Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Куда пошел?

– Да дельце есть одно, и в Хядемясте съездить надо. Водки не хватит.

– Почему именно ты?

– А почему не я, – сосредоточенно пересчитывал деньги в бумажнике.

– Расскажи, о чем говорили.

– Потом, – глянул на часы и заторопился, – где же ключи от машины?

– Наверное, в том пиджаке. Что за спешка? Я с тобой поеду, по дороге расскажешь.

– Не надо, – как-то слишком торопливо отказался он, и тень, нехорошая, пробежала, – не надо, ты лучше собирайся.

– Погоди, – только и успела крикнуть вслед запоздало.

«Оно ничего не означает, и оно означает все», – вспомнила слова Сомова; стояла перед раскрытым шкафом, бессмысленно уставившись на платья, – какое благородство, прощальный подарок, щедрый подарок, загранкомандировка мужу. «Езжайте, милые, обарахляйтесь». – Сообразила, что платье надо выбрать.

Сняла с перекладины самое нарядное, бросила на постель.

Стояла перед зеркалом в одной комбинации, – совсем еще ничего, но ему не нужно. Решительный мужчина, днем «люблю», вечером «езжайте, милые».

«Нет, Сомов, никуда я не поеду. Я останусь с тобой».

Показалось, что стучат, накинула торопливо халат.

«Если зовут помогать, не пойду. Пускай благодетель, а я не пойду. Гадость получается, двусмысленность. И вообще не пойду, пускай Сергей соврет что-нибудь».

Снова стук, робкий.

– Вы с ума сошли, Сомов, – сказала строго, когда вошел в комнату.

– Ничего, у нас есть время, – брякнул сварливо, но сел неловко, напротив, на угол постели. Очень невыгодно сел. Свет торшера лез в глаза, резко обнажил красное потное лицо со вздувшейся на лбу веной. Он уже порядочно выпил, потому что улыбался странной извиняющейся улыбкой и все проводил ладонью по широкой челке-начесу, приглаживая влажные пряди. Безвкусно дорогой, плохо сшитый костюм морщил на рукавах, дыбился горбом на спине.

– Я не пойду на ваши проводы, – она ждала огорчения, уговоров, но услышала другое.

– Да, да. Так оно лучше будет, – встал, прошелся по комнате неловко; край рукавов в провинциальной какой-то стеснительности прихватил в зажатой горсти, оттягивая книзу. Светлана заметила, что цепко исподтишка приглядывается ревниво к разбросанным вещам и предметам, будто надеясь за беспорядком их угадать тайное, сокровенное жизни обитателей. Остановился перед ней, сообщил, как дурную новость:

– Плохо мне без вас. Уже плохо. Скучаю. Вот ведь напасть какая, – улыбнулся жалко, погладил по голове и тотчас испуганно отдернул руку, – я, собственно говоря, вот зачем. Я письма вам писать буду, до востребования. Скажите только куда. Это очень важно, письма. И еще… эти больные… ну, там, на пляже… их в другое место возить будут, так что не бойтесь, ходите туда. Что же еще?..

– Сомов, вы обещали моему мужу командировку?

– Ну да… Он попросил… Я сделаю… а что? – глядел затравленно. – Не надо было?

– Надо.

– Вот и я так думаю, – вздохнул с облегчением, – так проще будет, верно? – и снова встревожился. – Или вы с ним? Экзотика, денежки, а? Ерунда это все, – заторопился горячо и сел рядом, примяв подушку. Обнял за плечи. – Ерунда. Больше двух недель невозможно. Тоска заедает. Но, если хочешь, поедем. Не сразу, конечно. Мне здесь пока дел хватает, – дышал спиртным и копченой рыбой, – а потом… потом, куда хочешь поедем, ты не пожалеешь, клянусь… – а руки все увереннее, все смелее.

– Сомов! – Светлана встала. Он тотчас выпрямился, руки на колени положил, как послушный мальчик.

– Сомов! Не надо… Зачем вы все это говорите?

– А я не знаю, что говорить, – сказал растерянно, – я не верю… боюсь, передумаете… Я как Иван-дурак, поймавший жар-птицу… Я просто сдурел…

– Мы оба сдурели. Тебе надо идти.

– Нет, – мотнул упрямо головой, – сядь рядом, – и вдруг что-то несусветное, что и не поняла сразу, – он не скоро придет, машину… вещи мои грузит…

– Какие вещи? Что ты несешь?

