Текст книги "Анаконда"

Автор книги: Орасио Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

II

Вот каким образом Ничольсон нежданно и негаданно оказался вовлеченным в стремительную сделку, так как свадьба должна была состояться не позднее, чем через месяц. Он старался убедить себя, что предстоящий брак является фикцией и он никогда не будет мужем этой девушки, так же как и она его женой, – что уже не казалось ему таким ужасным, – однако чувство тревоги его не покидало. И это беспокойство Ничольсон относил, главным образом, на счет предстоящей пышной церемонии. Однажды он даже осмелился намекнуть дамам, что он, как будущий почтенный супруг, то есть самая главная персона, считал бы более благоразумным отпраздновать свадьбу в интимном кругу. Зачем же свадьбу, являющуюся простой формальностью, праздновать с такой помпой, если она не принесет молодым той радости, какую доставляет настоящий брак?

Но сеньора де Сааведра остановила его. Брак в тесном кругу! Но почему? Это было бы ужасно! Даже и сказать-то нехорошо, ей-богу! Разве все не чувствовали себя счастливыми благодаря этому браку? Разве Ничольсон не был другом детства Ольмоса? И потом подвенечное платье Чичи! Ее подруги, желавшие видеть Софию замужней женщиной, не говоря уже о ее положении в обществе. Нет, уж будьте любезны!..

Последний довод был настолько убедительным, что Ничольсон сдался.

Между тем жених часто посещал радушный дом де Сааведра, и с первого же дня его беседы всегда велись в несколько легком тоне.

– А что я буду делать, дорогая невеста, когда Ольмос сочтет нужным вернуться? – обращался он к Софии.

– Вы забудете обо мне, сеньор жених.

– Но я же не смогу! И…

– Тогда я обо всем расскажу Хулио, – смеясь, заявляла девушка.

Мать только покачивала головой.

– Ну, совсем как дети!.. И вы тоже, Ничольсон, а еще такой серьезный…

– Черт возьми! Если бы я мог забыть о своей серьезности, когда остаюсь наедине со своей будущей женой…

Мать снова улыбалась, весьма довольная характером Ничольсона.

Жених меж тем отмечал, что София гораздо умнее, чем он представлял себе. Возможно, она недостаточно тонка, говорил он себе, но зато обладает чудесной способностью легко приспосабливаться к обстоятельствам. За последнее время он не слышал от нее ни единой пошлой фразы. Если бы друзья не испортили ее вкуса своими пошлыми остротами, обычными для жокей-клуба, девушка была бы по-настоящему остроумной. Жаль только, что у нее такое простое лицо, но зато свежесть тела и взгляд…

– Так, значит, всего-навсего четырнадцать дней!

– Да, да, да… – улыбалась София, идя навстречу ему с чашкой чая.

– Моя невеста! – продолжал он тихо, подняв к ней лицо.

– Но, Ничольсон, ради бога! – восклицала сеньора де Сааведра, стараясь заглянуть ему в лицо. – Чего доброго, вы и на самом деле влюбитесь в мою дочь.

– Нет, сеньора, – отвечал Ничольсон, заслоненный фигурой не успевшей еще отойти. Софии. – Моими устами говорит Ольмос. Что же касается меня лично, то моя невеста питает ко мне лишь неприязнь.

– И я думаю, что вы этого заслуживаете! А ведь вы мне казались таким степенным человеком…

Итак, наступил канун великого дня. Ничольсон поужинал в семье де Сааведра, честь, которой удостаивались лишь будущие члены семьи.

– Да, – с сожалением проговорил Ничольсон, – никогда не думал, что мне придется стать мужем при столь печальных обстоятельствах.

– Вот как! – отозвалась сеньора де Сааведра.

– Вас это удивляет, сеньора? Вы, вероятно, предполагаете, что у меня будет многочисленное потомство от этого брака?

– Ну, вы опять за свое! – засмеялась сеньора. – Вы становитесь весьма нескромным, Ничольсон… Кроме того, – продолжала теща, – у Чичи будет…

– Что будет?

– Потомство.

– Это меня очень утешает!

– А Чича своего первенца обязательно назовет вашим именем.

