Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Он явно не собирался чаевничать и вести беседу.

– Мне все равно, – буркнул Кириллов, мельком взглянув на застеленные конвертом койки.

Сон не шел. Паскаль лежал у другой стены очень тихо, видно, тоже не спал. Тягостно было Кириллову отчего-то, давно такого не испытывал. То ли разговор с Бойко разбередил, то ли старичок несчастный с колокольчиком, то ли угрюмое недоброжелательство рабочего подействовало и Овсеев этот психованный. Он знал это состояние, не любил его и боялся. Оно приходило к нему, когда был вне дома, в гостинице, в ночном вагоне. Вспоминалось то, о чем вспоминать не хотелось: давние обиды, умершие родители, с которыми был всегда неизменно ровен и неизменно замкнут.

Особенно мучила вина перед матерью. Она умерла, когда он только начал «становиться на ноги», окончил институт и уехал в маленький городок инженером на завод. Мог высылать не больше двадцати рублей, высылал аккуратно, каждый месяц, но ни разу не купил подарка, не отправил отдыхать на юг. Последнее терзало сильно. Теперь он мог купить ей путевку в самый лучший санаторий, посадить в мягкий вагон, дать столько денег, сколько ни разу за всю ее нелегкую жизнь не держала в руках. Теперь, когда ее не стало. И отчего у больного, израненного отца, гулко кашляющего и отхаркивающегося по утрам, что всегда вызывало глухое раздражение, отчего ни разу не спросил, не расспросил о войне, которая убила его десять лет спустя, – ведь отец хотел, ждал этих расспросов. Часто у телевизора, увидев кадры военной кинохроники, оживлялся, бормотал тихо: «Ну да, Волховский… правильно… Лида, смотри, я здесь как раз в это время был». Мать бросала любые дела, подходила смотреть, а Кириллов, согнувшись над чертежом, только мельком взглядывал на экран.

«Очень занятым был, сукин сын», – с тяжелой злобной тоской подумал Кириллов.

Тоска, тяжелая тоска непоправимого стеснила грудь. Кириллов даже застонал коротко, еле слышно, так сильна была она.

– Что случилось, вам плохо? – тотчас спросил Паскаль.

– Ничего, – и вдруг сказал неожиданное, – совесть.

– Тяжелая штука, – согласился Паскаль после молчания.

Потом зажег настольную лампу. Лег, закинув под голову руки. Запрокинутое лицо на белой подушке казалось старше и суше. Смотрел в потолок. Откровенность Кириллова удивила его, и он выжидал теперь, не зная, означала ли эта откровенность желание долгого разговора, или была случайность, пользоваться которой не следовало.

Кириллов, поняв его состояние и благодарно оценив, сказал:

– Особенно тяжелая, если память хорошая, но у вас этого еще не должно быть.

Паскаль не ответил, потом тихо, не отводя глаз от потолка:

– Хуже всего то, чего исправить уже нельзя.

Кириллов от неожиданности даже приподнялся, ожидая продолжения и, не услышав, медленно опустился на подушку. Спросил:

– Ваши родители живы?

– Нет.

Паскаль резко, рывком сел на постели:

– Может, все-таки чайку, все равно не спится?

Начал одеваться, нескладный, длиннорукий, костистый.

– А где же наша дама? Куда запропастилась? – весело спросил Кириллов, натягивая свитер. Он радовался предстоящему чаепитию с интересным разговором. Паскаль был явно неглуп. Радовался освобождению от мыслей тяжелых, от одиночества.

– Василий Иванович, наверное, ее в корпусе устроил.

– Даже попрощаться не зашла, так ее мужичок этот взбудоражил. Кто он такой?

Кириллов с наслаждением затянулся сигаретой: «Черт с ним! Все равно бросаю, маленькая уступка».

– Наш завхоз.

– Странное знакомство… совершенно непонятное, – добродушно разглагольствовал Кириллов, пока Паскаль возился с заваркой, – а вдруг у них роман был, вот было бы забавно!

– И вам проще, – добавил Паскаль спокойно.

– В чем? – опешил Кириллов.

– Ну, двусмысленность ситуации дает преимущество свидетелю и делает покладистей участника. – Паскаль вынул из шкафчика кружки.

