Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Строение оказалось старым навесом для сушки кирпичей. Оргас уселся на камень, валявшийся в пыли, а лодочник-индеец, устроившись на корточках у самого входа и спрятав лицо в ладони, приготовился спокойно ждать окончания дождя, который все чаще и чаще барабанил по железной крыше, так что вскоре слышался только один сплошной рев.

Оргас тоже выглянул наружу. Как долго тянется день! Ему казалось, что он выехал из Сан-Игнасио месяц тому назад. Разлившаяся Ябебири… вареная маниока… ночь, когда он работал один, без помощника… белый квадрат перед глазами двенадцать часов подряд…

Все это казалось теперь таким далеким, далеким. Он промок, и ужасно болела поясница, но все это пустяки по сравнению с желанием спать. Уснуть бы, уснуть хоть на минутку! Но об этом нечего было и думать, потому что кругом кишмя кишели насекомые. Оргас вылил воду из ботинок и, снова обувшись, пошел посмотреть, не утих ли дождь.

И вдруг он действительно прекратился. Тихие сумерки наполнились влагой, хотя Оргас хорошо знал, что это обманчивая передышка с наступлением ночи перейдет в новый потоп. Он решил воспользоваться ею и отправился дальше пешком.

До Посадас оставалось шесть или семь километров. В хорошую погоду это было бы просто игрушкой, а теперь по мокрой глине тащился измученный человек, его ботинки скользили назад, под ногами было совсем темно, и только в небе сверкали отблески городских огней.

От усталости и бессонницы в голове стучало так, что, казалось, вот-вот лопнет череп. Оргас совсем выбился из сил. Но он был очень доволен собой, и все остальное отступало на задний план. Все казалось пустяком по сравнению с тем, что теперь он был чист перед судебным инспектором. Оргас не родился для того, чтобы быть чиновником, и по сути дела он им и не был, как мы уже успели увидеть. Но на сердце было тепло и радостно, как бывает всегда у того, кто порядком потрудился, выполняя свой скромный долг, и он все шел, километр за километром, пока не увидел городские огни, теперь уже не отраженные небом, а самые настоящие, на которые больно было смотреть.

* * *

Часы в гостинице пробили десять раз, когда инспектор, закрывая свой чемодан, вдруг увидел, что в его комнату вошел бледный как полотно, с ног до головы забрызганный грязью, человек, который поторопился схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.

Некоторое время инспектор молча смотрел на вошедшего. Но когда тот с трудом сделал несколько шагов и положил на стол книги, он узнал Оргаса, хотя и не вспомнил сразу, почему он здесь в таком виде и в такой час.

– Что это? – спросил он, показывая на книги.

– Ведь вы мне так сказали… – ответил Оргас. – Они в полном порядке.

Инспектор вглядывался некоторое время в лицо Оргаса и, вспомнив наконец свое посещение конторы, добродушно рассмеялся, похлопывая пришельца по плечу.

– Да ведь это я просто так сказал, надо же было что-нибудь сказать! Пошутил, и все. Зачем вы все это делали?

* * *

Знойным полднем мы с Оргасом сидели на крыше его дома; затыкая щели в кровле кусочками рогожи, он рассказывал мне эту историю.

Он ничего больше не добавил. Я не знаю, как выглядели его служебные книги теперь, то есть девять лет спустя, и чем были наполнены коробки из-под печенья. Но, думая о том дне, когда Оргасу пришлось таким образом испытать чувство выполненного долга, я сказал себе, что ни за что не хотел бы иметь ничего общего с этими книгами.

Подушка

Словно в непрерывном ознобе провела она свой медовый месяц. Суровый характер мужа сковывал льдом наивные девичьи мечты этого робкого белокурого ангела. Тем не менее она его горячо любила, хотя порой невольно вздрагивала, когда по вечерам, возвращаясь с прогулки, украдкой окидывала взором высокую фигуру Хордана, вот уже целый час погруженного в свои мысли. Он также в душе питал к ней глубокое, но по-мужски сдержанное чувство.

Три месяца – поженились они в апреле – новобрачные прожили на свой лад счастливо. Алисии хотелось бы, разумеется, чтобы небо ее любви было не таким угрюмым и холодным, хотелось нежности более пылкой и щедрой, но бесстрастное лицо супруга неизменно сдерживало ее порывы.

