Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

* * *

Сомов сидел на крылечке дощатого голубого домика и покуривал, спокойно наблюдая за ее приближением.

– Привет, – небрежно поздоровалась Светлана, проходя мимо.

– Привет, – выждав паузу и оттого уже в спину ей откликнулся он.

Птиц за сеткой не было, и глухая безжизненная тишина поразила сильнее привычного резкого гама.

– Отпустили всех, а новых еще не наловили, – сказал Сомов, – так что не остается другого развлечения, кроме как идти в кафе.

– Жаль, что я не видела, как их отпускали.

– Но вы же боролись с собой.

Светлана резко обернулась. Глядя в водянистые, очень большие под идеально прозрачными выпуклыми стеклами глаза, спросила:

– Откуда такая самоуверенность, Сомов? Неужели вы всерьез решили, что оттого, что когда-то влезли на какой-то там бугорок, весь мир принадлежит вам?

– Это не самоуверенность, это поспешность. Я завтра уезжаю, и мне кажется, что я люблю тебя.

Они шли вдоль шоссе молча, и Светлана не думала о том, что в проносящихся мимо машинах могут ехать обитатели поселка, может ехать Сергей, возвращаясь со станции обслуживания.

Она думала о том, что рано или поздно придется повернуть назад: не идти же до самого Пярну, и о том, что скажет ему в ответ на неожиданное признание. Сомов был неприятен всей сутью своей. Свойственная ему обнаженность слов и поступков, грубая прямота их коробила, вызывала протест, желание безопасного, удобно-недосказанного, неопределенного, к чему так привыкла в жизни своей с Сергеем. И облик его, с этими обвисшими тренировочными штанами, с белыми подтеками соли под мышками и на спине выгоревшей ковбойки, раздражал, казался глупым маскарадом. Светлана подглядела случайно, как ел компот: жадно, высасывая шумно из фаянсовой кружки прилипшие к стенкам и дну фрукты. Чайная ложка лежала рядом на столе.

Так отчего же все эти дни, после хамского, вызывающего его поведения в кафе, неотступно думала о нем, и все примеривалась ко всему, что делала, что видела? Примеривалась, как будто он находился рядом. Отчего еще скучнее стало с Сергеем и пижонский заграничный фильм с банальным любовным сюжетом показался полным смысла, печали и тоски о несбыточном?

Она всю жизнь оберегала себя от сердечных страданий, боялась их, считала болезнью, инфекцией, которой надо остерегаться и от которой есть профилактика. Когда подруги пускались в подробные повествования, где каждая фраза начиналась «а он, а я», делала непроницаемое лицо, показывая, как скучно и неинтересно это все ей. Холодно и замкнуто держалась с мужчинами, которые, знала, могли бы, только поддайся, превратить спокойную размеренную жизнь, полную радости обыденных дел, в ад ожидания телефонного звонка, ревности к незнакомой, ни в чем не виноватой женщине, ненавидимой исступленно, до самых страшных мыслей. Она узнала этот ад, и воспоминания о нем остались навсегда. Навсегда запомнила и ненависть свою, «коросту души», как определила сама. Запомнила и поняла, что, если есть гигиена тела, есть и гигиена души, ее надо оберегать от дурного, нечистого, а ненависть и есть самое дурное и нечистое.

Она любила Беато Анжелико и Карпаччо, пейзажи и натюрморты голландцев за ту гармонию и согласие во всем сущем на земле, что жили на их полотнах, а значит, и в их душах. Когда в музее, в кружке юных искусствоведов, приходил черед лекции о ее любимцах, как радостно и легко бывало ей. Заученные слова звучали пылким объяснением в любви. Ребята это чувствовали и часами вместе с ней разглядывали картину Карпаччо, любуясь детским лицом рыцаря в блестящих латах, отыскивая все новых птиц, зверушек, удивительные цветы и растения.

Она показывала им монастырский дворик фра Беато, где, окружив почтенного старца, прекрасные могучие женщины с благоговением следили, как он сухой рукой заполняет свиток – метрику младенца, неловко примостившегося на высокой груди одной из матрон. За тайной далекой жизни, за непривычными одеждами и странными прическами, за этим маленьким двориком с апельсиновыми деревьями открывалось простое, обычное. То, что свершалось ежедневно и сегодня, и Светлана старалась объяснить, что обычное, сегодняшнее может выглядеть так же прекрасно, если видит его гениальный художник.

