Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Если бы кто-нибудь из знакомых или сослуживцев увидел сейчас Полину, то вряд ли поверил глазам своим. Красная, распаренная ездой и работой, обсыпанная сенной трухой, она бестолково и покорно суетилась, понукаемая приказами мальчишки. Эта моложавая, ладная бабенка в куртке, в брюках, заправленных в сапоги, ничем не напоминала министерскую, слегка отяжелевшую даму, со строго поджатыми губами, с твердым взглядом холодных глаз, с прической, уложенной будто по специальному циркуляру солидным парикмахером.

Но новая, непривычная жизнь стала неожиданно близка и необходима ей. Ежедневные катания на Орлике, возня в конюшне, после которой от колких былинок горели лицо и щекотало спину, глупые предостережения Сережи насчет мышиных гнезд, чаепитие в курене, возвращение в сумерках в санаторий, сначала через маячащую белыми привидениями стволов рощу, потом по дороге – на красные пятна занавешенных шторами окон – все это уже было милым и необходимым. Она просыпалась теперь по утрам с давно забытым радостным детским чувством грядущего праздника.

Огорчали лишь злобные выпады доярок. Когда встречали на дороге или возле куреня, глядели недобро, кричали вслед: «Дамочка, брюки не порвите, как влезать на лошака будете».

А Василию: «Эй, дед, да как же ты с ней справляешься?»

Особенно отличалась одна – маленькая, крепкая, с неуместно ярко накрашенными губами.

– Ох Надька, ох некультурная, – бормотал Василий, но осадить насмешницу не решался, видно, побаивался, чтоб еще чего похлеще не сказала.

– Чего они так злятся? – спросила как-то Полина.

– Да леший их разберет, – Василий надвинул на глаза ушанку, – такие беспардонные, вульгарщину обожают.

Управившись в конюшне, шли в курень пить чай. В скудно освещенных сенцах на высокой полке, чтоб Пальма не достала, лежали черные куски мяса. Тускло глядела остекленевшими глазами телячья голова.

– Опять корова сабортировала? – деловито спрашивал Сережа.

Полину коробила прямота выражений этого румяного, крепенького, как снегирь, мальчика. Сережа все называл своими именами. Если бы Ленька посмел дома сказать что-либо подобное, наверняка получил бы затрещину, да и не знал ее сын, наверное, и половины лексикона Сережи. Как-то Полина противным тоном классной дамы укорила:

– Сережа, почему ты так грубо выражаешься?

– Где? – удивился Сережа.

– Ну вот сейчас… – замялась Полина.

Сережа только что деловито поинтересовался у Василия:

– Орлик насрал, прибрать сейчас или потом, когда конюшню будем чистить?

– …вот только что, про Орлика… – Полина не решалась повторить.

– Что, насрал? – догадался Сережа. – А как же по-другому-то сказать?

По-другому не выходило. Все неуместно жеманно, смешно, и Полина смирилась, но не только смирилась – поняла, что Сережа яснее и проще нее, а значит, и чище видит окружающий мир, и относится ко всему происходящему в нем как к естественному, правильному и необходимому.

В курене было холодно. Не раздеваясь, Полина и Сережа усаживались на койку, а Василий принимался хлопотать по хозяйству.

Полине не позволял.

Из деревянной самодельной тумбочки доставал пакетик с заваркой, замызганную сахарницу, кулек с мучнистой пастилой, и каждый раз начиналось с обыденного, и каждый раз Полина гадала и не могла угадать, куда приведет разговор, к какой неожиданной и странной истории из жизни Василия.

Но начало одно и то же – Полина предупреждала Сережу:

– Попьешь чаю и пойдешь домой делать уроки.

– Не, – строптиво отвечал Сережа, с необычайной сосредоточенностью колупая ножом край тумбочки.

– Брось! – приказывал Василий.

Сережа тотчас принимался строгать угол подоконника. Его маленькие, обветренные, еще по-детски пухлые руки не могли находиться в бездействии ни минуты.

– Сейчас заберу нож, – грозил Василий, не оставляя хлопот.

Сережа улыбался высокомерно, поворачивался боком, будто защищаясь, и продолжал строгать.

