Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Не болтай! – строго прикрикнула начальница. – Поди слей мне, Валентина, – приказала той, у плиты.

Ушли в сени.

– Отчего видеть не можете? – спросила тихо Полина. – Злой?

– Ко мне добрый, – помолчала. Потянулась к тумбочке, сдвинула стаканы, чтоб наливать удобней.

– Так отчего же?

Надежда усмехнулась и, ловко сорвав фольгу-бескозырку, подмигнула Василию. Он примостился на табурете напротив не хозяином, а гостем робким.

– Чего притих, дядя? Досталось тебе? Так прости, забудь. Ты же всех прощаешь, всех любишь.

– Его нет, не люблю, а простить прощаю, потому злой он, что ты его не любишь.

– Слыхала? – Надежда с пьяной значительностью подняла указательный палец. – Дело человек сказал – не люблю.

– И давно?

– Дааавно! Двадцать четыре года, – Надежда начала разливать водку сосредоточенно.

– А живете сколько?

– Двадцать четыре, – разливала уверенно, по-мужски.

Поставила бутылку и вдруг затянула тихонько, гнусаво:

 
Я на травушке лежу,
В небо синее гляжу,
И тоска меня берет…
 

– Не надо, Надя, – попросил Василий, – нехорошо, не по-женски…

– А бидоны полные таскать по-женски? А силос выгружать?

Василий не успел ответить, в сенях затопали, засмеялись.

Вошли еще три женщины, за ними начальница и Валентина. Рассаживались шумно, сунулся было в курень и Сережа, где-то таился, и теперь решил прошмыгнуть тихонько, но его заметили, закричали: «Домой, домой, малой. Чего надумал. Иди!»

Он моляще на Василия, но тот покачал головой, и Сережа, хлопнув злобно дверью, ушел. Хотел, видно, сильно, но не получилось, и женщины засмеялись: «Видали, характер как показывает?!»

На циферблате ходиков, разрисованных еловыми веточками, стрелки показывали начало одиннадцатого. «Как буду добираться?» – мелькнуло и ушло тотчас, потому что пир был в полном разгаре, и хорошо было Полине, и легко, и свободно, как давно уже легко и свободно не чувствовалось. Сидела, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, слушала гомон голосов, не вникая в смысл и думая о своем.

Надежда за спиной шепталась о чем-то с товаркой, ее горячее плечо упиралось в бок, грело приятным и ровным теплом. Суровая начальница ела. Она ела весь вечер, спокойно и нежадно, перемалывая большими крепкими зубами мясо. Кусок за куском. Макала хлеб в теплый жир, отпивала маленькими глотками из стакана, пальцами брала кружки лука. Она была не голодна – просто по-хозяйски не терпела остатков и напрасно затраченного труда.

Отрешенное ее лицо говорило о поглощенности мыслями, ходу которых не мешали ни привычная обыденность занятия, ни шепот и смешки доярок, ни сиплые вздохи гармошки. Так ела вечерами мать. Ела и думала.

Василий уже давно достал из сундука старенькую гармонь с оклеенными веселеньким ситцем мехами и вот уже в который раз начинал все одну и ту же песню:

 
Маленький домик на юге
Прилично стоит над рекой,
Песня несется о друге,
Льется гармонь над рекой…
 

Продолжения песни Василий не знал, а, может, и не было продолжения, может, сам сочинил нехитрые слова, потому что полны были они для него смысла и печали, и стояли за ними, не ведомые никому здесь, мечты и воспоминания.

Пропев куплет, он сбивался на мотивчик однообразный, заунывный, глядел в темное окно.

Полина первый раз видела его без шапки. Удивила прическа. Длинные, пегие и оттого незаметно седые волосы надо лбом поредели сильно, но странным поповским загривком дыбились над воротом косоворотки.

«Может, сектант, – гадала Полина, – тогда понятна благостность… да, да, наверное, сектант, и бабы знают это, потому и за мужчину не считают».

– Василий Иванович, прическа у вас интересная, – не сдержалась, сказала в короткой паузе, все-таки выпитая водочка давала себя знать.

Отвернулся от окна, улыбнулся широко, не стесняясь темных провалов во рту.

– Как у Эренбурга прическа у меня. Помнишь такого?