Загвоздкой был Брейгель. Зачем в мирной картине наполненного золотом солнца вечера, полного дыхания простой жизни и ветра, надувающего узкие паруса корабля, зачем у берега, где пасется стадо белых овец и пахарь свершает привычный труд, эта торчащая из воды страшная нога тонущего? И отчего никто не поможет ему? Отчего так все спокойны? И пахарь, и пастух, и рыболов? Она не умела объяснить этого. Говорила не свое: «Смерть Икара – символ эпохи, в которую жил художник. В нищете погибали те, чья мысль, подобно Икару, взлетала над мракобесием средневековья». И сама не верила в куцую правду, помнила другие картины, полные сложного, того, что и не объяснить сразу, того, что раскрывается постепенно, и так же, как и прекрасная гармония, имеющего отношение к ее жизни. Тревожная, пугающая, вызывающая желание отступить, не искушать проникновением в суть свою правда.

Она почувствовала себя бездарностью, жалкой дилетанткой, когда самый тихий, раздражающий неотрывным взглядом прозрачных глаз, Никитанов, задержавшись после семинара, сказал:

– Светлана Андреевна, я вчера посмотрел «Сладкую жизнь» Феллини.

– Тебе повезло, – Светлана собирала в папки репродукции.

Покосилась на кургузый, давно ставший тесным форменный пиджачок Никитанова:

– А где же тебе удалось посмотреть этот фильм?

Она не поверила Никитанову, и оттого было неловко и неинтересно продолжать разговор. Год назад, когда знакомилась с новой группой, расспрашивала ребят о любимых ими художниках, писателях, Никитанов поразил всех, заявив, что его любимая книга – «Улисс» Джойса.

– Где же ты ее прочел? – удивилась Светлана. – Ведь у нас она не переведена.

– Я ее прочел в подлиннике.

– Ты так хорошо знаешь английский? Говорят, что Джойс труден даже для людей, блистательно владеющих языком.

– Я ее прочел, – покраснев, повторил Никитанов, и Светлана прекратила расспросы.

Она знала за подростками эту склонность к бескорыстной и нелепой лжи. Хотелось казаться образованнее, значительнее, а подкрепить пускай нечестное, но так необходимое впечатление пока еще можно было только выдумкой.

– Я видел «Сладкую жизнь» в Доме кино, товарищ провел, его мать на киностудии работает. Позавчера показывали, но я вот о чем. Помните, там в конце рыба есть страшная. Я когда увидел ее, вспомнил Брейгеля «Большие рыбы пожирают маленьких» и «Падение ангелов», там тоже морские чудища, но я не про то, что чудища, а про то, что вот четыре века прошло, а большие художники видят мир одинаково.

– Как же?

– Ну… они понимают, сколько страшного, и уродливого, и непонятного вокруг, и им кажется, что есть Бог…

– Как Бог? Ну, положим, Брейгель…

– Не тот Бог, что иконах, – перебил торопливо Никитанов, – а какой-то закон, самый главный, из него можно вывести все, что происходит на земле.

– И какой же это закон?.. Что большие рыбы пожирают маленьких? Так на этом рисунке изображены люди. Одни вспарывают рыбине живот…

Никитанов смотрел прозрачным своим взглядом будто бы с иронией, и Светлана запнулась, не знала, как закончить свою мысль, опровержения не получилось.

– Я не знаю, какой это закон, но я хочу его узнать, – пришел ей на помощь Никитанов, – я начал читать Энгельса, знаете, это так интересно, – и вдруг совсем по-детски: – Вы заметили на том рисунке Брейгеля, на большом ноже клеймо, как сейчас делают? Такой большой кухонный нож с деревянной ручкой и клеймом. Наверное, весь пропах рыбой.

– Может, ты хочешь сделать доклад? – спросила Светлана. – Почитаешь Энгельса…

– Вы торопитесь, наверное, а я вас задерживаю, давайте помогу, – Никитанов взял тяжелую папку с гравюрами, – я отнесу в библиотеку.