Полине очень нравился этот мальчик. Была в нем взрослая крестьянская степенность: сахару брал только кусочек, откусывал меленько крепкими зубками. От пастилы отказывался упорно:

– Что я, маленький!

Нравилась его любовь к работе, и преданность Василию, и разумное отношение к коню. Полина жалела Орлика, не могла стегать плеткой, помня, что живое, чувствительное. Орлик знал это и с Полиной дурил, упрямился, норовя сбросить, «ехидничал», как говорил Василий. А Сережу он любил и боялся.

Спрыгнув с седла, Сережа спрашивал Василия, сузив жестоко детские ясные и круглые глаза:

– Видал? Видал, как я ему перчику задал, когда понес? Я его плеткой по этим, – взгляд на Полину, запомнил все-таки замечание, – по этим, понял? И вы тоже, – Полине, – как забалует, по… по ним… подстегивайте, а не «тпру… тпру…».

Полина сравнивала его с сыном и трезво отдавала предпочтение Сереже. В нем было то, что больше ума и образованности ценила она в людях. Была в нем жизненная сила, а опытом своим Полина знала: обладающих этой силой, этим сознанием права на радостное существование, на удачу, на законность своего места, а главное, обладающих верой в то, что мир устроен разумно и прекрасно, жизнь благодарит счастливой судьбой.

«Маленький хозяин жизни» – назвала для себя Сережу.

Сын не был таким. Он прилежно учил уроки, слушал магнитофонные записи, ходил в кино, но был вял и физически и умственно. Разговаривать с ним было скучно, и Полина часто подавляла раздражение, общаясь с ним. Хотелось сказать несуразное: «Да выкинь ты что-нибудь! Подерись, влюбись, убеги из дома на БАМ, забрось уроки ради пускай глупого, а лучше полезного увлечения. Но сделай что-нибудь, соверши поступок!»

Но сын приносил хорошие отметки, учителя хвалили его, а когда его спрашивали, кем он хочет стать, отвечал:

– Не знаю. Наверное, как мама, инженером.

– И обязательно младшим, обязательно, – хотелось добавить Полине обидное.

Сережа был другим. Полина верила: не важно, останется ли он в родной деревне или уедет в город, не важно, какую изберет профессию, потому что везде будет хозяином и душа его никогда не огорчится мыслями о невозможном, недоступном, несделанном. В ней, в душе его, не было ни единой трещинки и не будет никогда, а в сыне уже была.

Недавно пожаловалась весело мужу:

– И в кого он такой, ни рыба, ни мясо?

Муж ответил серьезно, не приняв шутки:

– Странно, что ты об этом спрашиваешь, – подчеркнул «ты».

– Не понимаю, – холодно удивилась Полина, – при чем здесь я? Я всегда знаю, чего хочу.

– Вот именно. И не только для себя, но и для всех. Помнишь, как ты покупала бесконечные наборы «конструктора», заставляя его собирать экскаваторы, мосты? Он не хотел, но слушался тебя, потому что ты говорила: будущее за техникой. Тогда он тебе верил.

– Тогда? А теперь не верит?

Борис не ответил.

– Ты хочешь сказать, что он больше не нуждается во мне, в нас?

– Нуждается. Очень нуждается, как никогда. Всю жизнь теперь будет нуждаться, потому что решения должны принимать мы, вернее ты, – любые решения. Он их принимать уже не может. Сломался.

– С чего это он сломался, от каких таких напастей, интересно узнать?

– Я не хотел этого разговора, – Борис отчего-то нервничал.

Полина с удивлением наблюдала, как мотается по комнате.

– Я не хотел этого разговора, я его бежал, – в минуты волнения у него появлялась склонность к старинным оборотам, – я его бежал всегда, потому что велика моя вина и нет ей оправдания.

– Ради бога, – поморщилась Полина, – без этих красивостей, «вина», «сломался», – передразнила насмешливо, – кто его сломал?

