Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"
Автор книги: Ольга Мирошниченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Но мне так хотелось, чтоб ты… И не смог, не смог даже заставить тебя учиться дальше. Ты бы сейчас был…
– Стой! – засмеялся Паскаль и легко приподнял его со стула. – Если есть мне в жизни чем гордиться кроме тебя, так это должностью своей, товарищами.
– Значит, в замы ко мне не пойдешь?
– Нет. Ты уж извини, но очень мне нравится, что никому я не зам. Ни одному человеку в мире.
Паскаль ворочался, – все неудобно. Не давала покоя мысль, как там Никита Семенович один в Ровно с делами управляется.
«Не надо ему уже мотаться без конца! Не мальчик! Завтра, как вернется, скажу, что пора толкового помощника подыскивать. И еще… глупо с этой жалобой получилось. Мелко. Разве в телевизоре этом проблема, в конце концов? Проблема – понять друг друга и поверить, как Никита верит всем».
– Поверить, – повторил вслух и встал одним рывком с постели.
– Виталий Николаевич, вы что там делаете? – спросил громко.
– Жду вас, – откликнулся Кириллов, – мы ведь не договорили…
Василий Иванович Симонов сидел дома на кухне и жене своей, красивой и спокойной женщине, громко вслух читал инструкцию. Завтра утром должны прибыть новые кровати необычайной сложности и удобства. В них все двигалось и располагалось с максимальной пользой для человека. Описание было трудным, научным, и только в присутствии внимательного слушателя, читая пункт за пунктом, обсуждая все тонкости, наилучшим образом решалась задача разгрузки, установки и эксплуатации новейшего достижения культуры. Буфетчица смотрела не мигая своими блестящими разноцветными глазами, но слушала плохо, потому что ей очень хотелось спросить ревнивое про Полину, и откуда знакомы, и как все было. Но спросить не решалась, не тот момент.
Она уважала Василия Ивановича, любила его и гордилась знаниями и умной деловитостью мужа.
ПАДЕНИЕ
– Вон те, они нас догоняют, – предупредила тревожно. Сидела боком, напряженно и неловко повернув назад голову, и пленительный прежде изгиб длинной загорелой шеи сейчас показался птичьим, хищным. Припомнилась гага, что, шипя и щелкая клювом, защищала от них бесстрашно свое гнездо в камнях. Растопырила крылья, распластавшись над птенцами, и то вытягивала ломано, то петлей складывала гибкую стрелу, увенчанную наконечником-головкой с серыми стекляшками кружков странно спокойных глаз, с приплюснутым, чешуйчатым у основания клювом. А они, трое здоровенных и очень голодных парней, стояли и смотрели растерянно. Так и ушли, не тронув, хотя не ели двое суток.
– Да не плетись ты как черепаха, они же обгонят нас, – Светлана стукнула в сердцах кулаком по спинке сиденья.
– Пускай, – ответил спокойно, – пускай перегоняют.
Глянул в зеркальце. Оранжевые «Жигули», отсвечивая закатным солнцем на ветровом стекле, мчались во всю прыть, не щадя амортизаторов на выбоинах плохой дороги.
– Пускай, – согласилась она и села прямо, – но только в кемпинге или избе какой-нибудь я ночевать не буду. В машине тоже, – добавила злорадно.
Дорога требовала внимания, и Сергей не разрешил себе включиться в длинный иронический диалог, что неизбежно должен был кончиться злыми и оскорбительными для него намеками. Не разрешил еще и потому, что слишком долго ждал встречи с этими местами и заранее дал себе обещание не позволять ей и никому другому испортить эту встречу.
Краем глаза старался охватить поля и дальние рощи, что проплывали за окном. Отметил указатель со стрелкой «Васильевское», купу деревьев на повороте и все пытался представить Его, едущего по этой же дороге, и все пытался не замечать дорожных оранжевых механизмов и длинных низких хлевов на берегу реки. Но как невозможно было не видеть примет другой, неизвестной Тому, жизни, так невозможно уже оказалось забыть и о том, что в оранжевых «Жигулях» едут претенденты, может, на последние, столь необходимые Сергею и его жене места в гостинице.