– И я его буду очень любить, сеньора, тем более что этот ребенок должен был бы быть моим.

– Ничольсон!.. Я обо всем расскажу Ольмосу. Чича, утешь его.

– Как она может меня утешить? – живо отозвался жених.

– Сеньор Ничольсон! Если вы еще что-нибудь подобное изречете, то не женитесь на моей дочери, – сказала сеньора де Сааведра, вставая из-за стола.

Все трое проследовали в зал. На какое-то время разговор их принял серьезный оборот. Обсуждалась свадебная церемония, и сеньора не желала, чтобы хоть малейшая деталь в этом большом празднике была забыта. А когда все было решено и подробно договорено, Ничольсон подошел к Софии.

– Ну как, моя невеста, – спросил он, приближая к девушке свое лицо, – вы будете счастливы?

София ответила не сразу.

– Когда?

– Хм!.. Я виноват, что не уточнил. Замечание существенное. Завтра, моя невеста.

– Да, завтра – да…

– О! А потом нет?

– Потом – нет.

– Сеньора! – воскликнул Ничольсон. – Ваша дочь говорит не совсем допустимые вещи. Кончится тем, что я серьезно влюблюсь в нее.

– Так вам и надо! Сами виноваты.

– А если и она тоже?

– Ну уж нет! – засмеялась мать. – Этого не случится, будьте уверены!

Ничольсон снова повернулся к Софии и тихо спросил:

– В самом деле?

Ответа не последовало, но улыбка ее говорила: «Не знаю…»

Дрожь пробежала по телу Ничольсона. Он пристально посмотрел на невесту, а ее голова меж тем слегка приблизилась к нему.

– Знаете, София, вы страшный человек.

– Я? Почему?

Какое-то мгновенье он смотрел на нее в упор, потом встряхнул головой.

– Так, – засмеялся он наконец и встал. – Я ухожу, сеньора. Завтра я должен быть бодрым духом.

– Загляните к нам утром на минутку, мы ожидаем телеграмму от Ольмоса. Кроме того, мало ли что может случиться…

– Хорошо, я приду.

Он попрощался с Софией:

– Моя невеста…

– Мой муж…

– О нет, что ты, ради бога! Пока еще он не твой муж. Твой жених – это да.

– А вы думаете, сеньора, что для меня что-нибудь изменится, когда я буду законным мужем?

– Да, к счастью, ничего. Ступайте-ка лучше к себе, безумный вы человек!

III

На следующее утро, когда Ничольсон явился в дом де Сааведра, он увидел, что у сеньоры в руках была телеграмма.

– Ах, как я рада, что вы зашли сейчас. Знаете, что сообщает Ольмос? Что не может приехать до августа. Еще целых два месяца! Видели ли вы что-нибудь более нелепое! Ох уж этот его конгресс!.. Мне кажется, что невеста дороже, чем все его дела! Бедная моя дочь!.. А вы ничего от него не получали?

– Нет, кроме последнего письма… И о чем только думает Ольмос?

– Все мы спрашиваем себя: о чем он только думает? Боже мой! Когда у человека есть невеста, можно быть не таким уж ретивым в работе!

– А что с Софией? Она плачет?

– Нет, она дома… Ну, как же можно не сердиться на него? Подумайте только, как ей должно быть все это неприятно! Ох уж эти мне мужчины!..

Ничольсон счел благоразумным удалиться, но сеньора де Сааведра задержала его:

– Нет, куда же вы, подождите! Сейчас придет Чича. Хоть вы-то у нас есть по крайней мере, – с улыбкой проговорила несколько успокоенная мать.

Вошла София. Она была слегка бледна, а глаза ее, казавшиеся продолговатыми из-за недовольно сведенных бровей, смотрели решительно и воинственно.

«Ей идет этот вид», – невольно подумал Ничольсон.

– На что же это похоже, дорогая невеста? Кажется, Ольмос вовсе и не собирается приезжать?

– Да, не собирается. Но если он воображает, что это меня огорчит!..

– Ну, перестань, Чича! – остановила ее мать.