– Да барахло всякое, набрал ерунды, палатку, лодку надувную, пепельница есть? – закуривал спокойненько, спичкой в воздухе помахал, но взгляда избегал.

– Он грузит твои вещи?

– Я не просил, – наконец глянул, нагло, с вызовом.

«Сволочь! – хотела крикнуть в эти водянистые наглые глаза, – зачем ты это сделал?!»

– Зачем ты это сделал? И зачем сказал мне? – поинтересовалась спокойно, протянула пепельницу, чтоб мог бросить скрюченную черную спичку. Бросил. Затянулся, глядя в потолок.

– Подумаешь, велика заслуга, я бы тоже ему помог.

– Но ты здесь, а он, как холуй, поехал за водкой, а потом чемоданы таскать, а ты здесь, сидишь на его подушке.

Выдернул подушку, отбросил брезгливо.

– Я бы тоже ему помог, – повторил упрямо.

– Ты – сколько угодно, а он не имел права.

– Он же не знает…

– Но ты ведь знаешь. Зачем ты это сделал? – Светлана села в кресло; хрустальная пепельница в руках. На прозрачном дне обгорелая спичка. Подумалось нелепое: «Вот все, что осталось, и как неожиданно, и как быстро».

– Прости меня, – глухо сказал Сомов, и вдруг странно, боком сполз с постели, обхватил ее колени, – прости. Я действительно сдурел, – бормотал, уткнувшись в подол. Снова увидела бледное темя, просвечивающее сквозь редкие пряди. – Прости, я все исправлю, скажи как, я исправлю.

– Не исправишь, потому что он холуй. Мой муж – холуй, – сказала громко, словно новостью с кем-то третьим поделилась.

– Это я виноват. Я исправлю, честное слово.

– Нет. Не исправишь. Что уж тут исправлять, дело сделано. Может, и к лучшему все это. Нельзя ведь жить с холуем? – ладонями подняла его голову.

– Ты думаешь, так лучше? – спросил жалобно.

– Как так?

– Ну так: перед побегом разорить дом и поджечь его.

– Я думаю, – пояснила раздельно и спокойно, – что лучшие годы прожила с ничтожеством, никчемным человеком, который глазеет в телевизор и составляет таблицы шахматных чемпионатов.

– У меня за десять лет тоже все таблицы есть, – похвалился вдруг с мальчишеской гордостью и встал. – Может, не надо об этом.

– Прошу, – Светлана поднялась с кресла. Длинная женщина в длинном шелковом халате, так идущем к рыжим волосам, – вас ждут гости.

– Да черт с ними, с гостями. Просто не надо так. Ты же когда-то говорила ему слова всякие, и вам было хорошо.

– Ни-ко-гда. Никогда мне с ним не было хорошо. Скучно было.

Она ощущала его желание прикоснуться к ней так, будто невидимое излучение, исходившее от нее, было материальным, чем-то вроде тысячи упругих нитей, и она чувствовала натяжение этих нитей, их неодолимую силу. Сомов тоже чувствовал эту силу, стоял набычившись, словно канат перетягивал, еще более нелепый в добротном своем костюме, чем в клетчатой рубашке и дешевых зеленых джинсах.

– Я хочу, чтоб все было честно у нас, с самого начала, Сомов, – она подумала, что запамятовала его имя, и все время обращается к нему, как чеховская Попрыгунья к мужу. – Я хочу, чтоб все было честно. У нас уже давно все плохо, и все идет к концу. И то, что мы – «полюбили» вдруг оказалось произнести трудно – и то, что мы встретились, и сегодняшний случай, все это…

– Вот за это благодарен, – перебил скороговоркой. Он вдруг освободился от нитей, и понять не успела как, но освободился. И хотя сделал шаг к ней – знала, что не оттого, что тянуло, а оттого, что освободился.

– И не называй меня Сомов, мы же не в армии, – поморщился некрасиво, блеснули металлом коронки, – вот телевизор припомнила, а на какие денежки куплен телевизор и машина, в которой катаешься? Погоди, не надо так уж презрительно плечиком. Не надо. Я с ним на Батуобинской как-то встретился, он стоящий парень, мне-то уж можешь поверить, – стоящий. Воля немного дряблая, потому не в первых ходит и не во вторых тоже, и жена не та досталась. Но в третьих он в порядке. Уверяю тебя. В полном порядке, а это совсем неплохо. Ему рывок надо сейчас сделать, он это и сам понимает, потому и пришел ко мне. А я дерьмо, воспользовался, что прижало человека. Да меня и самого прижало, – затягивался деловито и как-то странно, скривив рот, из угла выпуская дым, как блатной, – так прижало, что с…, – выругался непотребно, – вот как дела обстоят, если честно.