И пошел через венецианский дворик, мимо могучей статуи Коллеоне, тощий подросток в заношенном пиджачке, в непомерно больших туфлях с белыми подтеками, словно следы пота, выступившими на матовой, давно не чищенной коже.

Когда рассказала Сергею, он поморщился:

– По-моему, чокнутый и лгун к тому же. Ты же сама рассказывала, как он про Джойса заливал. Я тоже мальчишкой таскал Лессинга, чтоб все видели, какой умный. Ни одной страницы прочесть не мог, скулы от скуки сводило.

– Ты и сейчас, кроме петрографии своей и детективов, ничего не читаешь, – вдруг обиделась за Никитанова Светлана.

– Верно. Но и не строю из себя интеллектуала, точно?

– А кто строит?

– Да при чем здесь ты, – Никитанов этот.

– Не знаю, теперь не уверена.

– Слушай, давай в воскресенье в Крылатское поедем, разомнемся. Костя с Наташей тоже собираются.

Сидел в кресле нога на ногу, шлепанцем покачивал. Свет красного торшера делал лицо моложе.

«Эдакий спортсмен-супермен. Гантели, эспандер, овсяная каша по утрам. Раз в неделю сугубо мужская компания в баре «Жигули», раз в месяц финская баня, какая-то особая, с пропусками, с самоваром и все тем же пивом. О чем они говорят в этой своей мужской компании?» – думала Светлана, напряженно разглядывая его.

– Так поедем? – Сергей потянулся к газете «Советский спорт».

– Мы же в Зоопарк собрались.

– Зачем?

– На овцебыка посмотреть.

– Да никуда он не уйдет из Зоопарка, твой овцебык, раз туда попал. А лыж осталось на неделю, ну на две от силы.

– Ты был на Таймыре?

– Был, – откликнулся из-за газеты.

– Страшно там?

– Не страшнее, чем в любой тундре, а чего это ты вдруг про Таймыр?

– Овцебыков там поселили. В «Известиях» фотография была: стоят, сбившись в кучу, испуганные, растерянные.

– Ты вроде Никитанова твоего, – протянул в сладком зевке, – извини.

– Что ты к Никитанову привязался, подними ноги.

Поспешно задрал колени, чтоб подмести смогла; откинулся на спинку, но с газетой не расстался, держал, раскинув широко руки.

– Фантазии. У него нож рыбой на картине пахнет, у тебя овцебыки несчастные. Слушай, чемпионка мира по фигурному катанию тренируется по десять часов в день. Потрясающе, да?

– Да-а-а… С ума сойти можно! – Светлана замела мусор в совок, распрямилась, – грандиозно!

Сергей испуганно выглянул из-за рябого листа.

– Ноги можно опустить?

– Ради бога.

– Да не серчай ты так из-за пацана этого, хороший он, – услышала уже в кухне, – и овцебыки хорошие, и я хороший, дай поесть, ужас как хочется.

* * *

Музей был закрыт, и, постояв у деревянной калитки, поглядев на тихий пустынный двор, на печальный, в сумерках, дом, она повернула назад. Лес и дорога были удивительно чистыми, незахламленными бумажками, огрызками и окурками.

«А ведь каждый день здесь проходят тысячи экскурсантов, и я-то уж хорошо знаю, что это такое – экскурсия. Даже в залах гляди в оба. А здесь безнадзорные, и такое благолепие. Вот, наверное, самое неопровержимое доказательство народной любви», – заключила Светлана, бредя по дороге. Почему-то очень пожалела, что не сохранилась старая часовня, но стихи, выбитые на гранитных валунах, раздражали наивной навязчивостью нехитрой выдумки.

Кто-то, видно, рассчитывал убить сразу двух зайцев: вызвать незамысловатым насилием нужные эмоции и с их помощью заставить проглотить каждого пришедшего сюда гомеопатический шарик полезной информации.

«А где же «Здравствуй, племя…»? – насмешливо подумала Светлана. – Давно уж пора! И три сосны. Надо бы поискать. Да ладно, пора домой. Что-то племя неважнецки себя чувствует, а ему еще идти и идти».

Припомнилось давнее, школьное: «племя, темя, вымя, стремя, знамя»… и что-то еще, что же?

