Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Но сегодня было другое.

– Чему же она удивилась? – спросила Полина тихо, боясь спугнуть воспоминанья его.

– А кто ее знает!.. Бог с ней, не было ее больше, и все.

Лица не разглядеть, стерто сумерками. Сидел неподвижно, сгорбившись.

Сережа, не любивший рассказов без шуток и нелепостей, заскучал снова, сидел нахохленный, сонный.

– С комендантшей сошелся, – как бы удивляясь себе, прошлому лихому и удачливому, неожиданно весело сказал Василий и спохватился:

– Серега, ты не спишь?

– Не. Пошли в курень. Пальма, слышу, скулит. Пошли, – уже плаксиво, капризно.

– Погоди. Посидим еще. Ничего с ней не будет. Я ей утиля дам.

Утилем они называли мясо, дешевую добычу Василия. Больную или родами испорченную корову прирезали в последний момент и мясо ее, именуемое теперь утилем, продавали желающим по шестьдесят копеек за килограмм. Брали для собак. Брал и Василий для Пальмы. Но Полина всегда боялась, что гостеприимный хозяин и ее надумает угостить варевом подозрительным. Напрасно боялась, – Василий предлагал только чай, а что ел сам, было непонятно. Не чувствовалось в курене запаха стряпни.

– Серега, я ведь технику мог иметь, если бы захотел, – Василий, видно, чувствовал вину, что мальчишку на улице держит, решил задобрить.

– Да ну! – сразу встрепенулся тот. – Чего же ты прозевал?

– А я не прозевал. Просто лошадь для моей работы самое подходящее. Я как первый раз к Степану Андреевичу пришел, он меня спросил, обладаю ли я техникой. Я, конечно, ответил, что обладаю, но больше к коням и другим животным привержен. Он и назначил меня на лето пастухом племенного стада. Племенного, – повторил раздельно, – к нему полагается «Москвич» или хотя бы мотоцикл. Но я попросил коня. И разрешение собаку умную иметь. Степан Андреевич разрешил, и я из Москвы Пальму выписал. Не эту, другую, ты ее не застал. Приучил за стадом ходить. Она обежит, собьет. Степан Андреевич боялся сначала, что она коровам хвосты пообкусывает, а в работе увидел – успокоился. И конь отличный был – Сокол. Не чета этому, беспутному.

И снова молчание. Сережа не стал комментировать характер Орлика, теперь, когда не справился, чуть не погубил коня, осуждать и корить за плохой характер уже не годилось.

– «Москвич» лучше, конечно, – сказал безопасное, но не сдержался, – только ведь на нем в Румяново не поедешь.

– При чем здесь Румяново, – голосом осудил Василий, – разве ж сравнить машину с конем. Конь – он все понимает лучше человека.

У Полины замерзли ноги; к разгоряченному после езды и работы телу подбирался нехороший влажный озноб, да и разговор был пустой.

– Ну, пошли, пора уж, – хотела встать, да так и осталась на месте, пораженная его словами.

– Я раз руки на себя решил наложить, – спокойно поделился Василий, будто обыденным чем-то, – такой момент пришел. Все одно к одному легло. И настроение, и жизнь, и бык племенной пропал. Я его три дня искал, не нашел. Вот и решил. Ну, а где это дело сделать сподручнее? Пошел в конюшню. Ищу ремешок подходящий. Спокойно ищу. А Сокол мечется, храпит, и глаз вдруг показал. Вот. «Нельзя, мол, не думай!»

– Как показал? – растерянно спросила Полина пустое, не то, о чем хотела и должна была спросить. Спросила, чтобы отвлечь, защитить себя и Сережу от страшного.

– А так. Это видеть надо. А вам зачем видеть, вам и не придется никогда пускай. Пошли. Холодно.

Он встал, радостно вскочил и Сережа.

– Дед, а бык так и не нашелся?

– Нашелся. Он к чужому стаду прибился. Они им попользовались, а уж потом сообщили. Такие умники.

– Глаз я тоже видел. Мне Орлик, когда сердится, показывает, – сообщил Сережа с детской тщеславной гордостью.

– Викторовна, – окликнул Василий, – ты что это сникла? Вставай. Женщинам не положено на холоде долго сидеть, – протянул руку.

