Текст книги "Собиратель чемоданов"

Автор книги: Ольга Ляшенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Книга XXIII (Исход-1)

1. Насчет переселенческого инстинкта Ганеша вполне мог бы догадаться и сам. Просто как-то не подумал. Не успел, уж очень спешил предупредить. А теперь что же получится? Староверы уйдут в другой, целый чемодан, забьются там под подкладку, разбредутся в фибровых лабиринтах, уснут мертвецким сном кого где сон застанет и проспят беспробудно до самой Коллекции. А там опять заживут сытой мирской жизнью, подчинятся полуживотным инстинктам: сперва обустройство, потом переустройство… И у каждого – семья, работа, дети. Не скоро, ох как не скоро дойдут они до осознания Благородных Истин. Много поколений должно смениться, и много чего произойти, прежде чем снова родится Тот, кто скажет: «Жизнь есть страдание. Мы рождены, чтобы страдать…». Ибо с каждым переселением все, что было в прошлых Чемоданах, вытесняется напором новых забот и забывается напрочь, как забываются прошлые жизни.

Значит, те зерна Истины, которые он успел разбросать в Чемоданах, так никогда и не дадут всходов? Значит, все эти души будут вновь на тысячи жизней отброшены от Спасения? Значит, последний наказ Учителя, данный лично ему, любимому ученику, еще из прошлой жизни, наказ, который только ему, Ганеше, и по плечу, не будет выполнен?

Нет, этого он не допустит. «Чем так, лучше бы сделать им Поа. Но это может только Учитель. А к нему теперь не пробиться, да и поздно, не успеть. Остается одно…»

Вот почему Ганеша-сейтайши и решил отправиться в последний раз в Чемоданы. Он знал, что никогда уже оттуда не выйдет, разве что совсем другим путем. В самом крайнем случае, выбраться наружу из любых чемоданов – дело пустяковое и никогда не поздно, особенно если ты не обременен фиксированными идеями и у тебя есть чудесные маленькие ножницы, которые всегда при тебе. А вот проникнуть внутрь – куда проблематичнее. И то и другое он знал не понаслышке.

Словом, он задумал не отставать от староверов и невзирая ни на что продолжать свое Бхакти: пробуждать, вдохновлять, наставлять, а главное – неустанно напоминать этим душам об опыте их прошлой жизни. Он уже твердо решил про себя, что не даст им спать в новом чемодане. «Пусть их сознание бодрствует. При постоянно бодрствующем сознании, к тому же все время слыша от меня слово Истины, только полный идиот не поймет, что жизнь есть страдание. А когда попадем в Коллекцию, пусть не надеются, я и там не оставлю их в покое! Я не дам им подчиниться животным инстинктам и мирским желаниям. Рано или поздно, но я приведу все эти души к Маха-Нирване!»

2. Так думал Чемодаса-Ганеша, орудуя огромным разводным ключом. Он уже отвинчивал последние болты, на которых держались надстроечные крепления с задней, нежилой стороны. Наконец был вывернут последний болт, и картонная стена, словно театральная декорация, с мягким шумом отвалилась и легла на пол между стеной и Чемоданами.

– Осторожнее! – свирепо прошипел Упендра. – Я же предупреждал: без детонации!

Но все обошлось, Чемоданы стояли непоколебимо. Марина на цыпочках приблизилась, держа в вытянутой руке уже оголенный чемоданчик.

– Подождите! – попросил Ганеша. – Дайте мне еще две минуты, как договорились.

– Давай. Только быстро, – согласился Упендра.

– Ну, не поминайте лихом. Может, не увидимся, – сказал Ганеша.

– Хорошо бы, – буркнул Упендра, а Марина, строго посмотрев на Ганешу, сказала:

– Не фиглярничай. Мы не меньше тебя рискуем.

3. На столе стояла неподвижная толпа чемоданных жителей. Все взгляды были устремлены в одну сторону.

Ничего похожего не испытывали эти люди, когда покидали Чемоданы. Как только был принят закон о свободном выходе, сразу же начался повальный исход. Иные уходили прямо из зала суда, не заходя домой за пожитками. Выход наружу был равнозначен спасению. Спасались от голода, взрывов и очередей, сырости, сквозняков и ревматизма, уличной давки, несвежей пищи, дворовых дрязг и семейных раздоров – от всего, что давно опостылело и насквозь протухло. Хотелось доброкачественной еды, свежего воздуха, простора, света и свободы. Хотелось настоящей, большой Родины, стоящей этого имени.