Шагая по шоссе, перебирала слова: «племя, темя, стремя… пламя», да, верно, пламя.

 
Из пламя и света рожденное слово.
 

И вдруг за спиной вспыхнул ослепительный свет; притормозил, поравнявшись, «Икарус».

– В Пушгоры или на турбазу? – осведомился водитель, когда, не без усилий, взобралась на высокое кресло рядом с ним.

– В гостиницу.

«Из пламя и света рожденное слово», – безграмотно. Прекрасная безграмотность. Они так и не увиделись. А через четыре года в мире ином друг друга они не узнали. Странное место, мне бы о другом думать, о себе, а я бог знает о чем. Странное».

Ехали молча. Водитель вглядывался в дорогу внимательно, притормозив, пропускал между колес выбоины, а если не удавалось, преодолевал осторожно. Он работал, и, может, поэтому рубль взял спокойно, буркнул только:

– Многовато вроде.

В вестибюле пахло подгоревшими сырниками. Светлана заглянула в ресторан, но перспектива одинокого ужина в унылом пустом зале, за столом с пластмассовым стаканчиком, украшенным венчиком из треугольников экономно разрезанных бумажных салфеток, не вдохновляла. Да и есть не хотелось: кружилась голова, а когда поднималась по лестнице, вдруг вспыхнули перед глазами белые запятые, будто снизошел дар видеть невооруженным оком мельчайшие бактерии.

«Может, это действительно волшебное место, и я теперь буду вроде той девочки, что пальцами видела картины. Новый феномен», – подумала насмешливо.

В номере на неприбранной кровати валялись вперемешку кримпленовые брюки, заношенный лифчик с темными подмышками, окрашенными линяющим, махровый халат, черные трусики и почему-то огромная пляжная шляпа, явно не по сезону.

«Соседка придет поздно и разбудит, – сделала нехитрое заключение, – ей грим полчаса снимать».

Вся тумбочка у разворошенной постели была уставлена бутылками с лосьонами, завалена пластмассовыми цилиндриками помады и теней для глаз.

Решила померить шляпу, такого сооружения из проволочного каркаса, обтянутого цветастым маркизетом, ей еще не приходилось видеть. Но остановили темные полукружья на лифчике, несвежая мятость ночной рубашки, лежащей рядом со шляпой.

После душа старательно натерлась белым косметическим молочком, приторно пахнущим розовым маслом: за лето от купанья и солнца кожа сильно пересохла, выступила на ногах беловатая паутинка-налет. Намазала густо лицо кремом «Голубая маска», достижением широко известной фирмы «Поллена».

«Только коленая женщина может быть частливой» – гласила реклама фирмы. Сергей повторял эту фразу каждое утро, с трудом отыскивая на полочке в ванной среди многочисленных тюбиков с кремами зубную пасту.

«Только коленая женщина может быть частливой» – из зеркала смотрела мертвенно-голубая неподвижная маска с темным жестким ртом, с недобрыми глазами в коричневых впадинах. Не торопясь круговыми движениями Светлана комочком ваты смыла маску, внимательно наблюдая, как проступает новое, гладкое, живое лицо. Пожалела, что оставила в машине недочитанный роман и маникюрные принадлежности. Она оттягивала тот час, когда неизбежно придут воспоминания о происшедшем недавно. О том неожиданном, непоправимом и плохом, что случилось с нею.

* * *

На пляже было ветрено, и впервые за все лето море, когда поднялись на гребень последней дюны, предстало иным. Вместо плоского, серого, неподвижного, неживого, за чертой апельсинового пляжа торжественно и косо неслись в безмолвии синие волны. Они скользили вдоль темной влажной прибрежной кромки песка и не разбивались, а, прикоснувшись к земле, словно поворачивали назад, пускаясь в новое дальнее странствие, и остро вспыхивали на солнце ребра синих лемехов, и тягостно-притягательное очарование сновидения было в безмолвном однообразии движения.

Далекий мыс, всегда лишь угадывающийся смутным очертанием, теперь виднелся слева отчетливо, с водонапорной башней, белыми домами, но, казалось, парил, отделенный от моря узкой прозрачной полосой воздуха.

– На берегу холодно, – сказал Сомов, – надо вернуться в дюны.