Светлана спохватилась, что стоит перед этим нахалом и матерщинником как провинившаяся школьница.

– Я слушаю, Сомов, я внимательно слушаю, – ушла в другой конец комнаты, пилочкой стала подравнивать ногти.

– Да уж пора закругляться, а то сцена может получиться как в «Евгении Онегине», – «и муж Татьяны показался», кстати, Евгением меня зовут, Евгением.

– Я слушаю, Евгений.

– Слушай внимательно и брось пилу свою. Противно.

Светлана, помедлив, все же отложила пилочку.

– Ты не только не помощница, – Сомов подошел, стал сзади, – это бы полбеды. Беда, что ты предательница, – взял за шею крепко, заставил повернуть голову и, глядя прямо в глаза: – очень красивая, и очень… – не мог подобрать слово, – не важно, это потом. Сейчас главное. Ты предаешь всех: несчастных психов, я корил себя, подумал, испугался, ведь тепличная, музейная, вот и боится. Заставил директора в город звонить. Простить себе не могу теперь.

– Убирайтесь, Евгений, вон, – хотела презрительно, а вышло жалобное, писклявое.

Он не ослабил тяжелой своей хватки.

– Убирайтесь вон, или я закричу, – прошипела она.

– Не закричишь, – и вдруг одним сильным движением притянул к себе и, улыбаясь прямо в лицо, посоветовал: – Ты забудь про все, что я тебе говорил. Нет этого дня. Одно осталось, поняла? – прижал еще крепче. – Поняла, что? А насчет другого от тебя будет зависеть. Но теперь уж тебе придется постараться. Я буду в Москве через две недели, позвонишь.

* * *

Проснулся рано. За стеной тишина. Стараясь не шуметь, сделал привычные упражнения, привычно подумав, что без гантелей не гимнастика, а так – видимость. Но гантели остались в Москве, Светлана забыла положить, хотя напоминал два раза. Подумал еще, что впереди длинный день и где-то в этом дне предстоит разговор, лучше не здесь, в дороге. За рулем легче, глядя вперед, объяснить, что готов сделать так, как удобно ей, что с разводом совсем не спешит, и еще что? В эспандер надо добавить еще пружины, за лето стал легким. Вот еще что. Он будет давать ей деньги. Не очень много, потому что решил засесть за диссертацию. А если все-таки поедет, то больше. Еще что? Она говорила, что у приятельницы пустует квартира. Попросить, чтоб поинтересовалась.

На стук в аккуратно обитую клеенкой дверь тотчас вышел Степан. Румяный со сна, благодушный. Сергей хотел твердым голосом сказать, что раздумал брать яблоки, на кой они ему, лучше деньгами рассчитаться, но Степан, сладко зевнув, передернул плечами, спросил деловито:

– Яблок каких тебе? Антоновок, штрифеля?

– Штрифеля, – тотчас сдался Сергей.

Степан притащил длинную палку со странным проволочным цветком-ловушкой на одном конце. Лепестки цветка цепко обхватывали яблоко, Степан дергал, с дерева сыпалась холодная роса. Иногда яблоко отрывалось вместе с черенком и двумя матовыми ворсистыми листьями – классическая картинка из букваря. Степану почему-то такой вариант не нравился, и Сергей спросил:

– Это что, вредно для дерева?

Степан пробурчал неразборчивое, занятый воздушной ловлей очередного тара.

Уже багажник был набит доверху, а Степан не унимался. Сергей пытался его остановить, но безрезультатно, Степан вошел в раж, его увлек азарт добычи. Этот азарт уводил его в глубь сада в поисках самых крупных, самых спелых плодов, спохватился, когда были уже у дощатого домика.

– Елки-палки, – испугался всерьез Степан, – я ж мамашины прихватил, давай рвать когти, пока не поздно, – и бегом назад, волоча по земле шест.

– Она у меня жадная до ужаса, – запыхавшись, объяснил у калитки, – хорошо, что не видела, крику бы было. Хозяйство-то у нас поделенное. Как вернулся из армии, так и поделили.