– А что же ты прикажешь мне делать? Ну и пусть себе развлекается там! Он очень хорошо поступает! А что касается меня…

– София! – воскликнула сеньора, на этот раз уже строгим тоном. Однако, чтобы успокоить дочь, добавила: – Ну, посмотри же, ведь твой муж здесь. Что он подумает о тебе?

Девушка улыбнулась и посмотрела на Ничольсона.

– Скажите, ведь вы меня все равно будете любить, несмотря ни на что?

– Что значит это «несмотря ни на что»? Мне кажется, было бы более уместным сказать – при всем том…

– А если Хулио не вернется до конца года?

– Тогда я буду любить вас до конца года.

– А если он вообще не приедет?

– Да уходите же вы, Ничольсон! – перебила его сеньора де Сааведра. – Я вижу, вы оба начинаете говорить глупости. Чиче нужно еще причесаться…

– Прекрасно. Так, значит, до трех?

– Нет, нет, будьте здесь к двум часам; так лучше,

– В таком случае до двух. Моя жена…

– Перестаньте же дурачиться! Приходите ровно в два.

IV

Таким образом, в три часа этого же дня Ничольсон вступил в брак по гражданским законам, а на следующий день, в то же время, по законам божьим. Вопреки своим ожиданиям, Ничольсон не чувствовал себя бесконечно смешным, ведя на глазах у всех под руку жену, которая предназначалась другому. Дело не обошлось без двусмысленных усмешек и множества грубых намеков со стороны его друзей. Но неизвестно почему Ничольсон даже с некоторой радостью перенес эту торжественную и нелепую церемонию. Под сверкающим сводом церкви – словно вождь какого-нибудь племени с Конго под блестящим цветным балдахином – он стоял в толпе женщин, с любопытством заглядывающих в лицо будущей супруге.

Отношения Ничольсона с семьей де Сааведра остались прежними: он был мил и оживлен с матерью и вел острую игру с дочерью. Мать не всегда прислушивалась к их разговорам, вряд ли отличавшимся особой скромностью, да они ее и не очень волновали. Что было в них плохого в конечном счете? Немного флирта с интересным молодым мужчиной, который был связан столь тесными узами с ее дочерью, что возражать против этого было признаком дурного тона. Создавшееся двусмысленное положение делало необходимым подобный флирт, как необходим мускус светским девушкам.

Этот признак хорошего тона – являющийся по существу своему проявлением, веры в собственные силы, которая еще более обостряет желание заглянуть в тайну запретных страстей, – был для Софии дважды необходим в ее положении светской дамы, с одной стороны, и молодой супруги – с другой. Может ли быть более пикантный флирт, чем связь с человеком, которому она напрасно поклялась быть добродетельной женой?

Вот по этим-то мотивам сеньора де Сааведра не испытывала особого любопытства к тому, о чем говорили дочь и Ничольсон.

– Мне кажется, что сеньора теща питает ко мне большое доверие, – говорил Ничольсон, находясь в уединении с Софией.

– Это вполне естественно, – отвечала она, – и было бы странно, если бы она не доверяла вам.

– А вы?..

– Что… я?

– Вы доверяете мне?

София сощурила глаза и окинула его томным взглядом:

– В том, что вы не измените мне с другой?..

Ничольсон внезапно потянулся к ней и схватил ее за руку.

От этого прикосновения София вздрогнула, но тут же широко раскрыла глаза и посмотрела на мать. Ничольсон опомнился и забрал руку. Он силился улыбнуться, но это ему удавалось с трудом. На лицах молодых людей теперь не оставалось и следа от их прежнего выражения.

– Доверяли бы вы мне? – бессознательно повторил свой вопрос Ничольсон. София искоса взглянула на него и едва заметно улыбнулась:

– Нет.

– Почему?

– Потому что просто не верю, – возразила уже раздосадованная София.

Ответ был категорическим.

– Но почему же все-таки?

– Потому что нет.