Полина поднялась тяжело. Другой холод, опаснее и жгучее того, что проник под теплую куртку, подобрался к сердцу, льдинкой застрял в горле. Чтоб проглотить эту льдинку, подняла голову. В черном небе одиноко сияла, странно дробясь и расплываясь, зеленая звезда.

«Что это с тобой! – мысленно прикрикнула на себя. – Что за сантименты! Этот человек не имеет к тебе никакого отношения. И он сам выбрал себе жизнь, и ты ничего не знаешь о нем, он так же далек, как эта звезда, которой ты никогда не замечала и имени ее не знаешь».

Не успели чай по кружкам налить, как ворвалась черноглазая, с накрашенными губами, та, что зыркнула на Полину недобро. Распахнула дверь:

– Чай пьешь с дамочками, недоделанный, а коровник з…н! Я, что ли, за тебя убирать должна, – орала взлелеянное злобой, приготовленное, пока бежала от коровника к куреню, орала, а в глазах недоуменье. Видно, рассчитывала увидеть другое: хмельное пиршество, веселье разудалое. А тут сидят трое, продрогшие, жалкие. Мальчишка лапки обветренные к чайнику прижал, греет.

– А ты чего здесь торчишь, двоечник несчастный, – набросилась, потому что пожалела, Полина видела, пожалела, сама так набрасывалась на Леньку, чтобы жалостливое скрыть. – Матери твоей скажу, где пропадаешь.

– А она знает, – нахально огрызнулся Сережа.

Василий же сник, голову в плечи втянул, словно подзатыльника боялся, но страх его и нахальство Сережи неожиданно смирили грозную скандалистку.

– Налей чайку, – вдруг совсем мирно попросила она. Стянула шерстяные перчатки, грубыми пальцами осторожно приняла торопливо поданную Василием кружку. Но не села, так и осталась в дверях, прихлебывая часто.

– Баба Вера ругается, – сообщила доверительно, шепелявя кусочком сахара, – аппарат сломался, а техника не дождешься, носят его черти где-то.

– Он у них в санатории подрабатывает, – Сережа кивнул на Полину.

Доярка будто и не заметила. Полины в курене не было. Не было, и все.

– Ты ж все-таки фискал, – сказал сокрушенно Василий, – все-то ты узреешь, все заметишь.

– А чего замечать, – озлился на «фискала» Сережа, – когда он целый день на крыше сидит, кровлю чинит, железом гремит. «Узреешь», – протянул обиженно.

– Может, я починю аппарат? – неуверенно предложил Василий.

– Сиди уж, – великодушно отказалась женщина, – руками подоим.

– Да нет, надо подмогнуть. – Снял с гвоздя халат. – Твое дежурство, что ли? – спросил женщину.

Полины в курене не было теперь и для него.

– Мое.

– Ну, так я за тебя побуду, все равно делать нечего, а ты погрейся, посиди.

Вышел в сени. Что-то в поведении Полины не понравилось ему. Может, что сидела вот так, холодно-спокойная, невозмутимая, а та, другая, стояла в дверях с кружкой; может, что сигарету не потушила, затягивалась с удовольствием, разглядывала доярку как хозяйка, да еще по-хозяйски знающе ложку из тумбочки достала. Полина и сама чувствовала, что не то, не так, а как надо, не сумела. Вот и показал, что не хозяйка, гостья случайная.

Когда вошел с шапкой в руках, поднялась:

– Пожалуй, и мне пора.

Кивнул равнодушно, мол, давай, топай, а Сереже по-свойски, строго:

– Иди домой, нечего болтаться. Темно.

На крыльце под ноги сунулась Пальма. Полина погладила узкую худую спину, пощекотала за ухом. Пальма замерла, ценя непривычную ласку, опустила голову.

– Будь здорова, – сказала тихо Полина, – не перегревайся.

От крыльца разошлись в разные стороны, как чужие. Шла рощей, неловкая на узкой глубокой тропе, шла и повторяла: «Хватит! Хорошенького понемногу. Хватит! Нечего дурака валять».

Вечер провела уныло, маятно. Работа не ладилась. Пошла в главный корпус. У телефона-автомата в холле не было никого. Подумала: «Домой бы позвонить надо», – и забыла тут же, дом был очень далеко, да и говорить не о чем. Спрашивать про Ленькины отметки, не звонил ли кто с неотложным? Неинтересно. Ленька четверками унылыми утешит, а с неотложным сюда сами дозвонятся. Борис посоветует машину прогреть днем, когда потеплее, пожалуется, что устает очень, голова болит по вечерам, – подготовочка к необходимости летнего отдыха в санатории, – скажет дежурное «целую» – скучно и нерадостно.