– Ты, – выпалил в лицо, – ты со своей волей, с жаждой беспрекословного подчинения, с уверенностью, что лучше всех знаешь, кому как надо жить и что делать. А я, трусливая тряпка, не вмешивался. Э! Да что там говорить, когда я за себя постоять не сумел, – махнул рукой, задел привешенное к люстре изящное и сложное сооружение из проволоки – маленький вечный двигатель, медленно и безостановочно кружащийся в невидимых потоках воздуха. Рыбки, прицепленные к каркасу, затрепетали, и Борис, испугавшись, что испортил дорогую игрушку, осторожным прикосновением успокоил хрупкую конструкцию, вернув ей вновь покой мистически-неостановимого плавного кружения. Глянул на Полину: не рассердилась ли на неловкость, и в этом затравленном взгляде увидела доказательство правоты его слов. То доказательство, что вряд ли нашли бы в долгом семейном споре. Но, подчиняясь правилу своему не оставлять ничего недоговоренным и злому чувству: в его словах был особенный обидный намек, – сказала, подводя черту:

– Насчет того, что за себя постоять не сумел, претензий не принимаю. Я ведь говорила, не держу. По собственному желанию, в любой момент. Даже двухнедельного срока можешь не ждать.

С этим расстались. Поехала в санаторий. По дороге, в машине, вспоминая разговор, морщилась: «Кажется, перебрала. Незачем было напоминать, ведь повинную голову… А, не лезь! – вспыхивала снова злость. – Тоже мне, «не сумел за себя постоять». Так сумел бы. А с Ленькой, кажется, прав. Действительно, просился в биологическую школу, а она и слушать не стала, устроила в математическую, – «будущее за техникой».

Какая глупость. Будущее за теми, кто любит свое дело. Может, еще не поздно. В шестнадцать лет сломаться нельзя, нечему ломаться.

Но чего-то уже не изменить, не поправить. Он не нравится ей, хотела бы другого, но ведь, как выяснилось, и она не нравится сыну. Это подспудное, не осознанное еще им, и оттого особенно саднящее. И здесь опять Надька.

Последний раз пришла с новым мужем, уже третьим: румяный майор был без сожаления оставлен на Украине, потом – так же лихо – оставлен рассудительный начальник главка. С ним Полине было интересно. Смежные области, есть о чем поговорить. Недолго поговорили. Появился психолог с темной холеной бородкой. В общем, неприличие, конечно. Но когда спросила насмешливо:

– Надя, а до скольких раз по советским законам разрешается вступать в брак? – Надька, нахально выпустив дым прямо в лицо, скрывшись за этим дымом, ответила неожиданное. Жестко ответила:

– Кажется, пока не повезет. У нас гуманные законы, и людей, которые из-за неверных понятий о мещанской порядочности, о долге упускают свое счастье, они не карают.

– Ты о чем? О каком таком неверном понятии?

– О давнишнем.

– Не понимаю. Что ты имеешь в виду, объясни.

– Когда надо что-то объяснять, тогда не надо ничего объяснять, есть такая английская пословица. И потом, анкете твоей это, кажется, повредить не может, а пострадавшие претензий ко мне не имеют.

И правда, она удивительным образом осталась с бывшими мужьями в прекрасных отношениях. Майор слал с Украины посылки с компотом и фруктами, когда приезжал в Москву, останавливался у нее на квартире, а начальника главка как-то увидела во Внукове. Оказывается, Надя попросила встретить майора. Теперь еще присоединится наверняка к этой дружной компании и психолог. Чудеса какие-то!

Надька уже к сорока подходит, а пришла в джинсах, маникюр кровавый, брови в ниточку. Надушена французскими духами, сорок рублей флакон, Полина только по праздникам позволяет себе французские, а она каждый день. Ручки обтянуты черным свитером, тонкие, как у девчонки, и вся рядом с могучими статями сестры, словно муравей.

Борис взыграл, конечно, домашнюю куртку на пиджак сменил, чокался с ней беспрестанно и как-то по-особенному: краешком своей рюмки дотрагивался до кружка-основания Надькиной. Но Борис – ладно. В конце концов в его возрасте все они на один лад: увидят алые коготки, бедра мальчишеские и дуреют. Но вот сын? Тот просто в рот ей смотрел.

– А как ты думаешь?.. А какой фильм сейчас смотреть надо?.. А какую книгу читать?.. Я в физтех собираюсь, одобряешь?

Спичку подносил – она еще и сигарету вытащить не успевала, терпеливо держал до огня у пальцев, в комнату свою повел, фотографии там каких-то патлатых чудаков показывал, диски свои любимые запустил.