Но странно, вызывающее, почти хамское замечание не разозлило Кириллова, ему уже нравился Паскаль, нравилась его резкая прямота и проницательность.

– …Хотя должен вас огорчить, вряд ли здесь пахнет романтической историей.

– Жаль, – искренне огорчился Кириллов, – было бы очень забавно. Эдакий неказистый мужичонка и властительница судеб.

– А отчего вам так важно, чтоб она покладистей стала? – Паскаль сел напротив, взглянул прямо рыжими, кошачьими какими-то глазами.

– Тебе бы тоже пригодилось, – многозначительно пообещал Кириллов.

– Я что, – улыбнулся Паскаль, – я шестерня. Вращаюсь восемь часов, а работа – она всегда работа.

– Ну, это ты брось придуриваться – шестерня. И потом, разве ж восемь часов вкалываешь? Не гневи бога – от силы пять, – Кириллов начал «заводиться».

– Если говорить о настоящей работе, может, и меньше.

– Ну вот, – сразу расслабился Кириллов. И обрадовался, встал. Говорить о том, что было для него важным, привык, расхаживая но кабинету. Но представил себя в трусах, с дряблыми мышцами ног, бледного обитателя дымных комнат, маячащим перед глазами этого жилистого человека, спохватился и, будто просто чайник на плитке решил проверить, приподнял крышку, вернулся на место.

– А по-настоящему, без развращающих этих проволочек хотел бы? – спросил, подавшись вперед к Паскалю, – или так, как сейчас, нравится? – не давая ответить: – Работа – наша жизнь. Понимаешь, вся жизнь – один большой рабочий день, так чего ж ее под хвост коту пускать?

Ждал ответа, но Паскаль медлил, улыбался непонятно, обдумывая что-то свое.

– Хотел бы или нет? – настырно спросил Кириллов.

– Да.

– Ну вот. А я… – Но Паскаль не дал ему договорить.

– Да. – твердо повторил он, – но не оттого, как вы объяснили – один день и все такое. Не оттого. А оттого, что мотивы жизни важнее самой жизни.

– Это ты мистики начитался, – кивнул на книгу Кириллов, – Паскаля своего знаменитого. Важно одно – то, чего хочешь и ты, и я. И я обязан тебе дать, что ты хочешь, а я не могу, потому что сам между Сциллой и Харибдой кручусь. С одной стороны, хозрасчет, с другой – Бойко давит со своими требованиями.

– У нее тоже свои Сцилла и Харибда.

– Да мне-то какое дело! – Кириллов вскочил. – Мне-то что? – спросил Паскаля, остановившись перед ним.

– А мне что? – спросил Паскаль в лицо.

– Как?! – оторопел Кириллов. – Ты понимаешь, о чем речь идет?

– Понимаю: вам не хочется, чтоб она за вас решала без вас, а мне – чтоб вы за меня без меня.

– Понятно, – протянул Кириллов, – вот и дошли до главного. Но ты это серьезно? – спохватился и недоверчиво заглянул в лицо.

– Ну, – спокойно подтвердил Паскаль, разливая чай.

– Ты при Комове работал?

– Работал.

– Что он делал, понял?

– Вроде бы.

– А почему не получилось, тоже понял?

– Думаю, что да.

– Думаешь, или понял? – раздраженно спросил Кириллов.

– Был такой человек – Тарелкин. Он впереди прогресса шел, вот и Комов тоже.

– Впереди прогресса! – рассмеялся Кириллов. – Здорово сказано. Ты, что ли, придумал?

– Да нет, не я, – Паскаль улыбнулся его веселью, – писатель хороший один.

– Впереди прогресса! Гениально! – не унимался Кириллов. – В самую точку. Думал, наука людей по-настоящему работать научит, а они этой науке под вздох. Все в разные стороны потянули. И ты в свою тянул, между прочим, – предупредил Паскаля.

– Правильно. Тянул. И буду тянуть. А вам бы хорошо знать, в какую.

– Очень интересно знать.

Но Паскаль не торопился. Спичкой аккуратно собирал в горку пепел сигареты Кириллова. Кириллов только сейчас заметил, что пепельница странная, старинная. Вогнутое лицо человека, сытое бюргерское лицо. Дурацкая выдумка давить окурок о глаз, стряхивать пепел на губы.

