Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Я останусь? – спросил вкрадчиво.

Левый, на который и была надежда, дрогнул испуганно, раек ушел в угол, ища спасения, уклоняясь, оттягивая ответ. Но оставался другой – огромный, неподвижный.

– Я останусь, – сказал твердо, – ей-богу, я не бабник и не нахал. Я просто не очень счастливый человек, да и вы, по-моему, тоже. Может быть, получится у нас с вами что-нибудь хорошее. Я, правда, не пропащий.

– Верно. Но вы не останетесь.

Освободилась от его рук, встала и так уверенно шагнула вперед, что пришлось посторониться покорно. Подошла к окну, открыла форточку: он изрядно надымил своей «Якутией».

– Я вам не нравлюсь или все-таки у вас кто-то есть? – Показывая, что не собирается так быстро сдаваться, сел, налил себе чаю.

Она тотчас привычно потрогала ладонью чайник, не остыл ли. И оттого, что, не думая, сделала заботливое, захотелось остаться в этой комнате очень сильно. Пускай даже так, как сейчас. И он пожалел о своих словах и о том, что подошел к ней.

– Вы мне нравитесь…

– Да ладно, – торопливо перебил Сергей, – прошу прощения. Считайте, что ничего не было. Вскипятите еще чайку. Очень хорошо у вас. Я отвык.

– Вы мне нравитесь, – упрямо повторила она. Сергей поморщился:

– Я же извинился.

– И у меня никого нет, но… простите, как-то антисанитарно это.

Сергею показалось, будто дали под дых, сильно дали, как когда-то в драке с вербованными за ночлег в балке. Вербованные не хотели пускать их, вопреки всем неписаным законам тайги.

Медленно и прерывисто перевел дыхание. Улыбнулся криво.

– Что за намеки? Неподходящие для девицы, играющей на фортепьяно.

– Морально антисанитарно, – мягко пояснила Ада, – у вас ведь наверняка кто-то есть на материке, и вы ждете писем и мучаетесь. Так зачем же вот так… – она подыскивала слово, – вот так… мимоходом.

Они просидели до утра. Ада много раз уходила на кухню греть чайник, и он почему-то боялся, что не вернется, прислушивался к шагам, когда шла по коридору. Оказалось, что студенческие годы провели рядом, на Моховой: он в Геологоразведочном, она – в Университете. Удивлялись, что не встретились ни разу на вечерах в клубе МГУ, что нет общих знакомых.

Их юность, с песнями Окуджавы, с Политехническим, с поездками на целину, с апрельским днем, когда отменили лекции и они пошли на Красную площадь с плакатами «Даешь космос!», с бесконечными разговорами о решениях Двадцатого и Двадцать второго съездов партии, с многочасовыми бдениями в длиннющей очереди у Манежа, с «Ивановым детством», идущим в «Метрополе», – все это сделало их похожими и понятными друг другу. Словно вещество их душ имело одинаковую формулу. Так в перенасыщенном растворе выпадают кристаллы, разные но форме, но одинаковые по свойствам своим.

Специальностью Ады было мерзлотоведение, и она, чертя на листочке уверенно понятные ему рисунки, рассказывала, что главной проблемой строителей ГЭС на Севере стала задача сохранения вечной мерзлоты в теле плотины. И их отдел работает над созданием мерзлотной завесы. В прошлом году она шесть месяцев прожила в маленьком домике возле строящейся ГЭС. Соседом был американец, тоже мерзлотник. Жили дружно и весело, учили друг друга языку, и сейчас он пишет ей с Аляски забавные письма со смешными рисунками.

Утром заглянула соседка, спросила, не хотят ли оладий горяченьких с брусничным вареньем, и по тому, как сразу после стука, не дожидаясь ответа, открыла женщина дверь, Сергей понял, что вот такие, как он, засиживающиеся до зари гости здесь не редкость и нет к ним ни скользкого коммунального любопытства, ни сомнения в дозволенности вот так, запросто, постучать и тотчас толкнуть незапертую дверь.

И все же, когда вызвался проводить до работы, Ада сказала:

– Не стоит. Вас ведь здесь не знает никто.