От удивления Полина только кивнула глупо.

– Я его статейки до сих пор храню. Очень они мне на фронте нравились. Сыграли свою роль и в начале и в конце. Когда пришли в логово, я немцев сначала сильно обижал, а потом перестал. Даже один раз на товарища своего рассердился.

Баба Вера покосилась, не переставая жевать, значит, слушала все-таки. Женщины перестали шептаться за спиной, сели ровно, и Надя положила Полине на плечо голову.

– Хотела бы я быть такой, как вы, – прошептала на ухо, – самостоятельной, и чтоб мужчины меня боялись, и чтоб больше их зарабатывать.

– А за что рассердился? – спросила баба Вера и оглядела стол, – не осталось ли еще чего из еды.

– Он с Земли Франца-Иосифа был. Есть такая земля на Севере.

– Не русская, что ли?

– Русская, только далекая. Ну вот, разгорячились мы в городе одном, да так сильно, что на танке во двор въехали. Цветы там всякие, клумбы примяли. Немка из коттеджа выскочила с дитем грудным, носит его туда-сюда, мечется, значит. А мы голодные, жуть! Вылезли, я ее спросить хочу насчет еды, а Витька цыплят увидел, желтых еще. Схватил одного и съел. Немка аж затряслась от страха, думает, что и ее, значит, можем с дитем. Я Витьке ору: «Не трогай цыплят!», а он второго. Рассердился я тогда страшно. Эренбург ведь сказал: матерей с дитями не обижать и коров дойных. А он живность ест, как дикарь. Кричал на него, хоть лучший он мне друг был. А он удивился, говорит: «Что такого? У нас, говорит, на Земле Франца-Иосифа птиц едят».

– Тоже мне, пожалел немку и цыплят ее, дурак, – сказала Надя с трезвой грубостью, – ты бы видел, что с нами они делали, я девчонкой была, а до сих пор оккупация снится, ночами кричу.

– Так ведь… – начал Василий, но старшая перебила.

– Много грехов у меня, – сказала громко и отчетливо. Глядела внимательно на руки свои, лежащие на коленях, – много. А только одного простить себе не могу. Когда отступали наши, взошел в дом один молоденький, спросил: «Тетка, молочка не дашь?», а я разозлилась, что отступают, бросают нас и еще, что теткой назвал, мне тридцати не было. Иди, говорю, какое тебе молоко. Не навоевал еще на молоко. Вот как нехорошо сказала. А когда снова проходили, вперед уже, а мы под немцем побывали, все готова была отдать, не то что крынку молока. Насильно совали, помните?

 
Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом,
Через реки, горы и овраги! —
 

лихой скороговоркой выкрикнул Василий и растянул гармошку.

– Да погоди ты, – старуха положила ладонь на мехи, – очень мне хочется в Германии побывать, посмотреть, что за страна такая, из которой такие пришли, поля у них какие, деревья.

– В туризм запишись, – насмешливо посоветовала блеклая Валентина, но старшая глянула так, что Валентина, пробормотав: «Вьюшку закрыть пора», – ушла за печь.

Вспомнилась деревня, мощенные брусчаткой улочки, матовое серо-зеленое поле густой пшеницы, высокие деревья, словно остановленные в безудержном росте своем невидимой огромной ладонью, вспомнилось озеро, плетеные кабинки на двоих, ливень, такой сильный, что лебеди никак не могли подняться с воды, отрывались мощным усилием чуть-чуть и снова в клубящуюся, будто начинающую закипать воду. Их белые тени в сером сплошном. И какой-то человек в накинутом на голову плаще подбежал, протянул зажигалку, чтоб прикурила, видно заметил из соседней кабины, как мучается с намокшими спичками.

– …остановились в хате, – тихо рассказывал Василий, – хата нищая, аж дух нежилой. Хозяйка, гуцулка, картошки наварила, а масла у нее, значит, нисколечко нет. Мы на дворе моемся, хохочем, а она полотенце вынесла, а сама жует что-то. Ну, думаем, жадная бабка, чтоб нам не давать, сало скорее заглатывает. А она, оказывается, семя конопляное смоктала, чтоб вместо масла нам дать. У нас лярд был, а все равно, чтоб не обидеть, жвачку эту ее тоже ели.