И когда вырвался, наконец, на асфальт, резко прибавил газу. Уходил от оранжевого умело, на низкой передаче, и пока тот раскочегаривался, прилежно переключая скорости, был уже далеко впереди. Светлана глянула одобрительно, улыбнулась: снова, как и всегда, Сергей после недолгого сопротивления все же принимал ее правоту и подчинялся. Отметив одобрительный взгляд этот и улыбку, он подумал, что вот сколько раз давал себе слово не подчиняться в дурном, мелком, – и опять дал слабину и мчится как дурак, и те, в оранжевых «Жигулях», понимают, отчего он так мчится, и смеются, наверное, над ним, и рассуждают, как сразу проявляется человек в таких маленьких дорожных коллизиях.
Но опыт их совместной жизни много раз доказывал ее правоту в мелком, дурном, и перспектива выслушивать насмешливые сентенции после того, как у них из-под носа уведут номер «оранжевые», показалась такой муторной, что, утешив себя мыслью, что все же, наконец, он добрался до мест, о которых мечтал давно, с самого детства, – до Его родины, Сергей, стараясь не глядеть по сторонам – «чтобы завтра спокойно, всласть», – промчался сквозь крошечный поселок и мимо белых стен монастыря, круто заложив поворот, вырвался на прямую аллею.
Но было еще одно обстоятельство, еще одна, главная причина нынешней его подчиненности. Ничтожное событие, вошедшее в жизнь непоправимым.
Непоправимость была в безнадежности забвения, в невозможности возвращения назад к тому мигу, когда все еще не свершилось или свершилось как-то иначе, так, что на прямой вопрос Светланы не пришлось бы отвечать ложью, и потом не мучиться уже много дней догадками и подозрениями «Знает? Не знает? А если знает, то откуда?», и ненавидеть жену за эти мучения, и себя, и Сомова, и знать: отныне и навсегда все хорошее и счастливое, чем одарит судьба, и все прежние радости станут для него подгнившими плодами. И съесть эти плоды придется. Вместе с темными влажными пятнами, потому что вырезать их нечем…
Какой прекрасной и счастливой казалась ему теперь прежняя жизнь! Даже та нехорошая ссора возле сельского универмага. Хотя, может, с нее-то и начался путь к падению. Тогда впервые возникла мысль: «Сомов! Вот кто может помочь!»
Отпуск уже подходил к концу, когда они наткнулись на этот чертов универмаг. Все женское население крошечного дома отдыха жило мифом о захудалых магазинчиках, набитых заграничным товаром. Товар этот поставляли в обмен на угрей, выловленных эстонскими рыбаками, но где располагались магазины, оставалось тайной. Повезло Светлане. Возвращались какой-то неведомой, не указанной на карте дорогой из Отепя. Остановились на минуту у типового, с витриной во всю стену, придорожного универмага, каких попадалось множество. Сергей решил купить канистру про запас. Остановились. И застряли надолго. Оказалось, что у Светланы «на всякий случай» при себе вся наличность.
Когда бросила на заднее сиденье коробки, свертки, плюхнулась рядом, растрепанная, с пылающим лицом, таинственно сообщила:
– Выгрузим вечером, чтоб не видели. И никому ни слова. Не хватает еще в Москве как из одного детдома вырядиться. Ты только не проболтайся, – заключила она, – завтра подъедем утречком, ладно? – умоляюще заглянула в лицо.
– Зачем? – недовольно поморщился Сергей.
– Знаешь, – затараторила как-то слишком бойко, дурное предчувствие заставило напрячься, знаешь, не хватило денег на куртку, лайковую, аргентинскую, но я договорилась, ее оставят до завтра.
– Как же мы поедем назад без денег, – Сергей съехал на обочину. – Мало ли что может с машиной случиться. У меня же только пятьдесят рублей. Неужели это все так необходимо? – злобно ткнул кулаком в гору свертков на заднем сиденье.
– Я у Перепелкиной возьму в долг, – по-детски испуганно оправдывалась она, положила маленькую загорелую руку на его, лежащую на руле, – ты не волнуйся, я возьму в долг на дорогу и на куртку.
