Текст книги "Закон Паскаля (Повести)"

Автор книги: Ольга Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

* * *

Женщины в фиолетовых костюмах остановились близко, пережидая паузу оркестра, но черная коренастая стояла спиной, лица не разглядеть, и Сергей хотел было сделать шаг в сторону, – все же любопытно, она или не она, но новый приятель приказал коротко:

– Постой. Сейчас компанию организуем.

Согнутым пальцем поманил кого-то:

– Поди сюда, слышь, дело есть.

Большеглазая, как стрекоза, и, как стрекоза, длинно-сухая девица горделиво глянула на подруг, но пошла с нарочитой неторопливостью, храня высокомерную усмешку.

– Ну, что тебе? – спросила тягуче и коленкой дернула капризно.

– Валька где? На работе?

Тень разочарования и обиды погасила усмешку, напудренное, с густо подведенными глазами лицо стало похоже на маску печального паяца, но лишь на миг, – девушка справилась, засмеялась громко, чтоб подружки услышали, запрокинула голову. Над ключицами обозначилась продолговатая припухлость.

«Щитовидка не в порядке, – отметил Сергей, – вот отчего такие глаза и блеск их стеклянный».

– Да откуда я знаю, где Валька. Вон ты за ней уследить не можешь, а я тем более, – неуместно веселилась девушка и неуместно кокетливо дергала коленом.

– Я вот про что, – строгой интонацией осадил ее веселье парень, – я про насчет собраться. Нас четверо и вас четверо. Правда, Лилька зануда, опять образованность свою показывать будет. В греческом зале, ах в греческом зале, – смешно передразнил Райкина.

Девушка захохотала и победно оглянулась на подруг, будто невесть какие комплименты и заигрывания выслушивала.

– А куда идти-то? – спросила вдруг деловито. – На турбазу после отбоя нельзя, там вчера скандал был.

– На речку, – нашелся тотчас организатор, – костер разожжем, картошки напечем, бутылочка найдется.

Сергей уже приготовил вежливую фразу насчет долгой дороги, усталости и строгой жены, поджидающей в гостинице, но, видно, и двух других ребят не вдохновила перспектива общения у костра. Глядели скучно.

– Наломался я сегодня в яме этой чертовой, – сообщил тот, что веселился недавно больше всех, и для убедительности потянулся, зевнул сладко и длинно. Его товарищ глянул на него сердито, будто тот лакомый кусок из-под носа увел; посопел под испытующим взглядом девицы: «А ты что придумаешь?», но ничего не придумал подходящего, буркнул нелепое:

– С яблоками этими морока, не свиньям же их скармливать.

– Так вы что, отказываетесь? – без огорчения поинтересовался закоперщик, тряхнул длинными кудрями.

– Не выходит, – как переводчик при глухонемых, объяснил девушке, – зря побеспокоил. А, может, вы? – спохватился, вспомнив о Сергее.

Но в вопросе уже был намек на желанный ответ. Сергей понял по интонации, ответил нужное:

– Мне с утра за руль, да и сегодня отмахал порядочно километров…

– Пока, – перебила девушка и, как все, что делала до сих пор, в несоответствии происходящему протянула им по очереди длинную руку с ярко накрашенными красивыми выпуклыми ногтями. Ладонь была сухой, гладкой и теплой, рукопожатие сильным. Глядя ей вслед, Сергей пожалел, что вечеринка не состоялась, что не пришлось ему посидеть у костра на берегу реки. Он бы устроил настоящий костер, надежный, долгий и жаркий, он умел хорошо разжигать такие костры.

* * *

Длиннолицему и длинноволосому знакомцу оказалось по пути. Шли темными улицами. Сергей заметил: в темноте садов светились окна времянок-будочек вроде той, в которой предстояло ему ночевать.

– Что, много отдыхающих приезжает сюда? – спросил у спутника.

– Да навалом, – незаинтересованно ответил тот. Его занимала какая-то мысль, наверное, чернявая Валька не шла из головы.

Выяснилось, что имена у них совпадают, и теперь он обращался к Сергею с коротким «тёс», и Сергей не сразу сообразил, что странное слово означает сокращенное «тезка».

– А девушки эти на танцплощадке – они что, отдыхающие?

– Ага.

– Обиделись, наверное.

