Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

  -Да, это он. Я видел его как-то вечером у палаццо Реканелли. Правда, в голову ничего дурного не пришло. Да и как можно-то? На наших глазах вырос.

  -Крочиато сказал, что он из-за этой, епископской сестрицы, на это пошёл... – проронил Меньи, рассчитывая, что услышит опровержение.

  Но Пассано пожал плечами.

  -Дышал он в её сторону неровно, это верно. Но Раймондо ди Романо сестрицу кому попало никогда не отдал бы. Кто такой Пьетро Сордиано, чтобы о такой родне мечтать? Отец ему золотых гор не оставил.

  В разговор вмешался Сильвио Тантуччи.

  -Так не потому ли он на предложение Реканелли и клюнул? Надо бы обыскать его комнату. Если ему заплатили – деньги там, больше ему их и хранить негде, разве что зарыл где...

  Эннаро Меньи потёр шею и поморщился – шея болела от удара мерзавца в монашеской рясе, с которым даже не удалось сквитаться, его тут же уложил Ормани. Вот это герой... Меньи снова вздохнул и кивнул Пассано.

  -Дело Сильвио говорит. Возьми у матери ключи, поищем.

  Тот кивнул, и едва Меньи и Тантуччи подошли к дверям комнаты Пьетро Сордиано, нагнал их с ключами. В комнате не было ничего примечательного, на столе оставались следы утренней трапезы, одеяло было небрежно наброшено на постель. На небольшом сундуке в углу нависал замок. Пассано хотел было попытаться подыскать ключ в материнской связке, но Меньи не хотел тратить время впустую и ударил мечом по скобам замка, тут же и вылетевшим.

  В сундуке под вещами лежали деньги, коих при пересчете, тут же произведённом Сильвио, оказалось триста дукатов. Да, столько Пьетро за службу не платили...

  – А предательство подорожало, – неприязненно заметил Никколо, – за Господа нашего тридцать монет серебром взято, а этому в десять раз больше дали, да ещё золотом.

   Эннаро Меньи мрачно озирал монеты.

  – А где Микеле Реджи? Они же неразлучны были... небось, сбежал?

  -Да нет, в храме убирать помогал, видел я его, – отозвался Сильвио Тантуччи, – да в драке он на Тодерини кинулся.

  Микеле Реджи подлинно никуда не убегал – и не собирался. Его случившееся искренне удивило. Он знал о влюблённости Пьетро, но даже предположить не мог, что тот отважится на предательство. Теперь он понял, что, оказывается, Пьетро лгал ему, говоря о дружбе и доверии. Ни на волос он ему не доверял. Микеле чистосердечно рассказал Эннаро Меньи всё, что знал, но знал, как выяснилось, совсем немного.

   Эннаро махнул рукой и побрёл к себе. Пару раз споткнулся на лестнице, несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. Меньи понимал, что Феличиано не упрекнёт его за то, что в ряды охраны затесался предатель, ибо знал благородство графа, но при мысли, что по его оплошности произошла трагедия, сердце сдавливало тисками. Как сам Эннаро покажется завтра на отпевании? Как посмотрит Феличиано в глаза? Господи, как Чино обожал брата, как любил его...

  Следующий день начался в замке задолго до рассвета и был днем похорон. Катарина Пассано и епископ Раймондо не спали всю ночь, хоть Амадео и сменил их на Бдении.

   – Избавь, Господи, раба Своего Челестино от всякой тревоги, как Ты спас Ноя от потопа, как Ты вывел Авраама из земли Халдейской, как Ты избавил Иова от его страданий, как Ты избавил Моисея от руки фараона, как Ты избавил Даниила, брошенного в ров со львами, как Ты избавил трёх отроков из печи огненной и от царя неправедного, как Ты избавил Сусанну от лживого обвинения, как Ты избавил Давида от царя Саула и от Голиафа, как Ты избавил Апостолов Петра и Павла из темницы, избавь, Господи, раба Своего Челестино, через Иисуса Христа, нашего Спасителя, принявшего за нас смерть и даровавшего нам жизнь вечную. Аминь... – читал над гробом Раймондо литанию. – Господи Иисусе Христе, вверяем Тебе раба Твоего Челестино и молим Тебя, Искупитель мира, прими милостиво его в Своё Царство и одари вечной радостью, ради Своего милосердного сошествия с небес...

