Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Потом объявился в Якутии. И тоже в тяжелый день, когда не до него совсем было. Ни до чего. День окончательного, решительного разговора, когда все точки были поставлены. И вот теперь. Надька будто знала, когда сказала про воронов.

Что-то спрашивал, шутил по поводу дистанции, которая все никак не сокращается между ними. Изящная шутка, понимай дистанцию как хочешь. Полина отвечала вяло и все никак не могла вспомнить его лица. То сирень, то гладиолусы представляла, а вот лицо расплывалось. Договорились повидаться. Он оставил рабочий телефон, и Полина тотчас забыла о нем, как только повесила трубку.

…Никто не звонил, и дома творилось странное. Надька ходила сумрачная, от свиданий отказывалась, целыми днями корпела над лекциями. Атмосфера была тягостной, мать виновато отводила глаза, у Полины ощущение: что-то происходит за ее спиной, ее предают, предают. И вдруг неожиданное: Надька выходит замуж за слушателя военной академии, и они с матерью уезжают на Украину. Институт закончит заочно. Бред какой-то. Слушатель румяный, говорит «скинули шинеля», в Надьку влюблен безумно, чистит картошку на кухне, помогая матери. Зовет ее уже «мама». Бред. Из Югославии привезла Надьке свадебный подарок – дубленку. Надька не взяла: «Носи сама», и такая злоба вдруг прорвалась. Бред.

Перед отъездом не выдержала, попросила Надьку через приятеля узнать, что с Никитой.

– А что с ним может быть? Жив, здоров. Уехал домой.

– Откуда ты знаешь?

– Интересовалась.

– Для меня или… для себя?

– На всякий случай. Для полной картины жизни.

Провожала на Киевском. Румяный свояк вносил чемоданы в купе, Надька покуривала на перроне, будто к ней суета не имела никакого касательства. Муж и вещи ее погладил и уложил аккуратно.

Простились, как обычно, – наспех, торопливо; стояли, болтая о пустяках, убивали долгие минуты, и вдруг оказалось, что осталось только три. Мать радовалась отъезду, ей нравился зять и, наверное, уже мерещился внучек, а Надька… Вдруг, видно, что-то дрогнуло в ней, уткнулась Полине в шею, шептала ласковое, утешительное, такое, что только одна умела сказать, когда хотела.

Полина шла к машине через площадь и подумала, что вот замкнулось еще одно жизненное кольцо и осталось в ней годичным кругом старения. И снова одиночество, и снова пустая квартира, и не с кем перемолвиться словом, и не к кому ездить на новеньких темно-синих с алыми сиденьями «Жигулях».

И тут снова всплыл Борис. Пришел вечером с букетом персидской сирени.

– С участка? – не удержалась, спросила Полина.

– Ты помнишь? – обрадовался он. – Ты помнишь, что у отца лучшая сирень в Тайнинке?

Их первые слова после долгой разлуки.

Он был женат, развелся, жена отсудила полдома, жила там теперь с новым мужем, разгородила участок бетонным забором, муж строитель, и не разрешала дочери даже по праздникам встречаться с отцом.

Борис работал в проектном бюро, погрузнел, посерел лицом, хотя до глубокой осени спал на террасе и занимался гимнастикой с гантелями. Он стал приходить по вечерам, приносил любимые Полинины чайные сырки, яблоки с приусадебного участка, пирожки, испеченные матерью, и, пока Полина ела, сидел напротив, глядя с состраданием и нежностью, будто старуха на солдатика-новобранца, и внимательно слушал ее рассказ о прошедшем дне. Он умел слушать. Через три месяца они расписались.

* * *

 
Ты далеко,
В руках держу от тебя письмо, —
 

пел за багровой занавеской сиплый голос.

 
Как солнца луч, из мрака туч
Мне открылось все,
Кажется мне, будто ты предо мной,
И снова я слышу твой голос родной.
 