Учитель Сатьявада, измученный нескончаемыми судебными преследованиями и мелкими кознями изобретательных на пакости врагов, вывел Корпорацию в надежде отдохнуть от интриг и собрать силы для продолжения борьбы. Кроме того, он задумал, если все сложится удачно, совершить вместе с Сангхой поездку в Индию, на родину Будды Шакьямуни.

А много было и готовых идти куда угодно, хоть к черту на рога, только бы подальше от сатьянистов, от этого спрута – «Корпорации Истины», который всюду протянул свои щупальцы, от этой раковой опухоли, поразившей Чемоданы и уже далеко, во все жизненные органы пустившей свои метастазы.

Кроме того, у каждого были и личные мотивы. Кто-то мечтал увидеть море, кто-то – снег, а кто-то – пройтись по осеннему лесу. Кому-то не терпелось побывать в Третьяковке. А кому и в Консерватории. Самооглашенные получили долгожданный ответ из Патриархии, где сообщалось, что каждый, кто желает принять крещение и приобщиться прочих таинств, независимо от возраста, пола, расы и гражданства, может сделать это в любой удобный для себя день, в каком угодно храме, было бы на то его желание.

Словом, все сходились на том, что Чемоданы – это безнадежный больной, которого лучше всего оставить в покое.

И все-таки каждый вечер судья Подкладкин, закрывая очередное заседание на столе, говорил: «Ну, на сегодня довольно. Пора и на покой, в Чемоданы», – разумея под этим, конечно, Надстройку. Но все равно, до тех пор, пока там, внутри, еще оставалась горстка безумных фанатиков, самоубийц и мазохистов, Чемоданы оставались Чемоданами. Заживо разлагаясь и дыша на ладан, они продолжали существовать. Никто не задумывался о том, что когда-то и этому придет конец, и по-прежнему каждый считал себя в душе чемоданным жителем.

А сейчас к оголенному заднику будет придвинут новый, переносной чемодан, и через минуту все кончится…

Мало кто спал в эту ночь в Надстройке. Многие так и пролежали в своих комнатах, до утра не сомкнув глаз. А иные так и не ложились. Жутко было думать о том, теперь уже безымянном, к чему прилегала Надстройка, что было рядом, за стеной, через коридор.

А под утро пошли уже другие думы – о себе, и опять у всех примерно одни и те же: «Вот мы вышли, и что теперь? Кто мы такие? Куда идти? Чем заняться? Поверхность – большая…»

И никому уж не хотелось ни моря, ни снега, ни осеннего леса. Ни даже Третьяковки, а хотелось уйти под подкладку, затеряться в фибровом лабиринте и уснуть где сон застанет, мертвецки, беспробудно, до самой Коллекции. А там – взять в руки лом или лопату и начать все с начала, с полного нуля, напрочь позабыв о старом…

4. Не спали в эту ночь и за фанерной стенкой.

– А Чемодасы все нет, – сказал Стяжаев, имея в виду Чемодасу-Ганешу. Чемодаса-младший сидел тут же, за маленьким чайным столиком, напротив Упендры. Он уже клевал носом, но изо всех сил старался не спать, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.

– Он сейчас занимается саперными работами, – объяснил Упендра. – Это занятие как раз для него: несложное, монотонное и в меру ответственное. Надеюсь, справится, это было бы для него очень хорошо, обычно суду такое нравится. И не стоит его торопить. В таких делах, как говорится, поспешишь – людей насмешишь.

– Как ты думаешь, уже все успели перебраться?

– Давным-давно, – засмеялся Упендра. – На переезд времени не требуется.

– А на сборы?

– Да какие там сборы? Коробки взяли – и пошли.

– Коробки уже заранее были собраны? – удивился Стяжаев.

– А как же ты думал? – Упендра даже обиделся. – Что ж мы – нелюди? Представь себе, у нас коробки по улицам не валяются! Все до единой собраны в Пантеоне, пронумерованы, и картотека ведется с незапамятных времен. Там и матушка моя, под номером 267-478-А-55/367 – наизусть помню. Счастливый номер, три семерки…

Стяжаев смутился.

– Извини, пожалуйста! Я не понял, о каких коробках ты говоришь. Думал, ты о вещах.

– А о вещах что заботиться? О них, Бог даст, природа позаботится.