Дом, в котором они поселились, вызывал в ней ужас. В пустынном патио белизна мраморных статуй, фризов и колонн дышала сказкой о заколдованном дворце, уснувшем среди осеннего увядания. Во внутренних покоях снежное сверкание оштукатуренных, совершенно голых стен усиливало ощущение тревожного холода. Самые легкие шаги гулким эхом отдавались по всему дому, как будто чувствительность его обострилась оттого, что он долго пустовал.

В этом странном гнезде любви Алисия провела всю зиму. В конце концов она задернула флером девичьи мечты и жила во враждебном доме словно погруженная в дремоту, не желая ни о чем думать, пока не возвращался муж.

Не удивительно, что она худела. А тут еще привязался грипп, поначалу легкий, но коварный: болезнь затянулась, и Алисия никак не могла от нее оправиться. Но вот как-то вечером она собралась с силами и, опираясь на руку мужа, вышла в сад. Безучастно глядела она по сторонам. Неожиданно Хордан медленно, с глубокой нежностью погладил ее по голове, и Алисия, бросившись к нему на шею, разрыдалась. Долго изливала она в слезах свой затаенный испуг и при малейшей ласке Хордана принималась еще пуще всхлипывать. Постепенно рыдания стихли, но Алисия, неподвижная и безмолвная, все еще прятала лицо на груди мужа.

После этого вечера Алисия уже не вставала с постели. Не успела она утром открыть глаза, как потеряла сознание. Домашний врач после внимательного осмотра предписал ей полный покой.

– Не знаю, в чем дело, – сказал он Хордану на прощанье. – Какая-то непонятная слабость. Ни рвоты, ничего… Если завтра не станет лучше, пошлите за мной немедленно.

На следующее утро Алисии стало хуже. Созвали консилиум. У больной нашли быстро прогрессирующее и совершенно необъяснимое малокровие. Обмороков с Алисией больше не случалось, но она таяла на глазах. Весь день в освещенной люстрами спальне царила мертвая тишина. Целые часы протекали без малейшего шороха. Алисия дремала. Хордан почти неотлучно находился в гостиной, где свет горел круглые сутки. Как заведенный, ходил он из угла в угол. Ковер заглушал его шаги. Время от времени он входил в спальню и безмолвно кружил возле кровати, на секунду останавливаясь то у изголовья, то в ногах, чтобы взглянуть на жену.

Вскоре Алисию стали преследовать галлюцинации. Призраки вначале неясно маячили в воздухе, затем осели на пол. Молодая женщина не сводила безумно расширенных глаз с ковра по обе стороны от изголовья. Однажды ночью она вдруг замерла, неподвижно вперив взор в одну точку. Рот ее испуганно приоткрылся, на губах и носу выступили капельки пота.

– Хордан! Хордан! – закричала она, цепенея от ужаса, не в силах отвести взгляда от ковра.

Хордан примчался в спальню, но, увидев его, Алисия завопила как безумная.

– Это я, Алисия, это я, – успокаивал ее Хордан.

Алисия потерянно переводила взгляд с мужа на ковер, потом снова на мужа и лишь после долгого недоуменного сравнения пришла в себя, улыбнулась, взяла руку Хордана и, дрожа всем телом, долго гладила ее.

Чаще всего Алисии мерещилась громадная человекообразная обезьяна, которая, опершись передними лапами о ковер, пожирала ее глазами.

Врачи бессильно разводили руками. Непостижимым образом больная как будто истекала кровью – капля за каплей, день за днем, час за часом… Во время последнего консилиума Алисия лежала в оцепенении, пока врачи выслушивали ее, передавая друг другу точно безжизненную куклу. Они долго молча ее осматривали, затем перешли в столовую. Старший врач растерянно пожал плечами:

– Загадочный случай… Тут ничем не поможешь…

– Не хватало только вашего приговора! – буркнул Хордан и внезапно забарабанил пальцами по столу.