«Каким тупым, лишенным воображения человеком надо быть, чтобы придумать такую вещь», – подумал Кириллов.

– Вы говорили: «Жизнь – один большой рабочий день», – начал медленно Паскаль, не оставляя своего занятия, – а ведь это примерно то, о чем говорит человек, над которым вы так иронизировали. Он, мой однофамилец, пишет, что человек убивает время, пока оно не убьет его. Это неправда, человек не хочет убивать время. Он хочет жить и каждую минуту чувствовать себя живым, потому что в душе его существуют вечные понятия – любви, добра, Родины. И он хочет в своих действиях осуществить эти понятия, реализовать их. О любви, о добре говорить нечего, тут понятно. Родина. Во время войны это понятие реализовалось в самом высшем своем качестве, тоже понятно, но вот сейчас? Мне трудно сформулировать, но я это очень чувствую.

– Что? – нетерпеливо спросил Кириллов.

– Что работа должна стать Родиной. Работа.

– Красиво, но очень туманно.

– А вы объясните мне попроще, что такое чувство Родины, без березок, без дымка спаленной жнивы, и даже без говора пьяных мужиков. Можете?

– При чем здесь говор? – удивился Кириллов. – Что пьют у нас много, хочешь сказать?

Паскаль улыбнулся:

– Я хочу сказать, что объяснить это понятие очень трудно. Оно для каждого свое.

– А для тебя?

– Для меня – это Дом, люди, которые в нем живут, и… работа.

– Давай сначала. Мне очень важен этот разговор. Давай так: вот если бы ты был директором…

– Я бы, конечно, дал денег Дому, чтоб они купили телевизор. Это не самое лучшее место для демонстрации ваших принципов, правда?

– Дальше, – нетерпеливо поторопил Кириллов.

– Дальше, я бы никогда не согласился ради плана отступать от техусловий, это развращает рабочих; человек не может делать халтуру и знать, что он ее делает, – это безнравственно.

– Посмотрел бы я на тебя.

Но какая-то догадка уже шевелилась, и Кириллов спросил жестко:

– Это ты написал Бойко жалобу на меня?

– Не я один. Там около ста подписей.

– Но ты их собирал?

– Я.

– Зачем?

– Странный вопрос. Я ведь был у вас, забыли?

– Нет, не забыл. Но ты считаешь, что это нравственно – вот так, за спиной, строчить кляузы?

– Это не кляуза. Это последний шанс.

– Но есть облздрав, профсоюз, при чем здесь замминистра?

– Замминистра здесь ни при чем, а вот вы очень при чем. Облздрав, что может, делает, профсоюз тоже, даже воинская часть соседняя помогает.

– Может, достаточно?

– Может. Для Дома, но для вас, для людей завода – нет.

– При чем здесь люди завода? Если хочешь знать, для них и стараюсь, не для себя. Хочу, чтоб и дом отдыха был, и стадион, и квартиры давать пощедрее.

– А они счастья своего не понимают, не видят, как директор для них старается, и всё воруют, воруют…

– В огороде бузина, а в Киеве дядька, – сообщил Кириллов насмешливо, будто подводя итог несостоявшемуся разговору. Отхлебнул чаю, поперхнулся: – Хорош чаек.

– Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.

– Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.

– Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? – спокойно спросил Паскаль. – Я же вам говорю «вы».

– Говори «ты» – большое дело! – отмахнулся Кириллов.