– Да, теперь я понял.

– Нет! – сказала Марина. – Все-таки я не могу себе представить, что Чемодаса – убийца. Конечно, он бывал несносным, но чтобы такое… Как представлю – просто мурашки по коже.

– И незачем тебе это представлять, – строго сказал Упендра. – Тебе сейчас совсем о другом думать надо. А с судом спорить бесполезно, сам через это прошел, знаю, как бывает.

– Так ты считаешь, он не виноват?

– Каждый в чем-то виноват. При желании даже мою мать можно в чем-нибудь обвинить. Например, что вырастила меня идеалистом. Или что умерла, не дождавшись… – на последних словах голос его дрогнул, и он замолчал.

– До переселения чемоданчик был легкий, как пушинка, – непонятно зачем сказала Марина. – А теперь – килограмм двадцать. Я его даже поднять не смогла, еле оттащила.

– Да! Вот ты мне скажи: по-твоему, это умная женщина? – возмущенно, но с тайным восторгом сказал Упендра, – Я ей кричу: «Оставь!», а она тащит. Ну точь-в-точь моя мать!

– Пойду заварю еще чаю, – сказала Марина довольным голосом и вышла из комнаты.

– Удивительно, как она узнает все мои желания! – сказал Упендра.

– Ты ведь тоже часто угадываешь мысли.

– Да, но меня поражает то, как она это делает: всегда к месту и неназойливо. Для женщины это необыкновенно!

– Почему же? – горячо возразил Дмитрий Васильевич. – Бывают такие женщины, которые по уму ничем не уступают мужчинам. Даже превосходят, – и почему-то покраснел.

– Разве я сказал, что они уступают? Например, моя матушка никогда никому ни в чем не уступала. Всегда настоит на своем, даже если не права. Просто женский ум отличается от мужского.

– В чем же?

– Только в одном: у женщины не может быть досконального знания.

– Почему?

– По ее природе. Потому что доскональное знание может быть получено только сыном от отца и никак иначе. Все прочие знания недоскональны.

– То есть ошибочны?

– Почему же обязательно ошибочны? Просто недоскональны.

– А в чем выражается их недоскональность?

– Я ведь уже сказал: в том, что они получены не сыном от отца, а как-то по-другому: из книг, из телевизора, из разговоров…

– Постой. А это самое доскональное знание можно изложить, например, в книге?

– Конечно, можно! Почему я и говорю, что женщины ничуть не глупее. Они ведь, как правило, больше нас читают, поэтому и знания у них обширнее. Просто у них нет досконального знания, вот и вся разница.

5. Дмитрий Васильевич сосредоточенно задумался, пытаясь вникнуть в услышанное. Но вдруг почувствовал резкий болезненный укол и вскрикнул от неожиданности.

– Ай! Что это? – и зачесал укушенную руку.

– Ч-черт! Опять они, – сквозь зубы пробормотал Упендра, с опаской оглянувшись на дверь.

Но было поздно. Марина уже входила в комнату с полным подносом. Еще издали заметив насекомых, ярко черневших на белой скатерти, она нахмурилась и остановилась в дверях.

– Что, Мариша? Чем-нибудь помочь? – заискивающим голосом спросил Упендра.

– Спасибо, – поизнесла она ледяным тоном. – Я вижу, у тебя гости. Так может, мне пока выйти пройтись? А то еще помешаю, – и повернулась к двери.

– Что ты? Какие гости? – испуганно сказал Упендра и суетливо забегал по столу, не зная, как ее удержать. – Они просто так зашли, на минутку, видимо, по делу. Сейчас я все узнаю… – и, уже не помня себя, прикрикнул на Стяжаева:

– Что ты сидишь, как болван? Помоги ей!

От его голоса проснулся Чемодаса и сел, ничего не понимая, тараща круглые и совсем детские спросонья глаза.

Между тем клопы обступили Упендру плотным кольцом. Похоже, у них и вправду было к нему какое-то неотложное дело.

– А ты изменилась, – сказал Коллекционер, приближаясь к Марине, чтобы взять у нее из рук тяжелый поднос. – Раньше насекомые тебя не раздражали.

– Неправда! Клопов у меня никогда не было! – вспыхнула она.

– А тараканы?

– А что тараканы? Они по всему дому живут, – быстро проговорила Марина. – Скажешь, у тебя их нет?

Коллекционер не ответил.