После ужина смотрела фильм. Что-то не очень понятное, но волновало, будоражило. Временами раздражала путаница: прошлое, настоящее, кто есть кто? Но чувствовала: «Обо мне, знаю, помню, испытала». Может, сидела вот так в сумерках на жерди ветхой ограды, может, бежала в ужасе: «Успеть! Исправить!» И вот это: когда поднимаешься над землей, над постелью, точнее. Это было.

Фильм назывался «Зеркало». Странный фильм. Ночью болело сердце. Нехорошо. Так, как не хотела врачам говорить, потому что знала, – серьезное. Ломило грудь, ключицу, сдавливало горло. Нитроглицерин, капли Вотчала. Отпустило, но усталость ужасная. «Не годится уже скакать по десять кругов. Вот и хорошо, что кончилось. Хорошо».

Вспоминалось тяжелое: мать умерла, не попрощались. В Красноярске была нелетная погода. Застряла на двое суток. Похоронили без нее. Украинский городок, жара, пыльные тополя. Аэродром возле боен, запах мочи и крови.

Надя просила задержаться на несколько дней, побыть вместе, столько не виделись. И этого не смогла: пускали фабрику, первую, самую трудную, нужно было назад, в Якутию, сегодня же. Надя посмотрела долго, будто спросить что-то хотела и не решалась.

Потом неожиданное:

– Мама так гордилась тобой…

И муж ее на «вы» и «Полина Викторовна», и все о государственном, об умном. А хотелось, чтобы о житейском, о простом, чтобы пожалели, посоветовали. Борис напирал с загсом, и в Мирном встретила любовь свою первую – пожухлый какой-то, жалкий, и совсем чужой, а у нее все не проходит надежда, что вернется Никита, и боль, и досада, и обида мучительная, потому что должен был быть ребенок, но ей уж никак не годится в матерях-одиночках ходить.

Может, из-за воспоминаний этих, из-за сердца произошло утром неприятное, оставившее осадок противный.

За завтраком сорвалась. Давно уже не случалось с ней такого, думала, что та, прошлая, сгинула и не вернется. Оказалось, – нет, жива.

В столовой было пустынно. Отдыхающие любили поспать, собирались к девяти, а в это время завтракали лишь Полина да известный поэт-песенник. Громкоголосый, крепкий, любитель дальних лыжных прогулок. Он сидел за соседним столом, и каждое утро Полина становилась свидетельницей одной и той же сцены.

Поэт подзывал официантку и долго внушал ей что-то, касающееся доброкачественности пищи и порядка ее подачи. Сегодня обычное:

– Маша, – укорял он женщину, – сколько раз я просил вас не давать мне вчерашний творог. У меня диета.

Полина старалась не слушать, но сегодня, как назло, уверенный протяжный голос лез в уши.

– …кроме того, творог полагается присаливать, а не посыпать сахаром, я уже вышел из того возраста…

Полина подняла глаза от тарелки.

Худенькая официантка стояла возле его стола с подносом, уставленным сплошь стаканами в подстаканниках. Держала в согнутой руке. Видно, начала разносить, когда подозвал ревнитель диеты. Рука окаменела, глаза смотрели мимо поэта в окно, но стояла терпеливо, неподвижно. Только взгляд: в нем стыла, сгущаясь, ненависть.

– …и еще, – спокойно сказал сосед и сделал паузу, – …вчера вечером не было молока.

– Скисло, – не отрывая взгляда от окна, пояснила Маша.

– Но мне кажется, – убийственная ирония сочилась клейко, – мне кажется, что я вижу холодильник.

– Да что же это такое? – тихо спросила Полина и швырнула на стол ложку. – Что вы ее мучаете каждый день, она, что ли, виновата, что ваше паршивое молоко скисло? – И уже не владея собой: – Обойдетесь один раз, не умрете!

Выскочили из кухни женщины в белых халатах, замерли испуганно. Старенькая сестра-хозяйка семенила через огромный зал, на ходу, как на нечистую силу, махая на Полину руками: «Сгинь, сгинь!»