Именно эту старую забытую песню напевал Борис, вернувшись из Крыма. Притащил из Тайнинки перламутровый аккордеон – военный трофей отца – и, когда собирались гости, охотно поддавался на просьбы сыграть. Склонив к мехам лобастую голову, наигрывал мелодии их юности. И чаще всего эту:

 
Но ты далеко, а сердце рядом с тобой.
Ты далеко, услышь меня, милый мой…
 

Впервые с недоброжелательным пристрастием разглядывая его, Полина заметила и увядающую, уже чуть дряблую, кожу шеи, и просвечивающую сквозь аккуратно на косой пробор прилизанные волосы лысину. Всегда трезво а спокойно относящаяся ко всему, умеющая за словами и поступками людей увидеть суть их надежд и желаний, она и сейчас с насмешливой жалостью разгадала состояние мужа. Да и нетрудно это было совсем. Бориса теперь раздражало все: громкий звук телевизора, мальчишеская неряшливость сына, бесконечные телефонные звонки по вечерам.

– У меня ощущение, что живу в приемной министерства. Неужели до утра не терпит?

– Не терпит, – миролюбиво отвечала Полина. Решила не поддаваться, не позволять войти в дом злому, разрушающему привычный и удобный уклад. Вместе с мужем распекала Леньку за лень и безалаберность, не обращая внимания на его протесты, приглушала телевизор. Не помогало, потому что главным раздражителем, Полина чувствовала это, была она сама. Ее голос, ее походка, ее отекшее после сна лицо, ее кремы и притирки, ее строгие джерсовые костюмы. Ее существование.

– У тебя полон шкаф тряпок, и все на одно лицо. Скучно.

«А ездить на «Жигулях», купленных мною, не скучно? – хотелось спросить Полине. – А сидеть на лучших премьерах в первом ряду по билетам, присылаемым мне в конверте, тоже тоскливо?»

И еще многое другое хотелось спросить, но отшучивалась:

– Все уже привыкли к моим безликим костюмам. Как в больнице к халатам врачей привыкают. И будут сбиты с толку, если что-то изменю. Нельзя.

Теперь одно ее участие в обыденных радостях их жизни: поездках на дачу, где еще так недавно был толковым рачительным хозяином, в милых своей привычностью застольях с давними друзьями на семейных торжествах – сделали эти прежде желанные для него маленькие праздники скучной, тягостной обязанностью.

Терпела. Не от женского, мудрого, векового: перемелется – мука будет, а оттого, что знала себя хорошо. Знала: стоит сделать крошечный шаг, и не остановится, пойдет до конца, до бесповоротного. И не себя жалела, а его, потому что он, не догадываясь о бесповоротности, все искушал и искушал, как безумец или ребенок, пытающийся поджечь цистерну с горючим.

В редкие свободные минуты вспоминала теперь о доме с неприятным чувством. Дом грозил противными хлопотами с разводом, ненужной тратой душевных сил. О том, как говорил когда-то ужасное, стыдное: «Осчастливила, снизошла», старалась не вспоминать. Это-то и было горючее. Так гордился ее умом, красотой, деловитостью, а появилась девчонка глупая, медсестра с вытравленными перекисью на жарком южном солнце волосами, в халатике, высоко открывающем тощие загорелые ножки (почему-то уверена была, что медсестра санатория), – и грош цена Полининым редкостным достоинствам. Грош цена всей той приятной, удобной, правильной жизни, что создала она. Был выход: поделиться со свекровью, жесткой характером и рыхлой телом подмосковной куркулькой. Живо бы привела Бориса в чувство. Полина, с ее преувеличенным в глазах свекрови могуществом, с черной казенной «Волгой», с именитыми знакомыми, с заграничными поездками, с депутатским значком на лацкане жакета, была дороже всего на свете. Дороже великолепного сада, дороже счастья сына. Из-за последнего обстоятельства и не годился верный и надежный вариант. Оставалось одно – ждать, назначив себе предел. Каким будет этот предел, не загадывала, когда придет, тогда и увидит. Но шли дни, и к весне уже реже бывал Борис неуместно радостным, возбужденным – Полина догадывалась: получил письмо – и реже уезжал после работы на дачу, постепенно возвращаясь к той привычно размеренной жизни, какой жил прежде. Снова по вечерам в кухне с интересом слушал ее рассказы о прошедшем дне, радовался удачам, огорчался трудностям, давал неглупые советы. Даже приступил исправно к выполнению супружеских обязанностей. Именно так сформулировала Полина его ночные визиты в свою комнату в точно, как по расписанию, установленные дни недели. И хотя встречи эти напоминали Полине заигранный спектакль, давным-давно не сходящий со сцены, все же казалось, что миновало то сложное, ненужное, что, пускай ненадолго, но все же вошло в их дом. Казалось до одного самого обычного субботнего дня, когда, услышав телефонный звонок, Полина крикнула:

– Возьми трубку!