– И за что их травить? – продолжала она. – Они крови не пьют, не безобразничают, питаются крохами…

– Они гадят в чемоданах, – деревянным голосом произнес Коллекционер.

– Ха! Ну, и где теперь твои чемоданы?!

Они стояли лицом к лицу, испепеляя друг друга взглядами. Между ними был поднос, на нем зазвенели чашки. Коллекционер потянул поднос к себе, но Марина не отпускала. Тогда он убрал руки, усмехнулся и произнес так тихо, чтобы слышала только она:

– Интересно, что скажет Упендра, если родится дочь?

6. От оглушительного грохота и звона битого стекла клопы разбежались. Стяжаев пошел за веником и мусорным ведром, а заодно и застирать испачканные заваркой брюки. Чемодаса притворился снова спящим, а скоро и вправду уснул.

– Ну, и какое же у них было дело? – безмятежно спросила Марина, боком присаживаясь на краешек стула.

– Да ничего интересного, – ответил Упендра. – Что могут придумать эти пошляки? Затеяли какую-то вечеринку с танцами и пытались втянуть меня.

– Ну, естественно! Чтобы ты им все организовал. У самих-то даже на это ума не хватает.

– Как ты догадалась? – поразился Упендра. – Именно так все и было.

– Вот нахалы! Им ведь уже было сказано, раз и навсегда. Как же тебе удалось их спровадить?

– Очень просто. Во-первых, я им прямо сказал, что я теперь – семейный человек, и бегать по танцулькам мне больше неохота. Мне там просто нечего делать.

– Правильно!

– А кроме того, мне завтра рано вставать. У нас ведь важное мероприятие в Обществе Собирателей Чемоданов.

– Ты им, небось, и адрес сказал?

– Да, улица Вокзальная, дом два.

– Зря. Еще припрутся, помешают.

– Не припрутся. Я их предупредил, что это очень далеко. Чтобы успеть к началу, им пришлось бы выйти прямо сейчас.

Тем временем Дмитрий Васильевич успел переодеться в сухие брюки, заново поставить чайник и уже занимался уборкой.

Потом он нарезал новых бутербродов и заварил чай.

Они посидели еще некоторое время, обсудили кое-какие детали завтрашней операции, после чего Стяжаев перешел в бывшую свою комнату и, не раздеваясь, прилег на диван.

7. Под утро ему приснился суд, и будто уже окончательный приговор вынесен, но суду конца не видно: все сидят как пришитые, расходиться не думают, и судят еще горячее, чем до приговора. А приговор такой: Подкладкину, как организатору – лишение головы пожизненно, с конфискацией всего находящегося в ней имущества и с правом апелляции не ранее, чем через пять лет, а Чемодасову, как исполнителю, с учетом его добровольной явки, содействия суду в установлении истины по делу, примерного поведения, и физического отсутствия на момент вынесения приговора – то же самое, но только условно.

Вот почему он и понял, что это сон: «Не может быть, чтоб так скоро. Судили-судили – и вдруг – бац, ни с того ни с сего, приговор. А свидетелей еще и половины не заслушали. Нет, это я, конечно, сплю». И долго еще лежал, не открывая глаз, так как было интересно, что говорят во сне.

Сперва долго шумели и возмущались. Судья колотил молотком, прокурор призывал к порядку, но шуму и возмущения не убавлялось.

– Как так не отделяется? – кричали из зала. – Это фокус, не верьте ему!

– Это неуважение к суду! Его суд приговорил, а он фокусничает! Прибавить ему за это!

– Прибавить! Прибавить! – подхватило сразу много голосов.

– А хоть бы и не отделялась! – заговорил невидимый оратор. – Суду до этого дела нет! Перед судом все равны, а приговор есть приговор! Если мы не будем выполнять свои же собственные приговоры, то у нас не суд будет, а богадельня!

– Верно говорит! Богадельня! – и весь зал начал дружно скандировать:

Вы-по-лнять! Вы-по-лнять!

Но тут прокурор применил всю мощь своего необыкновенного голоса: таким грозным рыком призвал к порядку, что разом перекрыл все крики, и публика сразу приутихла, а он еще и напомнил, что суд уважать должны не только те, кто уже осужден, но и те, кто пока еще не осужден. После этого наступила полная тишина.

– Говорите, Федор Соломонович, – сказал Чехлов. – Только покороче.