– А ты чего стоишь?! – рявкнула Полина на официантку. – Чего ты с такой тяжестью застыла, как прикованная? Мало за день уродуешься?!

Полина чувствовала: пора остановиться. Страшные слова бытовок и карьеров, ледяного зимника и прокуренных прорабских были уже близко. Дикие слова и то жестокое, лихое и справедливое, что из московской девчонки, плачущей по ночам в балке от холода и одиночества, сделало ее начальником рудника. Начальником, которого боялись даже вербованные. Подскочила сестра-хозяйка. Дрожащими мягкими старушечьими губами зашептала, заслоняя от соседского стола:

– Что вы! Что вы! Как можно! Нехорошо! Нехорошо-то как!

– Нехорошо над человеком измываться, – остывая перед жалким ее испугом, уже спокойно сказала Полина, – еще раз повторится, сообщу по месту работы.

Вот это «по месту работы» было лишнее. Возвращаясь в коттедж, морщилась, вспоминая.

Работать невозможно. Не остыла. Все дрожало внутри противно. Цифры и графики бессмысленные, и вдруг решила: надо пойти туда. Что я, испугалась, что ли, баб этих? Или пнули меня, как собачонку? Нет, так не годится. Надо пойти, чтоб до конца. Как всегда – до полной ясности.

Через березовую рощу шла, прикрыв глаза, так ярко било солнце, так слепил снег. Шла медленно и потихоньку отходила. Уже смешным и ненужным казался поход: что выяснять? Что доказывать?

Но шла, потому что не меняла решений никогда.

Курень был пуст. Можно и назад в коттедж, вернуться к работе. Но по грязи пошла к длинным строениям. После сияния и блеска не сразу привыкла к сумраку тамбура. Топталась неуверенно, различая лишь смутные белые пятна в глубине. Кто-то крикнул громко:

– Василий, к тебе гости. Твоя пришла.

Женский хохот, а по проходу уже катилось серое. Василий, казалось, был здорово смущен ее приходом. Засунув руки в низкие карманы неизменного застиранного вылинявшего халата, суетился неловко в просторном тамбуре. Натыкался на бидоны, в глаза смотреть избегал.

– Навестить, значит, решили, полюбопытствовать, интересно, конечно, знакомство с живой природой, – бормотал несуразное и все косил назад, словно нападения внезапного боялся. И все искал что-то.

– Да как же ты, дед, с ней управляешься? – снова насмешливый женский голос – Она ж тебя раздавит!

– Не обращайте внимания, идемте, идемте, Малюту покажу, – спасаясь, Василий ринулся вперед.

Полина следом, неторопливо. За высокими загородками стояли телята. Женщины в белых халатах кормили их из бутылок, отвернувшись к проходу, чтоб видеть Полину. Смотрели насмешливо.

– Вот он, Малюта, – Василий звал рукой, торопил, хотел, чтоб побыстрее миновала женщин.

– Ты лучше скажи, чем ты его из зеленой бутылки поишь? – спросила все та же.

Полина теперь увидела: конечно, черноглазая с губами накрашенными.

– Глупостей не болтай! – с безопасного расстояния строго прикрикнул Василий. – Ему питание усиленное требуется, сама знаешь – абортник он, недоношенный.

– Смотри, не перепутай! – не унималась женщина. – Свою питанию любимую не подсунь!

«Значит, все-таки алкаш, – досадуя на себя, думала Полина, делая вид, что любуется рыжим взъерошенным теленком. – Значит, все-таки алкаш. Вот почему скотник, и курень жалкий, и одиночество, и все эти бредни пустяковые про былую военную удаль».

Она ненавидела алкашей. Может, из всех пороков этот для нее был наихудшим. Помнила, как на зимнике по вине пьяного шоферюги погибло оборудование, пришлось оставлять под него пазы. Потом, летом, доставили другое – импортное, пазы не подходили, и труд сотен людей, тяжелейший труд, немыслимый – на сорокаградусном морозе – пошел коту под хвост.