Вечером обычно звонили ей, и, вытерев торопливо руки (месила в кухне тесто), пошла в комнату.

– Меня? – спросила привычно.

Борис помотал головой. Но что-то в его лице, в том, как глянул затравленно, насторожило, и она осталась. Совсем близко от него стояла, спокойно наблюдая за мучениями, как наблюдает исследователь ход сложного эксперимента, от которого ждет важных результатов. А мучения были ужасны.

Стараясь не глядеть на жену, Борис отвечал односложно и, видно, невпопад, прижимая трубку к уху так тесно, что оттопырился напряженно локоть.

– Да, да… совершенно правильно… Вы правильно сделали… я рад… – жалкие попытки изобразить деловой разговор, а лицо незнакомое, растерянно-очумелое, и этот ускользающий невидящий взгляд, этот отставленный локоть.

– Но почему же… почему… можно… вот только как удобнее.

Он ждал, что там, на другом конце провода, сообразят, подскажут место и время встречи, но, видно, не очень искушена была в таких разговорах собеседница его, не умела помочь, и, измученный тягостным присутствием Полины, опасностью его, он вдруг сказал решительно:

– Ну, я рад, рад, что все у вас в порядке… не забывайте, – и положил трубку.

– Кто это? – спросила Полина.

– Товарищ один, в командировку приехал. – Дрожащими руками начал зачем-то раскручивать длинный, в узлах и петлях шнур.

– Ты должен мне сейчас сказать правду, – очень медленно, будто гипнотизер, внушающий свою волю медиуму, предупредила Полина, – ты даже представить себе не можешь, как важно сейчас сказать тебе правду.

– Я правду говорю, – поднял глаза и глянул так честно, что Полина засомневалась на секунду, но посмотрела на руки его, вспомнила лицо и голос минуту назад.

– Я прошу тебя сказать правду. Она не изменит ничего. Ну, смелее, смелее, ну же!

Он заколебался. Она ощутила физически, как если бы с ней все это происходило, его нерешительность, угадала его мысли.

«Что лучше? Что лучше? – лихорадочно думал он. – Признаться или нет? А вдруг она знает, нашла письмо, или рассказал кто-нибудь? Что лучше?» Работа мысли, судорожный перебор вариантов, поиск наилучшего, страх – все отразилось в его остановившемся взгляде. А Полине вдруг стал безразличен ответ, она знала уже его, и, когда Борис дотронулся до ее плеча:

– Ну что ты, милая. Вот уж никак не ожидал, что ревнуешь, – отстранилась брезгливо.

Произошло самое худшее: она уже презирала его. А главное, испытала обиду за ту несчастную, вырвавшуюся с огромным трудом в Москву, с замиранием сердца набравшую номер заветного телефона, чтоб услышать ничтожное, трусливое блеяние, и это «не забывайте».

– Ты бы хоть поинтересовался, есть ли ей где жить. Я бы с гостиницей помогла, – сказала спокойно и ушла в кухню.

Вечером была весела и без конца подшучивала над гостем – знаменитым директором знаменитого завода на Украине. Далеко за полночь, прощаясь с хозяевами, директор сказал Борису:

– Отбил бы у тебя жинку, давно собираюсь, да одно останавливает: во всех анкетах написано: «Морально устойчив». Как людей огорчить, доверие их не оправдать?

– Рискнул бы, – опередила Бориса Полина, – а по дороге позабыли бы, кто украл, а кто украден, так ведь в песне поется.

– …и одна попона пыли на коне и конокраде, – подхватил тенорком гость, – только вот беда, что рабочая я лошадка. И головы от борозды поднять некогда, да еще с таким погонычем, как ты.