Ничольсон замолчал и внимательно посмотрел на нее. Да, да, несомненно, у нее все те же крашеные волосы, те же подведенные брови и то же замедленное мышление, которое время от времени на нее нападало. Но его глаза, глаза Ничольсона, не видели ничего, кроме ее волос, ее лица и необычайной свежести этой женщины, которой он уже почти, почти обладал…

Мгновенье спустя Ничольсон ушел, глубоко раздосадованный. Шагая по улице, он до мельчайших подробностей перебирал в памяти все присущие Софии качества. Не преминул вспомнить и то впечатление, какое она произвела на него при первой встрече: ее простую накрашенную физиономию, пошлые остроты, в стиле жокей– клуба, вызывающую развязность, с какой она закидывала ногу на ногу, и ее примитивный ум. Теперь о Софии у него сложилось определенное мнение. Он старался сохранить его в своей памяти; значит, именно такой была она в действительности, но он этого не видел. Сам он оказался в положении человека, который в силу привычки перестал замечать неприятные качества, с той только разницей, что в данном случае речь шла о молодой, свежей девушке, в дом которой он приходил, сам того не сознавая, чаще, чем следовало бы.

«В связи с этим, – сказал он себе, переступая порог своего дома, – я и перестану ходить к ней. Одного лишь я не знаю, какое счастье ожидает Ольмоса с этой девицей. И подумать только, что, будучи вынужденным посещать ее дом, я дошел до того, что перестал замечать недостатки…»

И, весьма ободренный сделанным выводом, он лег спать, решив не появляться в доме де Сааведра ранее, чем через восемь дней.

V

Но уже на следующий день вечером, когда сеньора де Сааведра собиралась вызвать автомобиль, вошел Ничольсон.

– О Ничольсон! – с улыбкой встретила его удивленная теща. – Вы снова пришли? А мы на этот раз уезжаем. Может, поедете с нами на «Мефистофеля»? Вы не собирались в театр?

– Да, но только позже… Я просто хотел забежать к вам на секунду, чтобы взглянуть, как вы живете.

– Вы очень любезны, Ничольсон… София! Пришел твой муж.

До того еще, как сеньора де Сааведра позвала свою дочь, Ничольсон издали услышал легкое шуршанье шелкового платья приближающейся Софии. Он задержал дыхание, и это позволило ему заметить, что шаги сразу же резко ускорились.

Появилась София, в театральном манто, наброшенном на плечи, уже готовая к отъезду. Когда она подходила к Ничольсону, он прочел в ее сверкающих гордостью глазах уверенность в себе, которую ей придавало большое декольте, выставленное напоказ мужу.

– Да, превосходно! – сказал ей Ничольсон.

– Да! – согласилась София.

– Что, да?..

– То, о чем вы подумали.

– В данную минуту?

– Не знаю, в данную ли минуту…

– Что теперь я не такая уродливая, не правда ли?

– Не такая уродливая… Не такая уродливая… – прошептал Ничольсон, выражая своим взглядом нечто гораздо большее, чем это.

– И, кроме того, вы пришли сегодня… – продолжала она, опьяненная тем, что Ничольсон созерцал ее сам в каком-то опьянении.

– Да, я пришел сегодня, хотя решил не приходить долгое время…

София скорчила гримаску:

– Нехороший муж!

– Может быть, молодая сеньора… Но если бы вы вместо того, чтобы называть меня Ничольсоном, назвали меня Ольмосом…

Вернувшаяся в гостиную сеньора де Сааведра услышала последние слова.

– Полно, Ничольсон! Мы уезжаем. Уже поздно, и мы не имеем никакого желания, чтобы вы превратились в Ольмоса.

– Не имеем?.. Я хорошо представляю себе, что вы…

– Хорошо, хорошо! Вы опять говорите глупости. Вы приедете в театр?

– Да, но позднее, и при условии, что София как следует поплачет…,

– Как бы вам не пришлось плакать, когда возвратится Ольмос! До свидания!

Ничольсон вошел в ложу в конце третьего акта. Кроме семьи де Сааведра, там находилась племянница, с которой Ничольсон познакомился в первый свой визит, ее брат и подруга, та непременная подруга, какие неизбежно имеются в семьях, абонирующих ложу. В антракте Ничольсон нашел предлог уединиться с Софией, хотя ему вовсе не нужно было прибегать к этому маневру: его двусмысленное положение супруга поневоле давало ему полное право уединения.