– Фу! Да ну тебя, – брезгливо отмахнулась Полинина соседка справа, наморщила маленький конопатый носик.

– Ты, Милка, не фукай. Тебя жареный петух не клевал в темя, и радуйся, – строго одернула баба Вера.

Милка фыркнула, толкнула за спиной Полины Надю.

– Надь, а Надь, слышишь, что-то сказать хочу, – и снова зашептала горячо:

– …он мне говорит: что это вы в лакировках по грязи, а я, может быть, вот так и мечтала, чтоб лакировок не жалеть. Может, он жадный? Будет меня попрекать, – слышала и не слушала Полина.

 
Маленький домик на юге
Прилично стоит над рекой,
Песня несется о друге…
 

Снова затянул Василий и, оборвав, сказал Полине с вызовом, будто на вопрос ее какой-то бестактный и жестокий ответил:

– Я сейчас не очень, конечно, живу, но все ж таки, думаю, что главное дело свое сделал.

– Какое? – глупо спросила Полина, и Надя ткнула ее больно в бок, а старшая, оторвавшись от созерцания рук своих, посмотрела удивленно.

– Ну, воевал, – с усилием ответил Василий, – я ведь раненный насквозь. Почки одной нет.

– Давай выпьем на посошок, Вася, – торопливо сказала баба Вера, – расходиться уже пора.

Все чокнулись, зашумели преувеличенно, делая вид, что не замечают, как дрожит нижняя губа Василия, мелко и часто, словно в припадке странного озноба, напавшего внезапно в теплой, пропахшей табаком, жареным мясом и луком комнате. Чтоб скрыть озноб этот, сделал совсем уже ненужное. Попытался успокоить всех, чтоб на легком, веселом закончился вечер, и почти сумел, но не до конца. Не вытянул. Когда запел дребезжаще:

 
Из молодого, красивого, смелого,
Стал я угрюмым, больным и седым, —
 

всхлипнул, перекосилось уродливо лицо. Вытащил грязный платок, уткнулся в него. Женщины не утешали, сидели молча.

«Ни к черту нервы у него не годятся, – уцепилась за спасительное трезвое Полина, – ни к черту», а старшая зло Надежде:

– Я ж говорила, что много три бутылки, много, а ты: семеро, семеро нас…

…В комнате на полу лежала бумажка, подсунутая под дверь. Срочная телефонограмма. Полина прочитала сразу, одним взглядом, но смысла не поняла. Слова были из другой жизни: «Поставки… заключение контракта… Машиноэкспорт…» Села на кровать, перед глазами стояла залитая лунным светом березовая поляна, голубой снег, черные ломаные тени деревьев. Шла впереди, Василий следом, шла не очень уверенно, тени рябили, почему-то боялась ступать на них. Когда поравнялись на дороге, пошли рядом, сказала давно задуманное:

– Неправильно ты все решил, Василий Иванович, неправильно.

Он понял, даже удивительно, до чего верно понял.

– Мне с животными легче, Викторовна, понятнее.

– Вот я и говорю, что неправильно. Не возле коней спасения искать надо, а возле людей.

– Говоришь «возле», а как возле, когда я от них далеко ушел. Так далеко, что не вернуться уже. Другие вернулись, забыли, что видели, а я не могу.

Полина спросила глупое:

– Ты про войну, что ли?

– А ты про что? – буркнул раздраженно.

Он уже справился с тем, что нахлынуло в курене. Шел, засунув руки в карманы ватника, шаркая сапогами. Смешно они, наверное, выглядели сейчас рядом: неказистый мужичонка и дама в ладной дубленке, в узких брюках, заправленных в нерповые серебристо блестящие полусапожки.

– Так что ж делать? – спросила у крыльца коттеджа. Шмыгнул носом, пожал плечами, смотрел вбок.

– Что дальше делать будешь, Василий Иванович?

– Жить.

– Но ведь ты немолод и нездоров, может, жениться тебе?

– Не…

– Почему «не»? Будет за тобой ухаживать, присматривать, а так одиночество тебя съест, пить начнешь.

– Не начну. Я на винзаводе выстоял, говорил же. И в ухаживании не нуждаюсь, не в этом счастье.

– А в чем?