Пока переодевалась, шурша за спиной шелковым, уходила умываться на кухню, разглядывал с тупым вниманием розовые фиалки на подоконнике.

Простились на углу. Глядя на белый отложной воротничок кофты из «Ничре найлона» – в глаза почему-то уже трудно было смотреть, – Сергей спросил разрешения зайти, когда снова окажется в поселке.

– Конечно. Буду рада, – сказала легко.

Шел к гостинице и чувствовал себя очень глупо: в руке, растопырив пальцы, нес литровую банку с грибной икрой: всучила насильно. И еще чувствовал себя побитой собакой. Но в гостинице на шутки и намеки ребят ответил неожиданно честно:

– Зря веселитесь. Как говорится, не обломилось, о чем, кстати, совершенно не жалею. Хорошая девочка.

– Этой девочке, по моим скромным подсчетам, уже тридцать стукнуло, – сказал Коростылев, славящийся умением быстро заводить короткие знакомства.

– Тебе уже за сорок, а как был кустарь-одиночка, так и остался, – огрызнулся Сергей.

Ребята захохотали, оценив изящно сформулированный грубый намек, и потом, когда уже шатались по тундре, долго дразнили Коростылева удачным прозвищем.

В поселке очутились снова лишь через три месяца. Сергей боялся, что не найдет дом, но выручила профессиональная привычка запоминать приметы. Окно на лестнице так и не застеклили, хотя к тридцати уже на дворе мороз подбирался. Соседка, та, что оладьями угощала, не узнала его, обросшего, в торбозах, в дохе романовской. Но охотно объяснила, что Адочка в отпуск на материк уехала; четыре месяца за два года набралось неиспользованных.

В Москве, несмотря на поздний час, встречала в Домодедове Светлана. Незнакомо осунувшаяся, притихшая.

Часто плакала без видимой причины, и уже ни цветов под дверью, ни конвертов загадочных. На юг, как собирался, решил не ехать, остался у нее коротать отпуск счастливым и работящим хозяином. Починил все ущербное, наладил в коридоре антресоли. Отыскивая в ящике кухонного столика фарфоровую ручку крана для мойки – на старой сорвалась резьба, – наткнулся на странную квитанцию. Оплата в сберкассе пяти рублей на счет родильного дома.

– До чего же ты мужик у меня рукодельный, – похвалила вечером Светлана, увидев вместо обмотанной тряпицей, протекающей ручки новую. И вдруг встревоженно:

– Где взял?

– В столе нашел. Все по правилам, как ты любишь, раз горячая – с красной пуговкой.

Она сделала невольное движение к столу, но, видно, спохватилась. Переставила бессмысленно хлебницу, заглянула в заварочный чайник.

– Надо бы свежего уже, а? – взгляд затравленный.

– Надо, – спокойно согласился он, – вроде заслужил.

Утром квитанции не оказалось на прежнем месте. Проверил. Но запретил себе думать о ней, потому что жалка и испуганна была женщина, живущая рядом, потому что впервые почувствовал к ней сострадание и нежность.

Новые чувства эти оказались и сильней, и неистребимей, и мучительно сладостней прежней ревности, боязни потерять, отдать другому, наверняка превосходящему его, Сергея, в удачливости, уме и красоте.

Через месяц они расписались.

* * *

Дорога к усадьбе оказалась неблизкой. Тащась по обочине шоссе, Светлана ругала себя за то, что, как наивная провинциалка-экскурсантка, каких перевидала на своем веку великое множество, водя по залам музея, теперь вот так же, повинуясь стадному музейному гипнозу, бредет неизвестно зачем на ночь глядя, усталая и немыслимо раздерганная. Такая раздерганная, что казалось, будто все у нее внутри бренчит в пустоте, развалившись на части.

«Наверное, со стороны слышно бренчание, как в котомке старьевщика, – подумала насмешливо и умерила шаг, – хорошо, что нет никого. Зачем я иду? Разве оттого, что увижу святыню, все соединится вновь, и жизнь станет счастливой, и забудется дурное, и каждый день станет праздником, как прежде? И какая в конце концов разница – идти вот по этой дороге или по другой? Увидеть дом, знакомый с картинок детства, или иной, не узнанный далекой памятью».