Солнце и загар высветлили ее брови и ресницы, сделав лицо моложе, стал заметен нежный пушок над верхней губой, на скулах, и когда она прикусила губу, приготовясь снести новые упреки и даже согласиться с ними, то большеглазостью своей и этим золотистым пушком походила на кошку, испуганно прижавшую уши в ожидании побоев. И Сергей вдруг почувствовал себя виноватым в том, что ей не хватило денег на покупки и придется просить у Перепелкиной – важной и громогласной соседки по коттеджу.
– Не возьму в долг, а займу, так правильнее сказать, – поучительно, как ребенку, объяснил он и отвел с гладкого загорелого ее лба влажную прядь волос, – «никому не говори», – передразнил жалобную интонацию, – посмотри на себя: сразу видно, что «якусь шкоду зробыла», хохлушка хитрая.
– А ты сам, – обрадовалась Светлана прощению, – ты сам, как немец какой-то, говоришь «правильнее сказать». И ничего по мне не видно, только ты не проговорись.
Он проговорился. Тихий Суриков из министерства спросил, не встречался ли ему где в пути тосол. Суриков ездил со скоростью пятьдесят километров, из Москвы добирался до Эстонии трое суток, а по приезде сразу же поставил машину в тенек, накрыл брезентом и весь срок отдыха выглядел многозначительно-усталым, будто космонавт, побывавший на Марсе. Больше всего на свете он боялся, что вытечет тосол, держал про запас канистру, а теперь, узнав от Сергея о наличии драгоценного продукта всего лишь в пятидесяти километрах отсюда в придорожном универмаге, разволновался ужасно и побежал к машине развязывать шнурки, стягивающие брезент. Перепелкина же проявила дьявольскую смекалку, связав просьбу Светланы с намерением Сурикова отправиться в магазин за тосолом. Деньги дала охотно, но за завтраком Светлана отметила отсутствие не только Сурикова и его жены, но и соседки по коттеджу. Пришлось Сергею сознаться, и Светлана, не дав допить кофе, потащила к машине. Всю дорогу просидела, напряженно подавшись вперед, торопя минуты. Он гнал на бешеной скорости, но напрасно. На полпути встретили медленно и торжественно, как катафалк, ползущий навстречу «Москвич». Вцепившись в руль, с окаменевшим лицом вел его Суриков. Полка у заднего стекла была завалена коробками и свертками. Светлана даже застонала, увидев эти свертки.
Пока Суриков благодарил Сергея за полезные сведения и по атласу сверял, где поворот, хотя до дома оставалось двадцать километров, Светлана у оживленно щебечущих, с трудом скрывающих торжество над ее неудавшейся хитростью женщин выяснила, что кожаная отличная куртка очень подошла Перепелкиной, надо будет только пуговицы переставить и рукава укоротить. Еще узнала, что купили миленькие кримпленовые финские платья, правда, одинаковой расцветки, но это не страшно, – не на бал же в них ходить.
– Ну, так что? – спросил, когда разъехались с «Москвичом» в разные стороны и он скрылся за поворотом шоссе, – едем или не едем? А то через километр можно свернуть и посмотреть старинный замок.
Светлана не ответила.
– Решай, – повторил Сергей.
Она молчала.
– Но возвращаться же неловко. Надо как-то время убить, – он покосился на нее и увидел, что плачет. Плачет, глядя перед собой на дорогу: неподвижное лицо, медленные слезы.
– Надо было выходить замуж за зубного врача или за академика, – холодно посоветовал он, помолчал и добавил угрюмо: – А я стараюсь как могу, но что ж поделаешь, на все не расстараться.
– Я не из-за куртки, – тихо сказала Светлана, – бог с ней, она рыбьим жиром воняет и дезинфекцией.
– А из-за чего тогда?
– Мне стыдно, – отвернулась к боковому стеклу, – ужасно стыдно и что деньги просила, и что хитрила, как… как… – не нашла слова, – и не разговаривай так со мной.
– Прости.
Он очень любил ее сейчас, любил так же сильно, как в прежние дни, хотя знал, что не всю правду сказала, что есть утаенная причина слез, – последнее время плакала часто, но причина эта, он догадывался, могла оказаться слишком серьезной, и потому никогда не допытывался до конца, довольствовался пустяковыми объяснениями.