Надька, правда, тут на высоте оказалась, похвалила снисходительно завывания и спросила, есть ли у него классическая музыка.

– Не держу, – ответил нахально.

Не успела Полина рот открыть, сказать, что только дикари могут слушать эти вопли и не любят классику, как Надька попросила весело:

– Позволь мне преподнести тебе при случае Моцарта и Гайдна, вдруг понравятся?

– Буду очень признателен, – ломался Ленька, – только…

– …А в нагрузку Бони-Эм, – добавила Надька, и они радостно расхохотались неизвестно чему.

– Вот это царская нагрузка, у меня ведь с деньжатами туго, разве что папа трешку изредка подкинет.

– У тебя есть все, что надо, – сухо сказала Полина, – мы ведь не отказываем, кажется.

– Да-а… – протянул Ленька, – не отказываете. Как маленького, в магазин водишь: «Ну, говори, что здесь тебе нужно. Боже, какие идиоты, это они из-за пластинок этих жутких толпятся?» – передразнил он необидно и очень похоже на Полину.

Когда Надька и новый ее муженек, глядящий на нее неотрывно так, будто боялся, что исчезнет внезапно, ушли, он сказал:

– Классная женщина моя тетушка. Были бы у нее детки, счастливчиками бы росли.

– Может, оттого их у нее и нет, что слишком много других желающих быть счастливчиками, – едко пошутила Полина и пожалела тотчас – нехорошая шутка вышла. Но уж больно обидным был восторг сына, да и разговор с Надькой возле лифта рассердил.

– А ты злая, – спокойно сказал Ленька, – и не любишь ее. Странно, почему? Хотя я догадываюсь…

– Иди в свою комнату, – приказала Полина, испугавшись его следующих слов, – и, пока не извинишься, видеть тебя не желаю.

– Разве ты не даешь ему денег? – спросила Надька у лифта.

– Зачем? – удивилась Полина. – У него все есть. Даже больше того, что необходимо.

– Ему ведь шестнадцать скоро, – мягко, как глупенькой, объяснила Надька, – в этом возрасте особенно унизительно не иметь совсем денег. Он ведь в кино, наверное, с девочкой хочет пойти, мороженое там всякое, пирожное.

Психолог кивал одобрительно.

– С девочками, – Полина выделила насмешливо «девочек», – он пока, слава богу, никуда не ходит.

– Может, по этой самой причине? Беден, а попросить стыдится, ты ведь поинтересуешься, на что?

– Поинтересуюсь, – заверила Полина и открыла дверь лифта.

– Так не лучше ли дать ему трешку просто так, без просьб, – Надя вошла в лифт, – не подвергая испытаниям его гордость.

– Я учту твой совет, – Полина аккуратно, без стука, прикрыла сетчатую дверь. – Не пропадайте.

Светлая кабина поплыла вниз, и последнее, что увидела Полина, – новый муж рывком, будто тысячу лет ждал, притянул к себе Надьку, приник к ее губам.

* * *

– Тебя дома ждут, – не отставала Полина от Сережи, – иди, пора уже.

– Не ждут.

– Но уроки-то делать нужно.

– Конечно, – подхватывал Василий, – а то неученый вырастешь, хлеб веревкой всю жизнь резать придется. Вот я, например, науку уважаю. Тут недавно книжку биологическую прочитал, а в ней польза…

Все! Конец! Теперь Сережу никакими силами из куреня не выпроводить. Затравка истории. А не было для Сережи ничего желаннее рассказов Василия. Ради них он готов был до темноты накидывать навоз в тачку, помогая Василию чистить коровник, ради них терпеливо и стойко переносил дома взбучки. Ради них и чтоб быть возле Василия, ни с кем не деля дружбу, отшил других мальчишек, что повадились ходить в курень. Мальчишки теперь появлялись тайком, когда Сережа был в школе. Василий приучал их к плотницкому делу, но рассказами не баловал, потому что любимцем был Сережа.

– Ну, так что в книжке-то, дед? – торопил мальчик.

На румяном округлом лице его появлялось блаженно-задумчивое выражение.