Она не смотрела в глаза бригадиру, когда приказывала рушить пазы, делать новые. Много что помнила: страшные драки, дикое убийство; доктора Эткина, трое суток вытаскивающего из бездонного провала смерти по пьяному делу угодившего под напряжение, сварщика. А жена Эткина рожала их первенца в соседнем родильном отделении. Рожала тяжело. Девчонка-врач прибежала, крича: «Я не могу! Не знаю! Идите сами!» А он не шел, даже когда Полина орала: «Черт с ним, спасай бабу, там же кесарево!» – завопил как резаный, и откуда в таком робком тщедушном сила взялась:

– Здесь командую я, понятно? И чтоб духу вашего…

«Значит, алкаш…»

Она не слушала его. Отметила, что вроде успокоился понемногу, доярок не боялся. Останавливался у каждого стойла, голосом экскурсовода давал пояснения характеру и молочности коровы. Потом спросил:

– Ты думаешь что? Что неразумные?

Полина равнодушно пожала плечами, тогда заволновался:

– Нет, не права. Все понимают, даже вульгарщину. Вот она ляжет, а другая ей мешает, так она ногами толкнет ее, мол, подвинься, Маня.

– Не там спасения ищешь, Василий Иванович, – сказала неожиданное, – не там.

Глянул странно, будто кто-то другой выглянул из глаз – непростой, много видевший, много понявший. Но только выглянул, на секунду, потому что обернулся к дояркам, бабы сидели в тамбуре, поджидали хищно, предупредил с неуверенной строгостью:

– Вы это… Вы без вульгарщины, человек посмотреть пришел, ознакомиться…

– А нам хоть ознакомиться, хоть познакомиться, – откликнулись из тамбура, – ты ж у нас холостой. Вот только прибрался бы к приходу получше, а то дамочка сапожки запачкала.

– Ничего, – сказала Полина, – не беспокойтесь, у меня другие есть, – и посмотрела прямо в глаза чернявой с накрашенными губами. Знала: если вот так посмотреть спокойно, редко кто выдерживает.

Круглолицая, краснозагорелая насмешница смешалась, заморгала растерянно.

– Да уж куда нам, – пробормотала нехотя, словно бы по инерции.

А Полина, к ужасу Василия и удивлению женщин, спокойно села на ящик. Спросила весело:

– А что, сильно выпивает Василий Иванович?

Василий даже подпрыгнул на месте, полы халата взметнулись как крылья:

– Да что это вы ерунду такую придумали?

– Ой-ой! – протянула насмешливо самая старшая. – Ой, какие мы строгие. А что сегодня с аванса-то решили устроить?

– Так то ж с аванса, – сразу успокоился Василий, – это, можно сказать, соблюдение порядка вещей.

– Японская диагональ? – старшая похлопала Полину по колену темной сухой рукой. Видно, слово «вещей» напомнило о деле.

– Японская.

– В отрезах продается такая?

– Не знаю.

– Как не знаешь, в магазины, что ли, не ходишь?

– Не хожу.

Василий перепугался, встрял сразу в молчание, на Полину глянул укоризненно: чем похвастаться решила? – и затараторил, благо доярки молчали ошарашенно:

– Вы вот насчет бутылочки Малютиной смеялись. Попрекали меня. А попрекать нечего.

– Да ладно, – равнодушно успокоила старуха, – чего всполошился, сам себе хозяин.

Женщинам после ответа Полины разговор стал неинтересен. Снова чужая. Полина сердилась на Василия, что испугался, решил замять, а зачем заминать, специально сказала честно, всегда говорила честно, только с этого настоящий разговор и начинался. Но он уже дальше, настырно:

– Меня попрекать нечем. Мне теперь уже ничего не страшно, я на винзаводе выстоял. Там спирт в грелке выносили, на пуговицу вешали под ватник. Вечером примет, утром воды выпьет и опять пьяный. Решил я уйти, пока таким забулдыгой не стал. Товарищи отговаривали: мы тебя поддержим, если что. И начальство отговаривало: ты, говорит, Василий Иванович, ты герой настоящий, мы это ценим, – Василий фыркнул, – тоже мне геройство! Из такой бездны поднимались, а это уж… – и замолчал, замялся. Не слово подыскивал, а снова вырвалось нечаянно потаенное, спохватился. Пауза затянулась.

– …Ерунда это, – сказал тихо, – все равно ушел, ну его, этот спирт, к лешему.

– Не говори, – грустно возразила черноглазая Надежда, – это и есть самая страшная бездна, страшней нет.

– Так ведь… – начал Василий.