– Обратите внимание, с какой завистью смотрят на нас, – говорил Ничольсон, облокотившись на перила и с любопытством рассматривая зал.

– О, и на меня тоже глядят с завистью!

– Ну еще бы! Ведь такого почтенного мужа, как я, не существовало еще на свете.

– Мужа поневоле… – со смехом прошептала София.

– Что такое? Я не расслышал.

– Ничего.

– Да, кстати, – наклонившись к ней, шепнул Ничольсон, прекрасно слышавший ее реплику. – Вы хорошо знаете, как я вас люблю!

– Ну вот еще! Я тоже очень люблю вас, сеньор супруг.

– А как же Ольмос?

– Он не мой муж.

– Но и я тоже не муж вам, бог тому свидетель! Но моя дорогая женушка действительно любит меня?

– Безгранично, безгранично!

– Ну а что, если бы Ольмос умер?

Их оживленный разговор резко оборвался. София, разумеется, отвернулась, так и не ответив ему. После короткой паузы Ничольсон вновь заговорил:

– Нет, вы все-таки ответьте мне! А что, если бы Ольмос умер?

Девушка ответила, не глядя на него:

– Не знаю.

– Нет, ответьте прямо!

– Не знаю.

– София!.. Невеста моя!

– Не знаю.

Раздраженный ее ответом Ничольсон замолчал.

«Опять то же самое, – подумал Ничольсон. – Ее ум ни на что другое не способен, кроме как: не знаю. Удивляюсь еще, как это ей иногда приходят в голову остроумные ответы. Не знаю, не знаю… Вот теперь она довольна, обменивается со своей кузиной привычными вульгарностями, и обе умирают от удовольствия… И эта ее глупость, и эта размалеванная физиономия!.. И еще это декольте, от которого она совершенно обезумела…»

Ничольсон почувствовал себя лишним в ложе, раскланялся с дамами, обменялся небрежным рукопожатием с Софией и вышел, облегченно вздохнув. Действительно, и что его дернуло вести разговор с этой самой пустой на свете девицей? Если бы она была хоть красивой, ей– богу! Что же касается Ольмоса, то Ничольсон не знал, любил ли он эту юную наследницу ста тысяч песо. Он и Хулио были друзьями детства. Но за последние десять лет они ни разу не виделись. И все же Ольмос, вспомнив дружбу юношеских лет, когда они были близки, как родные братья, доверил Ничольсону эту миссию, которая наконец была близка к завершению. Пройдет еще каких-нибудь двадцать дней, и Ничольсон будет освобожден от невесты, жены и вообще от всей семьи де Сааведра. Ах, если бы Ольмосу пришло в голову вернуться раньше!

VI

Успокоенный своими размышлениями, Ничольсон в течение двух дней ни секунды не помышлял о том, чтобы пойти на улицу Родригэс Пенья. На третий день он получил письмо от Ольмоса, в котором тот сообщал о своем возвращении на десять дней ранее предполагаемого срока. «Однако, – писал он, – я не совсем здоров. Вот уже три дня, как у меня совершенно пропал аппетит. Я быстро утомляюсь, и все меня раздражает. Причиной этому, должно быть, отчасти неврастения, которая, как я только ступлю на пароход, бесследно пройдет».

Из всего письма Ничольсон понял только одно: Ольмос скоро вернется и навсегда освободит его от этой пустой девицы. И если бы бог надоумил его ускорить свой приезд из боязни потерять еще какое-нибудь наследство, было бы и того лучше!

Но, против всякой логики, полученное письмо весь день держало его в состоянии раздражения. Он горячо желал возвращения друга, но в то же время это приводило его в мрачное настроение. В своем дурном расположении духа он не замечал двух вещей: что отношение к Ольмосу все ухудшалось, а озлобление против Софии возрастало. Теперь ему их союз казался чудесным: Ольмос со своей алчностью к наследству и София с ее особым умением шуршать шелком, приобретенным еще с детства, когда она ходила в храм Сакре Кер и надевала шелковые чехлы поверх белья из грубого этамина.

Ничольсон поздравлял себя со своими открытиями, но от этого настроение его не переставало ухудшаться.