Она вспомнила, сколько сил, сколько жара души, сколько прекрасных, теперь уже навсегда ушедших дней юности отдала пустым и бесплодным поискам места рождения великого художника. Питер Брейгель Лимбургский, или Питер Брейгель Брабантский? Деревня Малый Брейгель или деревня Большой Брейгель, Гертогенбосх или Эйндховен? А картины знала лишь по репродукциям, только три подлинника видела: в Дрездене, Будапеште и Праге. Одна сомнительна: «Сенокос». Сомнительный «Сенокос». Но даже он стал реальностью ее жизни, такой же, как круглый будильник с неудобной бородкой завода, о которую каждый вечер, чертыхаясь, обламывала ноготь. Такой же, как аптека на углу Моховой, как пар в морозный день над бассейном «Москва», как неудобные бархатные диваны в кафе «Адриатика», куда бегала в перерыв с подружками по работе выпить кофе. Даже большей реальностью, потому что однажды вдруг исчезла аптека на Моховой и дом на Волхонке, и вместо круглого нахального будильника появился другой – маленький, плоский, вежливо предупреждающий о своем вторжении в сон, и даже не сон, а дрему ожидания, мелодичным «предварительным звоном». Это тактичное существо принес, поселившись в ее доме, Сергей, и Светлана, не признававшая никаких новшеств, полюбила вещицу сразу. Заводила аккуратно, в один и тот же час, и очень рассердилась на Сергея, когда из-за его неловкости будильник свалился с тумбочки. Это был самый неподходящий момент для ссоры, и потому шутка насчет упавшего будильника на долгое время стала никому не понятным паролем, тайным напоминанием о лучших часах в их жизни.

Она так и не смогла поразить мир, установив доподлинно родину Брейгеля Мужицкого. Наивная тщеславная мечта девицы, изучившей творчество мастера по репродукциям, а биографию его по книгам, где авторы честно признавались в сомнительности источников. Наивная мечта ушла, отпала безболезненно и незаметно, как корочка детской лихорадки, и остались заученные на всю жизнь фразы…

– Не сразу заметишь между берегом и кораблем всплеск воды и ноги тонущего, беспомощно торчащие из воды. Вглядитесь в пейзаж. Среди набросков, сделанных Брейгелем в Риме, есть похожие. Над рекой, по которой плывут корабли, над холмистым островом, разделившим ее течение, стоит большое белое облако… Солнце уже садится. Те, кому посчастливилось видеть эту картину в подлиннике, говорят, что в ней все озарено загадочным, призрачным, фантастическим светом..

Те, кому посчастливилось – не ей. И даже слова не ее, – цитата из студенческого конспекта. Но она знает, о чем эта любимая его картина, знает, чувствует так, будто сама ее написала. Она знает, каким бывает этот вечерний свет и облако, застывшее на горизонте.

Светлана остановилась.

Впереди медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, сгущалась, становилась отчетливей темнота леса. Гряды мощных влажных пластов на вспаханных глинистых полях лоснились, отливали живым, темно-золотым и, казалось, шевелились – словно огромные табуны гнедых коней неслись по обеим сторонам шоссе.

Белый «Москвич» возник на сером бугре асфальта и медленно и бесшумно покатился навстречу. Лица мужчин за призрачным ветровым стеклом были отрешенными, будто у пришельцев из неведомого, на краткий миг оказавшихся здесь в бесконечном своем пути. Светлана обернулась, проводила взглядом машину. Над зеленым холмом, опутанным светлыми нитями тропинок, – так опутывают рыбаки крученой бечевкой стеклянные шары-боны, – над домом на вершине холма, четким треугольником фронтона выступающим из синего размытого пятна парка, стояло облако. Огромное одинокое облако на светлом чистом небе. «Где-то должен быть и упавший Икар, – насмешливо подумала Светлана, – только он обычно незаметен. Что-то вроде картинки «Найди пограничника и его собаку». Найди Икара. Никто никогда не находит. И происходит непоправимое. Не замечали и той зимой, что непоправимое происходит с Ним. И со мной произошло непоправимое. Тоже мне, сравнила. Вроде тех, кто не стесняется рассуждать публично, чем для него дорог Пушкин, как будто это кого-то должно интересовать. «Мой Пушкин», да не твой, как это облако ничье и этот вечер».

