Текст книги "Волшебная нить (СИ)"

Автор книги: Ольга Тартынская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Продались, променяли честь на свекольные заводы и суконные фабрики! – восклицал, размахивая руками, хмельной Казарин. – Нет, фабрики не помещичье дело! Что ж нам на англичан равняться?

Говорили о долге дворянина перед отечеством, а Левушка думал, что прежде обязательно поддержал бы беседу пылкими речами, но теперь из головы не шла ссора с отцом, и образ милой Катеньки преследовал повсюду. При мысли о ней юноша судорожно вздыхал, и взор его туманился слезой.

Глядя на языки пламени, лижущие березовые поленья, Бронский видел нежную улыбку, теплый взгляд ясных глаз, русые локоны... Юный правовед скрипел зубами и неслышно стонал от душевной муки. Тогда он припадал губами к бокалу, силясь найти забвение хотя бы в вине.

Между тем беседа в гостиной перетекла на насущные темы. Говорили о денежной реформе, проведенной давешним летом.

– До чего все путано! – опять бурно возмущался Казарин. – С ума можно сойти, покуда пересчитаешь на серебро: за рубль по три рубля пятьдесят копеек ассигнациями! Курс на монету понизился, а съестные-то припасы остаются в прежней цене.

– Каково же приходится бедным, чьи доходы не увеличиваются при этом? – выразил беспокойство предводитель дворянства.

Не дожидаясь позднего ужина, который подавался гостям вместо вечернего чая, Левушка ушел к себе. Не придавая значения суровому взгляду отца, он прихватил бутылку бордо. Войдя в комнату, юноша огляделся с тоской и свалился на кровать, не снимая верхнего платья. Бронский выпил все вино, прежде чем веки его отяжелели и, наконец, сомкнулись.

Он забылся чутким тревожным сном, когда тихонько скрипнула дверь и в комнату прокралась женская фигура. Она неслышно подошла к постели и присела рядом со спящим.

Сквозь призрачные видения сна Бронский почувствовал, как кто-то ловкими руками снимает с него сапоги, домашний сюртук, ласкающими движениями расстегивает сорочку на груди, спускаясь все ниже.

– Катя, – пьяно сквозь сон пробормотал Левушка, чувствуя, как сильнейшее возбуждение охватывает его тело под умелыми ласками ловких рук.

Он готов был отдаться этому наслаждению, воображая рядом с собой Катю. Невольно подчиняясь велению плоти, юноша искал горячими устами поцелуя, руки его тянулись к нежнейшим Катиным плечам и груди, однако натолкнулись на грубую ткань рубахи. Невероятным усилием воли он вынырнул из сна и увидел перед собой в тусклом свете ночника красивое лицо Федоры.

– Чтой-то, барин, спите прямо в одеже? Негоже! Косточки не отдохнут, не размякнут...– ворковала грудным голосом Федора, не переставая обнимать и ласкать юного Бронского.

Он понимал, что гибнет. Тело его с готовностью отвечало на ласки красивой девки, и где-то глубоко внутри угасал голос рассудка. Чудный сон растаял, а с ним растворился во тьме чистый образ Кати. Бронский застонал, когда умелая Федора вовсе разоблачила его из одежд и припала к нагому телу губами. Сильнейшим желанием его было теперь забыться в блаженстве, отдавшись на волю страстей. Каждое движение Федоры отзывалось в нем огнем вожделения, заставляло трепетать воспаленное тело. Хмельной юноша неизбежно тонул в омуте страсти.

"А что же Катя?" – вдруг словно шепнул ему кто в ухо. Бронский вздрогнул и насилу открыл глаза. Его мутному взору предстало искривленное вожделением лицо Федоры, некрасивый оскал ее жадного рта. Левушка отпрянул от соблазнительницы так, что едва не свалил ее на пол.

– Бог с вами, барин! – воскликнула она, прикрывая грудь брошенным тут же сарафаном. – Прядаете, ровно укусил вас кто!

– Прости, прости, Федора, – смущенно бормотал юноша, лихорадочно нащупывая сорочку. – Ступай к себе, не надобно, не надобно вовсе...

Отверженная красавица споро собралась, поправила косу и усмехнулась:

– Дите вы еще, сущее дите.