– Знаешь, – вдруг загорелся, и Полина огорчилась: «Неужели сейчас очередная бредовая идея вроде лосей или фигаре разных?», – знаешь, мне б таких как я найти, ушибленных, и чтоб я им помогать мог. Есть же такие где-нибудь?

– Наверное, есть еще. Я одного человека знала. Давно. Он врачом уехал в Дом инвалидов.

– Хороший человек? – ревниво спросил Василий.

– Хороший.

– А где Дом этот? Как место называется?

Полина назвала город.

– В Белоруссии, что ли?

– Нет. На Украине.

– На Украину я б с удовольствием поехал, там ведь Петр воевал, а я Петром увлекаюсь, он и в здешних местах бывал, его спрашивают бояре, ты где надел…

– Ты рассказывал. – «Ерунда, – вдруг устало подумала Полина, – бред. Никчемные фантазии конченого человека». – Ты бы денег скопил, Василий Иванович, – сказала мягко, поучительно, – хозяйство завел. Ты деньги куда деваешь?

– Куда нужно, – и после паузы, – на зубы коплю. Куда мне в таком виде, без зубов, показываться.

Василий вдруг потерял интерес к разговору, спросил, будто бы держала насильно:

– Так я пойду? – и для убедительности поежился зябко.

– Может, тебе помочь с зубами?

– Спасибо. Мне в Можайске обещали без очереди, как инвалиду, да времени нет. Работы у меня много – сама видела. Я ж еще за племенное стадо отвечаю.

Перечитала телефонограмму еще раз. Дня на два хлопот. Хорошо, что сообразили машину прислать, а то восемьдесят туда, восемьдесят обратно по гололеду – ненужная нагрузка.

Когда после завтрака спустилась с гранитного крыльца, машина уже ждала. Полина и не сомневалась в точности своего шофера. Повезло ей с этим парнем. У него никогда не ломалась машина, за время их знакомства ни одного опоздания, и всегда все необходимое в наличии: подкачанная запаска, две камеры, автомобильная аптечка. Он и Полине для «Жигулей» все необходимое достал, но Борис растерял, раздал товарищам. Саша же никогда не доверял другим ни запчасти, ни инструмент.

В гараже его не любили, Полина чувствовала это по репликам сменщика, когда Саша с делегацией транспортников уехал в Италию. Вернувшись, он долго ворчал на напарника: тот в его отсутствие пользовался каким-то тестером для свечей, запачкал его маслом и хоть не испортил, но явно мог испортить. Ездил он очень аккуратно, и это злило Полину. Злила и какая-то неконтактность его, словно окружен был вязкой оболочкой, в которой застревали ее слова. Но главное, и это раздражало больше всего, непонятным было его отношение к ней. Он казался далеко не глупым парнем, и какое-то представление о ней, о ее характере, наверняка имел. Но что это за представление – не ощущала. Полина рассуждала так: «Мы легко прощаем тех, кто думает о нас хуже, чем мы есть на самом деле, снисходительны к тем, кто думает лучше, и отчего-то не любим тех, кто знает правду. Может, причина моей неприязни просто в этом. Он видит меня такой, какая я есть. Но я и сама не знаю, какая я есть. А он знает. Это и есть раздражающее».

Саша спокойно разглядывал дом, голый яблоневый сад. «Их он тоже видит, какие они есть, – с знакомой неприязнью подумала Полина, – и меня, спускающуюся с крыльца».

Видно, после вчерашней выпивки выглядела неважно, глянул коротко, отметил все: мешки под глазами, бледность, отекшие веки.

За это назло ему выключила радио. Саша мог слушать непрерывно все подряд. Он покосился и чуть поморщился, совсем чуть-чуть, от дыма ее сигареты. Первой, утренней, самой приятной. Полина нарочно не спрашивала о дороге и как доехал. Молчание. Аккуратно спустился по посыпанной песком дороге на мост через пруд. Объехал ком замерзшего снега. Впереди поворот и маленькая фигура маячит у автобусной остановки. Полина с ужасом узнала Василия. Куда его несет в такую рань! Придется остановиться, предложить подвезти. Ему явно по пути, стоит на той стороне шоссе. Но невозможно. При Саше невозможно. Брать с Василием другой тон – неестественно и неправильно, а тот, что установился у них, удивит Сашу, еще бог знает что подумает. Ничего, обойдется, собрался, наверное, в Рузу в ветеринарную аптеку, три остановки всего, и автобусы ходят часто. Хорошо бы не увидел. Но увидел, узнал, сделал несколько шагов, рукой взмахнул неуверенно, неопределенно: то ли приветствовал, то ли машину останавливал. Саша даже не притормозил, мало ли чудаков на обочинах голосуют, и сразу газку.