– Спасибо, Чех, – сказал судья и благодушнейшим тоном обратился к публике:

– Первое, что я хочу сказать: зачем так волноваться? Осужденный, как мы видим, пока что никуда от нас сбегать не собирается. Вот он здесь, перед нами, сидит себе преспокойненько на своем месте, где ему и положено сидеть. А уж если даже он не волнуется, то нам-то и тем более волноваться не о чем. А мы зачем-то разволновались. Правосудие есть правосудие. Рано или поздно оно все равно восторжествует. Так что об этом и волноваться не стоит. А во-вторых, давайте-ка сперва заслушаем судебных исполнителей. Они уж давно просят слова, а мы не даем. Это нехорошо. Как-никак, они – должностные лица, и имеют полное право высказаться. Тем более в такой ситуации, которая непосредственно их касается. Так что пусть уж они выскажутся, а там и решим, как быть. Пожалуйста, мы вас слушаем.

8. – А что говорить? – сказал, по-видимому, один из судебных исполнителей. – Тут и говорить нечего. Мы не станем исполнять преступные приказы, даже если они носят формально законный характер.

– Они с ним заодно! – выкрикнули из зала. – Это сатьянисты!

– Так. Прошу суд сейчас же выяснить, кто это сказал и внести в протокол! – потребовал судебный исполнитель. – Мы не позволим, чтобы нас при исполнении служебных обязанностей еще и оскорбляли. У нас и так работенка – врагу не пожелаешь.

– Вот именно! – подтвердил голос, принадлежащий, вероятно, другому судебному исполнителю. – Если вы там такой умный, можете сами попробовать. Да-да, выходите, я к вам обращаюсь. Я прекрасно видел, кто это сказал: вон тот, в зеленом шарфе. Что вы там прячетесь? А-а, не хотите? То-то же. А мы – не палачи. Мы – судебные исполнители.

– Точно, – сказал первый судебный исполнитель. – Мы – не Ироды, чтобы живого человека увечить.

– Не слуги Ирода, – поправил второй исполнитель.

– При чем здесь слуги? – возразил первый. – Слуги только исполняли приказ.

– Вот именно. Чего и от нас сейчас требуют. С ними все точно так же было: пришли, смотрят – голова не отделяется. Что делать? Пойти сказать Ироду? А вдруг еще попадет! А, ничего, мол, что приказано, то и будем делать. Мы – люди маленькие, наше дело – выполнять приказ. Они хотят, чтобы и мы точно так же.

– Ирод и сам прекрасно знал, чем чревато отделение головы, – заметил первый исполнитель.

– Ничего подобного! Ирод не знал, – возразил второй.

– Знал. У меня в Писании черным по белому сказано, что Ирод еще заранее хотел убить Иоанна, но боялся народа.

– А у меня в Писании сказано, что не Ирод, а жена его Иродиада, злобясь на Иоанна пророка, желала убить его, но не могла, – живо процитировал второй исполнитель. – Ибо Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его; много делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его.[170]170
  Первый судебный исполнитель ссылается на Евангелие от Матфея, а второй – на Евангелие от Марка. – сост.


[Закрыть]

В зале снова полнялся шум: одна часть публики поддерживала точку зрения первого исполнителя, другая – второго.

Пришлось прокурору опять вмешаться для наведения порядка, чтобы судебные исполнители смогли продолжить свои прения.

– Ну так и что же, что слушал? – сказал первый судебный исполнитель. – Подсудимый здесь тоже много чего рассказывал, я – так даже заслушался. Но я же его за это не оправдываю!

– Как не оправдываешь? – воскликнул второй исполнитель. – Ты что, уже передумал? Решил-таки его обезглавить? Ну, так сам этим и занимайся! А я не стану пачкаться.

– Подожди! Ничего я такого не говорил. Обезглавить его невозможно, это факт, мы сами видели. Но нельзя же на этом основании его оправдать.

– Я и не говорю, что его надо оправдать.

– А сам оправдываешь.

– Я оправдываю?! – возмутился второй судебный исполнитель. – Да как его можно оправдывать? Это кем надо быть, чтоб за такое оправдывать? Я вовсе не его оправдываю, а царя Ирода. Потому что Ирод, отдавая приказ об отделении головы, думал, что это не причинит Иоанну никакого вреда…

Последние его слова потонули в дружном смехе публики.

– Уж конечно! – раздался звонкий женский голос. – Такой он был наивный!