Левушка путался в сорочке, искал сапоги. Избегая смотреть на девицу, он проговорил уже тверже:

– Ступай, Федора!

Красавица фыркнула, но подчинилась. У двери она обернулась, молвила с русалочьей усмешкой:

– Понадоблюсь – только покличьте! – и ускользнула за дверь.

Левушка тотчас влез в сапоги и в одной сорочке кинулся по лестнице на двор. Выскочив на крыльцо, со всего размаху упал лицом вниз в огромный сугроб, наметенный бурей.

Весь дом спал. Метель улеглась, сквозь тучи едва пробивался тусклый свет месяца. Морозец щипал голую кожу, но Левушка не чувствовал этого, покуда вовсе не замерз. Тогда он поднялся, отер лицо рукавом сорочки и направился в дом. Силясь ступать как можно тише, он прокрался к лестнице и поднялся по ней, никого не потревожив. Гости спали в гостевом флигеле, лишь в комнате отца мерцал свет. Крадясь мимо его покоев, Бронский услышал голоса и невольно приостановился у двери.

– Воля ваша, барин, но я ему не люба!

– Люба не люба – все вздор! – Юноша тотчас узнал голос отца. – Натура не спрашивает любви, не так ли? Верно, плохо старалась.

Федора (а это была она) взялась было оправдываться, однако Сергей Львович ее перебил:

– Полно, слышать не хочу! Тебе велено было заставить его забыть ту девицу. И средства тут возможны всякие, мне ли тебя учить? Мой сын далеко не Святой Антоний, разве трудно было его соблазнить?

Далее Левушка слушать не стал. Он бросился бегом к себе, уже не таясь и не прячась. Бешенство овладело им. Его отец – форменный сводник! И это самый родной и любимый человек! Единственный, ради кого он, Левушка, стремился сюда... Чем жить теперь? Завтра же он покинет этот предательский дом! Навсегда!

Юноша бросился в постель и зарыдал, безжалостно колотя кулаками подушку. Когда же тело его перестало сотрясаться, он затих и незаметно для себя уснул, чтобы назавтра проснуться другим человеком.

27.

Катя писала уже третье письмо, а ответа все не было. Сердце истомилось от тоски и одиночества, чувства искали выхода, и она снова писала без всякой надежды получить ответ. Отчего он не пишет? Он обещал...

Катя стала забывать Левушкины черты. По отдельности могла вообразить, а вместе картина никак не складывалась. Это мучило ее безмерно. Она силилась вспомнить, как улыбается юный Бронский, как поджимает губы или складывает их бантиком, вспоминала цвет волос, очертания носа, отдельно глаза, их магнетический взгляд, но в целое сии обрывочные фрагменты не складывались никак! А ведь это все, что у нее осталось...

Возможно ли, что Левушка уже уехал в Петербург и забыл ее? Думая об этом, Катя едва справлялась со слезами. Нет, он не мог так скоро забыть! Катя чувствовала, что не обманулась в юноше. Эти глаза не могут лгать: он любит истинно, глубоко. Но отчего молчит, отчего не даст Кате утешения и поддержки теперь, когда ее заперли в доме и не спускают с нее глаз?

Маменька напугана разбойниками, а дядя и рад. Василий Федорович всегда неодобрительно относился к выездам женщин из дому, а теперь, после Катиных приключений, и вовсе запретил давать им лошадей.

– Нечего мести хвостами по чужим гостиным! – ворчал он, а сам при этом делал визиты в уезде, да и в губернский город частенько наезживал,

Впрочем, его долгие отлучки были на руку женщинам, они давали им возможность свободно вздохнуть, не ожидая всякий раз ругани или преследований иного рода. Катя всячески избегала дяди, а он, по счастью, был занят чем-то важным, что отвлекло его внимание. Девушка не сказала матери об этих странных преследованиях. Она готовилась рассказать, когда вернется от Давыдовых, но не успела, так была потрясена требованием Марьи Алексеевны забыть Левушку раз и навсегда.

И теперь при воспоминании об этой сцене на глаза Кати наворачиваются слезы. Что дурного в том, что юноша влюбился в нее? Она ничем не опорочила себя. Отчего так сурово требование маменьки, с хищной радостью поддержанное дядей? Они превратили ее родной дом в темницу! На что ей маменькина забота и воркованья, коли ее, Катю, лишили свободы?