Ох, как жалела, как презирала себя, на Саше злобу срывала всю дорогу до Москвы, приказывая жестко: «Да не тянись ты, обгоняй, чего ты осторожничаешь?!»

Саша еле сдерживался, даже огрызнулся один раз: «Здесь знак был, а права у меня одни».

В министерстве сразу навалилась тысяча дел, звонки, звонки, бесконечные посетители, но что бы ни делала, с кем бы ни говорила, не оставлял привкус, вроде того, что был, когда болела печенью. Хотела уехать вечером же, но к концу дня вызвали назавтра в Госплан, пришлось отложить. Дома Ленька и Борис дулись друг на друга. Не поделили очередность хозяйственных забот. Результат – в раковине гора грязной посуды, в холодильнике заветренный кусок докторской колбасы, вскрытые банки недоеденных консервов. На крышке пианино, на столе можно расписаться на пыли. Молча обошла квартиру, они следом, препираясь и сваливая вину друг на друга. Когда обернулась резко, увидели ее лицо, замолкли на полуслове. И в разные стороны: один на кухню к раковине, другой в коридор за тряпками. Полина оделась, спустилась вниз в гастроном. Пока отстояла очереди, отошла. Даже сгущенки купила, чтоб сварить Леньке любимую тянучку. В конце концов они же не виноваты, что сподличала с Василием, а грязь – это естественно, на то и мужики.

До позднего вечера стирала, лучшая психотерапия. Полина не держала домработницы: не терпела чужого человека. Да и опыт показал, что угодить ей трудно, все не так, все неловко, не споро. Самой лучше. Она любила домашние хлопоты то ли потому, что бессознательное женское естество отстаивала, то ли думалось лучше за возней нехитрой.

В Госплане давно застопорившееся вдруг решилось быстро и как-то ладно, к обоюдному удовольствию. Помогла подготовка к докладу. Полина очень четко видела ситуацию на заводах, возможности министерства, знала, кому и что поручить, и покладистость ее, и трезвая смекалка обезоружили приготовившегося к долгим распрям заведующего отделом.

В вестибюле встретила начальника стройки, знакомого еще по якутской ее жизни. Шел вальяжный, румяный, в роскошной ондатровой шапке. Удивила его страшно: не о делах, не о плане заговорила, а насчет полушубка романовского и шапки хорошей. Попросила прислать: «У вас ведь на базе всегда есть, как сейчас помню».

Пошутил: считать взяткой или нет.

– Я ведь за деньги, какая взятка!

– За деньги всякий может, а ты достань поди. У меня вот тоже фонды есть на подстанции в морозостойком исполнении, а где они?

Потом предложил уж совсем несуразное:

– Ты сегодня вечером как? Может, увидимся, посидим, поболтаем, вспомним молодость, я тогунка привез, сила.

Знала, что бабник ужасный и деловой как черт, а все же приятно было, значит, еще не совсем вышла в тираж.

– Нет, не получается. Я ведь в санатории. Прямо отсюда в министерство на часок и назад – на лоно природы.

Не огорчился ничуть и по ассоциации немудреной:

– Теплый стан – где это, далеко отсюда?

– В гостиницу не решаешься, – засмеялась Полина. – Мундир бережешь? Теплый Стан отсюда как от поселка до рудника.

– Рудник, считай, уже с поселком слился, – сказал серьезно, оценив, что переменила тему, и интонацией хваля за это.

Но не вышло ей вернуться на лоно природы, к работе приятной, к развлечениям нехитрым. Застряла на неделю в Москве, потом поездка с делегацией ответственной за рубеж подоспела. Только и оставалось времени, чтоб съездить, забрать вещички да попрощаться с Василием.