– Видно, только из Чемоданов вылез, не успел освоиться! – весело подхватил другой женский голос.

– Не успел разобраться, что к чему!

И опять – общий хохот.

9. – Тише! Тише! – добродушно сказал судья, постучав молотком. – Ведь договорились дать слово исполнителям. Пусть уж они выскажутся, когда им еще такая возможность представится? Они ведь у нас всегда молчат, их дело – последнее. А тут – такой случай… Продолжайте, мы вас слушаем.

– При чем здесь Чемоданы? – сказал второй исполнитель. – Просто я хотел рассказать, как лично я себе это представляю. По-моему, дело было так. Ирод знал, что Иоанн – святой человек. А раз святой, значит, у него и природа не испорчена. Ну, может, слегка и подпорчена, но все-таки не так, как у других. Вот Ирод и подумал: «Что ему будет от того, что я возьму у него на время голову и отдам ее жене, чтобы она успокоилась?» Должен же был он как-то успокоить свою жену. «А когда, думает, Иродиада успокоится, я заберу голову обратно, а перед пророком извинюсь». Так он планировал, но у него не получилось довести до конца, потому что пришли ученики Иоанна и увели тело своего учителя.

– Не увели, а унесли, – поправил прокурор.

– Степан Сергеевич! Зачем же сам перебиваешь? Ведь договорились: пусть люди выскажутся, – сказал судья. – И между прочим, ни в одном писании не сказано, что они его несли.

– В писаниях говорится: «взяли». Но в данном случае это может иметь только один смысл: «унесли», – уверенно сказал прокурор.

– Почему же? – возразил судья. – Возможно, Иоанн не хотел уходить, и им пришлось увести его насильно. В этом случае тоже можно сказать «взяли».

– Ну, вы скажете, Федор Соломонович! – засмеялся прокурор. – Почему же это он не хотел?

– Ну-у… Во-первых, чтобы не обижать Ирода, все-таки тот к нему неплохо относился. В каком-то смысле Ирод тоже был его учеником, ведь он его во всем наставлял. Может, он ему, как ученик, был даже дороже, чем те, другие ученики. Так сказать, заблудшая овца… Во-вторых, он расчитывал получить обратно свою голову, разве непонятно? Хотя возможно, и другое: возможно, он обиделся на Ирода и нарочно притворился мертвым, чтобы обмануть стражников. Они-то были уверены, что он умер, потому так легко и выдали тело. А Ирод, между прочим, никогда не сомневался в том, что он жив. Как только он услышал молву об Иисусе, первое что подумал: «Да это же Иоанн Креститель!» Есть свидетельства, что он многим это говорил.

– С этим я согласен. Это он действительно многим говорил.

– И заметьте, – увлеченно продолжал судья. – эта мысль ему пришла после того, как он услышал молву. Если бы он увидел Иисуса, то, конечно, не подумал бы, что это Иоанн.

– Само собой! – хохотнул прокурор. – Отличить, думаю, было нетрудно. Но Ирод отнюдь не считал, что Иоанн все это время был жив. Он думал, что Иоанн просто воскрес.

– Что значит «просто воскрес»? – вмешался судебный исполнитель, защищавший Ирода. – Как вы себе это представляете, Степан Сергеевич? Воскрес без головы?

Слушатели дружно замеялись. Судья постучал молотком.

– Тише! Тише! Я думаю, мы сильно отклонились в сторону. Давайте держаться ближе к нашему делу. И зачем так далеко ходить за примерами? Ведь мы, слава Богу, живем не в библейские времена. Тем более, что вина Ирода пока не доказана.

– Как это не доказана? – снова вмешался прокурор. – А кто собственноручно зарубил мечом апостола Иакова, брата Иоаннова? Кто незаконно задержал апостола Петра и держал его несколько суток под арестом, не предъявляя никакого обвинения? Разве не Ирод?

– А вы уверены, что это был тот самый Ирод? – невинным голосом спросил судья. – Может быть, вы полагаете, что он же и младенцев избивал в Вифлееме?

Последним вопросом судья здорово рассмешил публику. А прокурор, наоборот, обиделся.