Равнодушная к природе, она знала, что видит сейчас красоту и тайну этого вечера лишь оттого, что с ней самой случилось ужасное: жизнь ее вдруг поползла под ногами, как осыпь на краю пропасти, и не за что ухватиться, и нет никого рядом.

Началось незаметно – там, откуда уехали сегодня. В огороженном с трех сторон бетонным забором нарядном поселке, в уютной обособленности расположившегося на берегу мелкого, заваленного валунами плоского моря.

Она впервые наблюдала Сергея среди сослуживцев, наблюдала скрытые за шутками, за весельем пирушек, за суетой женщин возле белых электрических плит правила взаимоотношений между теми, кто отдавал распоряжения, и теми, кто их выполнял. Неизвестно кем и когда было оговорено все: и место на охоте, и количество конфорок на общей кухне, и очередность мытья в финской бане. Подчиненные соблюдали правила исправно, начальство, будто нехотя, подчинялось неписаному регламенту. Самый главный – Сомов, щуплый человек в золотых очках, с неуместно громоздкими, грубо сработанными металлическими коронками зубов, портящими и без того малопривлекательное остренькое личико, занимал один великолепный коттедж с огромным холлом, украшенным такой же неумелой и грубой, как и его зубы, чеканкой.

В коттедже имелись столовая, спальня и кухня, а Кузяева с двумя детьми и толстой неповоротливой женой поселили в двух комнатах на отшибе, и жена таскала в деревянный хлипкий финский домик по три раза на день судки с едой. Готовила в общей кухне. И всем это казалось нормальным, и когда мужчины играли в клубе в шахматы, а Сомов подходил посмотреть, кто-нибудь из болельщиков обязательно уступал ему место. Сомов отнекивался, а потом садился в предложенное кресло и пускал дым дешевой папиросы в лицо играющим; и они терпели. На корте у него было свое время. К этому часу худой узкогрудый Роберт наводил линии, проверял сетку. Тихий алкоголик, он к вечеру обычно уже сидел в деревянной будке возле корта, где хранился инвентарь, покорно дожидаясь неминуемого возмездия – прихода угрюмой, с жирным загривком жены. Но в те, главные часы, когда играл Сомов, превращался в бело-синего джентльмена, знавшего лучшие времена. Взбирался на судейскую вышку и, крутя сухонькой птичьей головкой, следил за мячом, на ломаном русском объявлял счет и порядок подачи.

Сомов любил, чтоб все было по правилам, как на турнире. Играл он хорошо – резко и молча, никогда не спорил в сомнительных случаях и, выиграв, шел к сетке пожать руку партнеру. После игры трусцой обегал три раза корт и шел к морю.

Светлана видела как-то: стоя неподвижно, как лошадь, по пояс в холодной воде, Сомов медленно, круговыми движениями рук разгребал перед собой, внимательно глядя на слабые буруны.

С Робертом у него были какие-то свои дела. Видела их однажды далеко от поселка, в придорожном кафе. Ели молча борщ, по очереди подливая друг другу в рюмки. Заметив Светлану, Сомов покривился и на короткий вопрос Роберта покачал отрицательно головой.

Она не удивилась непонятной, почти враждебной невежливости Сомова. Знала, что нравится ему. Видела это по недоброму внимательному взгляду, что ловила на себе во время пирушек, после удачной охоты или рыбной ловли мужчин. Целый день женщины чистили и жарили прохладных рыб, щипали птицу, чтобы поздно вечером, завернув колючие останки в газету, унести на задворки кухни в железные высокие баки. На пирушках пели «Держись, геолог» и«ЛЭП пятьсот – непростая линия», а под конец, специально для Сомова, «Надежду».

 
Надежда – мой компас земной,
А удача – награда за смелость, —
 

неожиданно густым при его тщедушии басом выкрикивал Сомов, и на насмешливую улыбку единственно из всех хранящей молчание Светланы отвечал злобно-вызывающим взглядом. Из бестолковых рассказов участников дневного приключения выяснялось одно и то же: Сомов лучше всех стреляет, у Сомова всегда клюет, и, конечно, это уже обязательно кстати и некстати вворачивал Кузяев, Сомов – непревзойденный игрок в теннис. Он никогда не приглашал ее на площадку, играл с более слабыми партнерами, но приходил смотреть, сидел часами на лавочке, покуривая вонючие папироски.