Одетая по-городскому: в шубе, в высоких сапогах – пошла знакомой дорогой в деревню. Когда, ступая аккуратно, глядя под ноги, чтоб не испачкать в навозе сапоги, обогнула коровник, остановилась, выбирая дорогу посуше, и увидела курень – даже сморгнула по-детски, не веря глазам.

Единственное оконце сияло радостной чистотой стекол, зеленой краской был обведен аккуратно наличник, а вокруг чисто вымытого крыльца, по дорожке, ведущей к будке Пальмы, посыпано алым, мелко битым кирпичом. И Пальма, взобравшись на будку, стоит гордой степенной собакой, охраняющей зажиточный дом. Даже хвостом виляет слабо, неуверенно, видимо не решив еще, как полагается вести себя такой важной собаке при виде знакомых. Василий в чистой белой рубахе сидел у окна и пил чай. Аккуратно подстриженные волосы уже не свисали неопрятными космами на воротник, ватные брюки будто только что со склада. Клеенка блестит лаково, и над краем отмытой сахарницы высится искрящийся белый холмик песка как символ чистоты и изобилия, царящих отныне в доме.

«Вот попрощаться зашла, не вышло у меня с отдыхом», – хотела сказать легкое, приготовленное заранее, а сказала другое, ненужное:

– Ты извини меня, Василий Иванович, что не захватила тебя, очень торопилась.

Высоко приподнял редкие брови:

– Когда? Не помню что-то, – прихлебнул из блюдечка.

На Полину смотреть избегал, но видом степенным словно призывал вглядеться внимательнее в него и в новую, непривычную чистоту своего жилья. Полина поняла это.

– Хорошо как у вас, – похвалила с усилием.

Что-то в необычном порядке его жизни, в новой повадке хозяина неожиданно огорчило ее, вызвало чувство утраты. И это «не помню». Топталась неприкаянно на пороге, Василий сесть не приглашал, а у нее в кармане шубы таилась бутылка дорогого коньяка, что на посошок ему оставить хотела.

Но теперь вынуть ее, поставить на стол казалось невозможным.

– Я вам полушубок заказала хороший и шапку.

– Спасибо. Только зря беспокоились. Я скоро в теплые края подамся, на Украину. Навещу в Одессе боевую подругу и – дальше.

«Никуда ты не подашься, и нет у тебя боевой подруги, никого нет, – хотела сказать Полина, и еще: – Не сердись ты на меня, видишь, сама терзаюсь».

– Да вы проходите, если не спешите, садитесь, – Василий кивнул на аккуратно заправленную байковым серым одеялом койку. – Садитесь, в ногах правды нету.

Все же не выдержал неприкаянности ее.

– Наслежу. Сапоги грязные. Развезло все опять после снега.

Он из-под края блюдечка покосился вниз, и вдруг лицо его просияло. Прежнее радостно-благожелательное выражение, и в глазах уже засветилось нетерпеливое, что обычно предвещало рассказ пространный или воспоминание милое.

– Ладные у тебя сапожки, – похвалил с удовольствием и, не давая ей ответить, приказал, – да садись, чего там, подотру потом, большое дело.

Наливая ей в кружку чай, сообщил важно:

– Нравится мне эта мода с сапожками. Я девушек-регулировщиц вспоминаю: стоят такие, юбка короткая, нога под ней крепкая в сапожке. Не подойди! У тебя еще такие черные есть, на солдатские похожие. Ты в них спортом занималась. Я вот глядел и думал: вот на всякие сапоги ребята нашим женщинам навоевали. И еще, – глянул с прищуром; в раскрытом вороте сорочки тонкие, детские какие-то ключицы, в ямке между ними кожа сморщилась вяло, уже по старчески. Полина отвела глаза, – очень мне нравится, что ты машиной управляешь, – поднял палец значительно. Негнущийся, корявый палец с беспощадно коротко, так что розовое виднелось, обрезанным ногтем. – Я в Германии был, там женщины на автомобилях правят, культура. Тогда подумал: господи, наши же кроме ухвата ничего не видят, а теперь спокоен: у нас тоже ездят. Вот ты, например, сама заработала, сама и за рулем.

– В Москву приедете ко мне в гости?

Он будто не услышал, отвернулся к окну.

– Весна, – сказал одобрительно, словно хвалил кого-то за правильный поступок, – люблю весну, надежда есть в ней.