Паскалю нравился Кириллов. Он был уже четвертым директором на его памяти и понравился сразу, – зажатый, сумрачный столичный парень в белоснежной накрахмаленной рубашке, отутюженном костюме. Он был всегда сух, вежлив и настырно-холодно настойчив в своих требованиях. Осенью цех убирал буряки в подшефном колхозе. Начали в семь утра и к полудню сомлели от непривычной работы, от терпкого воздуха, лимонадной шипучкой покалывающего нёбо. Залегли в копне на краю поля передохнуть часок. Ребята покуривали аккуратно, рассуждали о том, что в колхозе работать здоровее, чем в их гальванике среди кислотных испарений, и денег не меньше, и участок приусадебный. Размечтались донельзя, до «Жигулей», которые специалистам сельского хозяйства дают без очереди; до спора, куда лучше податься: в механизаторы или – поспокойнее, в бригаду полевую. Паскаль смотрел на их ставшие родными лица, слушал прожекты новой прекрасной жизни и думал: какая сила держит этих ребят в одном из самых тяжелых цехов? Что за необходимость заставляет идти в ночную и семь мертвенно-голубых от света газонаполненных ламп часов таскать крюками из ванн металлические листы? Деньги? Но вот только что выяснили: в колхозе не меньше. Инерция раз заведенного в жизни порядка? Непохоже. Ивченко пять лет прокорпел над конспектами заочного института – и все для того, чтобы остаться в цехе на должности мастера. Работал без диплома – теперь то же самое, но «с корочкой». Или самый старший из них – Гусарь. Ему давно предлагают перейти в ОТК. А что заставляет многие поколения жить на одном месте, которое зовется родиной? Ведь где-то есть места покрасивее и побогаче. Разве скромная, печальная Волынь лучше роскошных садов Ферганы? А мать дождаться не могла, когда из эвакуации можно будет вернуться на нищую, искалеченную войной свою землю.

Вспомнился разговор с Никитой. Уговаривал пойти в институт, доказывал, что чем выше на социальной лестнице хороший человек, тем больше добра может сделать.

– Что ж вы после института не остались в Москве? – спросил Паскаль. – Стали бы большим человеком. Делали бы большое добро. Чего ж вы прилепились к горсти доходяг жалких? Прозябали здесь, в собесе собачились из-за ящика мыла, а ведь могли в клинике столичной царствовать. Вы же врач, богом отмеченный. Что вы мне внушаете то, от чего сами отказались? Я еще подумаю, что жалеете.

– Может, и жалею, – неожиданно сказал Никита, – но… о другом.

Тогда не довели до конца разговора, до полной ясности, как любил Паскаль. Никита не захотел. Довели в другой раз, в другой день – тяжелый день Паскаля.

«Где сейчас ваша красивая жена? – хотелось спросить Кириллова, – горевали ли вы, когда остались одни в захолустном городишке, и осталась ли боль по той, прежней, нарядной и веселой, теперь, когда живете с бледнолицей, холодно поблескивающей стеклами маленьких, без оправы очков»?

Работала завучем в школе, где учился сын. Жиденький пучок на затылке, тонкие губы. Да и старше его лет на пять. А та, прежняя, приехала в золотисто-туманный осенний полдень на буряковое поле, вынула из багажника машины плетеную корзину со снедью и под одобрительными взглядами работяг пошла вдоль межи искать Кириллова. Она привыкла к таким взглядам, и они радовали ее. Паскаль видел случайно, как целовалась с Кирилловым за скирдой, как кормила его заботливо, словно ребенка, чистила яйца, протягивала ломти хлеба.

Кирилловский шофер, сосед по дому, рассказал на другой день неожиданное. Когда садилась в машину, пошутила, показав рукой на развалившихся на соломе покуривающих работяг:

– Здорово они у тебя работают, нельзя сказать, чтоб надрывались.

– А ты хочешь, вкусно есть, сладко спать, а чтоб другие не разгибались, – не стесняясь присутствия шофера, врезал Кириллов.

Директорша потом всю дорогу молчала, слезы глотала, бедная.

«Нет, такого с ног сбить трудно». – Паскаль наблюдал, как Кириллов равномерно отхлебывает чай, сосредоточенно обдумывая что-то.

– Чего ты меня разглядываешь? – враждебно спросил Кириллов. – Небось думаешь, что ты вот праведник, а я прямо бес какой-то, что на потребу Молоху старается. Только вот что я тебе скажу, праведник. Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками. И легко рассуждать, не отвечая ни за что. Говоришь ты хорошо, интеллигентно, а вот поступаешь…

– У вас это вроде обидным прозвищем звучит – «интеллигент», – перебил Паскаль, – хотя вы сами, можно сказать, да и вообще, если уж это затронули, то для меня интеллигент – это не тот, кому необходимы книги, а тот, чья мысль, пускай самая простая, определяет всю его жизнь, все его действия.