– Все! – старшая, упершись руками в колени, поднялась, распрямилась тяжело. – Давайте аппараты подтаскивать, пора, вечером наговоритесь, – пауза, вопросительный взгляд на подруг, те вдруг заспешили в боковушку, и тогда старшая, не Василий, а она Полине:

– И вы, пожалуйста, приходите, если интересуетесь.

– Да, да, – подхватил Василий с облегчением, – поездим немного и в курене соберемся, они как раз и освободятся. А ты на плац к пяти приходи.

Но когда вышла на плац, не увидела привычной сгорбленной фигурки на нем, не услышала радостных криков Сережи. На тропе не было следов копыт. Но у конюшни с радостью заметила двоих. Сидели на кубах спрессованной соломы.

– Чего унылые такие? – окликнула весело сзади.

– Седла не дают, – мотнул головой Василий в сторону конюшни.

Там, в проеме двери, маячила высокая фигура.

– Кто не дает? – спросила тихо Полина.

– Николай. Старший конюх. Злобится. А на что злобится? Мы, что ли, виноваты, что Мишку вздуло.

– Гнездо мышиное съел, точно говорю, – высказал Сережа свою любимую версию.

– Может, мне попросить? – нерешительно предложила Полина и отступилась тотчас: – Хотя скоро темнеть начнет, пока оседлаем…

В движениях старшего конюха даже отсюда чувствовалась злая решимость.

– Все ему мало, – пожаловался Сережа, – и дров мало накололи, и конюшню убрали плохо, и макароны не те принес…

– Ты что, в магазин для него бегал?

– Ага.

– И дрова колете для него лично?

– Это за катание.

– Да ладно, – сердито сказал Василий, – чего ты.

– А ничего, – окрысился Сережа злым зверьком, – он все характер показывает, а нам – молчи.

– Чего расселись! – крикнул от порога конюх. – Коня кто валить будет?

Сережа и Василий вскочили тотчас, заспешили на зов с готовностью.

– Подожди здесь, – на бегу крикнул Василий.

Полина села на куб, поджала ноги, чтоб не замерзли, приготовилась ждать, долго и терпеливо. И хотя ей очень хотелось поглядеть, как валят коня, боялась попасть на глаза злому конюху, чтоб не усугубить вину Сережи и Василия.

«Как быстро-то, оказывается, спесь слетает, – смеялась над своей осторожностью, – вот уже старший конюх для тебя начальство. Бытие определяет сознание».

В конюшне происходила суматоха, метались тени. Проскочил Василий в кладовку и тотчас назад с какими-то ремнями. Снова появился в проеме двери, лил в ведро молоко, потом сосредоточенно что-то из бутылки. Глухой топот, дикие окрики конюха свидетельствовали о неравной борьбе. Тонко и звонко заорал Сережа:

– А ну, стой! Стой, черт косматый!

Василий с ведром ринулся к ним. Топот стал дробнее, конь хрипел, фыркал, голос конюха обрушился длинной тирадой чудовищного мата.

– Да лей же в пасть, – прокричал сдавленно, задыхаясь от усилия, – ну, падла, ну, скотина уродская, стой!

Свист плетки глушился мягким, живым. Зазвенело ведро.

– А, дурак старый, – яростно взвился конюх, – все испортил, недотепа блаженный!..

Василий выскочил из конюшни с невероятной прытью, следом, втянув голову в плечи, Сережа.

Не успели добежать до Полины, вскочившей испуганно навстречу, как вслед полетело и шмякнулось в навоз полено, и конюх заорал от двери:

– Урод, никому не нужный, только сунься, я тебе покажу седло, я тебе катанию с дамочками устрою такую, ввек не забудешь!

Увидев Полину, замолчал, стоял, широко расставив ноги в галифе, дышал запаленно.

– Бешеный. Плеткой по руке саданул нарочно, – пожаловался Василий, горестно разглядывая темный рубец.

Сережа боком прижался к Полине, как испуганная собачка ищет защиты у хозяина. Он был без шапки, ватничек облит молоком, почему-то остро пахнущим ихтиолкой.

– А ну, идите, прибирайтесь, – скомандовал конюх уже спокойнее.

Василий и Сережа глянули друг на друга, боясь ослушаться. Они все же не могли заставить себя вернуться в конюшню, чтоб снова оказаться там, рядом с Николаем.