Простились давними знакомыми. Степан просил не забывать, наведываться, место всегда найдется.

Администраторша в гостинице уже сменилась. Удивительно бодрая и деловая для столь раннего часа, ярко накрашенная, новая дежурная подсказала номер Светланы.

Сергей постучал. Тишина. Еще раз, громче.

– Кто там? – откликнулся хриплый, не Светланин голос.

Сергей замешкался с ответом, но уже ворочали ключом.

Дверь отворилась, и он увидел вчерашнюю девицу с танцев. Выпученные ярко-голубые глаза, длинные худые голые руки и вся какая-то сухая, будто шелестящая, неспокойная, вот-вот сорвется и улетит, как испуганная стрекоза, – прямо так, как есть, в мятой несвежей коротенькой ситцевой рубашке, вылетит в форточку.

– Соседка ваша спит? – спросил тихо, чтоб не спугнуть, чтоб не оттолкнулась загорелыми стройными ногами от пола, не взмыла вверх.

– Ушла, – стрекоза смотрела настороженно стеклянными глазами.

– Как ушла? Давно?

– Не знаю. Я спала, не слышала.

– А вещи?

Стрекоза оглянулась.

– Вещи здесь. Она даже кофе пила, – сообщила новую подробность, но дверь придерживала, храня от него тайну комнаты.

– Как кофе?

– Очень просто, кипятильником вскипятила. И бутерброды ела.

– А еще что?

– Да ну вас, – рассердилась стрекоза, – вы что, детектив что ли? Что я вам все докладывать должна? И так разбудили ни свет ни заря.

– Простите.

«Чертовы фокусы, – злобно думал Сергей, спускаясь по лестнице, – не могла подождать, обязательно нужно романтизм свой демонстрировать. Слава богу, не долго терпеть осталось. А кофе попить не забыла и бутербродами запаслась. И полная уверенность, что никуда не денется, и полное безразличие. Конечно, зачем беспокоиться о холуе».

Забытое слово обожгло, словно плеснули в лицо кипятком. Он даже остановился, не замечая удивленного лица человека, разговаривающего в холле по телефону, не слыша его голоса.

«Вот как надо было бы сделать: оставить денег на дорогу, а самому уехать, – мстительно мечтал он, – пусть добирается как знает. Вот как надо было сделать».

Он уже почти решил сделать именно так, но ход мыслей нарушил звенящий радостный крик.

– Насть, а Насть, – восторженно кричал мужчина в трубку и улыбался глупо, – я из Пушгор звоню… Из Пушгор. Ну, где Пушкин жил. Нас сюда привезли из Пскова. Поселили классно, в гостинице, по одному. Мы с тобой сюда на тот год вдвоем приедем, слышь, Насть, я тебе сумку купил… сум-ку! – до самого низа провожал его ликующий крик.

«Любит, сумку купил. Звонит чуть свет», – насмешливо подумал Сергей, садясь в машину и вспомнил, как день провел в промороженном насквозь самолетике, летал за пятьсот километров, чтоб позвонить Светлане. Самолетик вела тоненькая девушка с выщипанными в ниточку бровями, стажер. Плохо вела, но когда уже на земле вышла из кабины и он увидел ее очумелые от усталости и счастья, ничего не видящие глаза, разорвавшийся на острой девичьей коленке капрон, заношенный форменный костюмчик, насмешливые слова и злость, подогретая спиртом, вдруг ушли, и остались восхищение и жалость. Она еще не заметила порванного капрона и казалась, наверное, сейчас себе самой смелой и самой счастливой. Суконное пальтецо, которое помог ей надеть инструктор, для минус тридцати было жидковато. Сергей потом, когда грелись чаем в комнатке летного состава, на втором этаже добротного деревянного дома аэропорта, подарил ей шкурку соболя, добытого им самим в тайге для Светланы, а здоровенный сиплый хозяин бело-оранжевого «Ила» с пингвином на борту – роскошные собачьи унты. Правда, все впечатление от подарка испортил снисходительным замечанием:

– Полетай немного, пока замуж не выскочишь.

Всю ночь напролет Сергей пытался дозвониться до Москвы, терпеливо организовывал тоненькую ниточку, идущую от глухого аэродрома через всю заснеженную страну к теплой уютной квартире в Кузьминках. Но ниточка обрывалась хриплым голосом телефонистки:

– Нет у меня связи с Красноярском. Ждите.