– А то, – важно сообщал Василий, насыпая в кружки заварку, – что пас я этим летом в Румянове, знаешь, за высоковольтной усадьба старинная…

– Ну, – нетерпеливо мотнул Сережа головой, – знаю, и что?

– Лось пришел. С коровами познакомиться желал. Красивый, мудрый. Я его, конечно, не подпустил. Степан Андреевич неизвестно как бы на брак такой посмотрел бы. А напрасно, – сожмурившись, Василий с удовольствием отхлебнул из кружки, – один селекционер на Севере, в книжке этой написано, для повышения жирности молока, корову и северного оленя спаривает. Я ему письмо написал, спросил насчет лосей.

– Ну?

– Что «ну»?

– Что он тебе написал?

Василий медлил с ответом, смотрел в окно, на сумерки.

– Дед, что он написал, спрашиваю?

– Да ничего еще. С Севера письма долго идут. Но летом займусь приручением лосей. Ферму создам.

– Здорово! А как приручать будем? – тотчас зажегся идеей Сережа.

И понеслась! Перебивая друг друга, они пускались в безграничный, не контролируемый здравым смыслом, полет фантазии.

Глядя на их раскрасневшиеся лица, слушая нелепые речи, Полина с трудом удерживалась от искушения встрять в разговор, дать совет: для повышения жирности молока было бы полезнее всего получше кормить буренок. Напомнить, как час назад высокая костлявая старуха – заведующая фермой – поносила шофера за то, что по дороге треть кузова кормовой свеклы растерял. Но трезвые разговоры о свекле, о силосе были так неуместны, – ведь речь шла о неизвестно откуда взявшихся пантах. Ну да, коровы ведь будут с пантами. Из пантов изготовляют чудодейственное лекарство. Немыслимый расцвет колхоза, поставляющего всему миру панты, свой аэродром, все ездят на «жигулях» и «москвичах».

– А я на газике. Передние и задние ведущие, – кричал Сережа.

Полина только удивлялась, как заурядный разговор о пользе учения обернулся чушью несусветной, увлекшей Василия и Сережу в иные миры, заставляющей забыть о холоде дощатого куреня, о грядущей одинокой, бесприютной ночи на узкой койке, о взбучке, что ждала дома неумолимо, о тяжелой работе, о несделанных уроках.

И так было всегда.

Теперешняя жизнь представлялась Василию лишь коротким эпизодом, маленькой передышкой между необыкновенным прошлым и еще более необыкновенным будущим.

Неудачник, живущий воспоминаниями и мечтами. Здесь все было ясно. Непонятно было другое: странность их отношений.

Василий был готов часами мерзнуть, голубеть от холода, пока Полина и Сережа вдоволь наскачутся по плацу. Сережу он любил, но вот с ней зачем возился? Потакая прихоти, терпел насмешки доярок, боялся неожиданного появления старшего конюха, чей грозный призрак постоянно мерещился Сереже и сулил Василию большие неприятности.

Был вариант самый простой. Ведь не случайно предложил развлечение диковинное отдыхающей дамочке. Наверняка надеялся на вознаграждение. Но когда предложила деньги, легко, с шутливой фразой, засунул руки в карманы халата, отвернулся:

– Ты перед мальцом-то меня не позорь.

– Да нет же его, – удивилась Полина, – он и знать не будет.

– Я буду знать.

– Но…

– Не берейтор я тебе и не слуга, – и вдруг неожиданное: – А хочешь компанию поддержать, так Федора принеси.

– Кого?

– Пол-литру.

Предложение очень не понравилось Полине. Подозревала в Василии алкоголика. Из тех слабых, крепящихся с трудом, кому достаточно одной случайной выпивки, чтоб пуститься в долгое путешествие в иной, бездумный и лихой мир. То, что Василий больше никогда не заговаривал о водке, лишь укрепляло тайное подозрение. Решила, что перед отъездом организует подарок: сапоги или шапку хорошую. Было и другое, что делало невозможным денежные отношения. Пришедшее незаметно ощущение его ласкового покровительства над женской слабостью и неумелостью Полины… Давно забытое чувство своей милой беспомощности и права на страх, на каприз, на заботу. Даже Сережа с грубоватой прямотой интересовался:

– Вы того… не потрете? Уж больно бултыхаетесь.