Долго бродили среди странных, как раскопки древнего города, дюн. Ивовые плетни образовывали квадратные загончики. Кое-где темное плетение поднималось над песком, четко выделяясь на нем, в иных местах почти утопало и лишь угадывалось еле заметной линией. Светлана, никогда не бывавшая здесь доселе, спросила Сомова, для чего эти загончики, и он объяснил, что так укрепляют дюны. Они обменивались лишь малозначащими замечаниями и вопросами, помня, что главный их разговор впереди и сейчас лишь нужно отыскать для него место.

Место отыскалось – глубокая ложбина, окруженная такими высокими, что только небо было над ними, пепельными зыбкими холмами. Сюда не задувал ветер, лишь песок вздымался над гребнем одного из холмов, и казалось, что курится маленький, но грозный вулкан.

Светлана опустилась на теплое, поддавшееся, тотчас принявшее ее форму. Запрокинула голову. Облака плыли очень низко, будто тяжело переваливались через курящийся гребень. Светлана даже невольно втянула голову, боясь, что заденет ее медно-розовое, медленно ползущее.

– Странный цвет у них, – угадав причину ее движения, мрачно изрек Сомов, будто осудил облака, – ведь до заката далеко.

Сидел напротив, и Светлана чувствовала: разглядывал ее беззастенчиво, не отрываясь.

– Такой цвет у тела Данаи, помните картину Рембрандта?

– Смутно. Она, кажется, довольно уродливая баба, эта Даная. Слушайте, а у вас все ассоциации наоборот.

– Как это?

– Ну наоборот. От живописи к жизни. Вот уж поистине специалист подобен флюсу.

– Откуда вы знаете, какой я специалист?

– Да уж разузнал. Хотите, для шутки, еще подтверждение?

– Валяйте.

– Море на какую картину сегодня похоже?

– «Похищение Европы» Серова, – не задумываясь, ответила Светлана и засмеялась.

– А что на этой картине?

– Море, бык, и на нем обнаженная женщина.

– Бык ее похищает?

– Да.

– А она довольна?

– Во всяком случае, не сопротивляется, даже за рога держится.

– У вас было много романов?

Вопрос застал врасплох. Светлана медлила с ответом не оттого, что хотела солгать, но оттого, что не знала, как ответить честно. Не знала, какова та мера, превышение которой считается «много», а недостача – «мало».

– Одна моя подруга, – начала медленно она, – на такие вопросы советует отвечать «три», потому что больше четырех вообще не бывает.

– Почему? – спросил серьезно.

– Ну, не должно быть у порядочной женщины, – засмеялась Светлана.

– А… Так сколько же на самом деле?

– Вы, как Европа, сразу быка за рога.

– У меня мало времени, а тут еще вы на три дня куда-то исчезли.

– А три дня уже достаточно?

– Я вас спросил про романы, чтоб узнать, знаете ли вы, что иногда бывает достаточно одного дня, а иногда проходит полжизни, прежде чем разберешься. И я пробуду в Москве всего неделю, а если б и больше, то все равно… Живу я с матерью, а у товарищей ключи просить не люблю.

– А я не признаю это слово. Зря вы его сказали.

– Что я…

– Да. Эта фраза ничего не значит, но она все меняет.

– Нет, она означает очень много и все разное. Может значить «мне очень плохо» и «мне очень хорошо»; может значить «я хочу с тобой спать» и «я без тебя умираю»; может значить «мне радостно с тобой» и «мне с тобой легко, можно не напрягаться, ни о чем не думать». Да много чего разного она значит, эта фраза. Она как купюра, ее предлагают в обмен на что-то. Вот так-то…

Он сидел, склонив голову, медленно пересыпая из ладони в ладонь песок, и с каждым разом горстка убывала, хотя пересыпал осторожно.

Светлана заметила, что сквозь чуть вьющиеся, короткой челкой начесанные на лоб волосы просвечивает бледная незагорелая кожа. Но отчего-то так несвойственная ему тайная попытка борьбы с неизбежным, с приближающейся немолодостью, не рассмешила, не вызвала обидного сострадания, а чувство близости, понятности человека, сидящего напротив.

– Что же значила для вас эта фраза? – спросила она тихо.