Алисия таяла на глазах; ее странный бред начинался обычно под вечер, стихая сразу после полуночи. За день болезнь ее не обострялась, но каждое утро она просыпалась мертвенно-бледная, чуть не в обмороке. Казалось, именно по ночам иссякала в ней кровь – источник жизни. Пробуждаясь от сна, она чувствовала себя раздавленной непомерной тяжестью. С третьего дня болезни это ощущение уже не покидало ее. Она с трудом поворачивала голову. Не позволяла перестилать себе постель и даже взбивать подушку. Вечерние кошмары подкрадывались теперь к ней в обличье чудовищ, которые, сгрудившись у кровати, пытались вскарабкаться на одеяло.

Затем Алисия поверяла сознание. Два последних дня она не переставала бредить. По-прежнему в спальне и гостиной торжественно, как на похоронах, горели люстры. В зловещем безмолвии дома слышался лишь монотонный бред умирающей да глухие отзвуки неумолчных шагов Хордана.

Наконец Алисия умерла. Служанка, которая вошла в спальню прибирать опустевшую кровать, вдруг с удивлением стала разглядывать подушку.

– Сеньор! – негромко позвала она Хордана. – На подушке словно бы кровавые пятна…

Хордан поспешно приблизился, нагнулся над подушкой. В самом деле, по обе стороны вмятины, где покоилась голова Алисии, на наволочке виднелись темные пятнышки. Служанка еще несколько минут молча и неподвижно разглядывала их, затем пробормотала:

– Похоже на укусы…

– Поднеси к свету, – распорядился Хордан.

Служанка подняла подушку, но тут же в ужасе выронила и уставилась на нее, бледная и дрожащая. Хордан почувствовал, как зашевелились волосы у него на голове.

– Что случилось? – хрипло выдавил он.

– Очень уж тяжелая… – с трудом проговорила служанка, которую трясло, словно в лихорадке.

Хордан поднял подушку – словно камнями набита – и понес в столовую. Там на обеденном столе он одним взмахом ножниц вспорол наволочку и чехол. Верхние перья разлетелись, и служанка, судорожно вцепившись руками в гладко зачесанные волосы, дико завопила: среди перьев, медленно шевеля мохнатыми лапами, копошился живой клейкий комок – чудовищное насекомое. Его так раздуло, что хоботок едва выделялся.

Каждую ночь, с тех пор как Алисия слегла, клещ незаметно впивался в виски несчастной, высасывая из нее кровь. Укус был почти неощутим. Вначале, когда подушку взбивали и переворачивали, это умеряло аппетит кровопийцы; но как только молодая женщина перестала подниматься, чудовище принялось сосать с удесятеренной жадностью. В пять суток оно доконало Алисию.

Птичьи клещи, обычно крошечные, достигают порой огромных размеров. Человеческая кровь особенно, кажется, идет им на пользу, и нередко их находят в подушках из перьев.

Шантаж

Дела газеты шли из рук вон плохо, и ее владельцы в один прекрасный день вынуждены были собраться, чтобы обсудить, как поправить положение. Хозяева сами занимались редактированием материалов, что было явлением довольно редким, и вот четверо молодых, далеко не застенчивых людей, заработавших своим красноречием капитал в сто тысяч песо, стояли теперь перед лицом неминуемого краха.

Долги – а векселей набралось на сумму около пятидесяти тысяч песо – основательно беспокоили хозяев. И все же они не находили выхода, который мог бы спасти их от неминуемого банкротства, небольшие же доходы, приносимые газетой, уже иссякли. Тем не менее издатели решили продержаться еще две недели, пока они будут искать в отчаянии хотя бы соломинку, за которую можно было бы уцепиться.

И вот однажды утром в редакцию зашел очень худой, угрюмый, но весьма самонадеянный человек в черном, изрядно засаленном костюме и очках в стальной оправе.

– Мне в голову пришла идея, как поправить финансовое положение вашей газеты; я хотел бы продать ее.

Молодые люди очень удивились и внимательно посмотрели на посетителя.

– Продать идею?

– Да, сеньор, именно идею.

– И ею можно будет тут же воспользоваться?

– Когда угодно – результат последует незамедлительно.

– Какой результат?

Сто тысяч песо как минимум. Теперь все восемь глаз впились в незнакомца. А тот, в свою очередь смерив взглядом владельцев газеты, преспокойно стал рассматривать висевшие на стенах карты, словно дело касалось кого угодно, только не его.