В отместку родным Катя запиралась в своей комнате и по целым дням сидела там, выходя лишь к столу да в библиотеку, за новой книгой. Она бы разучилась говорить, кабы не Настя. Слава Богу, дяде не пришло в голову лишить ее горничной, а то бы вовсе смерть. Маменьку жалко, она все силится пробиться к Катиной душе, просит впустить в комнату, но дочь тоже упряма, как хохол. За столом намеренно молчит, силясь не видеть жалкие попытки маменьки угодить ей. Потом казнится, ругает себя последними словами, но ни шагу не делает навстречу.

Что говорила тогда маменька о Бронских? Что-то дурное, непонятное. И посему Катя должна забыть Льва Сергеевича? Этому не бывать! Что ей за дело до всего семейства Бронских: ей нужен только он, ее Левушка! Ему она верит совершенно...

На письмо капнула слеза, и чернила тотчас расплылись. Катя спохватилась, промакнула пятно, но было поздно. Что ж, переписывать? Нет, пусть так! Он поймет... Она докончила письмо несколькими фразами, перечитала его и запечатала своей печатью. Жаль, розовые облатки, подаренные Наташей, все вышли: нечем украсить послание любви. Теперь следовало передать его через людей, да так, чтобы дядя не узнал. Это было труднее всего.

Катя отперла дверь и высунулась из комнаты в поисках Насти, которая обычно дремала рядом на стульчике. Теперь ее стульчик пустовал. "Как не вовремя!", – топнула ножкой Катя. Она спустилась в людскую, но и там не обнаружила своевольницы.

– Ну, я тебе задам! – бормотала рассерженная барышня, возвращаясь к себе.

Она вошла в комнату и вскрикнула от испуга – за ее столиком сидел Василий Федорович и разглядывал запечатанное письмо. По счастью, из осторожности оно не было подписано, и Катя мысленно слала хвалы собственной предусмотрительности.

– И кому сия эпистола предназначена? – поинтересовался дядя, и тон его не предвещал ничего доброго.

– Наташе, – не моргнув глазом солгала Катя. – Она ждет меня на Крещение, однако вы не велите ехать. Надобно уведомить.

Девушка не могла разобрать, поверил ли дядя ее выдумке, но стояла на своем твердо.

– А не Бронский ли имя твоей Наташи? – ехидно скривился Василий Федорович, однако было видно, что он колеблется. – Этот маленький негодяй, достойный отпрыск подлых родителей...

– Не смейте! – взорвалась Катя, задетая за живое. – Не смейте дурно говорить о Льве Сергеевиче. Вы не знаете его!

Василий Федорович посмотрел на нее с деланным изумлением:

– Ого! Юпитер сердится?

Однако что-то еще было в его взгляде. Что-то опасное для Кати, она почувствовала это всем своим существом и похолодела от испуга.

– Когда же ты его так коротко узнала? Не у Давыдовых ли на праздниках?

– Вы хотите меня оскорбить своими предположениями? – начиная дрожать от негодования и страха, возразила Катя.

Дядя вновь пронзил ее взглядом, в котором читалось нечто опасное, гадкое.

– А что как я распечатаю и посмотрю, какой Наташе предназначено это послание?

Бедняжка собрала все свое мужество и изобразила равнодушие. Пожав плечами, она произнесла с деланным безразличием:

– Если вам угодно читать девичьи глупости...

Норов еще колебался, но все же медленным движением опустил письмо на столик. Катя незаметно перевела дух. "Где же Настя, где она?" – тосковала девица, не зная, как сократить этот тягостный визит. Дядя приблизился к ней, вынудив пятиться к стене. Катя боялась смотреть ему в лицо. Она отступала все дальше, покуда не уперлась в стену. Ей хотелось зажмуриться и закрыться руками, чтобы не видеть этого гадкого, нечистого взгляда.

– Что вы здесь делаете? – вдруг раздалось от двери. – Что вы делаете в комнате моей дочери?

Норов тотчас отпрянул от Кати и обернулся к вошедшей Марье Алексеевне.