Полина ушла с ним на площадку лифта дожидаться, вернулась нескоро, и Борис слышал из кухни, как ходила по комнатам, напевая тихонько: «Позабыла все, что было и не видит в том потери…»

День был «особый», один из тех двух, что установлены негласным расписанием, да к тому же в шутке гостя что-то заело, – Борис не раз перехватывал его ласково-одобрительный взгляд, каким окидывал Полину, когда вставала из-за стола, чтобы принести очередное угощение. Мужской взгляд, опасный. Полина принарядилась: какое-то незнакомое платье серого лоснящегося шелка, плотно облегающее все, что положено облегать.

«Все-таки критика подействовала, учительские костюмы отступают», – отметил Борис.

Он был очень удивлен, когда, войдя в свой кабинет, увидел темное пятно над письменным столом. Там висел Полинин портрет. «И когда успела снять? Неужели еще днем? Постель на тахте не постелена. В этом тоже дурной знак. Придется полночи выяснять отношения. Успокаивать, замаливать грехи. А ничего, даже интересно, не так привычно», – решил лихо и даже с некоторым весельем. Толкнул дверь ее комнаты. Закрыта. Это уже было слишком, перебор. Ленька же услышит.

– Открой, – сказал шепотом, – что за глупости!

Молчание.

– Открой! – потребовал громко. И сразу шаги, видно, тоже насчет Леньки сообразила.

Стояла на пороге в дурацком халате, которого терпеть не мог за мышиный больничный цвет, лицо жирное от крема, волосы дыбятся над тряпкой-повязкой. Не очень аппетитный вид; последнее время себе такого не позволяла.

– В чем дело? – спросил сварливо. – Что ты себе в голову ерунду всякую вбиваешь? Ей-богу, приехал товарищ, Витька Купцов, да ты его знаешь, он на автоматике учился.

Расхаживал по комнате, трогал безделушки всякие, книги.

– Этот Витька сейчас в Тюмени, сменным инженером, представляешь, месяц назад звонит мне на службу и просит…

Слушала внимательно, доверчиво, и, вдохновленный, нес уже несусветное:

– Просил… а я что, фондами распоряжаюсь… нашел дурака… план… импортное оборудование… автоматика… потому и отшил… – снял пиджак, повесил на спинку стула.

– Э… погоди! – остановила насмешливо. – Погоди рассупониваться-то.

Нехорошо сказала, грубо, по-деревенски как-то.

– Значит так, милок, я тебе больше не жена, а главное – не друг. Это, считай, решено. Второе. Хочешь – съезжай, хочешь – оставайся, как тебе удобно. Мне все равно. – Пауза, и уточнила: – Пока все равно. А станет не все равно, справим тебе кооператив. Все. И без шума, без гама, а то прогоню тотчас и матери пожалуюсь твоей. Оцени великодушие, даю козырь: все можешь свалить на меня. А сейчас вымоешь посуду и приберешься. Бывай.

Это был конец. Понял сразу. Не по тому, что говорила, а по тому – как. Именно эти интонации, эти паузы, этот говорок простонародный узнал. Так говорила по телефону с теми, чье увольнение уже подписала. И не было случая, чтоб уломали, разжалобили раскаянием, запугали скандалом.

* * *

– Извините, – сказали рядом, – я не знал, что вы здесь одна.

Бойко подняла голову, рядом стоял Кириллов, не услышала, как подошел.

«Пришел взять второе и увидел, что начальство скучает, теперь разрывается на части: и туда, где веселее, хочется пойти, и начальству невниманием не угодить боязно. Да еще при сложившихся обстоятельствах, – неприязненно думала она, спокойно, не торопясь с ответом, рассматривая Кириллова, – этот из тех, кто идет впереди прогресса, спешит и спотыкается».

– А где же наш провожатый? – спросил Кириллов, продолжая стоять.

– Не знаю, – равнодушно ответила Бойко. – А вы возьмите это с собой, – пододвинула к нему тарелку.

– Да нет, мне неловко как-то… И потом надо же и о ночлеге подумать.

– Образуется, – успокоила легко, – надо Никиту Семеновича дождаться, он здесь главный. Так что идите, – не то разрешила, не то приказала.

Кириллов снова почувствовал прилив раздражения.