– Стоп! Ты не очень стесняешься, и я не буду. Так вот, у меня есть такая мысль. Очень простенькая: я пришел на этот завод, и я сделаю из него современное предприятие, советское предприятие, как я его понимаю. Это моя главная мысль, моя главная задача. И я лучше всех, понимаешь, лучше всех знаю, как выполнить свою задачу.

– Очень интересная мысль, – сказала в коридоре Бойко, – и очень для меня опасная. – Вошла, промокая влажное лицо платком, сообщила весело: – А мы вышли погулять, смотрим, у вас свет горит, решили зайти, а тут такие разговоры.

За ее спиной маячил завхоз.

– Никита Семенович, видно, заночевал в городе, – сообщил Паскалю как нечто очень важное.

– Чайку попьешь? – спросил Паскаль.

– Да не… пойду. Михаилу подмогну немного, мы у него сейчас были.

– Так интересно, – обратилась Бойко к Кириллову, – мы с Василием Ивановичем сейчас в костеле старом были. Да заходи, посиди с нами, – приказала мимоходом Василию, и тот послушался тотчас. Снял халат, ватник, смущенно улыбаясь, приглаживая редкие пегие волосы, вошел в комнату, осторожно сел на белый табурет, а Бойко тараторила живо: – …там милиционер один, забавный такой, здание протапливает, чтоб росписи сохранить. Он же их и реставрирует.

Она помолодела будто, лицо розовое, подтянутое.

– Глупость это, – изрек Паскаль мрачно, – росписи эти – мазня, а он вбил в голову, что замечательные. К тому же сам рисовать не умеет по-настоящему.

– Зачем ты так говоришь, Стасик, – робко укорил Василий, – он хорошо рисует, похоже.

А Кириллов подхватил злорадно:

– Вот пример, как простая мысль определяет жизнь, человек старается, искусство оберегает, а вы глупостью называете, как же так?

– Да, да, – подхватила Бойко, – мы слышали ваш разговор, вернее, подслушивали в коридоре, очень интересно.

Василий нахмурился от «подслушивали».

– …очень интересно. Особенно последнее ваше заявление, Виталий Николаевич, очень оно многообещающее.

Кириллов напрягся, приготовясь к неприятному, и не ошибся.

– …очень, – повторила Бойко, блестя глазами, глянцем густых волос, влажной чернотой бровей и ресниц, – если бы не одно обстоятельство: мне кажется, что вы себя – орудие на службе блага народа – отождествляете с этим благом.

– А мне кажется, что вы.

Не зря приготовился к плохому, отреагировал мгновенно.

Но Бойко приняла выпад благодушно. В странном оживлении своем, в какой-то радости была неуязвима.

«В чем дело? – недоумевал Кириллов. – Неужели этот жалкий, морщинистый, с тонкой шеей мужичонка что-то значит для нее? Неужели в нем причина и добродушия, и радости, и этого детского оживления?»

– Ну зачем же так агрессивно? – протянула она низко и звучно. – Мы с вами взяли какой-то неверный тон. Отчего? Ведь мы делаем одно дело?

Вопрос повис в воздухе, вернее в дыму, потому что Кириллов курил уже одну за другой, и завхоз, упрятав сигарету в согнутой ладони, затягивался часто. Его томило молчание и, ёрзнув на табуретке, откашлялся, спросил Бойко:

– Ты помнишь старшего конюха, Николая?

– Помню, – Бойко ласково глянула на него, – но ты погоди, Василий Иванович, – и Кириллову: – Вы ведь знакомы с Галаганом?

– Знаком, – буркнул Кириллов, – немного.

– А я очень хорошо и много лет. Условия у него потруднее ваших, и завод поднимал с нуля, с пустыря, а ведь за все долгое время у меня с ним не было ни одной конфликтной ситуации.

– Правильно, – согласился Кириллов, – у вас полное взаимопонимание, и оно не случайно. Не за красивые глаза любите вы Галагана, и он вас не за это же, – Кириллов замялся, потом выпалил на одном дыхании, без пауз: – Галаган повидал многое: слияние министерств и их размежевания, снова слияние, совнархозы, республиканское подчинение и союзное, много чего видел, а знал одно: даешь план. Любой ценой. Надежен, как государственный общесоюзный стандарт. Ему всегда можно позвонить в конце квартала, попросить поднажать, выпустить добавочную партию. Он сделает, а вы его отблагодарите премией, льготами в снабжении, выгодной номенклатурой изделий. Сквозь пальцы на отступление от ТУ посмотрите.