– А леший с ними. Пускай, – он шел неторопливо, засунув руки в высокие карманы курточки, отчего вид имел независимый и гордый.

Справа пятнистой чешуей пресмыкающегося тускло блеснула в лунном свете ряска пруда. Темная фигура отделилась от сумрака кустов, вышла на белую, испещренную пятнами и полосами теней дорогу. Мужчина шел решительно, на ходу подтягивая ремень.

– Петь, а Петь, – окликнул из темноты слабый женский голос, – погоди.

– А чего годить-то, – злобно огрызнулся мужчина. Поравнявшись с Сергеем и его спутником, отвернул лицо, не желая быть узнанным.

– Слышал? – спросил Сергея тезка. – «Погоди», – передразнил жалобные интонации женщины, остановился, спросил требовательно:

– Вот объясни мне, тес, отчего они такие дуры?

– Обычная история, – Сергей закурил, протянул парню пачку, – поссорились, с кем не бывает.

– Да я не про это, – сердито мотнул головой, отвергая угощение, словно Сергей бестактность совершил, предлагая. – Ну вот хоть бы одна характер имела.

– В чем? – холодно осведомился Сергей. Собеседник нравился все меньше и меньше.

– В чем, в чем! В том самом. А еще такие глупые попадаются. Пристаешь, пристаешь, самому уже противно, а она вдруг под конец: «Если это для тебя самое главное – пожалуйста», вроде унижает тебя, вроде скотиной выставляет. А мне что? Большое унижение! – сплюнул насмешливо. – А у нее вывод: мол, я хорошая, а ты плохой, стыдись. Да ведь и я плохой, и ты плохая. Не поверишь, а ведь не только наши. К нашим и не лезу, на фиг с братьями да с дядьями связываться. А вот эти – туристки, приезжие, прямо балдеют. Сороть-мороть и все такое. Стихи читают, им без этого Пушгоры вроде бы ненастоящие. И везде ведь наверное так. Ты кто по специальности?

– Геолог.

Тезка свистнул:

– Нашел кому рассказывать, ты ж лучше меня все знаешь!

– Да нет.

– Чего нет?

– По-всякому бывает. Вот ты скажи, ты ведь, если строгая попадается, сразу отскакиваешь?

– А чего время терять?

– Вот именно. Потому тебе и кажется, – все доступные, что с такими дело имеешь.

Парень молчал, видно обдумывая нехитрое логическое построение, и, обдумав, удивился:

– Слушай, а ты ведь прав. Ведь всегда чувствуешь, даст или не даст. Вот неизвестно почему, а чувствуешь. Зайдем ко мне? У меня кальвадос отличный, самогонка, попросту говоря, из яблок. Тот год профессор у нас один жил, он это прозвище и дал – «кальвадос». Пошли тяпнем по стаканчику кальвадосику.

– Да нет. Я уж свое тяпнул. Спать пойду.

Стояли у калитки тезкиного дома. Сквозь ветви яблонь мерцало сполохами хилого северного сияния окно; там смотрели телевизор.

– Вареный ты какой-то, хоть и геолог, – скривился пренебрежительно.

– С женой поссорился, настроение не тае, – примирительно объяснил Сергей, – ну, бывай, в яме не застревай.

– Прямо кормилец, – развеселился парень.

– Кто?

– Пушкин, Александр Сергеевич. Стихами говоришь: бывай, в яме не застревай. А ты бывай, жену не обижай, – крикнул уже из-за забора вслед и захохотал, довольный своей поэтической изобретательностью.

Белые ромбы на воротах увидел через три двора. Нащупал калитку, перегнувшись, откинул с другой ее стороны крючок.

Здесь тоже смотрели телевизор; по потолку комнаты метались тени, слышались выстрелы, конский дробный топ. Сергей обогнул дом. На маленькой застекленной веранде, пристроенной сбоку, горел свет. Деревянный мелкий узор рам резко отпечатывался на химически малиновом. Тревожный цвет этот давал фунтик из жатой бумаги, прикрывающий лампочку. Сергей разглядел стены, обклеенные плакатами, старуху у стола. Подставив согнутую ковшиком ладонь под ложку, она черпала из миски; прямая спина, мерное движение руки и челюстей – механическая странная и страшная кукла.