И тогда снова, с самого начала, другим путем: через Якутск или через Новосибирск, где повезет. Не повезло ему в эту ночь. Так и не дозвонился и утром улетел назад.

Голубоглазые лайки, загадочные существа, глядящие непонятно, не умеющие по-домашнему вилять хвостом, благодаря за ласковые слова, не берущие угощения, дисциплинированно и привычно улеглись в проходе разноцветным пушистым ковром. Заметив, что Сергей мерзнет, меднолицый красавец якут что-то приказал, и встала самая крупная собака, не церемонясь, прямо по спинам, по головам собратьев прошла вперед, к Сергею, улеглась ему на ноги, придавив их мощным телом. Так и согревала весь полет, и он дремал и думал о том, как вернется в Москву и увидит Светлану.

В тот день он решил бросить экспедиции, осесть в Москве. Бессонная ночь, спирт, бесконечный полет в ледяной скорлупе, иней на мордах собак, храп якута, багрово-дымное за стеклами иллюминаторов, когда самолетик давал крен, – все слилось и смешалось в тоскливом забытьи, все говорило о песьей бесприютности, о бесконечной отдаленности его от мира, где вечерами пьют чай в чистых кухнях и ходят в кино, а по утрам просыпаются на смуглом плече, пахнущем почему-то теплой пшенной кашей. Все это было главным – гладкость плеча, и запах, и бледный ненакрашенный рот. В его оголенной незащищенности таилась ненадежность. Он приучил себя не думать о ненадежности, совсем уж было приучил, а теперь понял: нет, не вышло. Ничего не вышло из бесплодных стараний. И когда понял, подумал другое: к черту самолюбивые мечты об удаче, что манит и заставляет таскаться по тайге и тундре словно проклятому вот уже который год. К черту, в конце концов пора понять, что не Вернадский и даже не Сомов. А что Сомов? Сомов в порядке. Ничего себе порядок, из тайги не вылезает, а вся радость – выпить да закусить с мужиками в Мирном. Консервные банки, сальные газеты, раскрасневшиеся женщины, то и дело нестройным хором затягивающие:

 
Вы слыхали, как поют дрозды…
 

А утром неловкость, скомканное исподнее на стуле, дурацкие шутки насчет мороза: почему-то нужно оправдываться за свои голубые теплые кальсоны, и общая зубная щетка – опять необходима шутка. Правда, Сомов, кажется, строг насчет утра. И вот еще та, у которой «Женщина и социализм» на полке, – Адель, с ней тоже насчет утра не вышло.

С Аделью вообще загвоздка получалась, вспомнил, и что-то вроде сожаления шевельнулось. С ней вроде бы картинка складывалась, и вроде бы неплохая картинка. И в Мирном отличный НИИ, и ребята что надо, и дома теперь хорошие строят – девятиэтажные башни. И чай по вечерам, Светлана такого заваривать не умеет, да и ленится, все кипяточку в чайник подливает. И трубочка где-то совсем рядом наверняка есть. Недаром Сомов рыщет. И еще что? Не что, а кто. Кто-то другой там, в Кузьминках. Скотина какая-нибудь самоуверенная, с «Жигулями» на экспорт, со столиком на колесиках в холостяцкой кооперативной квартире. А на столике джин и тоник, обязательно тоник и апельсиновый сок, и «Грюндик» через «ю». «Без кайфа нет лайфа. Шутка». А еще: «Знаете, как наши матросы говорят, я в Сингапуре слышал: «Виски вонт? Аск?!» – Смешно, правда?»

«Не будет тебе кайфа, скотина. Катись в свой Сингапур с уродкой – дочкой начальника. Там у нее перекисные волосы позеленеют от гадости, которой воду подсинивают. Видел одну такую. Вот и смотри на нее по утрам. Лови кайф. Шутка».

Ребята сказали: любовь зла, а потом, может ты и прав, старик. В люди выйдешь, у тебя на диссертацию материала навалом.

Вот и вышел в люди: «Человек, поднимите чемодан! Да поаккуратнее, поаккуратней, не поцарапайте».