Повинуясь странному дикарскому суеверию, считал, что пока не произнесены слова, суть, которую они обозначают, не вызвана к жизни, и потому может считаться как бы несуществующей. Но он знал, чувствовал, что слова уже близки, что малейшая неурядица, пустяк, вроде сегодняшнего незадачливого их путешествия, извлекут их из небытия, и не будет тогда спасения всему тому, ради чего пожертвовал любимым, с детства манящим образом жизни, друзьями, застрявшими в унылых топях Якутии, наезжавшими в Москву лишь для того, чтобы лихо и весело истратить заработанные деньги. Лучшими, каких уже не обрести никогда, друзьями. С каждым их новым приездом, сидя за щедрым столом у себя дома или в неуютной парадности «Советской», он чувствовал, как все дальше и дальше уходит от них и уже не перепрыгнуть полыньи, разве что докричаться можно. Но никто из них, словно сговорились (и, наверное, сговорились), не заводил разговора о его возвращении; восхищались Светланой, ее красотой, хозяйственностью, хвалили уют квартиры, жаловались, что сами как собаки, что надоело, пора переходить к оседлости, а он знал: великодушие, блажь минутная, до лампочки им и уют, и хозяйственность, до лампочки чиновничьи заботы и радости Сергея.
Брел вслед за женой по пустынным залам со скудными экспонатами, осматривали тевтонский замок, шутил, дурачился, а в голове кружилось: «Загранка. Идеальный вариант. Решает все проблемы. Деньги, диссертация, Светка рядом. Это обязательно, чтоб вместе. Три года. Конечно, трудные три года, но ведь не привыкать ни к жаре, ни к морозам. И никаких проблем. Загранка. Помочь может только один человек – Сомов. Ему ничего не стоит. По-настоящему помочь, чтоб со Светкой поехать и чтоб стоящее подобрать, диссертационное, а не просто вкалывать за сертификаты. Сомов. Сомов. Попробуй объясни ему все это, попробуй вообще завести разговор. Не смогу. Не умею. Пора уметь, не мальчик. Спасение утопающих и так далее. Сомов. Найти момент».
Нашел. Если б знал, чем обернется, и близко не подошел бы. А ведь ничего особенного – дружеская услуга. В последний вечер, до этого так и не решился. Сомов был словно подчеркнуто отчужден и неприступен. И тогда в последний вечер, от отчаяния упустить последний шанс. И за всем этим какая-то гадость, что-то темное, непонятное. И презрение к себе, и ненависть к ней, узнавшей о его падении, не пощадившей. К ней – причине этого падения.
* * *
Навалившись грудью на полированную стойку, Сергей негромко и очень интимно, как гипнотизер, внушающий свою волю пациенту, упрашивал медноволосую кудрявую женщину-администратора.
– А, может, найдется что-нибудь? Вы поглядите – вон же квадратики не зачеркнуты, – показывал на ведомость размещения постояльцев.
– Не могу, – отвечала медноволосая, – ждем автобус из Ленинграда.
– А если он не придет?
– Почему не придет? – удивилась администратор и посоветовала: – Вы в деревню поезжайте, там многие комнаты сдают. На Садовой, например.
Сергей обернулся: Светлана сидела в кресле за низким столом, рассматривала мозаичное панно на стене.
Расслабленная поза и скучливое выражение лица выражали равнодушное ожидание.
«Ну просто странствующая герцогиня, а я сопровождающее лицо. Лакей, короче говоря. Нет, холуй».
– Ничего не поделаешь, придется ехать в деревню, – громко и злорадно сообщил от стойки.
Светлана будто и не услышала. Администраторша улыбнулась сочувственно: этот вариант семейной жизни наблюдала, видно, не раз. Придвинула ведомость, задумчиво оглядела ее и, приняв окончательное решение, отодвинула бумажку со вздохом:
– Ничего не выйдет, одно женское место ведь не устроит вас?
– Почему не устроит? Очень даже устроит, – живо откликнулась Светлана. Встала, громко шаркнув креслом: – Где анкеты?
Заполняла листок аккуратно, как старательная школьница; коротко и часто заглядывала в раскрытый паспорт.
Чтоб не встречаться взглядом с администраторшей, Сергей с глупым вниманием уставился на бледно-зеленую в розовых подтеках страничку, каллиграфически заполненную знакомыми сведениями.