– Может, этот разговор лучше… – встрял Паскаль.

– Погоди! – жестко остановил Кириллов и, навалившись грудью на стол, впился в Бойко побелевшими глазами. – Вот вы обо мне думаете: карьерист, выскочка. Да, карьерист. Снимете меня – уйду начальником цеха, но и там буду делать карьеру, стремиться стать главным инженером, потом директором, потому что верю в свою правоту.

– А в чем ваша правота? – спокойно спросил Паскаль, и Кириллов тотчас всем телом, как обороняющийся, загнанный в угол волк, повернулся к нему: – В чем она? – успокаивая интонацией, повторил Паскаль.

– Да какая там правота, – опередила Кириллова Бойко, – элементарная хитрость. Один пишем, два в уме. Два ходовых варианта обязательств: первый – заниженные, потому что пригодятся резервы, второй – завышенные. Пока придет время расплачиваться, или эмир помрет, или ишак сдохнет.

– Ишаки, кстати, сдыхают очень быстро. Думаю, если поинтересоваться, то директор завода – вреднейшая профессия, – Кириллов встал, обнаружилось, что сидит без брюк, и Бойко скорчила гримасу брезгливого удивления.

– Ничего, Полина Викторовна, переживете, я ж не звал вас на прием, сами пришли, – Кириллов не торопясь прошествовал в соседнюю комнату.

– Но вы не ответили, в чем ваша правота, – спросил в спину Паскаль.

– Да ладно! – отмахнулся Кириллов. – Разговоры, разговоры, переливание из пустого в порожнее. Что они меняют? – спросил громко, натягивая брюки, не видя оставшихся сидеть за столом.

Никто не откликнулся, но когда Кириллов вернулся в комнату, Паскаль, видно только и ждал этого с нетерпением, вместе со стулом обернулся к нему. Опустив между колен длиннющие руки, сцепив их, крепко переплетя пальцы, сказал глухо и равномерно:

– Мне очень жаль, что нет среди нас одного человека. Никиты Семеновича, – пояснил завхозу, как справку дал, и тот закивал торопливо: «Конечно, мол, ужасно жаль».

– Директора, что ли? – Кириллов подошел к столу, вынув из пачки сигарету, злобно отбросил. – Да уж слышали, слышали, он здесь вроде святого.

– Вы погодите, – успокоил Паскаль, – не надо так: «святой», «слышали». Вот вы с Полиной Викторовной отношения выясняете. На уровне плана и номенклатуры. Сердитесь друг на друга, правоту свою доказываете. А правота ваша в том, что лучше другого знаете, как руководить. Она – вами, вы – своими подчиненными, мною в том числе. Подчиненных надо подчинять, поправлять, удерживать их от дурных поступков, объяснять, в общем, знать за них, что им хорошо, что полезно.

– Правильно, – вставила Бойко торопливо, – что ж тут противоестественного, – и уже глянула на Кириллова как на союзника, призывая к поддержке.

– Правильно-то правильно, но только он почему-то вам сопротивляется, а вы в другом каком-нибудь месте спорите.

– Это естественно. Это жизнь, это работа.

– Но только Виталий Николаевич приготовился в начальники цеха, если я правильно понял, а ведь он совсем неплохой директор, и будет, мог бы быть, – поправил себя жестко, – совсем хорошим.

– Что же ему мешает?

– Может, мне уйти? – спросил Кириллов. – А вы тут без меня мою судьбу решите.

Но Паскаль будто не услышал. Разглядывая костистые запястья свои, опустив голову, ответил Бойко:

– То же, что и вам. Я говорил о Никите Семеновиче. На нем да вот на Василии Ивановиче, – тот сразу сморщился конфузливо, – на них держится это печальное заведение. Здесь не живут, здесь доживают – так ведь, на трезвый взгляд? – спросил Кириллова, и тот поразился напряженности и силе взгляда его желтых прозрачных глаз.