Сомов, правда, что-то мямлил, топтался неловко возле брезентовых узлов своих, набрал, как в экспедицию: лодка, палатка, ружья в чехле, плитка на сухом спирте, болотные сапоги – это ж все в грузовик, а не в «Волгу». Укладывать час надо, с умом, чтоб разместилось, а водки, конечно, не хватит, и неловко, что с персоналом не простился, им же в деревню, автобус ждет уже. В конце концов, Сергей может помочь, свой брат геолог, за водкой тоже смотаться, прямо скажем, святое дело. Настаивал весело, напористо. Сомов не уходил, потом сказал:

– Впрочем… – полез за бумажником, взгляд, правда, странный какой-то, прилипает недобро, – впрочем…

– Да бросьте. Вы ж за биллиард не взяли, а ведь на деньги играли. Я продулся. Идите, – и легко: – Вещички уложу, не беспокойтесь.

Вот «вещички» и есть самое ужасное, лакейское. Будто знала про это «вещички уложу, не беспокойтесь», будто слышала.

В Хядемясте пришлось долго бродить вдоль высоких глухих заборов, отыскивая дом продавщицы. Ни души вокруг и неправдоподобная тишина, такая, что слышны всхлипывания моря, – глухие и равномерные, словно долгий плач в подушку.

В чьем-то палисаднике неведомые цветы источали остро-горький аромат, сливаясь с запахом сортиров, «быть дождю»; запах прилипал к лицу, к рукам, и когда Сергей, наконец, отыскал по приметам нужный дом, то первым делом, к удивлению хозяйки, попросил разрешения умыться. Она сливала ему из огромного фаянсового кувшина, брызги отскакивали от земли, оседали на ее стройных загорелых ногах, чернили точками грязи. Сергей просил прощения за нахальство.

– Ничего, – протяжно отвечала женщина, – это не страшно.

Ей, видно, ничто не было страшно, смотрела прямо ярко-синими глазами, водку продала с полуторной наценкой: «Все равно в ресторане так купите, а до ресторана далеко», помогла укладывать бутылки в сумку, наклонялась низко, словно не знала, что округлый низкий вырез кофты, оттопырившись, открывает маленькие, нежно загорелые и чуть дряблые груди.

Вышла на улицу, проводила до машины.

– Хорошая модель? – поинтересовалась деловито.

Сергей похвалил.

– Продавать не думаете? Куплю. За свою цену.

– За чью? – весело удивился Сергей.

– Ну, я прошла меньше, чем она, – с милым высокомерным акцентом отпарировала женщина, – разве не заметно?

Сергея подмывало сказать: «Нет, не очень».

Но сдержался, отделался немудреным:

– Вам «мерседес» больше всего подошел бы.

– Наверное, – согласилась спокойно, – но зачем дразнить уток?

Машину оставил у конторы, водку можно принести потом, и со странным – забубенность и паскудство – ощущением, к коттеджу Сомова. Так много лет назад входил в комнату отца с дневником, где каллиграфическим почерком значилось: «Вызвать родителей». Повезло. Никого не встретил по дороге, а черная «Волга», будто специально, к заднему крыльцу подогнана. Грузил сомовские пожитки скоро, как опытный домушник, и, как домушник, замирал, заслышав шаги или речь. Никак не влезали проклятые весла, намаялся, пока сообразил, что в кабину, в просвет между передними сиденьями и наискось, ведь именно так горные лыжи в Крылатское транспортировал, отчего раньше не догадался. Вот что значит спешка.

Появление его с сумкой, полной бутылок, вызвало прилив веселья и в без того уже радостной компании.

– Я за Светой пойду, – отбивался Сергей от приказаний немедленно выпить, – я же мигом, она уже готова.

– Успеется, – негромко сказал Сомов, но почему-то все услышали, – садитесь, – и сразу, словно по волшебству, свободный стул рядом с ним, и удивленно-завистливый взгляд Кузяева.

– Я все… – негромко сказал Сергей Сомову, пока разливали.

– За Сергея Дементьевича, – громко перебил Сомов, – за самого молодого и потому, не побоюсь этого слова, самого перспективного нашего товарища.

Сергей почувствовал, как сладкая волна счастливой гордости поднялась в нем и краской прилила к лицу: чокаясь рюмкой, он, сквозь туман, видел глаза сотрапезников, удивленные, завистливые, ободряющие, и ни одних, вот что было прекраснее всего, ни одних насмешливых. Только у Сомова, с ним чокнулся последним, что-то вроде жалости, да и не жалость, а сострадание на миг, и тут же дружеское, теплое.

– Я пойду, – хотел встать.

– Еще по одной, – приказал Сомов, – за тех, кто в тайге.