– Идите, чего замерли, нагадили, неумехи, так прибирайте, – повторил приказ конюх.

Решение взяла на себя Полина.

– Пойдемте, я с вами.

– Нет, нет, – всполошился Василий, – не ходи, он выражается.

– Да я уж слышала, – усмехнулась Полина и пошла впереди. Сережа, все так же касаясь ее плечом, – рядом, Василий чуть поодаль, осторожно.

Николай, казалось, был удивлен. Молча отстранился, пропустил в конюшню. Был он худой, длинноносый и жилистый мужик, удивительно аккуратный с виду. Опрятный, выбранный по росту ватник застегнут на все пуговицы, синие офицерские галифе заправлены в ладные хромовые сапоги, в руке новенькая плетка. Полина покосилась на нее, спросила небрежно:

– Что это вы так нагайкой своей размахиваете неаккуратно?

Испуганной мышью скользнул в темноту, туда, где дышал тяжело конь, Василий. Сережа вслед.

Завозились в деннике, переговариваясь тихонько. Николай медлил с ответом, глядел прищурясь. Сапоги его блестели жирно, резкой тонкой чертой отделял смуглую шею от ворота гимнастерки край белого подворотничка.

– А вы, собственно говоря, кто такая будете, позвольте узнать? – поинтересовался с наигранным подобострастием.

– Отдыхающая.

– Ах, отдыхающая! – фальшиво умилился Николай. – А скажите, товарищ отдыхающая, если конь от вашего баловства на льду порвется, кто платить за него будет? Блаженный у нас как амбарная мышь богат…

Полина видела таких и манеру эту противную разговора знала, терпеть ее не могла.

– Вы будете платить, – сказала спокойно. – Вы же материально ответственное лицо. Да и знать должны, что коней ковать полагается.

Но он молодцом себя вдруг показал, сдержал первое бешенство, уточнил спокойно:

– Вы будете кататься, а мне платить?

– Так часто в жизни бывает, разве не знаете? Кому кататься, а кому и саночки возить.

– Мне, выходит, возить?

– Это уже от вас зависит, как сумеете.

– А вам кататься?

Он явно забуксовал, от злости не мог найти пообиднее, похлеще слов, но Сережа, недослышав, не поняв сути беседы, крикнул из темноты:

– Она нас катала. У нее «Жигули» синие, двадцать один ноль три, «Лада». Мы в Новую Рузу ездили.

– Машиной владеете? – с неожиданным доброжелательством поинтересовался Николай, будто это и не он только что, наливаясь холодной расчетливой злобой, искал подходящее слово, чтоб уничтожить наглую дамочку.

– Владею.

– Муж подарил? – Николай опустился на лавку и чуть ерзнул, показывая Полине, что не будет возражать, если и она присядет рядом.

Полина села. Вынула сигареты, ему не предложила, хотя видела: зыркнул с любопытством на «Аполлон – Союз», затянулась и, выпуская дым, пояснила спокойно, без вызова:

– Машину сама купила, – и сразу, не давая опомниться, – а что, Сережа дрова вам колет? С какой это стати?

Его смутил вопрос. Цепко оглядев Полину, ответил:

– Такой бугай должен куб нарубить, а он все сачкануть норовит.

«Бугай» в расстегнутом ватничке тотчас выскочил в проход, видно подслушивал. Крикнул с притворной слезой:

– Да… Вам руби, руби, все мало. Я, может, и два куба когда нащелкаю…

– Давай, давай, прибирайся, а то матери на тебя пожалуюсь, что школу прогуливаешь, – беззлобно пообещал Николай, и уже совсем ласково, задушевно Полине:

– Вы, значит, зарабатываете неплохо и возможности имеете?

– Имею.

– А вот… – он вдруг заволновался впервые, как охотник, вышедший на заветную тропу, голосом осторожным, мягким: «Вот они, родимые, токуют. Главное, не промахнуться», – голосом полным смирения и тайного азарта, – а вот… например, ковер хороший, ручной работы, могли бы поспособствовать, жена очень мечтает. – Улыбнулся: «Токуйте, токуйте, я подойду поближе». – Сколько там сверху положено, это все, как говорится – не будем мелочиться.

Складная шутка получилась, «говорится – мелочиться», самому приятно, улыбнулся еще слаще.