«Мамаша, значит, на своем рационе, – с недобрым чувством к Степану подумал Сергей. – И соображает неплохо: «Купишь у меня яблок», совсем неплохо».

Назло Степану не стал мыкаться в темноте, искать дощатую будку. Стал под яблоней. Запрокинув голову, смотрел на изморозь Млечного Пути. Где-то в стороне, запоздало схваченная застывшим взором, покатилась звезда, и будто шипение тихое услышал, как от ракеты, но желание загадать не успел.

* * *

«Да и не было насущного желания», – рассудил мысленно, раздеваясь в сырой зябкости унылого своего пристанища. От одеяла пахло чужим духом. Проблема белья явно не мучила Степана. Чужой дух мешал натянуть одеяло на голову, чтобы быстрее согреться, и, запретив себе бесполезное возмущение наглостью спокойного крепыша-хозяина, ощущая на лице свежий холод осенней ночи, Сергей убеждал себя уснуть привычным заклинанием: «Мое сердце бьется ровно и мощно. Мое солнечное сплетение излучает тепло. Мой лоб приятно прохладен. Моя правая нога тяжелая и теплая. Моя левая нога тяжелая и теплая».

Поджал ледяные колени к животу.

«Черт возьми, мое сердце бьется ровно и мощно…»

За стеной раздались голоса. Тихие, но вполне отчетливые.

– Пиши, – сказала женщина, – в графу моих расходов. Ведь сегодня целый день платила я.

– Погоди, сейчас найду, – ответила другая, – вот. Давай сначала общее запишем.

– Нет, по порядку, а то запутаемся.

«Мое сердце бьется ровно и мощно. Я ничего не слышу… – заклинал Сергей, – вот идиотки, нашли время подсчитывать».

– Завтрак. Кажется, два восемьдесят.

– Опять кажется, – в сердцах возразила та, что записывала, – мы брали сосиски, это рубль…

– Оставь, – перебила подруга. Голос у нее был противный, какой-то неестественной деревянной интонации. – Бог с ними, с копейками, напиши два рубля.

– Не пойдет. Дело в принципе. Ведь договорились, отчего же ты не запоминаешь. Вот я в твою графу записываю картинку, которую ты в монастыре купила. Сколько она стоит?

– Пятьдесят копеек.

«Сейчас букет на могилу заприходуют в графу общих трат, – злобно предположил Сергей. – Вот мелочные пошлячки».

– Смотри, какая здесь Наталья Николаевна. Злая, капризная девочка в богатом наряде.

– Покажи.

Скрип пружин, привстала и снова села на постель.

– Ничего не злая, а испуганная. И шляпа дурацкая не идет ей.

– Она не была испуганной. Она считала, что осчастливила его.

– Все-то ты знаешь. Большинство женщин думает, что именно они были бы ему идеальной женой, и ненавидят Наталью Николаевну, а она ни в чем не виновата.

– Не виновата! Приедем домой, я тебе Ахматову дам почитать, увидишь, как не виновата.

– Ахматова тоже считала, что только она бы и подошла ему. Ну, ладно, сколько за обед заплатила?

– Она, наверно, и подошла бы больше всех.

– Что же она Гумилеву-то не подошла?

– Он ей не подошел.

– Ну прямо. Просто все дело было в том, что Анна Андреевна любила и хотела страдать – каждый день и по любому поводу.

– С этим у нее было все в порядке. Уж чего-чего, а страданий ей выпало с лихвой.

«Забавные», – одобрительно подумал Сергей. Он, наконец, согрелся под горой одеял. Постель оказалась удобной, чужой дух уже не ощущался, а холодный, пахнущий яблоками и заморозком воздух, словно наркоз, вливался легко и сладостно, и хотелось вдыхать еще и еще, пока не наступит забытье. Но о забытье и думать было нечего. Голоса женщин, шорохи, скрип пружин раздавались явственно, будто не отделяла их от Сергея стена. Да еще задумали пить чай. Предложила та, с деревянным голосом, и подруга тотчас радостно припомнила:

– Пряники. Забыла записать. Я покупала вчера, полкило.

Звякнуло железо о стекло. Сергей догадался: сунули в стакан кипятильник.

– Тебе заварки сколько? – поинтересовался деревянный голос.