  Феличиано Чентурионе, шатаясь, как пьяный, стонал и стенал, почти бредил, то требовал не произносить над братом покаянных коннотаций, уверяя, что его мальчик был безгрешен, как младенец, то просил всех облачиться в чёрное, то проклинал убийц. Накануне граф потребовал, чтобы брат покоился в гробнице в самом храме, и Раймондо согласился. Северино и Энрико вели Чино под руки, Амадео шел сзади. Чечилия молча обняла Делию Лангирано и молилась.

  – Хоть сердца наши преисполнены скорби, возблагодарим Бога за все, чем одарил Он усопшего Челестино, и возгласим: Благодарим Тебя, Боже, Отче наш, за все годы и дни, которые Челестино прожил с нами, за великий дар святого крещения, благодаря которому Челестино стал Твоим сыном. Помолимся Богу, чтобы Он принял в Свою славу нашего усопшего брата Челестино и воззовём: просим Тебя, Господи, прости ему грехи, которые он совершил...

  Миновала уже заупокойная утреня в соединении с лаудами, месса и разрешительная молитва Absolutio, а Феличиано Чентурионе, ослепший от слёз, всё рыдал и рвал на себе одежду. Прозвенело песнопение 'Libera mе', краткая литания Kyrie eleison, после которой гроб окропили освященной водой. Затем под песнопение 'Iп раrаdisum' гроб перенесли к гробнице, и когда его задвинули внутрь в приготовленное отверстие, Чентурионе закричал, как роженица, и упал в обморок.

  Остаток дня Раймондо, Амадео, Северино и Энрико провели в комнате Феличиано, которого снова напоили маковым отваром, и пока он не заснул, утешали, как могли. Чечилия сидела в своей спальне с Делией Лангирано. Сестра Челестино хоть и скорбела, была покорна Божьему промыслу, а Делия не находила себе места от пониманияnbsp;, что невольно стала причиной предательства Пьетро Сордиано и гибели брата подруги.

   -Полно, – прервала её сожаления Чечилия, – Энрико вон поносит Бьянку, Эннаро Меньи во всем винит себя, мессир Ормани сокрушается, что не сообразил на Челестино кольчугу надеть, ты тоже себя виноватой чувствуешь. А виноваты во всём мерзавцы Реканелли да Тодерини. Да Пьетро-изменник. Помнили бы эти негодяи Бога – на такое не пошли бы.

   -А... что ... брат твой так убивается? – осторожно спросила Делия, – он ...словно не верит, что Челестино будет спасён.

  Чечилия вздохнула.

  -Не знаю, он словно себя потерял.

  Глава 18.

  ...Лучия Реканелли остановившимся взглядом озирала грубую стальную решетку, за которой плыли курчавые белоснежные облака. Она сидела на узкой лавке, поджав под себя ноги, и боялась опустить их на сырые плиты, ибо вчера с ужасом увидела на полу большую серую крысу. Лучия поняла случившееся, хоть и не осмысляла его. Отец и братья, их гость Паоло Корсини хотели захватить власть в городе, это она знала. Озлобленные мужчины, что схватили её, кричали о заговоре Реканелли, а разъяренные горожане, разграбившие их дом, повторяли, что заговорщики уничтожены.

   Мысли странно путались, Лучии было холодно. Она трепещущими руками натягивала полу платья на промерзшие ноги, больше всего сожалея, что в суматохе не захватила с собой шаль. Но неужели её заперли здесь на всю ночь? При мысли, что ей придется спать в этом холодном подземелье, на неё накатывала волна страха, а представив себе, как её, сонную, кусает серая крыса, Лучия заплакала.