– И насчет катания не беспокойтесь, само собой, только подковать лошадку, конечно, надо, в этом вы совершенно правы, завтра же и подкуем.

– Ну что ж, – Полина тоже с улыбочкой, но нехорошей, наглой, словно сторговались в дурном и, презирая друг друга, все же остались довольны сделкой, – седло бы вот только другое под Орлика, а? Вон то, – кивнула в кладовку, где шелково блестело, радуя глаз нежными линиями, отличное кавалерийское седло.

– Да берите, – добродушно согласился Николай и подбросил на свои весы еще товару, – мешочка два картошки уместится в багажник?

– Уместится.

Торговаться, так торговаться. Крикнула тем, в деннике:

– Пора уж. Пошли, хватит вам.

Это был, конечно, перебор, тем более – знала: торгуется нечестно, но уж очень хотелось посмотреть, где граница, до какой стерпит за ковер. Стерпел, только лицом напрягся. В деннике затихли.

– Ладно. Все равно пойло сгубили. Завтра зальем, авось не сдохнет. Так я, значит, рассчитываю. Заходите завтра в гости, мой дом крайний, творожку дам, огурчиков малосольных, у меня жена – хозяйка справная, угостить умеет.

– Ручной работы достать не смогу. У нас их ударникам выдают, передовикам производства.

В деннике упало что-то, чертыхнулся тихонько Василий. Но у Николая нервы были, видно, железные и в людях понимал кое-что; не вспылил, не выругался, просто маленькая заминка и новый вариант.

– Ну, не ручной, машинный тоже сгодится, главное, чтоб большой – три на два.

– Может, на дорожке сойдемся? Дорожку мне совсем просто, красную, например, или синюю?

– Дорожка есть. На Ленинградском рынке по открытке приобрел. Вы уж затруднитесь.

– Хорошо. Договорились. Затруднюсь.

– Вот и спасибо. Значит, завтра зайдете? Часикам к двум, – зыркнул многообещающе на подошедших Василия и Сережу, но те вроде не испугались, а Василий даже сказал назидательно:

– Все же ты, Николай Петрович, с кондачка любишь, а надо по науке. Валка коня – это ж серьезнейшее занятие.

В окошке куреня горел свет. Когда вошли, удивила Полину непривычная чистота и домашний запах жареного мяса. Полина подумала весело: «Все-таки придется утиля отведать» и, словно угадав ее мысли, костлявая начальница доярок, не оставляя занятия своего – разделывала на газете селедку, – успокоила:

– Иваси как раз завезли нам на закусочку, и Клава теленка зарезала, так что все кстати и получилось.

Полина из кармана куртки вынула бутылку коньяка, поставила рядом с двумя поллитровками «Столичной».

– Что-то много выходит, – недовольно поморщилась начальница.

Убрала коньяк в тумбочку.

– Оставь, – вяло запротестовала самая насмешница над Полиной, черноглазая Надежда, – семеро же нас будет.

Сидела на кровати, привалившись спиной к печи, широко расставив ноги. Край халата не скрывал круглых розовых резинок, туго обхватывавших плотные бумажные чулки. Над резинками голубое, шелковое. Резко и странно отличались красные грубые кисти рук от молочной белизны округлых локтей, предплечий, будто от другой женщины приставили их к девичьему, нежному.

Надежда разомлела в тепле. Влажной испариной блестело круглое розовое лицо, чуть приоткрылись губы, и мерцали два блестящих, очень мелких зубика, как у зверька забавного.

«Какая ладная и крепкая бабенка», – подумала Полина, глядя на нее с удовольствием.

Прикрыв глаза, Надежда спросила нараспев:

– Чего задержались? Все наскакаться не можете?

– Во, гляди, – Василий протянул к ее лицу руку, – как твой меня.

Надежда глянула на багровый рубец коротко и снова опустила веки.

– За что?

– Да ни за что, Мишку валили, он не давался, а твой разозлился, как черт, размахался плеткой своей.

– Он и есть черт, – спокойно согласилась Надежда.

– Зато хозяйственный, – заметила возившаяся у плиты некрасивая, блекло увядшая подружка ее.

– А что мне с его хозяйственности, когда видеть его не могу, – Надежда бормотала будто в полусне. Только теперь Полина поняла, что она уже выпила изрядно.