– Пол-ложки. Дом какой бедный. Это же не тот, что сейчас в Михайловском, не тот?

– Другой.

– А у матери, по-моему, щитовидка. Знаешь, я заметила, у многих женщин на старинных портретах щитовидка, поэтому они такие и нервные были. И сегодня на танцах, у такой высокой, тоже щитовидка увеличена. Есть области, где…

– Сегодня он сто сорок восемь лет назад покинул Михайловское.

«Они были на танцах. Лиловые костюмы. Этот голос деревянный и очень благонравный. Как ее звали. Как-то вычурно. Альбина, нет. Аделаида, нет. Короче – Ада. А полностью Адель. Играй, Адель, не знай печали. Откуда она помнит, что было сто сорок восемь лет назад? Я вот, что десять лет назад было, помню смутно. Что-то было в той жалкое, но внушающее уважение. Твоя весна тиха, ясна…»

– А еще что было у него в этот день?

– Сейчас посмотрю.

Зашелестели страницы.

– Вот. Вчера, правда, в тридцатом году уже. Приехал из Москвы в Болдино. Смотри, как странно. В одни и те же дни важные события.

– А еще?

– Погоди. Вот это стихотворение не дает мне покоя.

– Какое? Смотри, стакан лопнет. Черт, горячо, – застонала, обжегшись. Сергей представил: трясет рукой, как кошка лапой, когда ступит в воду.

– Зачем так крепко заварила? Теперь не уснем.

Хлебнула шумно, чем-то стукнулась о стенку, наверное, головой. Завозилась, устраиваясь поудобнее, заскрипели пружины.

«Если про мужиков начнут говорить, про любовь, – постучу в стенку, – решил Сергей, – больно нужно муру всякую слушать».

Но невидимая соседка спросила шепеляво, – сахар уже, наверное, откусила, чмокала смачно, перекатывая во рту:

– Какое стихотворение?

 
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень…
 

Читала хорошо. Деревянным голосом, глухо, без выражения, без той окрашенности своим, почти всегда неверным чувством, что бывает у плохих декламаторов и искажает смысл и ритм строк. Читала, как произносят поэты, родное или любимое, четко выговаривая слова, отделяя их, превращая каждое в ценность.

 
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
 

Выдержав уважительную, подобающую горькому признанию паузу, та, привалившаяся спиной к стене – «если бы был врач, мог бы легкие выслушать» – подумалось неуместное, – спросила тихо:

– Чем же оно тебя мучает? Наверное, многие так бы сказали о своем прошлом, если б умели.

– Я не о многих. Я о нем. Почему он так сказал? Это не случайно. Дай ложку.

– А ты вприкуску. Как я, а то я угрелась.

Шаги. Звяканье ложечки в стакане.

– Неужели тебе не холодно?

– Нет.

– Вот странная вещь со мной. Я ведь тоже не должна мерзнуть. Дома ведь при такой температуре в кофточке одной на работу иду. Слушай, Ада, помнишь, как мы радовались, когда в новое здание переехали? Что туалет там теплый, помнишь? А как постирушку в нем затеяли? Сначала все тайком стирали, в хлорвиниловые пакеты складывали, а потом уже все вместе. Докучаева тогда «Дарью» принесла на всех или «Тайд». Помнишь?

«Да. Это она – Адель. Играй, Адель, не знай печали».

* * *

Когда шли через весь поселок куда-то на окраину его, говорила не останавливаясь. Поняв ее состояние, Сергей испытал жалость, заботливо взял под руку. Как все влюбленные, он теперь остро ощущал настроение других людей, будто слезла с него кожа и под ней обнаружилась новая, тонкая, чувствительная к самому слабому прикосновению чужой души. И судорожная говорливость незнакомой женщины не раздражала. Знал, отчего она: от благодарности, что пошел провожать, от боязни, что соскучится случайный попутчик, от одиночества, от комплекса жительницы провинции, желающей показать приезжему из столицы, что не забурели здесь, не отстали от кипящей где-то далеко интеллектуальной жизни.

Подошли к двухэтажному деревянному дому барачного вида. Обычному дому, каким был застроен почти весь поселок. Спутница замолкла тотчас, будто сработало какое-то реле, высвободила свою руку.