А Василий проверял тщательно, не елозит ли седло, упрятаны ли пряжки стремян под фартук, советовал не опускать носок.

– Небось ногу-то попортила. Вон, даже сапог хороший стерла. Это ведь такое дело, не заметишь даже, как изуродуешься, а тебе ведь в туфельках ходить и в чулочках прозрачных.

Дни становились все длиннее и ярче, все голубее по вечерам снег на узкой, утоптанной копытами Орлика тропе. Спокойные розовые закаты охватывали светом своим все шире и шире высокое бледное небо.

Полина теперь с нетерпением ждала своего урочного часа. Сидя за письменным столом, просматривая сводки, квартальные отчеты, невольно прислушивалась, не доносится ли топот, поглядывала на часы. Ее томило дурное предчувствие. Опытом своей жизни знала, что безмятежное, отделенное ото всех, от насущной жизни существование неминуемо должно чем-то омрачиться. Должно произойти нечто, что заставит их выйти из круга нехитрых радостей, вернуться к обыденным и необходимым делам.

Ни Василию, ни ей, ни даже Сереже не обмануть судьбы, не суметь остановить время, кружась в бессмысленных и странных заботах. Заботах, в которые они ушли по самочинно присвоенному праву, погрузившись в мир забав, фантазий и воспоминаний. И с печальным чувством покорной обреченности, готовности подчиниться неизбежному Полина каждый день ждала дурного события. Оно могло прийти с любой стороны: обернуться гололедом, на котором «разъедется и порвется» некованый Орлик, – этого больше всего боялся Василий; или недовольством колхозного начальства; или, что было вероятнее всего, неожиданным вызовом Полины в Москву.

Предчувствие не обмануло. Плохое случилось вчера, и вот теперь, сидя за столом, вместо того, чтобы сосредоточиться, глядела на ветви старого дуба за окном, пыталась в их рисунке отыскать очертания предмета или лица. Бессмысленное занятие.

Послышался негромкий говор. Полина встрепенулась, но по дорожке прошли двое мужчин. В заячьих треухах, в телогрейках, с плотницкими деревянными ящиками. Прошли, не торопясь, к главному корпусу. Вспомнила Якутию, как девчонкой командовала вот такими, и удивилась: сейчас бы, наверное, уже не получилось. Смелость и самомнение безумное иметь надо было. Молодость.

Василий спросил вчера:

– Денег много заработала в Якутии?

– Много, – сказала Полина.

– Дом можешь купить, здесь у нас?

– Наверное.

– Вот бы купила и взяла меня в постояльцы. Я бы уж тебе за угол отработал, такие бы фигаре сладил, каких и не видали здесь.

– А что такое фигаре, дед? – спросил Сережа.

– Наличники резные. У меня свой фасон. Купи дом, Викторовна, хорошее дело, воздух свежий.

Он ни разу не спросил, замужем ли, кем работает. Равнодушие это или тактичность? Мол, что захочешь, сама расскажешь. Про Якутию сама упомянула, вскользь…

Начало пятого, а их нет. Значит, после вчерашнего не придут.

Обычно появлялись в три. В окне мелькала голова Орлика, рыжий круглый бок, на нем две ноги. Одна в кирзовом сапоге, другая, маленькая, в резиновом ботике. Василий и Сережа восседали вдвоем. Сережа впереди. Полина выскакивала на крыльцо, зазывала в комнату, погостить, попить чаю, но они отказывались твердо. Спешившись, отдавали повод.

– Езжай на плац, нечего у коттеджа маячить с лошадью, отдыхающие рассердятся, – объяснял строго Василий.

– И этот набалуется, и так весь день без дела, – добавлял Сережа и локтем толкал Орлика в бок.

– Ну, а вечером? – не унималась Полина. – Вечером придете? У нас кино хорошее всегда, потом посидим.

– Мне мамка к вам в кино ходить не разрешает, – мрачно, с трудом пересилив соблазн, отказывался Сережа.

Василий тотчас поддерживал его, укрепляя в стойкости:

– Нечего по кинам шляться, дел полно.