– Извольте видеть, ваша дочь состоит с кем-то в переписке, – как ни в чем не бывало, ворчливо ответствовал он. – Это все ваше попустительство! Вот и приходится держать девицу подальше от соблазна.

– Так я не сошла с ума, все так и есть! – не слушая его, воскликнула Марья Алексеевна. – А я еще на себя грешила: верно, сама так дурна, что всякие мерзости мерещатся.

Василий Федорович неприметно пятился к выходу. Он все еще держался роли:

– Вот-вот, велите-ка показать переписку: уж верно, много чего обнаружите!

Марья Алексеевна не попалась на его уловки. Она была изрядно встревожена увиденным.

– Катя, отчего ты молчала? – обратилась она к дочери и, не получив ответа, вновь обернулась к Норову: – А вы, сударь, помните свое место, или я обращусь за помощью к предводителю дворянства. Он недаром поставлен на защиту сирот и вдов.

Дяде не понравилась угроза. Он нахмурился, однако стоял на своем:

– Я не понимаю, сударыня, куда вы клоните. Не с вашего ли полюбовного согласия над вашей дочерью установлен надзор?

– Надзор? – воскликнула Катя. – Я знала, что вы заодно! Ах, оставьте меня, оставьте!

Она готова была разрыдаться. Марья Алексеевна попыталась было ее утешить, но Катя метнулась в сторону и закрыла лицо руками. Василий Федорович, воспользовался замешательством и трусливо бежал. Мать с горечью смотрела на несчастную дочь и не знала, как ей быть. Она помедлила и вышла, решив, что теперь не время для примирения.

Катя упала в кресло и расплакалась. Она не слышала, как в комнату прокралась Настя. С опаской оглядываясь на дверь, горничная достала что-то из-за пазухи и протянула Кате.

– Что это? – с недоумением смотрела на нее заплаканная девица.

– Барышня, не выдайте! Кто узнает, не сносить мне головы! Только не проговоритесь, страсть как боюсь дяденьки вашего!

Она все совала Кате в руки бумажный конверт. Девушка с замиранием сердца развернула его и тотчас взглянула на подпись. В конце письма стояло: "Всегда ваш Л. С. Бронский"

28.

"Отчего, отчего Вы не отвечаете на мои письма? – вопрошал Левушка. – Или я не довольно красноречив? Или стыдливость девичья не позволяет вам ответить? Я не смею помыслить, что в Вашем сердце другой, это было бы слишком жестоко!

С первого мгновения, едва я увидел Вас, жизнь моя принадлежит только вам. Я просыпаюсь с Вашим именем на устах, засыпаю с молитвой о Вас. О, не думайте, что я бесполезный мечтатель и тюфяк. Только велите – и я брошу весь мир к вашим ногам!..

Но Вы немилосердны... Отчего Вы равнодушно молчите, тогда как я не нахожу себе места от тоски? В каждом письме я умоляю Вас простить меня: я не был решителен и не искал вашего общества до сих пор. Тому причиной строгий запрет и слово, данное мной батюшке. Я не могу нарушить честного слова, ибо тогда мне нельзя будет жить на свете! Что делать, но у отца есть какие-то неведомые мне причины не любить Ваше семейство.

Нынче я уезжаю в Петербург, хотя мог бы остаться здесь долее. Жизнь без Вас для меня мучительна, а там я найду забвение в трудах. Пишите мне в С. Петербург, на Фонтанке, в Императорском училище правоведения.

P.S. Быть может, Вам не позволяют писать? Пусть так, только не равнодушие! Могу ли я обманываться, понимая ваше сердце? Могу ли не ждать ответа с нетерпением шестнадцатилетнего безумца? На коленях умоляю: напишите мне, развейте мучительные подозрения, рождающие химер, дайте мне надежду!

С трепетом целую край Вашего платья

всегда ваш Л. С. Бронский".

Катя еще и еще пробегала глазами по строкам, и письмо дрожало в ее руках. Ликование и счастье сменялись унынием и слезами, и вновь возвращалось торжество. Он не забыл, он писал, он думает о ней и тоскует! Однако кому нужно было перехватывать письма Бронского, лишая ее той малой радости, что единственно доступна бедной девушке? Впрочем, можно было и не задаваться этим вопросом. Конечно, это проделки Василия Федоровича. Негодяй! Катя даже стукнула по столу кулачком. Доколе можно терпеть его злобные выходки?