«Тоже мне вдовствующая королева, – подумал злобно, – «образуется». Привыкла, что все образовывается. Машина, квартира, гостиница, чистые простыни. Из чего они, интересно, здесь образуются, если не из моей оборотистости? Так что надо пошевеливаться, пока она здесь кейфует, размышлениям предается. О чем она думает? О прошлом? О грядущей старости? О мужчине? О плане? Красивые волосы. Крашеные, наверное. Парикмахер приходит на дом. Как она стала замминистра? Спала, наверно, с дельным мужиком, он и продвинул, помог».

– Идите, идите, мне не скучно, – повторила Бойко.

– Ну что ж, как говорится… – начал Кириллов, взял тарелку.

– Была бы честь предложена, – продолжала она и засмеялась неприятно.

– Можно и так, – согласился Кириллов, и брови Бойко приподнялись в высокомерном удивлении.

– Зря вы сердитесь на меня, Виталий Николаевич, зря, – укорила неожиданно мягко, по-домашнему, а глаза тяжелые, холодные. – Вам в своих бедах винить некого.

– Какие беды, бог с вами, Полина Викторовна, мы первое место держим. – Застигнутый врасплох странным поворотом разговора, Кириллов все же сумел скрыть смятение. Отодвинул ногой стул, сел, всем видом показывая, что готов постоять за себя.

– Я неточно выразилась: в будущих бедах.

– Да откуда ж они придут, позвольте узнать? Не от вас ли?

– От меня, если смотреть формально, а если по сути, – от вас самого.

– Не понял.

– Что ж тут понимать. Реле до серии когда доведете?

Что-то толкнулось внутри, неприятное, холодное: «Вот к чему подбирается!»

– Через год. Цикл ведь рассчитан на три года.

– Ну, во-первых, – сказала протяжно, – нужно сейчас, такая возникла необходимость, – остановила его возражения коротким прикосновением руки к плечу, – а во-вторых, насколько мне известно, вы и через два года не дадите, считая от сегодняшнего дня.

«Что-то в ней есть, – неуместно отметил Кириллов, – что-то очень привлекательное и очень опасное», – и тут же отбросил ненужные мысли, потому что сейчас следовало решить, принимать ли бой или отступить, чтобы, обдумав и взвесив все, вернуться к этому разговору в понедельник. Решил принять. Она явно была очень хорошо осведомлена о делах завода и столь же явно не было уже никакой надежды на облегчающий сложные производственные трения человеческий контакт с ней.

– Если не будет комплектации, не дадим, – спокойно сказал он.

– Интересно, о чем вы думали, когда давали согласие на разработку изделия? – Глянула быстро исподлобья, спросила вкрадчиво.

– Конечно, не о том, что срок на год сократится. – Все же не выдержал, спросил с нервом тревожным: – Это как будет выглядеть?

– Это будет директивное указание, – будто больного успокоила нестрашным лечением.

«Ничего себе новость! Это же катастрофа!»

– Так все-таки о чем вы думали, когда соглашались?

– Я же сказал, сколько можно… – буркнул Кириллов, кивком поблагодарив буфетчицу, поставившую на стол осторожно два стакана крепкого прозрачного чая. Медлила уходить и, стоя за спиной Бойко, смотрела на Кириллова испуганно, взглядом прося не перечить этой, видимо могущественной, женщине. Наверное, выглядел, как нашкодивший школьник. И унижение от того, что поняла, и смотрела так, подтолкнуло, разрушило последние преграды здравого осторожного смысла.

– Что вы меня пугаете, Полина Викторовна, прозорливостью своей и директивными указаниями, – сказал громко; буфетчица даже рот ладонью прикрыла в простодушном испуге. Кириллов улыбнулся ей, будто подбадривая сообщника. Бойко обернулась, проверяя, кому предназначалась неуместная эта улыбка. Женщина шарахнулась, пробормотав: «Куда ж это Стасик запропастился», поспешно схватила алюминиевый стул, перевернула и ножками вверх водрузила на соседний столик. Потом принялась за остальные.

– Мы мешаем? – спросила Полина громко.

– Нет, нет, сидите, отдыхайте, – откликнулась буфетчица, – я тихонько.

– Хотите, я скажу, о чем вы думали? – поинтересовалась у Кириллова, спокойно, будто и не было его выкрика.