Потом пили за трубки открытые и неоткрытые, потом за директора пансионата, еще за что-то. Сомова будто прорвало, слова никому не давал сказать, тост за тостом провозглашал.

– Да не гони ты так, – взмолился Кузяев, сомовский сокурсник, единственно имеющий право на «ты», – у нас все впереди.

Сергей воспользовался моментом, шаркнул стулом.

– Куда! – тотчас отреагировал Сомов, и вдруг трезво: – Ну, ладно, пожалуй, и впрямь пора, – будто, проверив готовность Сергея к важному делу, отпускал, удовлетворенный увиденным.

– Я мигом, – пообещал Сергей, – не пейте без нас, отдохните.

– Поторопитесь, а то я еще не все слова про вас сказал, – крикнул вслед Сомов, – всю жизнь жалеть будете.

Это уже было что-то совсем странное, Сергей даже замер у двери, обернулся в очумелом недоумении счастья.

– Все только начинается, – пообещал Сомов, – все только начинается.

Сидел бледный, откинувшись на спинку стула, и за блеском очков не разглядеть глаз.

– Ты что? – спросил оторопело с порога, – ты что же не готова?

Светлана в халате сидела в кресле, на коленях книга.

– Давай быстренько, нас ждут, – распахнул шкаф, снял вешалку с длинным платьем, – давай, моя радость, не капризничай.

– Это обязательно?

– Ну что за вопросы, – нагнулся, отыскивая в полутьме ее туфли.

– А иначе отразится на твоей карьере.

– При чем здесь карьера? Вот эти годятся? – пожал плечами. – Ну при чем здесь карьера, – Сергей начинал сердиться, – он стоящий мужик и заслуживает уважения.

– Такого большого, что ты грузил его чемоданы.

Когда-то занимался дзюдо, инструктор объяснял, что боли нет, ее не может причинить другой человек, только ты сам себе, она внутри тебя. Он принял эту теорию, помогала часто, не всегда, правда, но часто, и никогда не думал, что бывает такая сильная боль: словно дали под дых, внезапно, коротко и беспощадно. Он даже согнулся.

– Зачем? – спросил тихо, отрезвев от боли.

– А зачем ты холуй?

Этого удара уже не почувствовал, все онемело, только голова была ясной. Спинномозговой наркоз, делали при энцефалите, такое же состояние.

– Послушай, – сказал обыденно и откашлялся, аккуратно поставил на пол туфли, комната чуть качнулась, когда распрямился, – послушай, – хрустнул пальцами, сцепив их, специально так сделал, зная, что терпеть не может, – ты живешь, ничего не зная о жизни. И оттого у тебя в голове полный кавардак. Не мешало бы проветрить. Сейчас мы это сделаем. Ты все время играешь плохой спектакль. Ты морочила мне голову дурацкими букетами под своей дверью и письмами с заумными рассуждениями о том, что все мы одиноки, вычитанными в популярных брошюрах о буддийской философии, а на самом деле тебя элементарно бросил какой-то прохвост, предоставив самой выпутываться из элементарной ситуации. Ты и мне роль отвела влюбленного Иванушки-дурачка, на плечо которому села Жар-птица. Я ее играл честно. Теперь хватит. И тебе пора за ум браться, Светлана Андреевна, не девочка уже.

– Носить чемоданы? Жаль, что ты не сообразил раньше, мог бы отличиться еще больше. Мячи на корте подбирать.

«Завидное спокойствие. А лицо плохое, обглоданное, будто марафон пробежала, и книгу эту прочитала давно, «Love story», душещипательный роман».

– Ты все думаешь, что оскорбляешь меня, – рассмеялся легко и дверцы шкафа прикрыл аккуратно, чтоб спиной прислониться к чему, – да пойми, я не только мячи ему готов носить, рюкзак в экспедиции, жратву готовить, только бы разрешил. Что ты знаешь о нем, о его судьбе, о его характере? Да ты и обо мне ничего не знаешь.

Подтянул узел галстука.

– Я знаю главное: мой муж – холуй.

– Тебе хочется, чтоб я тебя ударил, я этого не сделаю, – оттолкнулся от шкафа, подошел к трюмо, сосредоточенно рылся в ящике, отыскивая свежий носовой платок.

– Конечно, не ударишь. Сослуживцы услышат скандал. Нехорошо.