Только сейчас, стоя напротив в зловеще зеленоватом свете ртутного фонаря, Сергей мог разглядеть девушку как следует. Бедой ее внешности была чрезмерность. Слишком черные и слишком блестящие волосы, слишком широкие и слишком густые, сросшиеся брови и странно асимметричные глаза с длинными, по-коровьи прямыми ресницами. Фигура зрелой матроны, полная нежная шея. Вспомнились приторно сладкие, обвалянные в чем-то белом вязкие кубики рахат-лукума.

«Восточный тип. Рано состарится», – мысленно заключил Сергей.

– Ну и как? – спокойно спросила девушка.

– Что как? – оторопел Сергей.

– Каковы результаты столь внимательного осмотра?

Неожиданная, пугающая прямота вопроса застала врасплох. Он не знал, что ответить. Прямота эта обещала два совершенно противоположных поворота событий. В одном из них участвовала женщина без предрассудков, в другом – умница, трезво глядящая на мир, на себя в нем и трезвостью этой защищенная от обиды и ненужных посягательств.

Боясь ошибиться и уже испытывая к ней любопытство, Сергей решил отделаться немудреной остротой:

– Не знаю, что скажет доктор, но, на мой взгляд, все в порядке.

Она высоко подняла лоснящиеся брови.

– Есть такой глупый анекдот, – торопливо пояснил Сергей, – женщина приходит в кабинет врача, а там какой-то…

– Вспомнила, – перебила спокойно. Протянула пухлую руку с одиноким тоненьким перстеньком, – до свиданья.

Сергей взглянул на часы:

– Только одиннадцать. Пригласите таежного скитальца чаю попить в домашней обстановке.

– Это… – она подбирала, видно, необидные слова.

– Я через час уйду, – торопливо сказал Сергей, – ничего страшного, – и взял ее под руку, потянул несильно, но твердо к подъезду.

На лестнице пахло помоями, желтая луна торчала в высоком окошке, точно вписавшись в квадрат рамы. Ада открыла обитую драным войлоком дверь. Торопливо завозилась с замком, но не успела. В тупике маленькой прихожей осветился прямоугольник, в нем возникла дородная женщина, сказала нараспев, с любопытством вглядываясь в Сергея:

– Адочка, к тебе приходил Евгений, он в восемь прилетел, рейс задержали.

– Правда? – обрадовалась Ада. – Как жаль, что не было меня.

– Он мне гранатов привез, как обещал, такой милый.

– Да, да, – рассеянно согласилась Ада. Она медлила открывать дверь, видно, очень уж хотелось броситься сломя голову к приехавшему Евгению.

Но Сергей решил не отступать. Стоял спокойно, всем видом выражая терпеливое, но твердое ожидание. И Ада почувствовала это, или просто вежливость взяла верх над порывом, толкнула дверь плечом:

– Прошу.

Сергей сидел, неловко подобрав ноги, чтобы не мешать ей хозяйничать. В этой крошечной комнатке и одному человеку сложно было перемещаться, и каждый раз, доставая что-то из холодильника, Ада говорила:

– Простите.

Дверца задевала колено Сергея. Сидел на узком матрасе, покрытом домотканым рядном и с любопытством разглядывал странное жилье. В почете здесь были вещи второй необходимости. Полкомнаты занимало новенькое черно-лаковое пианино, в углу, у двери, притулились две пары отличных лыж, распертых по всем правилам брусками прессованной пробки. Над столом ружье – вполне сносная «Ижевка», а столик крохотный, и платья висят на стене на плечиках, прикрытые белой тряпицей. Много книг. Аккуратные стопочки на пианино, самодельные широкие полки нависают над ложем, образуя сумрачную пещеру, занимают весь простенок у окна. Сергей привстал, чтоб разглядеть название на корешках. Томики «Библиотеки поэта», «Звери и птицы нашей Родины», «Женщина и социализм» Бебеля.

– Простите, – Ада снова открыла холодильник. Уже весь стол был уставлен пол-литровыми чистенькими банками, закрытыми пластмассовыми крышками, а она достала еще две с чем-то зеленым, малоаппетитным на вид. Содержимое банок разложила по глубоким глиняным мискам, и обнаружилось, что еда первоклассная, какой и в «Арагви» теперь не сыскать.