– Очень забавно. Сеанс спиритизма.

– Вы думали так: зачем их сейчас раздражать. Я только начинаю. Начинать с отказа нельзя. Придет время, начнутся корректировки, и всегда можно свалить на что-нибудь. На комплектацию, например. Вы еще не побывали в директорской шкуре, а уловки уже знаете хорошо.

– Теперь побывал, – угрюмо заметил Кириллов.

– Нет, по-настоящему нет. Вы еще не были директором.

– Кем же я был два года?

– Учеником, стажером, назовите как хотите, но не директором. Вам давали освоиться за счет других, с вас не было настоящего спроса. Он только начинается, и вы к нему не готовы. Не готовы как хозяйственник а главное – как представитель партии.

– Полина Викторовна, я прошу вести разговор который навязали мне вы, – Кириллов выделил «вы», – в корректном тоне, без перехлестов, – всю выдержку собрал, всю волю, чтоб сдержаться, не грохнуть кулаком по хлипкому столику так, чтоб посуда подпрыгнула, – прошу по пунктам.

Потянулся за сигаретой, но, вспомнив железное обещание бросить курить, что дал себе две недели назад, отдернул руку.

– Тоже бросили? – неожиданно с живым интересом спросила она. – А я вот не могу.

– Прошу по пунктам, – повторил Кириллов.

Вздохнула с сожалением, что не вышло о вредной привычке поговорить, откинулась на стуле, затянулась и, глядя вслед дыму, отчетливо, будто лекцию читала:

– С первым просто. Если выкрутитесь, во что мало верю, – эдакая поправочка доброжелательная, – если выкрутитесь с реле, урок запомните. Когда заведомо известно, что задание не выполните, нужно давать честный расклад. Со вторым труднее. Я должна войти в курс дела. Жалуются на вас, Виталий Николаевич, – поделилась доверительно, – что не помогаете подшефным.

– Я разорваться на части не могу. В пределах возможного – пожалуйста. Но если вы объявите по заводу клич, вам столько напишут на меня кляуз, что месяц будете разбираться.

– Вы будто гордитесь этим.

– Я еще больше скажу, – не обратил внимания на реплику ехидную, – при желании вы можете меня очень легко под статью подвести, вы же это отлично знаете, так чего цепляться по пустякам, вы уж основательно действуйте.

– Виталий Николаевич, что это вы, как барышня нервная, в истерику сразу. Так не годится. У нас деловой разговор, а не «цепляться». Цепляются дома.

– Нет. Именно цепляетесь. И я знаю зачем.

– Поделитесь.

– А будто сами не догадываетесь. Вам нужен мальчик для битья, чтоб другим неповадно было.

– Что неповадно? Хорошо работать?

– Я работаю не хуже других, и вы отлично это знаете, так же, как чувствуете сопротивление вашим методам руководства. Чувствуете, чувствуете, не усмехайтесь так презрительно. И как ни странно, но я вас очень хорошо понимаю, потому что то же самое ощущаю сам.

– Чем же они плохи, наши с вами методы?

– Они не только плохи, они порочны. Это просто мина под НОТ. Мы всячески поощряем достижения отдельных подразделений, лабораторий, цехов, отделов, там, в свою очередь, – достижения отдельных людей. И в результате каждый только о себе думает, скрывают резервы, перекладывают на других свои неудачи и срывы. Как вы на меня. Разве вы не знали, что база завода не готова для реле этих пресловутых, что все другие от них руками и ногами отпихивались? И что мне про жалобы какие-то детские, несерьезные. Есть проблемы посерьезнее, и моя задача – решать именно их.

– Так решайте, – вдруг устало сказала Бойко, – решайте, решайте. Вас ведь директором назначили не для того, чтоб вы карьеру делали. Вы инженер грамотный, деловой, человек честолюбивый – неплохие качества, но не главные для вашей должности, потому что у директора такого предприятия, как ваше, есть и другие обязанности. Он отвечает за судьбу местности, – улыбнулась, – местность – неточно: прилегающего района, его людей. Ведь завод – единственное крупное промышленное предприятие в городе, да и в области, пожалуй. Это не красивые слова, это политика.