Встретились случайно в странном и притягательном месте. Километрах в трех от поселка жили орнитологи. Двое бородатых парней и две зачуханные, как определила Светлана, некрасивые, немытого вида девицы. Девицы очень охраняли своих мужчин и никогда не проявляли к Светлане не только симпатии, но даже любопытства. Они просто не замечали ее, и она часами стояла у тонкой, но очень прочной сетки, накинутой на деревья и вниз до самой земли так умело и надежно, что ни щели, ни малейшего отверстия для пути на свободу крылатым узникам не было. Стояла и в странном оцепенении наблюдала за мельтешением крупных и мелких, знакомых и неизвестных, радужно-нарядных и обыденно сереньких существ.

Гомон их казался взволнованно-праздничным, весенним, но в бесконечном кружении, в белом металлическом блеске колец на хрупких лапках было что-то от вязкого ночного кошмара. Сомов здесь, судя во всему, считался своим человеком. Как-то увидела его там, за сеткой, шел в неизменном синем с белой каемкой на воротнике, в обвисшем на коленях и локтях вигоневом «тренинге», девицы по бокам, парни сзади. Объясняли что-то подобострастно. Потом на крыльце дощатого голубого домика с чисто вымытыми стеклами окон прощались долго, девицы уговаривали Сомова дождаться обеда, обещали угрей, ревеневого киселя со сливками, Сомов шутил глупо насчет семи верст, чтоб киселя похлебать, а очки вспыхивали на солнце, когда оборачивался часто, проверяя, не ушла ли Светлана. Остановился рядом, принеся странный запах заграничной лаванды и прокисшей, въевшейся в вигонь махорки. Спросил нелепое:

– Природой интересуетесь?

– А разве это природа? Это тюрьма. – Светлана, не взглянув на него, пошла вдоль сетки по тропинке, ведущей к шоссе. Двинулся следом, слышала, как скрипел сухой тонкий песок под его шагами, скрипел жалобно, ночным пересвистом пичуги.

Когда проходили мимо модерновой стекляшки придорожного кафе, славящегося теплыми ватрушками и глянцевыми хрустящими крендельками, спросил громко:

– Может, зайдем кофе выпьем? – И после паузы, с вызовом: – Или вы тоже за сеткой, раз окольцованы?

Светлана остановилась, вытряхнула из туфель песок, по косым гранитным ступеням поднялась наверх, толкнула стеклянную дверь.

Села за столик спиной к витрине-окну. Теперь, когда уже тридцать пять стукнуло, всегда помнила, что спиной к свету садиться надо. И вдруг разозлилась. Громко шаркнув стулом – Сомов обернулся удивленно от стойки, – пересела так, что видела теперь пустынное шоссе, дровяной склад по другую сторону и желтую песчаную дорогу среди темно-зеленых елей-подростков и там, в просветах, между толчеей еще тонких стволов, блестящее, серое, как подкладочный шелк. Там было море. Сомов аккуратно расставлял на столе белые широкие чашки с кофе, тарелки с ватрушками, положил возле Светланы огромную плитку «Бабаевского» шоколада. Положил неловко, на самый край стола, потом подвинул, чтоб плитка не упала, получилась возня, что-то подчеркнутое, и Светлана злорадно подумала, что, когда сядет напротив, сможет как следует разглядеть и морщины, и неровности кожи.

Руки у Сомова были хорошие. Неожиданно крупные для хлипкой его конституции. Спокойные, умелые бледные пальцы брали предметы осторожно, но крепко, приводя все к удобному и разумному порядку.

«Такие руки бывают у хороших врачей, – подумала Светлана, – и… у хороших официантов».

– Как насчет коньяка? – спросил, приподняв графинчик.

– Я сегодня играть собираюсь, так что никак.

– Ну, еще не вечер, отойдете.

– И все-таки нет.