Шпинат с грецкими орехами, лобио, густое сациви и еще какие-то травки, приправы, соленые грибы.

– Откуда? – удивился Сергей.

– Мама присылает, а грибы здешние. Мы даже шампиньоны научились выращивать. На ТЭЦ теплицу соорудили.

Она с удовольствием смотрела, как он ест, придвигала мисочки.

– Но это, наверное, Евгению предназначалось, – Сергей медлил брать сациви.

– Ему, – подтвердила Ада, – но ничего, я завтра еще сделаю. Знаете, у нас такое правило: если кто в командировке или в экспедиции, встречать его, прибирать квартиру, что-нибудь вкусное приготовить, чтобы не было грустно или одиноко.

«Спасаются как могут», – подумал Сергей, глянул на нее украдкой. При свете неяркого бра Ада похорошела. Выделились глаза, печальные, глядящие странно, куда-то мимо собеседника.

– Охотой балуетесь? – Сергей кивнул на ружье.

– Да. На работе один якут есть, заядлый охотник. Вместе и промышляем. У него лайка отличная, помогает. Но плутовата.

Не забывая вовремя пододвигать то одно, то другое, с детским жаром начала рассказывать о проделках хитрой собаки, о том, как заблудились однажды и плутали два дня в тайге, пока не вышли на ЛЭП. Сергей слушал невнимательно. Занимало другое: что было в ней настоящим, – то откровенное, взрослое, что прозвучало в вопросе «Ну как?», или вот этот лепет незатейливый. Любовь к Светлане изменила его отношение к женщинам. Прежде он думал: «Они такие же, как мы, и чтобы их понять, надо понять себя», но теперь они представлялись ему чем-то вроде матрешек, одна в другой, но, в отличие от некогда популярного сувенира, каждая ипостась разная.

«И эта такая же. Пошла на танцы в надежде на приключение, а дома на полке «Женщина и социализм». Чувствовала себя облагодетельствованной, что провожать пошел, а на сон грядущий небось Заболоцкого читает или Пастернака. Вот поди и разберись».

Светлана говорила, что любит, что часто в компании еле сдерживает себя, чтоб не показать ревность, а он находил в ее доме пустые конверты, где вместо обратного адреса неразборчивая подпись, и однажды цветы под дверью.

Как-то увидел на столе дорогую заграничную монографию о старом художнике с роскошными иллюстрациями. На вопрос «откуда?» – невразумительный путаный лепет о друге детства, приехавшем из-за рубежа. И эти неожиданные, необъяснимые периоды холодности, какие-то слишком сложные рассуждения, что незачем больше встречаться, односложные беседы по телефону неизвестно с кем при нем. Он мучился, оправдывался в несуществующих провинностях, ревновал, верил ей и не верил и не догадывался, что нужно сказать лишь одно: «Я без тебя не могу жить. Выходи за меня замуж», боялся, что откажет, и тогда конец; нет, пускай лучше так. Потом догадался, а еще позже, когда стали жить вместе, понял, что все: и цветы, и письма, и звонки – наверное, были спектаклем. Спектаклем, единственным зрителем которого был он, а единственной актрисой – Светлана. Но тогда, сидя в маленькой узкой комнатке, он еще не знал этого и ждал письма, чтобы, как криминалист, изучать его до запятой, разгадать зачеркнутое и путем сложных логических построений сделать благоприятное для себя заключение. Отвергнуть это заключение, снова вернуться к прежнему и снова отвергнуть.

Последнее письмо было плохим. Какой-то бесшабашный тон, и все о развлечениях, и только в конце вежливое «скучаю». Сергей впервые взбесился, подумал, что по меньшей мере бестактно писать такое письмо человеку, четвертый месяц не вылезающему из тайги. Ведь хотя бы по фильмам могла представить, как выглядит его жизнь.

– Попробуйте, это из грецких орехов. Сейчас чай принесу.

Ада ушла.

«Чего ее сюда понесло? Распределение, наверное, выпало неудачное, или решила, что замуж проще выйти».

– Вы были замужем?

Рука, наливавшая заварку, не дрогнула.

– Любите покрепче?

– Да.

– Чай из моих родных мест. Кобулети, слыхали?

– Слыхал. Так были или нет?

– Была, была, – успокоила насмешливо.

– А где муж?