Однако мысли влюбленной девицы тотчас вернулись к ее предмету. Где теперь Левушка? Ужели на пути в Петербург? В письме стояло вчерашнее число, стало быть, уехал, и Бог весть когда они еще свидятся! Несносная участь – неделями ждать писем и не сметь мечтать о встрече!

Катя еще раз перечитала дорогое письмо, и щеки ее заалели. Она живо вообразила, как Левушка произносит эти пылкие фразы, а глаза его излучают и мольбу, и укор, и страсть...

За дверью послышались шаги, и Катя тотчас спрятала заветный листок на груди. В комнату заглянула Настя, высланная давеча на кухню, покуда барышня читала послание любви.

– Где ты взяла это письмо? – спросила Катя горничную, дав ей знак войти.

Настя проворно прикрыла за собой дверь и зашептала:

– Человек Бронских караулил меня, пока я не вышла на снег ковры выбивать. Уж не выдайте, барышня! Мне ведь строго-настрого наказано было, все письма, коли будут, нести дядюшке вашему.

– Будь покойна, не выдам, – пообещала барышня. – Сама, смотри, не проболтайся. Выходит, были еще письма?

Настя пожала плечами:

– Бог весть, должно быть, не через меня передавали.

– Неужто дядя так низок, что читает чужие письма, а, Настя? – Эта мысль заставила девушку похолодеть.

– Да уж, будьте покойны, коли попали в его руки, прочитали-с. Что им до совести да до чужих чувствований? Вы уж простите, скотина ваш дядюшка!

– Как бы раздобыть эти письма? – задумалась влюбленная барышня.

– Да кто ж ведает, куда барин прячет их?

– А если поискать? – заговорщически прошептала Катя.

– Ох, барышня, не сносить мне головы! – охнула Настя, но глаза ее загорелись азартным огоньком.

– Я и не неволю тебя, сама поищу, – Катя решительно поднялась со стула. – Ты поможешь: будешь караулить, как бы дядя не застиг меня.

Однако пришлось ждать, когда Василий Федорович уедет в город по своим таинственным делам. И как назло, на сей раз он не спешил.

Катя горела нетерпением найти и прочесть Левушкины письма, вновь окунуться в наслаждение его пылкими признаниями, трепетом любви... Как, как смеет дядя прятать чужие письма, а то и читать их! Катя страдала от одной мысли, что Василий Федорович вторгся в ее сокровенную тайну.

Она силилась не выдать свое негодование, когда вопреки своим нынешним правилам вышла к обеду и увидела несносную физиономию дяди. Марья Алексеевна обрадовалась тому, что обожаемая дочь оставила, наконец, самовольное затворничество. Она ласково справилась о ее здоровье.

– Недурно, – ответила Катя, силясь не смотреть в сторону Василия Федоровича. Она склонилась над тарелкой с ветчиной, делая вид, что занята едой.

– Душенька, а почему бы тебе не пригласить к нам в гости Наташу? Все веселее будет! – неожиданно предложила Марья Алексеевна, и дядя тотчас навострил уши.

Катя не смела поверить.

– Вы не шутите? – спросила она, глянув в сторону насупившегося Норова.

– Вовсе нет, – ободрила ее маменька и обратилась за поддержкой к Василию Федоровичу. – Ведь вы не против, я полагаю?

Дядя важно промакнул рот салфеткой и проворчал:

– С чем изволите принимать избалованную особу? Что у нас к обеду подают, у Давыдовых и лакеи не едят.

– Вовсе Наташа не избалована! – заступилась за подругу Катя. – И простым кушаньем не гнушается.

– Решено! Посылаем к Давыдовым Сеньку! – воодушевилась Марья Алексеевна. – И писать не будет нужды.

– А вот Сенька мне понадобится! – злорадно вставился дядя.

– Коли понадобится, возьмете форейтора Андрюшку.

Не обращая внимания на ледяное молчание Василия Федоровича, дама распоряжалась, призвав к себе няньку Василису:

– Вели Сеньке запрягать лошадей и ехать к Давыдовым за Наташей. Пусть скажет, в гости звали, мол, к барышне.