– Знаете, Федор Соломонович! Если вы меня решили выставить дураком, то предупредили бы заранее, я бы тогда и не высказывался. Я думал, мы серьезно обсуждаем, а вы…

– А разве мы не серьезно? – неожиданно строго сказал судья. – Это вы, Степан Сергеевич, все время подбрасываете суду какие-то посторонние темы. И сколько я вас знаю, еще со студенческих ваших лет, никак не возьмете в толк, чем отличается суд от ток-шоу. Взять хотя бы того же Ирода. Даже если вообразить, что это был один и тот же человек! Спрашивается: какое это имеет для нас значение? Да ровным счетом никакого. Мы ведь сейчас его судим не за избиение младенцев и не всемирный потоп. Мы исследуем конкретное дело – дело об усекновении главы Иоанна Предтечи. И суд должен дать ответ на единственный вопрос: о наличии преступного умысла в действиях царя Ирода, когда он отдавал приказ об отделении головы. Ведь в том, что он отдал такой приказ, кажется, ни у кого нет сомнений? Впрочем, давайте для полной ясности спросим суд. Итак, перед присяжными ставится вопрос: отдавал ли царь Ирод приказ об отделении головы пророка Иоанна?

– Да что там, Федор Соломонович? С этим и так все ясно! – смущенно запротестовал прокурор.

– Нет уж. Ясно, говорят, бывает в небе, когда туч не видно. Сейчас ясно, а через минуту ветерок подул – вот уж и пасмурно. А в суде существует процедура. Если суд решит, что ясно, значит ясно. Итак, отдавал ли царь Ирод приказ об отделении головы?

10. «Отдавал» – единогласно ответили присяжные.

– Вот видите! – торжествуя, сказал судья. – А теперь можно поставить и следующий вопрос: отдавал ли он при этом себе отчет в том, что отделение головы может иметь для пророка непоправимые последствия? Лично мое мнение – что Ирод отчета себе в этом не отдавал и никоим образом не желал смерти своего учителя. Но это, подчеркиваю, мое личное мнение, я его никоим образом суду не навязываю, а подтверждением ему служит тот засвидетельствованный многими факт то, что, будучи уверенным в том, что Иисус и Иоанн – это одно и то же лицо, Ирод при встрече обошелся с ним доброжелательно, а в начале даже изъявил радость. Кстати, здесь была выдвинута частная версия о том, что после усекновения главы Ирод понимал, что Иоанна нет в живых, а, услыхав молву об Иисусе, решил, что он воскрес. Что ж. Такое вполне возможно, но из этого вовсе не вытекает, что он уже заранее, до усекновения главы, отдавая приказ об ее отделении, знал, что Иоанн в результате этого действия умрет. Наоборот, это даже косвенно подтверждает его невиновность. Если развить эту версию, то вырисовывается следующая картина. Отдавая приказ об отделении головы, Ирод не желал смерти своего учителя, а собирался только взять у него голову на время, чтобы уладить семейный конфликт. Впоследствии, узнав о своей ошибке, он огорчился и в дальнейшем, считая Иоанна погибшим, страдал от сознания своей невольной (подчеркиваю: невольной) вины. Вот почему, услыхав об Иисусе, а затем встретившись с ним, он, как сказано в Писании, обрадовался. При этом он вполне мог допускать, что Иоанн воскрес с новой головой. А почему бы и нет? Что в этом удивительного? И тем более смешного? Вспомните воскресение Лазаря. Ведь с ним было куда хуже. Только представьте себе: человек четыре дня пролежал мертвый, в жаре! Даже родная сестра его, Марфа, в последний момент засомневалась, стоит ли его воскрешать, и предложила: мол, не лучше ли оставить все как есть, раз уж так вышло? Конечно, она заботилась о самом Лазаре. Лучше уж, думает, совсем не воскресать, чем жить в таком виде, а главное, с таким запахом. Но, как мы знаем, все обошлось. Правда, ни в Писании, ни в Предании, ни даже в апокрифах ничего не говорится о дальнейшей судьбе этого человека, но как раз это-то и подтверждает, что он жил как все, ничем не выделяясь. Думаю, если бы он ужасал окружающих своим видом или распространял вокруг себя невыносимое зловоние, это как-то дошло бы до нас, хотя бы в виде легенды. Однако мы ни о чем подобном не слышали, ни в Чемоданах, ни даже здесь, на Поверхности. После этого я спрашиваю вас: неужели при таких возможностях могли бы возникнуть какие-то проблемы с восстановлением головы, пускай даже и из ничего? Тем более, кто – Лазарь, а кто – Иоанн! Одно дело – «некто Лазарь из Вифании», который только тем и был знаменит, что сестра его, даже не эта Марфа, а совсем другая, по имени Мария, как-то раз помазала Господа миром и отерла Его ноги своими волосами. И совсем другое дело – Иоанн Креститель! Да неужели для такого человека у Господа не нашлось бы лишней головы? Потому в Писании и говорится, что «Ирод, увидев Иисуса, очень обрадовался, ибо давно желал видеть Его». Чему бы он, спрашивается, так сильно радовался, и зачем бы так желал Его видеть, если бы не находился в полной уверенности, что это его бывший наставник? Тем более, в Писании прямо говорится, что он «наделся увидеть от него какое-нибудь чудо». О каком же чуде может идти здесь речь, как не об обретении новой головы? Поэтому Ирода ничуть и не смутило, что предполагаемый Иоанн предстал перед ним не только не обезглавленным, но даже помолодевшим и похорошевшим. И лишь задав ему ряд вопросов и не получив на них ни одного вразумительного ответа, Ирод заподозрил, что перед ним все-таки не Иоанн, а какой-то другой человек. Убедившись в своей ошибке, он, разумеется, испытал сильное разочарование, почему и «насмеялся» над Иисусом, впрочем, без всякой злобы, а просто чтобы сорвать досаду. Тем не менее, он ничего плохого Ему не сделал, а, наоборот, одев в светлую одежду, отослал к Пилату. Поэтому, с учетом всех представленных доказательств, а также принимая во внимание принцип презумпции невиновности, я ставлю перед судом один-единственный вопрос: виновен ли царь Ирод в усекновении главы Иоанна предтечи, повлекшей за собой смерть пророка?