– Жаль, – медленно наполнил рюмку, очень точно наполнил, миллиметр до края, – ничего, что мы вот так, среди бела дня, бражничаем?

– Ничего, – успокоила Светлана, – когда ж еще, если не средь бела дня.

Он медлил пить, внимательно разглядывал ее.

– Вы мне казались моложе, иногда на корте совсем молодой.

– Это оттого, что оживлена была, в азарте.

– А сейчас не оживлены.

– Нет.

– Кавалер неподходящий или настроение не тае…

– Настроение не тае.

– А отчего у вас может быть плохое настроение? – опрокинул рюмочку лихо, бровью не повел. – Вы женщина благополучная, рассудительная, спортом увлекаетесь, нарядами. Я, когда на вас смотрю, анекдот вспоминаю про стрекозу и муравья. Помните, где муравей просил Лафонтену передать, что неправ Лафонтен.

– Мягко говоря.

– Ну да. Значит, помните.

– А вы, выходит, по-вашему, муравей. – Светлана обмакнула твердый крендель в кофе, чтоб не хрустеть, не обсыпать себя крошками. Жевала медленно. Неожиданно вспомнилось вычитанное где-то о Байроне: он не переносил вида жующей женщины, и женщины никогда при нем не ели. «Но это не Байрон, это другой, еще неведомый избранник».

– Да, я муравей, – он налил себе снова коньяк, – тихий простой муравей. За ваше здоровье, стрекоза.

– Действительно простой. Так все просто и естественно: и что дом у вас самый лучший, о трех комнатах, и обеды вам отдельно готовят, и корт для вас подметают, и машину подают…

– Это все мне полагается, – кинул в чашку один за другим четыре куска сахара.

– Вы уверены?

– Абсолютно, – глаза, увеличенные стеклами очков, смотрели нахально. Очень неприятные глаза, зеленовато-водянистые с расплывчатым райком, с нечистыми желтоватыми белками. И верхняя коротковатая губа приподнялась в улыбке, обнажив очень бледную десну и крупные, словно детали механизма, металлические зубы.

– Абсолютно уверен, – повторил спокойно. – Вы пейте, а то остынет. Детская какая у вас привычка макать. Милая. Зубки-то, наверное, здоровы. Цингой не приходилось болеть?

– Нет. Так вот отчего вы уверены – что настрадались, цинга и всякое такое, – протянула насмешливо.

– Сталелитейная челюсть моя не от цинги, а от более прозаической болезни. От пиореи. А соорудили в Якутске как сумели. Надо бы, конечно, что-нибудь поприличнее, да все руки не доходят. Это ж на месяц возни.

– Можно быстрее.

– Окажите содействие! У таких дамочек наверняка есть левак-протезист, – Сомов подмигнул, – устройте, я за ценой не постою. А то действительно щелкунчик какой-то. Мне ж жениться надо, а с такими зубами ни одна не пойдет.

Кофе хлебал шумно, торопливо и ел деловито, без интереса к тому, что поглощает. Будто дрова в печь подбрасывал.

– А насчет прав моих вы у мужа поинтересуйтесь. Надеюсь, подтвердит.

– А вдруг нет?

– Подтвердит. Этот поселок, и финская баня, и бассейн, и машина, которую мне подают, и главк, в котором работает ваш муж, возникли оттого, что я однажды в тайге вышел на одну сопку.

– Совершенно случайно.

– Да как сказать. Вот мы с вами случайно здесь сидим?

– Надеюсь, что да.

– Не валяйте дурочку, ну, не сегодня бы это случилось, так завтра или послезавтра. Я искал этого случая, а вам все равно и даже немного любопытно. И сопке этой было все равно, а я ее очень искал. На огромном пространстве я искал ее или такую же, как она. И нашел.

– Один?

– Нет. Якут был со мной, проводник, и двое работяг. Не пугайтесь, ударяться в воспоминания не стану. Вот допью коньяк, и пойдем. Так что комплекса неполноценности у меня нет, и того, что незаслуженно на хорошем корте играю, тоже.

– А другие что же, Кузяев, мой муж, они что, плохо искали?

– Хорошо. Только я больше хотел. Я так хотел, что все другое прошляпил: диссертацию, дом, карьеру.