– Я отметаю ваши обвинения, основанные на неведомой мне жалобе, отметаю! – Кириллов не выдержал, последние слова выкрикнул слишком громко, и в соседней комнате, хрюкнув, замолк аккордеон.

Тишина установилась там, где за ситцевой занавеской в компании летчиков и веселого балагура Овсеева так недавно и так хорошо коротал Кириллов вечер. Услышав тишину, увидев протянутую к Бойко свою ладонь с растопыренными пальцами: «Я отметаю!», Кириллов поморщился, опустил руку:

– И не надо меня пугать. Как говорится, была бы шея, а хомут найдется. Извините, – не глядя на Бойко, поднялся медленно и тяжело.

Буфетчица, опустив глаза, перетирала за стойкой стаканы.

– Сто грамм дадите? – хотел спросить весело, но голос прозвучал по-козлиному, дребезжаще.

Она покачала головой.

– Вон же коньяк, – удивился Кириллов.

– После семи не имею права, – громко ответила буфетчица и глазами показала на Бойко.

И тут Кириллов захохотал. Он смеялся искренне, так, что слезы выступили, и все не мог выговорить первые слова.

– Полина Викторовна, – наконец позвал, давясь смехом, – велите мне сто грамм коньяку отпустить в порядке исключения.

Повернулся к ней и увидел, что уже четверо их в этой пахнущей сдобой и чуть-чуть хлоркой, комнате.

У дверей старательно вытирал ноги о половик неказистый мужичонка в длинном халате, надетом зачем-то поверх ватника, с кнутовищем в замерзшей синевато-красной руке, в кирзовых, заляпанных грязью сапогах.

– Василий Иванович, – тягучим голосом пропела буфетчица, – а мы тебя ждем, ждем. Стасик людей привез, негде ночевать им, в Дом нельзя взять?

– Чего ж не взять, возьмем, – смущаясь присутствием посторонних, пробормотал мужичонка. – Овсеев здесь?

– Здесь! – откликнулись зычно из-за занавески. – Вася, давай сюда.

Мужичонка ступил с коврика, но, словно белые доски пола оказались зыбкими, шел все труднее, все медленнее. Остановился.

– Да, да, это я, – сказала непонятное Бойко и встала ему навстречу, – вот и встретились мы снова.

Станислав появился сразу следом за мужичонкой в длиннополом халате и был не меньше Кириллова поражен тем непонятным, что происходило в чайной.

– Да, да, это я, – повторила Бойко, – вот и свиделись мы с вами, Василий Иванович.

Мужичонка переложил в другую руку кнутовище, снял заношенную ушанку. Но не робко, не почтительно снял, а свободным жестом хорошо воспитанного человека. Удивление и оторопь его прошли, и теперь было видно, что смущена Бойко, смущена чем-то давнишним, случившимся между ними, где была виновата, и сейчас не знала, помнит ли этот жалкий возница провинность, или простил, забыл. Похоже, что не помнил. Протянул руку, улыбнулся широко:

– Здравствуй, Викторовна. Я тебя и не признал сразу, против света-то, не признал. Похудела.

«Похудела» сказал с огорчением, скрывая «постарела». Бойко поняла.

– Похудела, поплошала, в моем призыве уже год за три идет. Выходит, что девять лет не виделись.

– Лида, – обратился мужичонка к буфетчице, – выдай двести граммов и закусочки. Вот встретились, отметить надо.

– Сейчас, сейчас, – встрепенулась та.

В отличие от Кириллова и Станислава наблюдала за странной встречей с неприкрытым ревнивым вниманием. Но мужичонка глянул укоризненно, и она, улыбнувшись жалко, сунулась к холодильнику, суетливо распахнула дверцу:

– Минуточку, минуточку…

Опомнился и Кириллов, глянул на Станислава вопросительно: ну как, мол, с ночлегом?

– Василий Иванович, – обратился к мужичонке Паскаль, – так они в Дом пойдут?

– Конечно, конечно, – откликнулся тот, снимая сначала халат, потом ватник. Ватник был чистый, опрятный, для того и служил халат защитой.

К столу Станислава с Кирилловым приглашать не собирались, и, повесив на вешалку бобриковое полупальто, парень предложил Кириллову:

– Пойдем туда, посидим пока, – кивнул на занавеску.