«Что делать? – в смятении думал он. – Это же предательство. Уйти? Разорвать анкету?»
С маленькой фотокарточки открытым честным взглядом пай-девочки, отличницы и скромницы смотрело молодое, уже забытое ее лицо. Такой встретил первый раз в Ленинграде. Проходила практику в Эрмитаже. Толстые тетради с лекциями, синее бархатное платьице с кружевным круглым воротничком, любимый зал барбизонцев на втором этаже. Зимняя канавка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Куда это все ушло? И было ли это?
– Желаю хорошо отдохнуть, – сказал хрипло, – я приду часов в десять, не рано?
– Нормально, – протягивая анкету администраторше, сказала она, – погоди, я возьму из машины сумку.
– Чего надулся? – спросила на улице весело. – Нормальный вариант, утром у меня примешь душ.
Сергей вынул из багажника ее саквояж, поставил на землю.
– Умри, но не давай поцелуя без любви, – посоветовал с притворной серьезной многозначительностью.
Посмотрела долго, видно, ответ прикидывала, позлее. Заметил вдруг странную тень на ее лице. Будто неумелый ретушер заострил черты, будто легкая невидимая пыль припорошила кожу.
«Дорога сказывается и возраст, – решил спокойно, – уже не та, что прежде. И теперь нелегко будет подцепить такого дурака, как я. Придется постараться».
– Я свободен? – спросил насмешливо, – или вещи помочь снести, а то… – осекся, поняв, какую оплошность допустил. Ответ ее уже знал. Но сказала другое.
– Надоело, – отчеканила раздельно, сузив яркие, даже на сероватом странном, гудронном каком-то загаре глаза, – понимаешь, надоело. Кривляйся перед кем-нибудь другим, а мне опостылело.
– Договорились, – спокойно согласился Сергей и сел в машину.
* * *
Как найти Садовую, рассказал маленький приветливый старик, охотно поспешивший на зов Сергея с другой стороны дороги.
– Дедушка, до Садовой далеко?
– А рядом, – и, наклонившись к окну, заглядывая Сергею в лицо, объяснил толково:
– У автобусной ожидалки свернешь направо, там хоть и в гору, но проедешь. Тебе постой необходим?
Сергей кивнул.
– Ну так и спросишь в первом же доме. Откажут – к Степану поезжай, номер двадцать три.
Широкая деревенская улица поднималась от шоссе вверх, и Сергей немного помедлил, опасаясь въезжать на мокрый глиняный бугор.
Утром, наверное, прошел дождь. Не испарившаяся за день влага пропитала все вокруг, даже воздух, казалось, приобрел материальность. Он будто вылился на эту пустынную улицу прозрачной голубой жидкостью и застыл, остекленев, заключив в себя навсегда дома с малиновым закатным блеском окон, сумрак садов, мерцающий золотыми шарами спелых плодов, и бледное небо с одиноким дымно-розовым облаком, витой свечой вставшим над дальним концом улицы.
Сергею припомнилась загадочная вещица, стоявшая на полочке трельяжа матери, предмет его детского восторга – тяжелый и прохладный стеклянный шар. Внутрь него неведомым, волшебным способом был помещен прекрасный мир. Когда Сергей хворал, шар разрешали взять в постель, и он часами разглядывал странные цветы и птиц, и пальмы с глянцевыми перьями листьев, и желтые барханы песков, навеки отделенные в своей томящей неизменности толстым гладким стеклом. Он усилием подавлял желание разбить шар, чтоб потрогать, ощутить руками реальность призрачного мира, но мать строго наказывала обращаться осторожно с редкой игрушкой, и со странным чувством опустошенности от невозможности проникнуть в тайну Сергей неохотно расставался вечером с шаром, чтобы утром снова попросить его и снова с изнурительной заботой приняться за разгадку.
Потом шар куда-то исчез, и Сергей ни разу не вспомнил о нем, не вспомнил до этого мига, когда увидел перед собой заурядную деревенскую улицу, на которой предстояло ему найти себе ночлег.