Полину обижала их твердость. В ней крылось неравенство: она, как дурочка, ждет их, в курене сидит дотемна, она, занятая женщина, приема у которой в Москве добиваются солидные люди, а этим, видите ли, некогда. Какие такие важные дела у них? Орлика гонять да чушь несусветную молоть. Обижало и подозрение, что, окажись на ее месте другой человек, Василий и Сережа с той же готовностью приняли бы и его ненадолго в свою жизнь. С равнодушной готовностью пустых людей, чьи симпатии мимолетны и необременительны ни для них, ни для тех, кому они принадлежат.

Но ведь было и другое. Была забота и внимание двух мужчин к беспечной, неумелой.

Василий спрашивал строго:

– Ты это, ты теплое поддела? А то холодно на плацу.

– Ну вот еще! И так жарко десять кругов гонять, – отвечала капризно, будто это он заставлял гонять десять кругов.

Сережа, во всем подражавший Василию, с ней тоже взял тон ворчливо-покровительственный:

– В лес его не пускать! Лицо попортите ветками, он же только при нас смирный, а сам в кусты махнуть норовит, чтоб назло.

Полина и не собиралась ехать в лес, какое удовольствие одной, без зрителей снисходительных, не забывающих похвалить за смелость и характер, носиться по пустынной дороге! Но строгие наставления нравились ей, и, зная, что откажут и радуясь их заботе, каждый раз просила, чтоб разрешили ненадолго в Одинцовский заповедник.

Теперь всему этому конец. Уже ясно. Пять часов, не придут. Она не обманулась в дурных предчувствиях. Вчера все как обычно: гоняла по плацу Орлика, потом, дожидаясь Сережи, сидели на пеньке рядом, покуривали. Сережа проносился мимо, круг за кругом, на галопе, кричал несуразное, восторженное. Но Орлик выкинул все-таки фортель. С поворота рванул к конюшне. Полина с ужасом увидела, как понесся напрямик туда, где, припорошенный снегом, бугристый лед.

– Заворачивай! – дико закричал Василий, но поздно, непоправимо.

Как в дурном сне медленно заскользил конь, раскорячился, удержался, устоял, рванулся вперед и снова, как бегун на движущейся ленте, судорожно задергался, перебирая ставшими вдруг неловкими ногами. Маленькая фигурка поползла вбок.

– Стремя! Брось стремя!

Черный комочек на белом снегу, и освобожденный Орлик, будто из проруби, рывком на твердое.

Когда подбежали, Сережа уже встал, отряхивая ватник.

– Сволочь! Ехидна проклятая! – А личико бледное и взгляд ускользающий.

– Ты не ушибся? – Полина схватила за плечи, прижала к себе родное. – Ты не ушибся?

Отстранился резко, не в ее жалостливости материнской нуждался, перед Василием оправдаться важнее.

– Как бешеный! Я ж ему рот, наверное, порвал, а он как бешеный, – побежал собачонкой жалкой, заглядывая в лицо.

Полина не поспевала, отстала. Когда скрылись в дверях конюшни, и вовсе замедлила шаги: пускай выяснят отношения наедине. От околицы к коровникам шли доярки. Три бабы – молча, гуськом. Встретившись с Полиной, посторонились, как от зачумленной, ни шуточек, ни обидных вопросов вслед, как обычно. Черноглазая с накрашенными губами стрельнула недобрым взглядом.

Молча управились с обычными делами. Василий, сопя, таскал тачку с навозом по доске, вверх – полную, вниз – в конюшню – пустую. Сережа швырял сено, Полина подгребала к дверям.

Уже смеркалось, когда закончили. Василий замешкался, предложил неуверенно:

– Посидим немного, а?

Видимо, не отошел еще от пережитого, не хотел идти в курень.

– Посидим, – с подхалимской готовностью тотчас согласился Сережа, – на воздушке и покуришь.

Уселись на кубы прессованной соломы, лицом к закату. Отсюда, со взгорья, еще виднелся краешек солнца. Словно вязкая багровая капля растеклась над резкой чертой черного далекого леса.

Василий сидел сгорбившись, затягивался коротко. В закатном свете беспощадно обозначались грубые морщины, дряблая кожа шеи цветом и пористостью напоминала зоб индюка.