– На материке.

– Временно?

– Навсегда.

– Не показалось здесь?

– Не показалось.

– А вам показалось?

– А мне показалось.

– Охота? Экзотика? Интересная работа? Любимый человек?

– Все вместе.

– А где же любимый?

– У себя дома. И он не знает, что любимый.

– Понятно.

– Не уверена. И перестаньте меня допрашивать, я же вас не допрашиваю.

– Меня неинтересно.

Возражать не стала, и Сергей рассердился. Сердился еще и потому, что не дала ничего выпить. Наверняка наливочка где-нибудь припасена. Рябина на спирту или другая какая ягода. Чтоб у такой хозяйственной и не было наливочки. Спросил сварливо:

– А что, спиртного не держите?

– Нет, – улыбнулась ласково, как капризному больному, – у нас сухой закон.

– Да вы здесь просто святые; не пьете, заботитесь друг о друге, прямо баптисты.

– Почему баптисты? По праздникам пьем. А что заботимся, так иначе нельзя. Иначе кому-то плохо порой приходится. Вы заметили, что большинство мужчин в белых рубашках ходят и костюмах хороших, а в парикмахерскую очередь, талоны. Женщины тоже не позволяют себе распускаться. На работе в капроне, в туфлях нарядных. И в этом есть смысл, поверьте!

Сергей покосился на свои солдатские грубые ботинки. Увидел сползший неопрятно-серый бумажный носок, выпрямился, до этого сидел развалившись, нога на ногу.

– И что, помогает? – спросил насмешливо, мстя за свои башмаки, носки и за то, что позу изменил.

– Помогает, – впервые прорвался грузинский акцент.

«А ведь она нервничает, – злорадно подумал Сергей и тотчас огорчился: – Наверное, мечтает, чтоб ушел скорее и не знает, как выгнать повежливей. А я вот не уйду, посижу еще. Только вот…»

Он встал, пошел к двери.

– Уборная на улице, – сказала Ада в спину.

– Как?

– Вот так. Одна на три дома. Выйдете через черный ход. Возьмите фонарик.

– А как же зимой? Ведь здесь и пятьдесят бывает, – Сергей растерянно принял блестящий цилиндр фонаря.

– Зимой на работе, – с той же ласковой интонацией терпеливой санитарки пояснила Ада.

* * *

– Ну а что он такого ужасного мог сделать? – спросили взволнованно за стеной.

«Все-таки бабы есть бабы. Начали с Пушкина и, конечно, перешли на свои сердечные дела». – Сергей приготовился застучать в стенку, громко кашлянуть, выдавая свое незримое присутствие.

– Думаю, что ничего особенного. В худшем варианте легкомысленная откровенность с неподходящим человеком, – тоном ученым и рассудительным пояснила Ада.

– С Раевским?

– Возможно.

Сергей медленно отнял ладонь от стены, спрятал руку под одеяло.

– Тогда зачем этот литературовед, помнишь, зимой приезжал, зачем он наводил тень на ясный день?

– Он просто точен. Что-то было, какие-то темные слухи, недоверие декабристов, мысли о самоубийстве здесь, в Михайловском, и это стихотворение. Знаешь, я наткнулась на его черновик, там яснее. Есть просто страшные строки.

– Какие?

– Сейчас вспомню.

Мерные шаги; три шага в одну сторону, пауза, три обратно.

– Вот:

 
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шепот зависти, и легкой суеты
Укор веселый и кровавый…
 

Видишь – жужжанье клеветы. Там раньше еще:

 
Я слышу вновь друзей предательский привет…
 

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне просто интересно. Но вот другое: как они не понимают, не чувствуют его. Он не мог дурного, вернее, он никогда не хотел. Просто его обуревала жажда жизни. Есть люди, которые все время попадают в ситуации страшные или двусмысленные, это оттого, что они переступают.

– Что переступают?

– Я не могу объяснить…

– А я знаю. Хочешь, скажу: нормы, принятые всеми, они переступают. Десять заповедей. Вот и расплачиваются, каждый по-своему.

– Нет, он другое переступил. Он во всем был  с л и ш к о м. Слишком доверчив. Да, да. Вот главное. Слишком доверчив. Он знал, когда переступал, и думал, что другие тоже это знают и казнятся, как он. А другие, такие, как Раевский, вовсе и не думали, что переступают, просто было нужно, и они переступили.