– Все. Все, о чем я говорил. То есть мне хочется, чтоб это все исполнилось.

– А если не получится?

– О господи! – он вдруг резко за руку притянул ее к себе. – Чего мы торгуемся!

Он так нежно и осторожно держал ее голову на согнутом своем локте, ладонью защищая затылок от непрестанно, с тихим шипением осыпающегося песка, так медленны и редки были прикосновения плотно сжатых губ, что Светлана, ощутив свою власть над ним и свою слабость, спасаясь от неотрывного, вопрошающе-восхищенного его взгляда, закрыла глаза, и ей казалось, что они вдвоем медленно погружаются в теплый песок, как погружаются на дно моря, но это погружение было не страшно, только кружилась легко голова, и если б он сейчас спросил ее, в какой стороне море, она не смогла бы ответить.

Чуть дрогнула его рука на затылке. Поняв неудобство его позы, которую он, наверное, уже очень давно боялся изменить, Светлана подняла голову, чтоб освободить его руку, и тут за его плечом, над краем дюны, увидела страшное лицо.

Сверху на них смотрел человек. Она сразу поняла, что это безумец. Не по обритой наголо серой голове, не по неподвижному оскалу улыбки, а по глазам. Бешено веселым, остановившимся.

Когда они встретились взглядом, безумец, не изменив выражения лица, подмигнул ей.

– Что такое? – тревожно спросил Сомов. – Что случилось, моя радость?

– Там, – Светлана не могла оторвать взгляда от светлых глаз человека. Очень медленно, как заходящее солнце в последние мгновенья заката, лицо скрылось за краем дюны, и когда Сомов, наконец, обернулся – не увидел никого.

– Там был сумасшедший, – Светлану трясло, – он смотрел на нас.

– Ну полно… показалось, – Сомов гладил ее волосы, крепко прижимал лицо к плечу, – полно. Почему обязательно сумасшедший? Откуда ему здесь быть.

– Я боюсь. Я боюсь отсюда вылезать. Он ждет нас наверху.

– Пошли, – вдруг резко сказал он, приподнял, поставил на ноги, заботливо отряхнул платье от песчинок, – иди за мной. Или нет… Нет иди. Дай руку.

И повел наверх.

У самого края дюны спросил негромко:

– Тебе не померещилось?

– Нет, нет. Честное слово, – Светлану бил озноб, она все оглядывалась назад, боясь нападения.

– Тогда погоди секунду, – внимательно огляделся вокруг и вдруг одним гибким и сильным движением перемахнул через край.

– Дай руку. Никого нет.

– Но был. Вот ямка, он здесь лежал. Вон следы. Он был, был. И убежал.

– Ну и бог с ним. Ты лучше скажи, что же нам делать теперь. Ведь завтра я действительно уезжаю. Вечером проводы. Придешь?

– Одна?

– А разве это возможно?

– Нет.

– Тогда хотя бы вдвоем.

– Тебе нравятся щекотливые ситуации.

– Нет. А как быть? Ты знаешь, скажи…

– Вот они, – Светлана остановилась, – какая мерзость, расползлись, словно вши.

По пляжу разбрелись серые фигуры в байковых пижамах. Другие, сбившись в кучу, ютились в тени кустов прибрежного леса. Огромный алюминиевый бидон поблескивал матово, словно хирургический инструмент странного и непонятного предназначения. Две дюжие тетки, неловко переваливаясь на толстых ногах, пустились вдогонку маленькой фигурке, сосредоточенно устремившейся куда-то вдоль моря. Догнали, схватили под мышки и поволокли назад, в тень. Человек не сопротивлялся, обвис безвольно в их руках. Ноги волочились по песку. Задралась куртка, заголилось белое, тщедушное. Когда волокли мимо, совсем близко, Светлана увидела, что покорный беглец очень стар. Высохшая голова покрыта серебристой щетиной, впалый живот… Тетки положили старца возле бидона и тотчас принялись за оставленное занятие: дулись с двумя бритыми партнерами в карты.

– Какой ужас! Какой кошмар! – Светлана хотела и не могла оторвать взгляд от отталкивающе противоестественных на этом оранжевом песке, у синих бесшумных волн безрадостных фигур, – теперь я буду бояться гулять по пляжу, они же безнадзорные.