– Ничего, судьба вас вознаградила.

– Да… карьера в карьере. Каламбур.

– А дом?

– Вот с домом сложнее. Но об этом в другой раз. Вас не хватятся?

– Предоставьте об этом беспокоиться мне.

– Не имею права. Вы дама передовая, на предрассудки плюете, к миру искусств отношение имеете, а там ведь все проще, не то, что у нас, трудовых муравьев.

– У вас втихаря принято, чтоб воды не замутить. Не бойтесь, Сомов, мы вернемся врозь. И другого раза не будет, – Светлана встала, – а шоколад отнесите завтра повелительницам птиц. У меня от него аллергия.

– Другой раз будет, – он потянулся через стол, взял плитку, – шоколад отдам Роберту, у его дочери нет аллергии, наверное, не с чего ей быть. Другой раз будет, – встал, подтянул без стеснения брюки, – вот только непонятно, что вы за птица, стрекоза.

* * *

На другой день и потом, несколько дней подряд, Светлана сразу после завтрака исчезала из поселка. Придумывала каждый раз новый предлог: какой-то сельский магазин, по верным сведениям, забитый заграничными товарами; или усыпальница знаменитого полководца, которую необходимо посетить; или пустынный, никому не ведомый чудный пляж, расположенный километрах в тридцати.

Магазин оказывался заурядной лавчонкой, торгующей граблями, чугунками и лежалым уцененным барахлом; на пляже – заболоченной низине – паслись черные угрюмые коровы; а дорога к усыпальнице засыпана горами щебня, перегорожена деревянным барьером с кустарно намалеванным «кирпичом». Сергей отказался ехать в объезд по проселку, берег машину. Вышла ссора – нехорошая, злая, с припоминанием мелочных обид, с жестокими упреками. Сергей в бешенстве рванул на обочину и тотчас застрял в груде вязкого тяжелого асфальта. Выл двигатель, что-то скребло по днищу, Сергей не щадил машину, яростно переключая скорости, но увязали все глубже и глубже. Подъехал скрепер, черно-загорелый парень вылез из кабины. Подошел к прилипшей, жужжащей предсмертно надсадно, как муха, красной беспомощной букашке, приладил толстый канат с разлохмаченным концом. Когда скрепер, ревя, двинулся вперед, Светлана зажмурилась. Показалось, что сейчас произойдет страшное: канат лопнет, и они камнем отлетят назад. Но машина боком, под чудовищный скрежет гальки потянулась за желтой махиной.

Отъехали немного от злополучного места. Сергей заглушил мотор, сидели молча, обессиленные недавней злобой. Полдень звенел дрожащим маревом, гулом пчел над лиловыми зарослями вереска, раскаленным слепящим и плоским диском солнца. Белые песчаные дюны, казалось, медленно вздымались, истаивали и текли, словно раздавленные яростным светом.

– Посмотри, что это там у меня, – сказал Сергей. Повернул к ней голову. По щеке от виска тянулась глянцево змеящаяся кровавая извилина.

– Ну-ка, выйди, – приказала Светлана.

Из кожаного футляра автомобильной аптечки вынула йод, вату.

– Наверное, когда высовывался, камушком из-под колеса царапнуло, – объяснил Сергей, глядя испуганно.

Это была жалобная просьба о мире, и Светлана приняла ее. Вытирая осторожно присохший к коже подтек, изображала важного врача, светило хирургии.

– Тампон, еще тампон, – приказывала коротко, и Сергей покорно протягивал клочья ваты, – спокойно, больной. Надо терпеть. Бог терпел и нам велел, так ведь?

Сергей преувеличенно стонал, закатывал глаза, спрашивал тревожно:

– Доктор, я буду жить?

– Будете, – отвечала Светлана, – конечно, будете, но сниматься в кино уже никогда.

– Я не могу без искусства, – ломался Сергей, – в нем вся моя жизнь.

– На худой конец вы сможете играть пиратов. Билля Бонца.

– Это не мое амплуа. Я ведь герой-любовник, – кокетливо мямлил Сергей и клал ей на плечо руку.

– Не вертитесь, больной, сейчас буду накладывать швы, – заклеила ссадину на виске пластырем.