– Не поздно ли, матушка? – опасливо поглядывая на барина, возразила Василиса. – Поутру-то с зарей, чай, лучше б было?

Катя насилу удержалась, чтобы не застучать ногами от нетерпения: инстинкт подсказывал ей, что надобно ждать.

– Вздорничать изволите? – возвысил голос Василий Федорович. – Не дам губить имущество! Или уж запамятовали, как ваша дочь едва не сгинула у разбойников вместе с людьми и лошадьми?

Катя с отчаянием видела, что маменька сдается под его напором.

– Можно человека послать с запиской, Наташа приедет завтра в своем экипаже, – неуверенно предложила Марья Алексеевна. – Разбойников выловили, сказывают...

Катя поняла, что игра проиграна, когда дядя решительно поднялся из-за стола и подытожил:

– Нечего гнать человека на ночь глядя! После поговорим об этом!

29.

Марья Алексеевна имела свой резон приглашать в гости Наташу. Встревоженным инстинктом матери она чувствовала, что нельзя ни на час оставлять Катю одну. От нее, своей любящей маменьки, Катя отвернулась и так не ко времени! В комнату к себе не впускает, на вопросы не отвечает. Все не может простить, что Марья Алексеевна оказалась в сговоре с дядей. А что тут поделаешь? Не могла Марья Алексеевна допустить, чтобы дочь ее повторила ошибки матери. Надобно держать ее подальше от Бронских, их предательской натуры. Ничего, юный Бронский вернется в Петербург, и все потихоньку забудется. Время лучший лекарь всех душевных ран...

Теперь новая беда грозит ее малышке. Открытие, сделанное давеча Марьей Алексеевной, потрясло бедную женщину. Возможно ли, что этот приживал, старый угодник и вечный ее поклонник перенес свои амбиции на Катю?! Он делает вид, будто невинен как голубь, а из Кати слова не выжмешь, однако здесь решительно нечисто. Сердце давно подсказывало Марье Алексеевне, что надо бы последить, присмотреться лучше к поведению Василия Федоровича с Катей, но все недосуг было. Да что греха таить, не хотелось спокойствия лишаться. Если уж быть вовсе откровенной с собой, в глубине души она надеялась, что все само как-то образуется: и с имением, и с Катей. Будь Норов помоложе и хоть с небольшим капитальцем, так можно было б и сосватать Катю...

Марья Алексеевна тотчас в сердцах отшвырнула работу, которой занималась, сидя по обыкновению у окна. Василиса, тут же расположившаяся с вязаньем, удивленно глянула на барыню. Да, ей, любящей маменьке, было бы проще так, не выходя из дому, и дочь пристроить! Как она низка!

– Послали лошадей за Наташей? – зная ответ, спросила Марья Алексеевна.

Василиса вдругорядь удивилась:

– Полно, матушка, сама ведь проводила барина в город. Он и взял лошадей. Кого же за давыдовской барышней посылать?

Опять он сделал все по-своему, подумала Марья Алексеевна. Она дурно спала эти ночи, все искала способа примириться с Катей, размышляла о будущем дочери. Все чаще возникала мысль посоветоваться с умным, надежным человеком, да где ж его взять? Ах, как трудно женщине без опоры, без мужской руки!

Исподволь возникал коварный вопрос: "А предводитель дворянства? Ему по роду занятий положено быть подмогой и опорой вдовам и сиротам". Марья Алексеевна гнала от себя эти предательские мысли: еще не хватало быть просительницей у человека, некогда отказавшегося от нее! Однако она отметила, что угроза обратиться к Бронскому решительно подействовала на Василия Федоровича.

Сколь велико было искушение вновь явиться к Сергею Львовичу, но не на коленях, а с гордо поднятой головой! Как бы хотелось сбить спесь с этого нового Бронского – самодовольного и надменного господина! Однако теперь не до гордости и мести: их положение так жалко, они с Катей так беззащитны...

– Что Катя? – спросила Марья Алексеевна Настю, которая заглянула в гостиную за какой-то надобностью.