В первом доме словоохотливая чистая хозяйка объяснила, что на одну-две ночи пускать ей нет никакого смысла, – только белье зря переводить, и посоветовала спросить через три двора все у того же Степана. Сергею жаль было покидать светлую комнату с бешено цветущими геранями, с утробно булькающим самоваром, надраенным так, что в латунном его великолепии отражалась яркая клетка клеенки, с русской печью, словно огромное и теплое животное, дремлющее безопасно, притулившись к стене. Попробовал уломать женщину, посулил трешку вместо рубля, но хозяйка, смеясь, отказалась необидно, но твердо.
Степан на стук в обитую дерматином дверь явился деловитым крепышом. Гремя болтами, распахнул ворота, чтоб машину на улице не оставлять, но повел Сергея не в дом, а куда-то в глубь сада. Там среди яблонь, обремененных неисчислимыми плодами, стоял дощатый домик-курятник.
– Погоди, свет включу, а то лесенка, – предупредил Сергея.
В саду уже было сумрачно по-вечернему. Осветился проем двери, маленькое окошко без занавесок. Сергей вошел в домик по лесенке-трапу наверх.
– Вот гляди, если замерзнешь, с других постелей перины заберешь, – пояснил Степан.
Комната удивляла убогостью. Три разномастных ложа, покрытых лоскутными ватными одеялами, у окна самодельный столик, венский хлипкий стул при нем.
– Там, с другой стороны, девки две живут, но, видно, ужинать пошли.
– А где поужинать можно? – оживился Сергей.
– В гостинице или в «Витязе».
– «Витязь» далеко?
– Не. До конца улицы дойдешь и направо. Увидишь сам, там и почта.
– На шоссе, что ли?
– Ну да. На шоссе. Я пошел?
– А деньги? – всполошился Сергей, полез за бумажником.
– Ты ж на одну ночь, хрен с ним, с рублем. Ты лучше яблок у меня купи, а то девать некуда. Купишь?
– Куплю, куплю, – заверил Сергей, – полный багажник.
– Ну и лады. Я пошел, а то по телевизору «Время» сейчас начнется. Сортир за домом, вода в ведре на скамейке под яблоней.
Сергей явно не вызывал у него ни любопытства своим одиночеством, ни желания познакомиться поближе. Видно, много разных постояльцев перебывало в этом домике. Судя по всему, деревня стала чем-то вроде популярного курорта, и жители ее уже научились отделять свою жизнь от праздной жизни приезжих.
Степан ушел. Сергей услышал, как смачно треснуло яблоко под тяжелым сапогом. Степан выругался негромко, наверное, ногу подвернул; где-то заиграла музыка. Она то пропадала, то становилась явственной до шороха в репродукторе: «Я пригласить хочу на танец вас и только вас», – пела женщина. Сергей с опаской сел на гнутый стул; в темном окне отражались голые стены, голая лампочка на шнуре и мужчина средних лет, рано поседевший и рано обрюзгший. Печальный мужчина.
«Печаль моя светла, печаль моя полна тобою», – нет, не то: «Печаль моя жирна».
«Меня преследуют две-три случайных фразы, весь день твержу: печаль моя жирна».
Чьи это стихи? Кажется, Мандельштама. Что она сейчас делает? Наверное, болтает с соседкой по комнате, ждет, когда я опомнюсь, приду, заберу ужинать. А я не приду, потому что печаль моя жирна. Я сыт по горло чем-то жирным и сильно наперченным, тем, что называлось нашей совместной жизнью. Вернемся в Москву, сразу попрошусь в партию на полгода. А потом – потом снова комната где-нибудь в Чертанове, вроде этой. Чужая квартира с бросовой мебелью, одичалые тараканы, суп из пакета, плов в бумажном кульке, купленный в кулинарии, и свобода. Он еще удивит мир, тот маленький мир, где все помнят друг друга еще с институтских времен: «Ты на втором потоке был. В СТЭМе участвовал, шпиона играл. Помню, смешно: если ток пойдет сюда, то там уже будет стоять лейтенант Петров. Ха-ха-ха. Здорово вы тогда это придумали. А такая беленькая преподавательницу иностранного играла, Симону Семеновну, где она сейчас?»
– В Тюмени.
– Она за кем замужем-то?
– За Сашкой Симкиным. Он режиссером у нас был.
– Он же зашибал вроде сильно?