– Ну что ж, Василий Иванович, будем прощаться, – встала, вынула все-таки из кармана бутылку, поставила на стол, – вот, выпьете с… – не могла подобрать слова, – с бабоньками, меня вспомните, привет передайте.

Он бегло, равнодушно глянул на бутылку:

– На Май выпьем, или на пасху. Пасха ранняя в этом году, так что скоро выпьем.

Потянулся за ватником к спинке кровати. Так и не взглянул ни разу в глаза.

Когда вышли на крыльцо, Пальма взвыла радостно, рванула цепь.

– Пойдешь, пойдешь, шалавая, соскучилась, – Василий возился с ошейником, отстегивая цепь. Пальма мешала, крутилась, норовила лизнуть в лицо. – Вот ведь, не человек, а разум светлый, привязчивый, и природу понимает, – бормотал, морщась, отстегивая тупой язычок карабина, – да не балуйся! – прикрикнул нестрого.

Выпрямился. Щуплый. Ватник просторен для слабых плеч и узкой груди. Оглядел с удовольствием результаты работы своей недавней: чистое окно, зеленый наличник, алую кирпичную дорожку к крыльцу.

– Красиво?

– Да. Особенно, что грязь присыпали.

– Еле упросил шофера с фабрики бой привезти, а хорошо получилось. И главное, – улыбнулся, показав четыре одиноких металлических зуба, – главное, всякому, кто мимо пройдет, видно: вот живет человек, сопротивляется.

– Да, – Полина резко повернулась и уже, не думая о сапогах, напрямик, по навозной жиже, пошла к машине.

* * *

– Осторожно, здесь скользко, – не оглянувшись, предупредил Паскаль.

Шли какими-то бесконечными пустынными улочками, редко освещенными огнями фонарей, низко висящих на деревянных телеграфных столбах.

Оттепель сочилась мелким, теплым, совсем весенним дождем. Капли щекотно ползли по губам, срывались с кончика носа, и Кириллов, которому уже порядком надоел этот молчаливый поход, утешал себя тем, что вот гуляет перед сном, дышит свежим воздухом.

Он запамятовал название городка, что-то ласковое, вроде «местечко», но как ни силился вспомнить, не мог. Для него, очень быстро привыкшего из мягкого купе поезда пересаживаться в машину, поджидающую на вокзальной площади, все города, где он бывал по долгу службы, слились в один большой, многолюдный город. В городе этом был главный проспект, ярко освещенный лампами дневного света, гостиница типового проекта, облицованный по цоколю гранитом, громадный дом в центре, где в кабинетах с полированными панелями проходили совещания, и, конечно, вокзал, наполненный толчеей и железнодорожным запахом гари, кислым привкусом грядущей бессонницы, оседающим во рту. А здесь тишина, и шорох дождя, и одинокие их шаги по плиточным тротуарам пустынных улиц. Непривычная приземистость домов, черная пустота голых садов, словно ямы, разделяющих дома. Зябко-тревожно светились щели ставен. Там, в комнатах, смотрели телевизор. В этом бледном свечении, в нескончаемости их пути таилось что-то нереальное: будто, свершив что-то необычное, нарушившее заведенный порядок жизни, он, Кириллов, оказался в другом измерении, в забытом и затерянном мире, по которому обречен слоняться без цели и смысла.

И человек, идущий впереди неизвестно куда, – призрак этого мира и по сути совсем незнаком и непонятен.

Кириллов даже замедлил шаги, когда провожатый остановился под фонарем, поджидая его на повороте, так угольно-черна и ломана была худая одинокая фигура в кургузом пальто, искрящемся на плечах осыпью запутавшихся в грубом ворсе капелек. Лица не разглядеть.

– Здесь что, комендантский час? – спросил, чтоб прогнать странное ощущение, чтоб хоть какой-то, самый пустой разговор затеять.

– Почему? – удивился Паскаль.

– Народ-то куда подевался?

– Дома сидят. Встают рано, рано ложатся. Здесь очень скользко. Сколько раз просили не выливать у ворот, – пробормотал недовольно.