– Может быть, вы пожелали бы объяснить нам…

– С большим удовольствием. Только прежде я хотел бы заключить небольшой контракт.

– Контракт?

– Вот именно, сеньор. Вы дадите обязательство не использовать моей идеи, если она вас не устроит.

– А если устроит?

– Тогда вы заплатите мне тысячу песо. Предприятие казалось достаточно солидным, но разгадать суть дела было нелегко даже таким прожженным в любом запутанном мошенничестве молодцам. Чем, собственно, они рискуют? Если идея действительно окажется хорошей, будет совершенно справедливо, если ее автор получит свою долю, а если плохой – они, конечно, никогда ею не воспользуются.

Итак, контракт был составлен:

«Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся никогда не использовать в нашей газете идею, предложенную сеньором X., если не воспользуемся ею на следующий же день после ознакомления. В ином случае мы обязуемся немедленно уплатить сеньору X. одну тысячу песо наличными».

Позвали свидетелей.

– Моя идея заключается в следующем, – неторопливо начал незнакомец, – нужно внести в раздел некрологов небольшое добавление к обычной форме сообщения: Имярек (упокой господи душу его!) скончался такого-то числа, месяца… Умершего лечил…

– Довольно, довольно! – прервали его издатели газеты, не давая ему договорить. – Мы согласны. Это чистейшее вымогательство, это шантаж, за который каждый из нас заслуживает пули, но мы согласны.

– Конечно, – подтвердил авантюрист, всем своим видом выражая спокойствие, – это чистейший шантаж.

– Еще бы! Но мы согласны.

Спустя четверть часа автор идеи уже покидал редакцию с тысячью песо в кармане.

Осуществление этой идеи ни в чем не противоречило законам журналистики, тем не менее они обсуждали ее еще долгое время. Однако выбора у них не было: будущее, когда истекут сроки долговых обязательств, рисовалось им куда более мрачным.

Таким образом, на следующее утро в разделе некрологов можно было прочесть:

Хуан Перес (упокой господи душу его!) скончался 28 мая 1906 года. Умершего лечил доктор Луис Понсе Сабалета…

Луис Фернандес (упокой господи душу его!) скончался 28 мая 1906 года. Умершего лечил доктор Луис Понсе Сабалета…

Педро Гонсалес (упокой господи душу его!) скончался 28 мая 1906 года. Умершего лечил доктор Луис Понсе Сабалета…

Подобная приписка была сделана в каждом некрологе.

Молодые люди предусмотрительно начали свой шантаж со знаменитого врача, имеющего большую практику, доктора Луиса Понсе Сабалеты, который, несомненно, потерял бы своих клиентов. Возможно, многие пациенты доктора Понсе, узнав из газеты о кончине лечившихся у Сабалете своих предшественников, втайне пожелали бы смерти своему врачу.

Что может быть хуже! Но именно в этом заключалась вся прелесть идеи авантюриста.

В тот же день в десять часов утра швейцар пропустил в редакцию газеты доктора Понсе Сабалету.

– Я только что прочел, – начал он, задыхаясь от быстрой ходьбы по лестнице и от негодования, – в разделе некрологов свою фамилию, где заверяется, будто, я лечил этих больных. Я понимаю…

– Одну минутку, доктор, – перебили его. – Очевидно, речь идет о самом обыкновенном и абсолютно верном сообщении, которое никак не задевает вашей репутации. Мы не разглашали никаких секретов, даже в замаскированном виде. О том, что вы лечили этих больных, знают не только их родные, но и весь квартал, мы лишь информировали тех, кто об этом еще не знал. Весьма сожалеем, что наше сообщение неприятно вам, но нам кажется, что такой прием действительно является журналистской новинкой, и нисколько не сомневаемся, что читатели будут нам благодарны.

Доктор сообразил, куда клонит этот пламенный оратор, обвел каждого из молодых людей взглядом, полным глубокого презрения, и сказал:

– Насколько я понимаю, это – шантаж,

– Если вам так угодно назвать наше сообщение, то мы, в свою очередь, видя вашу заинтересованность скрыть эти смерти, назовем их убийствами. Вопрос лишь в названии. Если бы мы отказались от нашего плана, это причинило бы нам серьезный убыток.