* * *

 
Снова буйно квитна черемшина
Мов до шлюба вбралася калына, —
 

пел Овсеев уже неизвестно какую по счету песню. Странность, поразившая Кириллова, когда на мгновенье в просвете поднятой занавески увидел спину сидящего на табурете аккордеониста, теперь, когда понял и разглядел, уже не пугала непонятностью, а щемила сердце, заставляла не опускать глаза, смотреть только на пальцы бегающих по клавишам и кнопкам рук. Переполовиненный Овсеев сидел необычно прямо, опираясь на табурет культями ног, и, склонив к узорчато-перламутровой деке бритую голову, пел, будто для себя, разглядывая пирующую компанию неожиданно трезвым, холодноватым взглядом, столь не соответствующим задушевному тембру его сипловатого голоса и раскрасневшемуся потному лицу.

Молоденький лейтенант, сидящий напротив, глядел на Овсеева с преклонением и жалостью, которую его мальчишеское лицо с русым, прилипшим ко лбу чубом и пухлыми губами еще не научилось скрывать. Он усердно ловил его взгляд и, поймав, показывал глазами на приготовленный стакан с налитым до краев пивом. Но так же, не меняя жестко-наблюдательного выражения глаз, Овсеев мотал головой, отказываясь.

Летчики пировали давно. Об этом свидетельствовали вереница пустых бутылок из-под пива и тот разноголосый говор не слушающих друг друга людей, что возникает в затянувшемся застолье. Как только Овсеев закончил песню, молоденький лейтенант тотчас, боясь, что опередят, крикнул:

– Мою, Коля!

Овсеев еще ниже склонил голову. Внимательно глядя на клавиши, быстрыми пальцами прошелся по ним, вспоминая мелодию, неожиданно тихо объявил песню: «Студенточка», – потом помолчал, прямо глядя в глаза мальчишки-лейтенанта, и вдруг подмигнул ему и ухарской скороговорочкой запел:

 
Студенточка, заря восточная,
Под липами я обнимал тебя.
Счастливы были мы
И наслаждались поцелуями…
 

Польщенный его вниманием, лейтенант горделиво и смущенно обвел товарищей взглядом, но никто не заметил его торжества, потому что, наклонившись к долговязому работяге из гальваники, слушали его нехитрый рассказ о поездке в Швецию.

– Надоели мне эти шведы, говорит он мне, – рассказывал Станислав, и летчики с готовностью, с какою смеются, симпатизируя рассказу и рассказчику, хохотнули, – они у меня вот где сидят, – Станислав провел рукой по горлу. – Я-то думал, говорит, здесь культура, а они два станка запороли, ханурики. И надоело мне здесь до жути. Уж на что моя дуреха радовалась, когда ехала, шубы ей там всякие шмубы мерещились, а теперь каждый день скандал закатывает: поедем домой и поедем. Слушай, говорит, ты выпить не привез. У меня от их дринков с души воротит. Приходи, говорит, вечером ко мне, я тебе хочешь джин, хочешь – виски поставлю, а ты мне горилку. Я ему говорю: не могу. Прием вечером профсоюз для нас устраивает, а он озлился, глаза сощурил: «Ну, как знаешь, не навязываюсь» и спиной ко мне повернулся. Во до чего забурел человек. Станок запустил, аж воет – токарь-скоростник. Я смотрю на него – спецовочка отглаженная, фирменная, волосы отпустил полпижона, ботинки на высоком каблуке – куда там! А ведь дома ходил вахлак вахлаком, спецовкой топить можно, столько в ней масла.

– Ну, а ходил к нему? – перебил нетерпеливый слушатель, – как живет-то?

– Нормально, – Станислав покосился на Овсеева, видно смущал все-таки жесткий внимательный взгляд, – нормально. Коттедж, газон. Жена у окна торчит и приговаривает: «Идут, идут и все чужие, домой хочу». И так целый день, как пластинка.

– Надо же! – восхищенно протянул тот, кто спрашивал, и откинулся, раскачиваясь вместе со стулом. Повторил мечтательно: – Надо же! Простой работяга – и коттедж.