На следующий день Ничольсон отправился в дом де Сааведра сообщить им радостную новость.

– Да, нам Ольмос тоже написал об этом, – сказала мать. – Какое счастье! Да и вы тоже будете избавлены от нас. Бедная Чича! Давно следовало ему вернуться!

Вошла София, и Ничольсон заметил на себе ее испытующий взгляд, которым она старалась выяснить по выражению его лица впечатление от письма Ольмоса, чтобы знать, как реагировать. Однако наигранная веселость Ничольсона не могла скрыть его подлинного настроения.

– Было бы излишним спрашивать, какую радость принесло вам это известие, не правда ли? – обратился он к Софии.

– Да, можно себе представить, как вы страдали этот месяц, будучи моим мужем!

– Если я и страдал, – ответил Ничольсон, – так это из-за…

– Понимаю, из-за того, что я очень некрасивая, курносая и глупая, разве не так?

– София! – воскликнула удивленная мать. Но изменившееся лицо Софии и ее тон красноречиво свидетельствовали о том, что этот разговор не был обычной пикировкой между Ничольсоном и ее дочерью. – Что с тобой? Что случилось? – продолжала расспрашивать сеньора де Сааведра, глядя на дочь пристальным материнским взглядом.

Но София замолчала. Тогда вмешался Ничольсон:

– Не беспокойтесь, сеньора. Мы просто шутили с Софией.

– Но…

– Ладно, мама! Это наши личные дела мужа и жены. Правда, Ничольсон?

– Правда, София. Тем более теперь, когда наш брак вот-вот должен быть расторгнут.

– И кажется, очень вовремя… – проговорила сеньора де Сааведра категорическим тоном.

– А посему я и ухожу, – сказал Ничольсон, вставая.

Сеньора с беспокойством посмотрела на него.

– Я полагаю, что вы не такой уж ребенок, чтобы рассердиться на мои слова.

– Я не сержусь, но мне просто больно расставаться с женой через полтора месяца после свадьбы…

– И это правда, Ничольсон? Неужели наша разлука вас так огорчает? – спросила София с легким оттенком пренебрежения в голосе и рассмеялась.

– Может, я и огорчаюсь, но не за себя, а за Ольмоса.

– Вот как? Почему?

– Потому что ему придется мучиться с вами, как мучился я.

И на внезапно изменившемся лице Софии Ничольсон прочел: «Да, я знаю: моя курносая физиономия, моя тупость…»

– Ах, если бы я не любил вас так сильно! – с улыбкой произнес Ничольсон, чтобы смягчить впечатление от сказанного ранее. Но сеньора де Сааведра, пристально наблюдавшая за дочерью, сочла наконец, что флирт начинал переходить границы. Если Софии нравился Ничольсон, так что же тут плохого, ведь ее дочь слишком благородна, чтобы слепо обожать только своего собственного мужа. Но София настолько увлеклась Ничольсоном, что при виде его она даже менялась в лице, это уже могло скомпрометировать ее в глазах других, да и не слишком ли быстро?.. Но, к счастью, Ольмос уже в дороге.

– Да, мне только сейчас пришло в голову, – воскликнула сеньора де Сааведра, – как странно, что Ольмос не телеграфировал нам о своем отплытии. Ведь он должен быть уже в пути.

– Я тоже думал об этом, – отозвался Ничольсон. – Может быть, он хочет застать вас врасплох.

– Должно быть, ревнует, – нервно засмеялась София.

Сеньора де Сааведра повернулась к дочери; выражение ее лица было строгим.

– Ты слишком много смеешься над Ольмосом. Ведь он твой муж!

– А потом будет смеяться он над моим умом, не так ли, Ничольсон?

– Не знаю, – весело ответил он и, чтобы прекратить разговор, протянул Софии руку. – Не знаю, потому что я навсегда покидаю вас.

– Я в отчаянии, Ничольсон!

– Все сгладится, моя бывшая невеста.

Сеньора де Сааведра сочла своим долгом разрядить создавшуюся обстановку.

– Когда мы вас увидим, Ничольсон? – как ни в чем не бывало спросила она.

– Как-нибудь на этих днях… До свидания!