– Ну, почему? – промямлил Кириллов, и Паскаль поморщился, как от скрипа неприятного.

– Потому что старые, беспомощные, потому что инвалиды одинокие или брошенные близкими, потому что предел и впереди ничего. «И в никуда, и в никогда, как поезда с откоса». Они и не могут и не хотят ничего. Вот за них и решать как раз – самое верное. Накормить, одеть, обиходить – что еще нужно! Честно делать это – уже большая заслуга, вот как бы хватило для спокойной совести, – резко провел у горла ребром ладони, – но ведь живые же люди, и пока живы, живет в них и частица добра, и талант, зерно счастья живет. Его надо найти, взрастить, выходить. Не решить за человека, а найти, оно обязательно есть. Это, знаете, даже не такая уж непосильная работа, потому что закон жизни – нравствен, и законы нашего общества – нравственны, нужно только соблюдать их.

– А мы что же, не соблюдаем? – спросила Бойко. – И не сидите ко мне спиной, пожалуйста. Я все-таки женщина, хотя бы это уважайте.

– Прошу прощения, – Паскаль тотчас развернулся вместе со стулом.

– Этот Николай, старший конюх, – начал Василий уже настырно, он, видно, твердо решил прорваться в разговор.

Но Паскаль остановил, положив ему на колено руку.

– Я не говорю, что не соблюдаете, а не… – щелкнул пальцами, подыскивая слово.

– Не замечаем, – ехидно подсказал Кириллов.

– Нет, – Паскаль мотнул головой, – не используете, – сказал с удовольствием, найдя точное слово, и улыбнулся так, будто сообщил Бойко нечто приятное и лестное.

– Возможно, – вдруг спокойно согласилась она, – возможно, вы и правы. Слушайте, Паскаль, почему вы не стали учиться?

– Чему?

– В институте, делу.

Паскаль пожал плечами:

– У меня есть дело. Я рабочий. Что может быть лучше? И учитель у меня есть.

– Это я уже поняла. Никита Семенович. Но ведь он тоже, кажется, решил за вас.

– Что вы о нем знаете! – Паскаль встал, налил в кружку чаю, но пить не стал, отодвинул. Взял со стола книгу, отнес к полке, поставил аккуратно.

Кириллов и Полина следили за ним внимательно, и каждый думал свое об этом странном человеке.

Василий глядел в темное окно, и красное задубелое лицо его выражало обиду: реденькие брови насупились, сопел по-детски.

– Спать пора, наверное, – не оборачиваясь, от полки сказал Паскаль.

– Да, – Бойко резко поднялась. – Час поздний. Пошли, Василий Иванович.

И только теперь заметила его насупленность:

– Ты что-то сказать хотел?

– Да ладно! Неважно! – махнул рукой.

– Что-то про конюха, про Николая.

– Неважно, говорю, – вдруг огрызнулся Василий, – проехало.

Но в коридоре, надевая ватник, потом халат сверху, не удержался, пробормотал:

– Тоже все знал, все по-своему, а другие люди тоже хлеб не веревкой резать привыкли…

– Ты к чему это? – спросил Паскаль. Стоял в проеме двери, упираясь руками в косяки.

– В войну, например, меня, пацана, отцом родным называли, – Василий нахлобучил шапку, – или Никита Семенович сразу ответил: приезжай, товарищ дорогой, очень ты нам нужен, да куда ж стек мой провалился? – спросил раздраженно.

– Вон он, стек, – удерживая улыбку, кивнул Паскаль на хлыст, прислоненный к углу коридора.

Василий заметил все же улыбку, зыркнул зло на Паскаля, протопал в конец коридора, взял хлыстик:

– Плитку не забудь выключить, а то Дом сожжешь, умник, – отомстил за улыбку, – и пол подотрешь утром, санитаркам и так работы хватает, – добавил, видя, что Паскаль строгости его ничуть не испугался.

– Покойной ночи, – с поддельным страхом покосившись на Василия, сказала Бойко.

– Покойной ночи. – Паскаль тотчас оттолкнулся от косяка. Руки по швам, голову склонил в вежливом кивке. В подчеркнуто вежливом.

– Мы еще побеседуем, – то ли спросила, то ли пообещала она.

– Непременно, – еще кивок.