– Теперь нет. Начальник партии.
– А ты в министерстве?
– Да. Осел вот.
– Жена, говорят, у тебя красивая.
– Говорят. Надо бы нам повидаться, побренчать посудой.
– Надо. Только улетаю завтра, я ж в краю далеком, но нашенском, вкалываю.
– Позвони, когда снова окажешься.
– Непременно. Ну, бывай, старик.
Мир, где кумиром Сомов. Живая легенда, счастливчик, вытянувший выигрышный билетик. Но он тоже вытянет свой билетик, он знает примерно, где этот билетик лежит. Примерно.
Двойник в стекле выглядел явно растерянным, и Сергей подмигнул ему. Встал, по очереди полежал на горбатом матрасе, на клеенчатом, с высокой спинкой, украшенной полочкой, диване, на кровати с никелированными шарами по углам. Выбрал кровать. Деловито перетащил на нее лоскутные одеяла, заменил набитую сеном подушку пуховой с дивана, удовлетворенно оглядел пышное разноцветное ложе, погасил свет и ощупью спустился по лесенке.
На улице запомнил примету: белые ромбы на воротах, и пошел неторопливо вверх туда, где уже потемнело и оплыло, изменив очертания, облако-свеча и где репродуктор выкрикивал: «Хоп! Хэй-оп! Хоп! Хэй-оп!»…
* * *
И выпил-то ерунду, – граммов сто пятьдесят коньяку, но то ли от дорожной усталости, то ли от голода разобрало всерьез. Понял это по изумлению и восторгу, с каким оглядел с высокого крыльца «Витязя» залитую лунным светом улицу. Решил немедленно идти в Михайловское и там бродить всю ночь, и встретить рассвет, но не знал дороги, а спросить было не у кого. Улица, казалось, вымерла. Походила на странный огромный негатив резкой белизной домов и чернотой четких теней.
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя, —
тихонько пропел Сергей, найдя в припомнившихся строках оправдание и смысл новой своей жизни.
– Прикурить можно? – спросили неожиданно за спиной.
Сергей обернулся. Высокий длинноволосый парень склонился с папиросой. Очень белое лицо, с темными провалами глазниц.
– Прошу, – Сергей чиркнул спичкой.
– Как в Тригорское мне пройти? – спросил весело, и ответ был неожидан.
– Да брось блажить, дядя, – беззлобно посоветовал парень, затянувшись дымком, – чего там делать-то ночью. Завтра прогуляешься.
– А если я сейчас хочу, – голос прозвучал с пьяной капризностью.
– Хочешь – иди, – тотчас согласился парень, – пока дойдешь, дурь-то и улетучится на свежем воздухе. А еще лучше – пойди проспись. Ты в гостинице?
– Я не пьян, – Сергей сделал усилие, сказал буднично, и парень удивился:
– Смотри?.. Значит, показалось. Ты не заметил, в «Витязе» официантка такая черненькая, с челкой, работает?
– Не заметил. Мне старая подавала, а другую не заметил.
– Значит, не работает, а то б заметил. Наврала опять, вот …, – парень выругался, щелчком послал сигарету в урну. Не попал, красный огонек искрами рассыпался на каменном крыльце.
– Да я действительно не заметил, я не глядел, – Сергей протянул ему пачку, – хочешь, зайду еще раз посмотрю.
У парня было странное узкое долгоносое лицо. Обрамленное длинными кудрями до плеч, оно не вязалось со светлой водолазкой и нейлоновой курткой, украшенной множеством блестящих заклепок. Такому лицу больше бы пристало кружевное жабо, стоячий воротник камзола времен Директории, и не козням черненькой официантки занимать его душу, а мыслям об изобретении парового двигателя, любовью к какой-нибудь бледнолицей Роксане.
«Да, видно, действительно перебрал, – насмешливо подумал о себе Сергей. – Какая-то чушь лезет в голову».
– Слушай, пошли на танцы, – предложил парень, – я тебя с подходящей познакомлю. С турбазы. В гостиницу вас, правда, не пустят, на турбазе тоже порядки строгие после одиннадцати, но хоть так пообжимаетесь.
– Стар я обжиматься, Карно.