– Барышня нездоровы, просят не тревожить. Всю ночь без сна провели, только что уснули, – доложилась Настя.

– Что ж, не будите ее покуда, – с грустью произнесла Марья Алексеевна, и Настя скрылась, так и не сказав, зачем пришла.

Обожаемая дочь опять отвернулась от маменьки, которая не смогла настоять на своем и добиться, чтобы за Наташей послали лошадей. Разочарованная Катя вновь заперлась у себя... Слезы застлали глаза бедной женщины, и она не могла различить канву, по которой работала. Нянька Василиса мирно сопела во сне, уронив клубок шерсти на пол, не от кого было прятать слезы. Марья Алексеевна достала из кармана кружевной платочек и приложила его к глазам...

Между тем Катя и не думала спать. Она и впрямь провела бессонную ночь, придумывая, как ей ловчее выкрасть письма у дяди. И вот едва дядин экипаж скрылся за поворотом аллеи, она выслала Настю разведать, кто чем занят. Как назло, Василиса затеяла уборку в кабинете Василия Федоровича. Катя не находила себе места и не могла дождаться, когда же можно будет проникнуть туда. Однако девки споро взялись за работу и быстро управились. Они шумно собрались и ушли, унося с собой метелки, тряпки и ведра с водой. Василиса тоже удалилась в гостиную и села за вязанье. Тут-то девушка и послала Настю сказать, чтобы ее не тревожили.

С отъездом Василия Федоровича в доме по обыкновению установилась тишина. Катя скинула башмачки и в одних чулках прокралась в дядин кабинет. Настя следовала за ней, силясь ступать бесшумно. Оставив горничную на страже у дверей кабинета, Катя проникла внутрь.

Тяжелые драпировки почти не пропускали света, а день и без того был тусклый. Воздух пропитался влагой от уборки, пахло свежестью. Катя бесшумно двигалась, огибая громоздкие кресла, кожаный диван, добралась до письменного стола.

Когда-то этот кабинет принадлежал папеньке... Катя не любила бывать здесь. С детства в память ее врезались стойкие запахи вина и табака, насквозь пропитавшие папенькин кабинет. В камине, бывало, сгорала оброненная папенькой туфля, а по рассеянности оставленная свеча плавилась до утра, превращаясь в лампадный огонек. В детских ее воспоминаниях остались чувство тревоги и беззащитности и пронзительная жалость к погибающему отцу, от пьянства превратившегося в ребенка.

Да, ей не хватало папеньки всю жизнь. С ним Катя не была бы так одинока. Пусть он нечасто бывал в трезвом рассудке, но девушка помнила, что с ней он всегда был ласков и добр. Бывало, посадит на колени крохотную дочурку, сунет ей пряник или конфету, гладит по головке и говорит, говорит. Сетует на жизнь, а то и плачет, а сердце маленькой девочки разрывается от жалости, хотя она и не понимает ничего. Смерти его Катя не помнит. Верно, милосердный Бог дал ей забвение, чтобы она могла жить дальше и чувствовать: папенька где-то рядом, он молится у престола Всевышнего за свою оставленную дочь...

Катя глубоко вздохнула и поморгала глазами, стряхивая набежавшую слезу. Она вспомнила, зачем пришла, и раздвинула занавеси, впуская скудный свет короткого дня. Широкий стол, покрытый сукном, был пуст, если не считать бронзовой чернильницы да фарфорового китайца, качающего головой. Поспешно осмотрев ящики стола, Катя кинулась к большому старинному бюро из палисандрового дерева, кое-где украшенному искусной инкрустацией. Открывая один за другим ящички для бумаги и разных письменных мелочей, она не находила того, что искала – писем Левушки Бронского. Лихорадочно перебирая безделушки, сургучи и печатки, она добралась до последнего ящика, но и там не обнаружила искомое.

Однако Катя отметила, что ни деньги, ни ценные бумаги ей не попались под руку, и это было весьма подозрительно. Положительно, у дяди имелся тайник! Девушка прилежно обследовала стены кабинета, заглянула за картины, но ничего не нашла.

С улицы вдруг донесся непонятный шум, затем явственно послышался звон упряжи и звук приближающегося экипажа. Катя в отчаянии заметалась по кабинету. И тотчас в сознании ее вспышкой мелькнула картина: отец нажимает потайную пружину, скрытую за ложными ящиками, и внезапно поднимается консольная доска, открывая секретную часть бюро.