– До завтра, Виталий Николаевич, – Бойко заглянула в комнату.

– До завтра, – приподнялся над стулом.

Она медлила, что-то еще хотела сказать, он ждал в неловкой позе, не сидя, не стоя, нависнув над столом. И Бойко, едва заметно кивнув на стоящего позади Паскаля, показала глазами, гримасой: «Видали, какой!»

И, глядя на ее розовое оживленное лицо, ставшее по-деревенски проще и в простоте этой милее от белого оренбургского платка, повязанного по-бабьи туго, узлом сзади, Кириллов подумал нелепое, неожиданное: «Почему мне никогда не встретилась такая женщина? Я бы жалел и любил ее». Вот это «жалел» было самым неожиданным и нелепым, и, помогая Паскалю убирать посуду, моя ее неловко под железным рукомойником с позвякивающим штырьком, все хмыкал и крутил головой, вспоминая:

«Жалел! Ишь, нашелся! Посмотришь, как она тебя пожалеет. Тоже мне, жалельщик!» – трезвостью насмешки прогонял ненужное.

Ночь, темная и влажная, пахнущая пресно тающим снегом и мокрыми деревьями дальних лесов, шелестящая, как невидимый кустарник под ветром, бесконечным дождем, легла мягкой тяжестью своей на город. Легла окончательно, как огромный зверь, устроившийся после тихой возни в берлоге. Последними погасли огни на казацких могилах. Полина видела их в окно. Где-то там, в черном поле, жили люди, охраняя маленький музей. Василий, когда спросила, что за огни далекие, объяснил, что курганы и музей при них. Уходя зажег рефлектор: в комнате было промозгло. Ощущала на лице сухой жар. Сквозь веки пробивалось багровое, но встать, повернуть в другую сторону ленилась. Засыпая, она думала: мало что так радовало ее в жизни, как сегодняшняя встреча с Василием, с его новым бытием. А ведь это ее, Полины, заслуги. Это она спасла человека от одиночества. Она и… Никита. Это хорошо, что его сегодня не было. Был бы – не узнала бы Паскаля, Кириллова. Не поняла бы, что другими выросли, в другие времена. Понимает ли это Никита? Наверняка. Он уже тогда, в той московской жизни был другим – и он понимал, какая она есть, и любил, несмотря на это, потому что понимал. И понимал, что изменить нельзя ничего, потому что должно измениться время. И как глупа была, когда ехала сюда с тайной тщеславной надеждой отомстить благополучием своим, властью, возможностью облагодетельствовать за ту боль, обиду и унижение. «Отомстить» – вдруг испугало, всплыло старое, злое, саднящее. Но она ухватилась за хорошее. Стала думать о доме, о сыне, о муже и радовалась, что ей не придется доживать жизнь вот в таком печальном заведении. У нее будут внуки, с ними она не повторит ошибок, что сделала, воспитывая сына, и не повторит ошибок с Борисом. Не может и не должен один человек держать за горло другого, не давая вздохнуть и шевельнуться. Держать зависимостью от себя, как она держала, даже когда говорила: «В двухнедельный срок…» и все такое. Этим-то и держала намертво. И с Кирилловым не очень хорошо. Не надо было так жестоко в докладе. Все же понимают, как ему трудно. Недаром зал притаился, молчал неодобрительно, а Галаган пошутил странно в перерыве:

– А что б ты со мной, Викторовна, сделала бы, если б я как той хлопец, Кириллов, правдочку тоби представив? Ось тут – моя вина, а ось тут – твоя, Полечку.

– Есть что показать? – жестко спросила Полина. – Давай.

– Э, ни! Дурних нема, – в простодушном притворстве сощурил хитренькие глазки Галаган, и вдруг неожиданное, без улыбочки:

– Но ты приготовься, что дурни еще будут. Ой будут, чует мое старое сердце.

Тогда и решила ухватиться за жалобу на молодого директора. Возникала новая принципиальность: мол, не случайно и хозяйственные дела не в порядке, раз об общественном своем долге не думает. Удачно все складывалось. Складывалось, да не сложилось. Парень он стоящий. Вот такого бы встретить лет тридцать назад. Вместе бы горы свернули. А сейчас надо ему помочь с его горками.