– Ничего не безнадзорные. Вон бабы при них какие мощные. Пошли.

– Я не пойду. Я боюсь. Мне противно.

Сомов как-то странно внимательно и долго посмотрел на нее.

– Пошли. Другого пути нет. Все равно мимо.

У игроков наступил час расплаты, и огромный синюшно-бледный парень, стоя на коленях, неторопливо, с оттяжкой, щелкал картой тетку по коротенькому розовому носу. Тетка смеялась, другие партнеры хором считали удары. Те, что стояли в тени, не проявляли к веселому событию ни малейшего интереса. Не обратили внимания и на Светлану с Сомовым. Курили. Как-то одинаково, с необычной сосредоточенной важностью, держа локоть на отлете, глазами провожая дым. Старичок так и остался лежать у бидона; видно, задремал. Голова заломлена неловко, словно у мертвого цыпленка, и тело такое же синее, цыплячье, пупырчатое, обнажившееся задравшейся курткой. Жалкая седая растительность у провала сморщенного живота. Светлана отвела глаза. Увидела: устремив взгляд на море, в оцепенелой задумчивости, мочится долго и пенисто, как лошадь, пухлый мужик в белесой от дезинфекции пижаме.

Спотыкаясь и увязая в песке, рванулась по крутому обрыву наверх, в лес.

Когда вышли на дорогу, Сомов приказал:

– Подожди, я мигом.

Вернулся скоро, сообщил, отдуваясь шумно после спешки:

– Это из соседнего города. Их только раз в неделю вывозят, и они абсолютно безопасны. Так что не бойся. Просто не ходи в эту сторону, а бояться нечего. Санитарки сказали…

– Ничего себе – не бойся, – перебила Светлана, – это черт знает что – вывозить психов на общий пляж.

– Но они же тихие.

– Да кто это знает? Сейчас тихие, а через минуту… Ты не видел рожу его, когда подсматривал. А тот, что мочился, – Светлану колотило от злости.

Последние дни отдыха были безнадежно испорчены. Она уже не сможет совершать одинокие долгие прогулки, загорать в пустынных местах, прикрывшись только чуть-чуть полотенцем.

– Завтра же поеду к районному психиатру и скажу, что это неслыханное дело. Он, наверное, не в курсе. Просто этим теткам самим хочется позагорать, вот и придумали эту мерзость. Из какого они города?

Шла по дороге, в такт скорым и решительным шагам выговаривая четко слова.

– Но им же скучно в больнице, а тут какое-то развлечение, – заступился неуверенно Сомов. – Ты же видела – они и внимания на нас не обратили. А в бидоне у них овсянка. Поедят и поедут. Не огорчайся ты так, – попросил жалобно и тронул за плечо.

Светлана остановилась.

– Конечно, тебе все равно. Ты ведь завтра уедешь. Пускай хоть весь поселок с ума сойдет, тебе-то что.

Неожиданно улыбнулся, пояснил спокойно:

– А мы, действительно, от этого не застрахованы. Ты помни об этом. И, может, для нас станет тогда единственной радостью такая поездка к морю, – взял за плечи: – Ты испугалась и оттого говоришь жестокие слова. Завтра все пройдет, ты забудешь. Но меня ты не забывай. Я постараюсь вернуться в Москву быстро, и вдруг ты соскучишься за две недели так сильно, что примешь решение.

– Вы странный, Сомов, – теперь она снова видела и нездоровую одутловатость его лица, и водянистость глаз, и что-то в этом лице показалось ей болезненным, как у тех на пляже, – вы странный, Сомов, – повторила с печальным осуждением, – вы хотите, чтоб все было так, как вам хочется, а это удается только детям и тем, с бидоном.

Руки его на плечах были тяжелы, как камни.

– Неужели вы не понимаете, что мне теперь захочется прийти сюда, одной, когда вас не будет. И потом, в поселке дети, они тоже могут забрести. Нет, я завтра поеду в город, соберу подписи и поеду.

– Не делай этого, – попросил Сомов угрюмо, но руки стали легче, словно какие-то подпорки помогали им теперь.