Молчали. Тихонько посапывал и шмыгал осторожно Сережа. Счищал сосредоточенно палочкой грязь с сапожек резиновых. Василий далеко отбросил сигарету, сказал неожиданное:

– Давно я хотел посмотреть эти места.

– А почему, дед? – встрепенулся Сережа. Начиналось обычное, и он с благодарностью и нетерпеливой радостью предстоящего удовольствия заглянул ему в лицо.

– Потому что Руза – историческое место. А я историю люблю. Вот в детстве, например, – воодушевление уже накатывало, но Василий сдерживался, экономя на долгий рассказ.

«Что это? – растерянно думала Полина. – Душевная грубость? Защитная реакция? Ведь час назад один был рядом с увечьем, может быть, со смертью, другой – с катастрофой, с виной безмерной. И вот забыли, и готовы, как ни в чем не бывало, болтать несуразное».

– Мать в Ленинград поехала, – продолжал Василий, – а отец меня навязал, она красивая была, видная, вроде тебя. Поняла, зачем меня навязали? – приподняв редкие брови, спросил Полину многозначительно.

– Поняла, – не сдержалась, улыбнулась, довольная нехитрым комплиментом.

– Зачем? Я не понял, – Сережа сварливо толкнул Василия локтем, – зачем, дед, тебя навязали? – Он ревновал Василия к Полине, и ему не понравилась явно лживая, по его понятиям, похвала и намек на что-то взрослое, непонятное ему.

– На подмогу, на подмогу, – успокоил Василий.

Сережа хмыкнул удовлетворенно.

– Меня мамка тоже берет в Москву на Ленинградский рынок, потому что деньги за мясо и творог считать быстро не умеет. Мне это надоело, скука на рынке, я ей таблицу составил: пятьдесят грамм, сто грамм, сто пятьдесят, вразбивку до килограмма, пускай сама торгует. Не маленькая. Ну, так что в Ленинграде было? – спохватился недовольно, будто и не он перебил рассказ.

– В Ленинграде мы поехали в Петергоф, дворцы смотреть, там Екатерина жила.

– В Петергофе жил Петр, – назидательно поправил Сережа, – потому что по-немецки Петр – Петер. Я тоже там был на экскурсии.

– Во-во, – не обидевшись на замечание, подтвердил Василий, – он и здесь жил, между прочим.

– Ну! – Сережа в непонятном восторженном изумлении открыл яркий маленький рот, – а ты не врешь, дед? – спросил тотчас с сомнением.

– Зачем врать. Он сказал, что если ему не дадут надел в Ясной Поляне, он в Рузу уедет.

– И уехал?

– Не. В Ясной Поляне надел получил, а сюда наезжал на соколиную охоту. Кстати, об охоте этой соколиной.

– Бог с ней, – торопливо перебила Полина, Сережа глянул осуждающе: – Вы-то как здесь оказались?

– По оргнабору.

– А сами из каких мест?

– Воронежский. Реку Старый Оскол знаешь?

– Слыхала.

– Вот на Старом Осколе деревня наша и стоит. Дед был зажиточный. Когда раскулачивать стали, отец мой, сын его, велел в город уезжать. Но дед продолжал гнуть свою линию и дождался. Выслали его на Урал. Я уж тогда с отцом и матерью в Подольске жил. Отец на заводе «Зингер» работал, швейные машинки знаешь? Потом война случилась, отец и брат на фронт ушли. Погибли скоро. Потом и я ушел, а мать с другим сошлась. Он ее к деду нашему на Урал повез. На Урале они плохо жили, не ладили. А я на фронте завел подругу, ее первой демобилизовали, потом меня. Я к ней в Москву приехал, а она удивилась, – Василий замолк, будто споткнулся обо что-то.

Полина уже знала эту его особенность: вот так, посреди рассказа замолкать, и догадывалась о причине этой особенности. В его рассказах всегда все выходило гладко, забавно, весело, но любя подробности, извлекая их из памяти, он невольно вытаскивал и то, о чем вспоминать и говорить не хотел. И тогда замолкал вот так, как сейчас, и уже никакими вопросами и наводящими окольными подсказками нельзя было заставить сказать потаенное. Оттого возникала неясность и подозрение тайного, может быть, нехорошего в его жизни.