Желтая «Волга» с синим фонарем на крыше проехала медленно, остановилась чуть впереди. Одновременно с двух сторон распахнулись дверцы.

– Сейчас тебя арестуют, – прошептал Сергей, – неудачное покушение на мужа. Показания пострадавшего во внимание не принимаются.

Ослепительно щеголеватые, в отглаженных голубых рубашках, с надраенными кокардами, удивительно похожие румяными молодыми лицами, неторопливо подошли двое.

– Какие-нибудь проблемы? – с твердым акцентом спросил водитель.

Другой медленно, внимательным взглядом оглядел машину, Сергея, Светлану. Задержался на номере, на кусках окровавленной ваты возле колеса.

– Да вот поцарапал щеку, застрял там, – Сергей махнул вперед, – ремонт, ну вот и застрял.

Говорил торопливо, и как-то чрезмерно искренне, будто и впрямь хотел скрыть что-то дурное.

– Позвольте взглянуть документы, удостоверяющие право вождения.

– Конечно, конечно, – торопливо полез в кабину.

Лейтенант вдумчиво изучал бумаги, пока его напарник, не выпуская из виду Светлану и Сергея, обошел машину. Вернувшись, сказал что-то товарищу по-эстонски.

– Прошу, – тот протянул бумаги, взял под козырек, – приятного путешествия.

– Больница через десять километров. Там вашему спутнику могут сделать противостолбнячный укол, – с важной значительностью добавил тот, что машину осматривал. И долгий испытующий и будто предостерегающий Светлану взгляд.

Не торопясь, чуть вразвалку, пошли к «Волге».

Сели опять одновременно и одновременно хлопнули дверцами. Этот номер был у них хорошо отработан и производил должное впечатление непоколебимой и неотвратимой справедливости. Уезжать медлили, в зеркальце следили за дальнейшими действиями Светланы и Сергея: прямые спины, неподвижные затылки. Когда проезжали мимо, Светлана легкомысленно помахала рукой, – ни кивка в ответ, ни улыбки.

– Забавные какие, – засмеялась она, – ведь, действительно подозревали меня, леди Макбет им померещилась. Ты заметил его взгляд? Мол, не вздумай, ты у нас на заметке.

– Тебе показалось, – буркнул Сергей. И вдруг неожиданное: – Хотя каждый, кто на свете жил, любимых убивал.

– Месье, у вас дурное направление мыслей, – нараспев ответила по-французски Светлана, – что за цитаты? Зачем? Эти отглаженные мальчики насмотрелись заграничных фильмов, вот и подражают. «Какие-нибудь проблемы?» – передразнила твердый акцент, – им ужасно нравится их работа и…

– Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал, – повторил Сергей, – как дальше?

 
Один любовию, другой – отравою похвал,
Трус – поцелуем, а кто смел – кинжалом наповал, —
 

с насмешливой торжественностью продекламировала Светлана, – красивые слова.

– Красивые, – согласился Сергей, – и верные.

– Тебе хочется беседы в духе Достоевского? – поинтересовалась холодно Светлана. – Я не склонна, слишком душно, – открыла ветровик со своей стороны. Сквозняк, зашелестев бумажками на полочке у заднего стекла, холодком подобрался к вспотевшей спине.

– Закрой, – посоветовал Сергей, – именно так и простужаются в жару. – И начал рассказывать длинную историю, приключившуюся в тайге. В истории участвовал милиционер-якут, какие-то странные люди, вызвавшие подозрение милиционера, и он, Сергей. Светлана, слышавшая историю уже раз десять, поддакивала, подтверждая внимание, но, глядя вперед на шоссе, думала о своем. Она думала о том, что то злое, накопившееся за десять лет их жизни, томится в их душах. И каждая ссора, и даже вот такой мимолетный странный разговор увеличивают это злое, словно дозу стронция в организме людей, подвергающихся облучению. Но когда-нибудь доза станет смертельной, и нет еще спасительного лекарства.

«А, может, уже стала», – подумала, глянув осторожно исподтишка на профиль Сергея. Увидела знакомое красивое и слабое лицо, шевелящиеся губы, произносящие неважные и бесцветные слова.