Над каменной аркой мерцала слабая лампочка, маленькие квадраты окон в глубине двора светились неожиданно низко, у самой земли, выхватывая из тьмы блестящий наст осевших сугробов. Слабый звон раздался совсем рядом и замер. Паскаль остановился, прислушался. Снова одинокий неуверенный всплеск колокольчика.

– Григорий Петрович, – окликнул громко Паскаль темноту, – Григорий Петрович!

Из тени высокого каменного забора возникла маленькая фигурка. Войдя в желтый круг света, обнаружилась щуплым старичком в ватнике, в стеганых брюках, заправленных в сапоги. Блестящие светлые глазки по-детски испуганно моргали, избегая взгляда Паскаля, детским был и бантик аккуратно завязанных под подбородком тесемок солдатской ушанки.

– Я на станцию, – робко пролепетал старик, – я просто так, ну, просто…

– Идите на ужин, – устало сказал Паскаль, и старик, с радостью освобождения, повернулся кругом, мелко ступая, засеменил в глубь двора. Дробно зазвенел, удаляясь, колокольчик.

– Почему у него колокольчик?

– Чтоб не потерялся.

– А зачем ему на станцию нужно?

– Ему совсем туда не надо. Не приедет никто.

– А кто должен приехать?

– Я же говорю, что никто. Это он надеется, что вспомнят. Проходите, пожалуйста, – открыл дверь, пропустил в прихожую, пахнущую валерьянкой и хлором. Этот запах и бачок на белой табуретке, кружка, покрытая марлевой салфеткой, и крошечный беленький коридорчик напомнили пионерский лагерь и светло-печальное одиночество легкой болезни в изоляторе, стоящем на отшибе, за яблоневым садом. И чувство детства, и ожидания прекрасной грядущей жизни, и рождение души, что ощущал тогда физически, иногда как боль, иногда как счастье, вдруг пришло к Кириллову. Он вспомнил себя худого, в черных сатиновых трусах и не очень чистой майке, себя, мучительно страдающего оттого, что хуже всех играет в шахматы, и девочка, стоящая на линейке справа, не сводит глаз с председателя совета дружины красавчика Алика Рубинчика. У Алика уже был черный пушок над губой и потрясающие белые чешские кеды, в которых он по вечерам перед ужином играл в волейбол. Девочка, ее звали Оля, всегда сидела на скамейке, болела за Алика. Единственно, что утешало, – Алик не замечал ее так же, как она не замечала Виталика Кириллова.

Что только не хранит память! Имя девочки, белые чешские кеды давно исчезнувшего из его, Кириллова, жизни Алика, какие-то стеклянные шарики, что находили, копаясь в земле за деревянной банькой.

– Чай будете пить?

– Да, да, – рассеянно откликнулся Кириллов. Паскаль завозился у электрической плитки. Чтоб прогнать странные, непривычные мысли, Кириллов взял со стола толстый том, открыл наугад: «Что такое человек, как не соединение самых неразрешимых противоречий», – прочел с насмешливой высокопарностью первое, что попалось на глаза, и сам ответил: – Правильно! «Он в одно и то же время и самое великое и самое ничтожное из всех существ…»

– А вот это вы, товарищ, – Кириллов глянул на корешок, присвистнул удивленно, – товарищ Паскаль, загнули.

– …«Он постигает своим разумом тайны природы, и достаточно порыва ветра, чтобы потушить его жизнь».

Кириллов перевернул страницу:

– «Ничтожный промежуток времени, назначенный для его жизни, он не умеет употребить как следует, заняться единым на потребу, а тратит на охоту и забавы».

Кириллов засмеялся:

– Вот именно – на охоту и забавы! По-моему, подходящая галиматья для чтения на ночь. Уснешь мгновенно, – он захлопнул книгу и натолкнулся вдруг на странно холодный взгляд работяги.

– Прошу прощения, он вам однофамилец; оказывается, не только Кирилловых встретишь везде.

– Этот человек в двадцать лет изобрел счетную машину, а в шестнадцать написал блестящее исследование о конических сечениях, так что…

– Погоди. Это тот, что ли, что закон Паскаля? – удивился Кириллов, – ну, давление на жидкость передается во всех направлениях.

– Совершенно верно, – подтвердил Станислав, – именно во всех направлениях, – открыл дверь в соседнюю комнату, – выбирайте любую.