«Ну и бестия же этот Застежкин! – подумал Коллекционер. – Вертит судом как хочет, правду говорил Упендра. И приснится же такое!»

Как и следовало ожидать, суд вынес Ироду оправдательный приговор. Но Соломоныч уже оседлал своего конька. Даже суровому прокурору было не под силу остановить поток его судебного красноречия.

– Постойте, постойте! – азартно зачастил он, не давая Чехлову вставить даже слово. – Во-первых, я еще не кончил. А во-вторых, мы опять ушли в сторону. При чем здесь вообще какой-то Ирод, который жил две тыщи лет назад, когда мы решаем конкретный вопрос: что нам делать с нашим осужденным? Так что давайте вернемся на грешную землю и будем рассуждать по аналогии.[171]171
  Данное место иногда ошибочно толкуют в смысле допустимости аналогии во внутреннем уголовном праве. Между тем совершенно очевидно, что Ф.С.Застежкин здесь говорит не о правоприменении, а об обычном рассуждении в рамках судебных прений. – Сост.


[Закрыть] Разве не логично, после такого торжества правосудия, вынести оправдательный приговор и стражникам, которые отрубили голову Иоанну? А? Ведь если даже тот, кто отдавал приказ, оказался невиновным, разве справедливо взваливать всю вину на простых исполнителей, тем более, что они находились от него в личной зависимости? Верно? Но если так, то тогда надо оправдать и Иродиаду. Ведь она была только женщиной, причем красивой! Хотя фактически, как вытекает из обстоятельств дела, она-то и выступила в роли организатора преступления, но все равно, почему бы не оправдать? Не исключено, что у нее как раз в тот день были какие-то смягчающие обстоятельства. Ну, а раз уж так, раз уж мы сегодня всех оправдываем, то, конечно, мы должны оправдать и фарисеев, которые распяли Христа. Заметьте, распяли, а не обезглавили! Но после этого я не удивлюсь, если наш подсудимый сейчас встанет и скажет: «А чем я хуже?» И правда: что он такого сделал по сравнению с убийцами Христа? Да, в сущности, ничего! Разорил Чемоданы, организовал стихийное бедствие, разрушил пару сотен семей, погубил несколько сотен чемоданных жителей, о чем сам же заблаговременно всех известил. Ну, кроме того, богохультствовал, походя оскорблял религиозные чувства – только и всего. Разве за такое стоит наказывать? Тем более, что мы сами только что оправдали фарисеев. Давайте, пока мы все в сборе, и суд на местах, проголосуем и изменим приговор. Мы имеем полное право это сделать. Оправдаем его, как Ирода, – и дело с концом. Ах, да! Еще выдадим ему материальную компенсацию, за причиненное беспокойство. И принесем публичные извинения. Пусть продолжает свою практику!