Пальцы девушки пробежались по внутренней поверхности ложного ящика и – о радость! – наткнулись на тайный рычажок. Тут дверь распахнулась, и в кабинет ворвалась бледная как смерть Настя.

– Барышня, беда: барин воротился! – выдохнула она.

– Отчего так скоро? – удивилась Катя, и не думая сдаваться.

Рычажок под нажимом подался в сторону, и на глазах у изумленной Насти консольная доска уплыла вверх, и открылся ряд потайных ящиков.

– Надобно уходить! – стонала Настя. – Ох, матушки мои, горе!

– Задержи его! – коротко приказала Катя и сунулась к ящикам.

Горничная махнула рукой и выскочила за дверь. Катя лихорадочно перебирала бумаги и, едва взглянув, швыряла обратно. Шкатулку с деньгами она трогать не стала. И вот остался всего один ящичек, самый дальний. Девица потянулась к нему, но в дверь опять просунулась Настя.

– Барышня, уж вошли, скоро здесь будут! – еле выговорила она. Видя, что ее слова не возымели действия, Настя перекрестилась и вновь кинулась за дверь.

Между тем Катя доставала ворохи бумаг и, бегло проглядывая их, совала обратно. Сердце ее вздрогнуло: она узнала на одном из конвертов Левушкин почерк. Это были письма Бронского!

– Вот они! – воскликнула Катя шепотом, не удержав восторга.

Дрожа от нетерпения, девица торопливо отбирала дорогие грамотки, когда Настя ворвалась в кабинет и потащила ее вон.

– Идут! Сюда идут! – сдавленно шипела она в ухо Кате.

– Постой, нужно закрыть! – оттолкнула ее барышня и, спрятав письма на груди, она молниеносно задвинула ящики и нажатием рычага опустила доску.

Девицы едва успели улизнуть под самым носом Василия Федоровича, который с озабоченным лицом решительно шагал мимо гостиной к кабинету.

30.

Над обитателями денисьевского дома нависла гроза. Марья Алексеевна ничего не понимала. Василий Федорович неожиданно вернулся, не доехав до города, и тотчас скрылся в своем кабинете. Никто не рискнул спросить его, что послужило причиной столь внезапного возвращения. Василий Федорович не выходил из кабинета довольно долго. Марья Алексеевна прислушивалась к доносившимся звукам и недоумевающе переглядывалась с нянькой Василисой. В кабинете Норова словно боролся кто: возня, грохот выдвигаемых ящиков, глухой стук тяжелых предметов, падающих на ковер. Марья Алексеевна уж было решила удалиться к себе, чтобы не попасться под горячую руку, когда Норов ворвался в гостиную. Лицо его было перекошено от гнева.

– Кто входил в кабинет в мое отсутствие? – вопросил он, не сказав ни слова приветствия.

– Да кто ж, батюшка? Только девки мыли... – испуганно отозвалась Василиса.

– Что девки! – отмахнулся Василий Федорович. – Где Катерина Андреевна? Она заходила в кабинет?

– Побойся Бога, батюшка! – вступилась нянька за барышню. – С завтрака лежит у себя, спит. Сказывает, бессонницей маялась всю ночь.

– Вы мне отвечаете за это? – Василий Федорович пристально глядел то на одну, то на другую женщину.

– Как Бог свят! – перекрестилась Василиса. – А ты потерял что, батюшка?

Норов не ответил. Он метался из угла в угол, кусая губы и ломая пальцы. Наконец, остановился посреди гостиной и приказал:

– Зовите девок, какие мыли!

Василиса проворно метнулась в девичью и вскоре вернулась с трясущимися от страха "преступницами". За ними и Настя увязалась. Василий Федорович учинил форменный допрос. Девушки не понимали, чего он хочет, и принимались плакать, на что Норов еще более сердился. И мудрено было понять, как скоро барин прямо не говорил, чего ему надобно. Он расспрашивал с дотошностью, где что стояло и лежало, когда девушки вошли, трогали ль он предметы, открывали ль шкафы, выдвигали ящики.