Парень на странность обращения внимания снисходительно не обратил. Оглядел оценивающе, даже отошел чуть-чуть и, видимо, согласился, что стар.
– Тогда проводи меня.
Много повидал Сергей на своем бродячем веку танцплощадок, и все они для него, постороннего, были одинаковы. Те же девчонки-подростки, жмущиеся по углам, с распущенными волосами, с глазами, неестественно, наркотически блестящими от ожидания чуда и запретности своего пребывания здесь, среди веселья взрослых. Те же нарядные тридцатилетние женщины, пахнущие дешевыми кремами, танцующие шерочка с машерочкой вальс и танго, осуждающе глядящие на молодежь, когда под однообразный ритм начинали трястись, вздымая, как в молитве, сцепленные ладони. И признанная всеми «счастливая пара», словно помещенная в капсулу своей избранности и поглощенности друг другом.
Здесь «счастливой парой» были девушка с длинной русой косой, тоненькая, в белых лаковых туфлях на карикатурно огромной платформе, и ее кавалер – курсант училища МВД. Они останавливались лишь на короткие промежутки между танцами и снова молча, с отсутствующими лицами, отрешенным взглядом приникали друг к другу.
И все на этой дощатой веранде понимали, что это, может, лучший вечер в их жизни, и даже шныряющие между парами, разбивающие их, чтобы встать в кружок втроем, длинноволосые в широченных брюках ребята не задевали их, словно ощущая плечами оболочку невидимой капсулы.
С двумя такими беседовал новый знакомец Сергея. Невнимательно слушая веселый их треп, Сергей понял, что обсуждается забавное происшествие, случившееся днем. Кто-то из весельчаков на тракторе угодил в силосную яму, застрял. Другой своим трактором пришел на подмогу и тоже застрял. Теперь уже понадобилось два агрегата для спасения. Но дело не ладилось, так и проканителились до вечера, вытаскивая друг друга. Пятым подошел Степан – «наверное, мой», – подумал Сергей, – дико взбесился, отматерил бестолковых растяп и погнал цепочку грохочущих махин в усадьбу. Видно, зрелище было забавным, потому что участники события, захлебываясь смехом, все повторяли:
– Ну и картинка! Он мне даже в зад наподдал, я ж последним шел.
Что-то зацепило взгляд Сергея, какое-то неясное воспоминание вызвало лицо женщины. Танцевала с подругой. Обе в одинаковых кримпленовых лиловых костюмах, в лаковых черных лодочках.
Вспомнилось, как вырвались из тайги; в неожиданно великолепной гостинице приняли душ, наелись немыслимой рыбы тогунка, нормально поддали и плотной, спаянной совместными скитаниями и работой группой, бородатые, перекидываясь только им понятными шуточками, пришли на танцы. Но на бетонированной площадке – вершине будущего водосброса – сникли. Здесь царили студенты стройотряда. И музыка была их – роскошный магнитофон с колонками, и девушки. У них тоже имелись в наличии свои шуточки, и бороды, и буквы «МЭИ» на спинах, штормовок. А у самого разбитного намалеван выразительный кукиш. Этот кукиш и определил очень точно и однозначно их судьбу в этот вечер.
Девушки-студентки танцевали со скучливо-высокомерными лицами, на вопросы отвечали коротко, незаинтересованно, а местные кадры просто черт знает что вытворяли. Беззастенчиво через плечо партнера следили за теми, с кем связывали их сложные отношения, и пришельцы из тайги чувствовали себя пешками в хитроумной игре, где козырями были ревность, мнимая независимость или обида.
Лишь одна – приземистая, полногрудая, с коровьими печальными глазами под сросшимися густыми бровями – на дежурные вопросы отвечала неожиданно серьезно и обстоятельно и так же серьезно и спокойно задавала толковые вопросы. Ее и пошел провожать Сергей через весь поселок: не потому, что понравились умные речи, – не за ними пришел на танцплощадку, а просто обидно, нелепо было вот так, сразу, после будоражащей музыки, после кровавой луны, застрявшей в темноигольчатых ветвях кедра, как на рисунках любимца Светланы Хокусаи, после теплого дыхания под ухом, вернуться в гостиницу и завалиться спать в незнакомой, неистребимо пропахшей дымом комнате.