– А в чем выражается убыток, который бы вы понесли?

– Да уж двадцать-то тысяч песо наверняка.

– Эта сумма через два часа будет здесь.

Точно так же мошенники отпарировали возражения и всех других врачей, фамилии которых упоминались в газете в этот день, изменяя лишь сумму вознаграждения. Предсказания авантюриста полностью оправдались. Прибыль достигла ста тысяч песо, но, разумеется, газета в тот же самый день исчезла с лица земли.

Резиновые перчатки

Заболел человек. Насилу добравшись домой с дикой головной болью, он сразу лег в кровать. В спокойной полутьме комнаты он почувствовал некоторое облегчение. Часа через три ему стало значительно хуже, и он стонал, закусив губы от невыносимой боли. Поздно вечером пришел врач. Больному положили лед на голову. Так он пролежал всю ночь без сна.

Узнали мы об этом от дочерей хозяйки. Волнуясь, перебивая друг друга, они рассказали, что у их квартиранта воспаление мозга и что, к счастью, болезнь удалось захватить вовремя. Старшая из сестер, анемичная и очень нервная девушка, у которой как-то странно загорались глаза, когда при ней рассказывали страшные истории, волновалась больше всех. Бледная, одетая, как всегда, небрежно, она не спускала глаз с сестер, которые без устали повторяли одно и то же.

– А вы, Дездемона, видели его? – спросил кто-то.

– Нет! Нет! Он стонет ужасно… А что, он очень бледный? – обратилась она к Офелии.

– Да, очень, а вначале нет… У него совсем черные губы!

Девушки не умолкали. Широко раскрытые глаза Дездемоны неотступно следили то за одной, то за другой.

Утром, увидев в столовой взволнованное общество, я понял, что больному стало хуже. Как выяснилось, у него было не воспаление мозга, а самая настоящая оспа.

– К счастью, это легкий случай. Сам врач сказал нашей маме: «Не отчаивайтесь, сеньора, это совсем легкий случай».

Офелия казалась спокойной; глядя на сестру, не падала духом и Артемиса. Дездемона, едва причесанная, молчаливая и подавленная, вглядывалась в лица говорящих, прислушиваясь к каждому слову.

– А правда, что оспа неизлечима? – осмелилась спросить она, где-то в тайниках души страстно желая, чтоб именно так и было и чтоб произошли еще более страшные события.

В тот же день больного увезли в изолятор. К вечеру мы узнали, что у него черная оспа в самой тяжелой форме, какую только можно заполучить в Адуане. Утром пришли люди, чтобы продезинфицировать комнату, где лежал заразный больной. Прошло три дня, и несчастный, сплошь покрытый синими кровоподтеками, умер в страшных мучениях.

Пока не прошло семи дней (срок карантина), нас не покидала тревога, хоть мы и не соприкасались с покойником. Помимо нашей воли за столом говорили только о смерти. Вспоминали самые невероятные болезни. Нашлись среди нас и такие, которые знали кое-что о микробах. В конце концов мы начали бояться всего: воды, воздуха и любого прикосновения.

В голове Дездемоны, напуганной последними событиями, создавались жуткие образы невидимых посланцев смерти.

– Какой ужас! – содрогалась она. – Подумать только! Все заполнено микробами!

– Ерунда! Следите за своими руками, и все будет в порядке, – утешил ее кто-то.

– Не скажите! – возразил другой. – Можно заразиться и через письмо. Кому, например, придет в голову мыть руки, прежде чем положить письмо в конверт?!

Огромные глаза Дездемоны уставились на говорящего. А он, радуясь, что нашелся внимательный слушатель, продолжал рисовать самые диковинные и мрачные картины. Оцепенев от страха, как в забытьи сидела Дездемона и вдруг порывисто посмотрела на свои руки. Не помню, кому вздумалось напугать ее в тот момент:

– Их можно увидеть! Если долго смотреть, то можно увидеть простым глазом, как микробы ползают по рукам!

– Как страшно!.. Замолчите! – закричала девушка.

