отдавая себе отчета, я остановился.

– Инес! – крикнул я.

Мой голос звучал уже не так, как раньше. И она не могла не почувствовать этого, душа ее, среди рыданий, услышала зов отчаяния, брошенный моей любовью, на этот раз, да! огромной любовью!

– Нет, нет… – сказала она. – Слишком поздно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Падилья замолчал. Я редко встречал горечь более суровую и сдержанную, чем та, которая была в его глазах, когда он кончил. А перед моими глазами все стояло прекрасное лицо женщины, рыдающей на диване…

– Знаете, – снова начал Падилья, – в долгие бессонные ночи холостяка, недовольного собой, я часто вижу ее так, как в тот последний вечер… Я уехал из Буэнос-Айреса, почти ни с кем не повидавшись, и уж конечно не простившись с обладательницей большого состояния… Я вернулся через восемь лет и узнал, что Инес вышла замуж через полгода после моего отъезда. Я вновь уехал и возвратился через месяц, уже успокоенный, далекий от волнений.

Я не старался увидеть ее. Она была для меня первой любовью, полной того чистого очарования, которое юношеская идиллия имеет для зрелого мужчины, любившего потом сотни раз… Если вы когда-нибудь были любимы так, как я, и оскорбили кого-нибудь так, как я, вы поймете всю чистоту моих воспоминаний.

И так было до того вечера, когда я случайно встретился с ней. Да, это был тот самый вечер в театре… Как только я увидел ее мужа, человека с несомненно большим состоянием, я понял, что она совершила такую же ошибку, как и я в тот раз… И вот, увидев ее снова на расстоянии каких-нибудь двадцати метров, со взором, устремленным на меня, я почувствовал, как в моей душе, такой спокойной до сих пор, вновь начала кровоточить рана пустоты и отчаяния, как будто не было этих десяти лет. Инес! Ее красота, ее взгляд, единственный среди всех женских взглядов, были моими, только моими, потому что ее любовь отдала их мне – это вы тоже когда-нибудь поймете.