– Странно ты рассуждаешь. Выходит, что позволено Юпитеру…

– Да. Потому что он расплачивался до самого конца, он жизнью своей расплатился за чужие грехи.

– Значит, она ему все-таки изменила?

– Какое это имеет значение?

– Ничего себе ты рассуждаешь, он убит из-за этого, а ты «не имеет значения».

– Он не убит, он не долетел.

– Как не долетел?

– Помнишь Икара, он полетел к солнцу и упал. Он летел к солнцу потому, что в этом была его свобода. Пушкин тоже искал свободу, во всем, а если ты помнишь, свобода – это осознанная необходимость.

– Куда загнула, – длинный сладкий зевок и сквозь бормотание: – При чем здесь необходимость. При том, что ли, что честь жены пришлось защищать? Так я про это тебе и толкую.

– Не про это. Не пришлось, а для него доказательством его свободы было. И ее. Потому что и за нее отвечал.

– Мудрено что-то. Бабушка опять не спит. Ада, ты боишься старости?

Сергей привстал, опершись локтем о подушку. Вытянул шею, чтоб разглядеть, что там, за окном. Увидел тени ветвей, обведенные каймой малинового света. Видно, скрипнули пружины, потому что та, за стеной, сказала испуганно:

– Там кто-то есть.

Сергей замер. Очень хотелось узнать, боится ли Ада старости.

– Да нет, тебе показалось. Ты меня про старость спросила, потому что я одна и некому за меня отвечать?

Очень медленно, последовательностью отдельных бесшумных и плавных движений – так ложатся животные – вполз под одеяло.

– Я спросила это для того, чтоб сказать тебе, что ты не должна бояться старости.

– Почему? Я буду одинокой больной старухой.

– У бабушки два сына и четверо внуков, а она одинока.

– Это не утешает.

– Слушай, я никогда тебя не спрашивала…

– И не спрашивай. Давай спать, мы же завтра за грибами собирались.

Подруга обиделась. Даже в том, как глухо охала взбиваемая ею подушка, в долгом гуле пружины, когда легла, слышалась обида. Но Ада оправдываться не стала: ходила твердо по комнате; коротко, по-птичьи, свистнул замок молнии, шаркнул стул.

– Покойной ночи.

Неожиданный, как и тогда, грузинский акцент. «Когда волнуется, слышен».

– Покойной ночи. Меня не буди утром, – сказали за стеной прямо в ухо Сергею.

* * *

– Сыграйте что-нибудь, вы же умеете, наверное, – отхлебнул терпкого, почти черного чая.

– Уже поздно. Приходите завтра, мы собираемся у Жени. Он очень хорошо играет на гитаре. Сам сочиняет стихи.

– Знаю. Что-нибудь вроде тайга-пурга, ветер свистит, но меня не остановить.

– Похоже. Но даже не очень хороший поэт – все-таки поэт.

– Вы, наверное, тоже стихи пишете?

– Пишу. И тоже тайга-пурга.

– Почитайте.

– Вам уже пора. Поздно.

Очень белая и очень чистая блузка висит на спинке стула. Приготовлено, видно, на завтра. На ярлыке, пришитом к воротнику, синяя крупная надпись: «Ничре найлон».

«Светлана говорила, что клейма фирм положено срезать. Она все про это знает. Как пришивают вешалку американцы и как «общий рынок». А эта не знает. Сидит напротив и смотрит своими непонятными глазами непонятно куда. Надо остаться. А там будет видно. Может, не станут огорчать бесшабашные письма и цветы, положенные кем-то у порога на резиновый губчатый коврик».

Сергей встал; осторожно, чтоб не задеть белоснежную блузку, протиснулся в узкий проход между столом и диванчиком. Предупреждая ее вежливо торопливый порыв подняться, проводить позднего гостя, положил ей на плечи руки. Заглянул в лицо. Она смотрела снизу выжидательно. Видно, привыкла к таким неожиданностям. Теперь разглядел как следует: левый глаз чуть косит, и оттого ощущение, что две совершенно разных женщины ждут его слов и действий. Одна спокойная, знающая, что ответить, другая – смятенная, нестойкая и неуверенная в себе.