– Кстати, – Светлана вдруг развеселилась, – кстати, проще всего это сделать тебе, со всеми твоими должностями и регалиями. Прекрасная идея! Ты напишешь бумагу, а я завтра отвезу. Напишешь? – попросила по-детски.

– Нет.

– Жаль, – освободилась от его рук, – очень жаль.

– Ты завтра забудешь об этом, – как заклинание, повторил Сомов.

– Я вернусь по шоссе, а ты лесом.

* * *

Он остался на заглохшей лесной дороге, заросшей по обочинам лиловым цветущим вереском.

Остался надолго, потому что она успела переодеться и сыграть три сета, вымыться в душе и снова вернуться на корт, к «его времени», когда Сомов появился из леса. Со скамейки, где сидела, видела, как шел медленно, прутиком сшибая султанчики высокой травы. Кто-то из игроков тотчас предупредил партнеров:

– Последний гейм, сейчас Сомов придет.

Но он не пришел. От его коттеджа к кухне сновала повариха Эмма, светились все окна красивого дома с просторной верандой, уставленной белой гнутой мебелью. Население поселка было возбуждено. Женщины в бигуди сушились у духовок на общей кухне; принаряженные отцы семейств в праздном ожидании слонялись по клубу, дети, в ликовании безнадзорности, носились по пляжу. Доносились их крики, лай обезумевшего от счастья коротконогого непутевого Бастика. Он гонял чаек, не давая им сесть на воду. Врывался, поднимая брызги, в прибрежное мелководье, ошалело гнался за испуганной птицей вдоль берега и все поглядывал по сторонам: не пропадают ли даром его старания, замечены ли друзьями, взявшими в свою веселую компанию?

Впервые за весь срок включили колокольчик динамика, гремели румбы. И все это: крики детей, лай собаки, пологие крыши коттеджей-вигвамов, суета женщин, торжественная важность мужчин – напоминало индейский поселок, готовящийся в сумерках к ночному долгожданному празднеству, и когда Сергей, услышав ее шаги, высунулся из ванной с жужжащей бритвой в руке и сказал с неудовольствием нетерпения:

– Ну, что же ты! Переодевайся и причепурься как следует, – поинтересовалась холодно:

– А где же костер?

– При чем здесь костер? Через полчаса идти, – удивился он.

– Как же проводы Большого Змея и без костра?

– Можно и костер разжечь, – миролюбиво согласился Сергей, – все можно! Есть хорошие новости, добреюсь – расскажу.

В ванной горланил весело под репродуктор.

– Мы не танцуем танго, нам нравится пачанга, та-ра-ра-ра-рам, ра-рам, – и еще какие-то бессмысленные слова и возгласы.

Вошел, пританцовывая, вихляя бедрами.

– Ча-ча-ча!

Потянул ее за руку, поднял с кресла.

– Мы не танцуем танго, нам нравится пачанга, учись, делай как я, делай лучше меня, – прищелкивал пальцами, дергал плечами.

– Да что с тобой? – Светлана отняла руку.

– Сафра, сафари, симба, мамба, румба, – выкрикивал он, поднял ее и закружил, – это все теперь наше! Зеленые холмы Африки, пальмы, гнущиеся под пассатом, и я в порядке, мэм, в полном порядке!

Отпустил на пол, уткнулся лицом в шею, как в далекие, самые лучшие их времена, и зашептал, щекоча губами кожу:

– Нарядись, пожалуйста, сегодня у нас праздник.

– Что случилось? – спросила спокойно Светлана, интонацией предостерегая его от новых взрывов непонятного буйного веселья. Подумала, что в незашторенное окно их могут увидеть. Освободилась осторожно от его объятий. Задернула портьеры.

– Так что же случилось?

– Я разговаривал с Сомовым, и он твердо обещал, его слово закон.

– Что обещал?

– Контракт на три года. Детали уточним в Москве. Где итальянский галстук, тот, что ты купила? – И снова, приплясывая, двинулся к шкафу.

– Когда ты успел с ним поговорить?

– Да вот тут… зашел к нему… мимо шел, а он… – маленькая заминка.

– Что он?

– Да ничего. В общем, поговорили, выпили чуток. Он, конечно, классный мужик. Тебе час на сборы хватит?

– Наверное.

– Тогда я пошел, а через час зайду за тобой.