…Вскоре я перестал столоваться в этом доме. Лишь

год спустя, как-то вечером, я зашел навестить своих прежних знакомых.

В доме было непривычно тихо. Я застал всех в столовой. Они сидели молча с заплаканными глазами. Два дня тому назад умерла Дездемона. Неожиданно для себя я вспомнил случай с оспой. И не напрасно.

Весь месяц после моего ухода Дездемона не переставала мыть руки. Всякий раз она тщательно осматривала вымытые руки, чтобы убедиться в их стерильности. Проходили минуты, и в глазах появлялось беспокойство. Ей казалось, что руки от прикосновения к платью покрываются микробами. Девушка бежала к умывальнику и через четверть часа возвращалась с покрасневшими пальцами. Спустя некоторое время она снова видела, как микробы ползают по коже.

Мать, неравнодушная смолоду к возвышенным именам, больше всех любила Дездемону. Заметив, что с дочерью происходит что-то неладное, она всерьез забеспокоилась. Стертые руки девушки были так красны, как будто с них целиком содрали кожу.

Дездемону привели к врачу, и он размеренным и внушительным голосом пояснил девушке, что это мономания, что она опасна, если говорить откровенно, но что это не больше чем мономания, что нужно взять себя в руки и т. д., и т. д.

Дездемона охотно со всем соглашалась. Она отлично все понимала и по пути домой чувствовала себя почти счастливой. Дома смеялась вместе с сестрами над своими страхами. Потом долго разглядывала забинтованные руки, облегченно вздыхая, как человек, проснувшийся после дурного сна.

– Как я могла поверить, что они ползают?! – говорила она, не переставая смотреть на руки, Постепенно в глазах появлялась тревога. Усилием воли она отводила глаза в сторону, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Но тщетно! Через десять минут проклятая щетка до крови раздирала пораненную кожу.

Так это длилось долгие месяцы. Девушка уходила от врачей успокоенная, повеселевшая, но стоило ей прийти домой и взглянуть на свои руки, как она немедленно бежала к умывальнику.

Однажды ее привели к врачу, который с большим вниманием, чем его коллеги, относился к навязчивым Идеям. Он решил ни в чем не разубеждать несчастную девушку. После самого внимательного осмотра, глядя ей прямо в лицо, сказал:

– У вас совершенно больная кожа, а щеткой вы наносите ей страшный вред. Необходимо ежедневное лечение, иначе можно потерять руки.

В течение двух часов он терпеливо капал пипеткой чуть ли не в каждую пору какой-то раствор. После десяти капель прикладывал ватный тампон, смоченный в другом растворе.

Весь день Дездемона была спокойна и даже ночью, проснувшись, не пыталась встать, хотя где-то билась потаенная мысль.

Рано утром она сорвала все бинты и с тупым отчаянием принялась тереть руки.

В конце концов щетка стерла кожный покров, и на руках осталось живое мясо. Последний врач, ознакомившись с печальным ходом болезни, придумал новый способ лечения. Он надел на руки девушки резиновые перчатки, приклеил их к запястью коллодием и обмотал поверх бинтами.

– Теперь вы можете быть уверены, что ни один микроб туда не проникнет. Однако я вас предупреждаю: малейшая неосторожность, и вы погибнете!

– О! Я ведь знаю, что все мои страхи – вздор! – смущенно улыбнулась девушка. И снова весь день она была счастлива. Вечером, в постели, ей пришло в голову, что внутри остались микробы. Подумав немного, она громко расхохоталась и еще больше утвердилась в этой мысли. В один миг острие ножниц проделало крошечное отверстие в перчатке. Теперь микробы выскочат! Несколько успокоившись, она улеглась… Но через отверстие могут проникнуть другие?!

Мать услыхала шаги босых ног.

– Дездемона! Доченька! – бросилась она к ней. Измученная девушка рыдала, уткнувшись в подушку.

На рассвете мать нашла на умывальнике ворох окровавленных бинтов. На этот раз микробы сделали свое дело.

Когда Офелия и Артемиса рассказали мне о последних днях сестры, проведенных в горячке и бреду, в моей памяти всплыли случайно брошенные год тому назад безобидные слова, которые сыграли такую, роковую роль в жизни Дездемоны.