– Да, нехорошо, – смочил платок одеколоном, – мне с ними каждый день встречаться, в экспедиции ездить. Так что последнего акта трагедии не выйдет, моя дорогая.

Причесал волосы, но лица не видел, что-то белое, смазанное.

– Это даже неплохо, что ты не идешь, – Сергей повернулся к ней, – ты не пришлась ко двору, как говорится.

– Особенно обрадуются гусыни. Еще бы, такая конкуренция угрожала.

«Молодец, – вдруг подумал неожиданно, – услышать такое и не сломаться. Остаться бабой. Ведь жизнь рухнула, а она гусынь прикладывает. Молодец! Вроде той: «Зачем дразнить уток?» Черт их знает, из чего и для чего такие».

– Да, гусыни обрадуются, потому что им, гусыням, обидно, что молодость прошла в гнусе, что вкалывали, как мужчины, энцефалитного клеща не боялись, а приходит вот такая, в белой юбочке до пупка, на корт, и все мужики с ума сходят. Даже Сомов, уж на что непробиваемый, и тот выспросил: и кем работаешь, и сколько лет. Возраст скрывать не стал, ты уж извини.

– Ничего. Кстати, поторопись, может, подать чего ему нужно, а тебя нет под рукой, – сдернула покрывало, принялась разбирать постель.

Сколько раз он видел это, знал наизусть все ее движения, каждый взмах руки. Сейчас взобьет подушку, но почему-то медлила, словно в нерешительности. Потом перевернула зачем-то и все-таки взбила кулачками. Он знал, что сейчас, не тогда, когда говорили ужасное, а сейчас решается все. Он знал способ забыть ужасное, верный и вечный способ, и в привычности ее движений, в наклоне длинного узкого тела была притягательная сила. Но когда, не стесняясь, скинула халат, увидел ложбинку между лопаток, матово-золотые плечи, вспомнил вдруг замызганных, пахнущих псиной ребят у самолета в утро его рокового и бездарного бегства, слова: «В люди выйдешь», свадебный подарок – медвежью шкуру, долгие вечера в Кузьминках перед телевизором, скучные бумаги в кабинете, и как машину грузил воровато, вспомнил, пока раздевалась медленно и красиво, будто в стриптизе, и тост Сомова, и его обещание сказать еще что-то, самое главное.

На улице шел дождь. Из коттеджа Сомова доносилось визгливое пение.

– Шапки прочь, в лесу поют дрозды, – надрывались женщины.

«Большое дело, что поют дрозды! – рассердился Сергей, – надо же – шапки прочь!» – трусил торопливо, сгорбившись. Очень хотелось выпить.

* * *

 
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такой мучительной и страстною тоской…
 

– Как же дальше? – Сергей удивился всплывшим в памяти, казалось, давно и навсегда забытым строчкам.

 
Так вот кого любил я пламенной душой
Тарара-рара-та-та-та.
 

А потом:

 
Не нахожу ни слез, ни пени…
 

Туман встал неожиданно дымной завесой, и он притормозил. Снова чистое пространство, и снова туман. На просторной площадке-стоянке ни одной машины. Пустое, запертое кафе, ларек «Союзпечати», с открытками, сплошь залепившими стекло. Кудрявый мальчик с пухлым кулачком у пухлой щечки; старое горькое лицо с бакенбардами; белая страшная маска: выпукло-тяжелые веки, скорлупа пустоты, осколок человека, с неестественно изогнутыми краями.

Широкая дорога, ведущая к усадьбе, была безлюдна. Невольно, по таежной привычке, пригляделся к влажной земле, отыскивая следы прошедшего перед ним человека. Могли принадлежать Светлане, с ней встречаться не хотелось.

 
Не нахожу ни слез, ни пени.
 

Оказалось, что, несмотря на ранний час, много людей прошло уже по этой дороге. Мужчины в огромных резиновых сапогах с рубчатой подошвой, кто-то, тяжело ступающий на пятки, обутый в полуботинки с рантом; двое шли рядом, но следы маленькие, женские. А вот у ограды несуществующей часовни, похоже, Светланины. Обошла кругом, постояла, снова вернулась на дорогу, и там уже различить трудно, затоптаны другими. Но, судя по всему, пошла прямо. Свернул на тропинку влево. Шел лесом, долго шел, и озеро открылось неожиданно. Лежало гладкое, матово-сизое, высокие черные камыши, зацепившиеся за них клочья тумана.