  Неожиданно в замке повернулся ключ, и на пороге показалась страшная старуха, окинувшая её взглядом недобрым и озлобленным. Однако, заметив её слезы и оглядев темницу Лучии, поджала губы. Оказалось, что старуха принесла ей поесть, и, развязав узелок, достала кусок сала, свежий хлеб и несколько пирожков с тыквой. Лучия хотела поблагодарить старуху, но язык не слушался, однако, заметив, что та уходит, в ужасе спрыгнула на пол.

  -Постойте! А как же... как я останусь тут ночью?

  Старуха обернулась, снова испугав Лучию недоброжелательным взглядом колдуньи, почесала кончик длинного носа.

  -Об этом бы родне твоей подумать надо было... Завтра похороны. Никому до тебя дела будет... Ладно, ешь пока.

  Через четверть часа старуха вернулась с двумя лоскутными одеялами и помогла Лучии расстелить их на лавке.

  -А как же... здесь крыса!

  -Не съест она тебя, – досадливо обронила старуха и исчезла за дверью. В замке ржаво проскрипел ключ.

  На следующий день старуха принесла ей поесть ближе к полудню, потом исчезла почти до ночи. И так прошло три пустых и сумрачных дня. Но когда на четвертый день в прорезях решетки на окне показался месяц, старуха снова пришла и подтолкнула Лучию, поднявшуюся ей навстречу, к дверям. Лучии почему-то стало страшно: глаза старухи были сплошь чёрными.

  Старуха провела её по темному коридору, крутым ступеням и наконец втолкнула в просвет тяжелой дубовой двери. Лучия испуганно вздрогнула: перед ней стоял высокий рыцарь с мрачными глазами и тёмным лицом, хранящем следы какого-то недуга. Он, обратившись к старухе, назвав её Катариной, попросил увести собаку, и Лучия разглядела у полога постели большого пса. Катарина, встретившись с мужчиной глазами, хотела что-то сказать ему, но, подумав, позвала собаку и исчезла за дверью.

   -Ты, стало быть, Реканелли... – не спрашивая, но утверждая, произнес мужчина. Взгляд его темнел и наливался яростью, – дочь Родерико Реканелли. Ты знаешь, кто я?

  Лучия, испугавшись его взбешенного взгляда, отступила к самой двери и в ужасе покачала головой. И тут же её сотрясла догадка. Она поняла, что перед ней граф Феличиано Чентурионе – в разрезе его глаз мелькнуло сходство с Чечилией.

  -Стало быть, догадалась... – Чентурионе зло усмехнулся.

  Он был взбешен. Эта красотка из проклятого рода стояла перед ним невинная, как овча, сияя румянцем, а его брат, его любовь и надежда, был убит мерзейшей родней этой девки...

  -Мой мальчик, мой Челестино... твой брат убил его...

  Феличиано бездумно подтолкнул девку к пологу кровати и сорвал с неё платье. Лучия сжалась и закричала, но он уже опрокинул её на постель и зажал ей рот рукой, навалившись на неё всей тяжестью. Он овладел ею быстро и зло, и даже не заметил, как на какое-то мгновение её взгляд померк. В голове Лучии пронеслись слова Чечилии про копье, крик замер в горле, потом все погасло. Очнулась она глубокой ночью, с испугом вспоминая произошедшее. Чентурионе в комнате не было. Не было вообще никого, везде была страшная глухая ночь, камин погас, в нём тлели серо-коричневые головешки и чёрные угли. Иногда в прогалинах сгоревших поленьев вспыхивало и тут же угасало пламя. Лучия с трудом поднялась и села у камина, глядя на серебрящуюся кромку золы. Граф Чентурионе обесчестил ее и надругался над ней. Это она поняла. Он отомстил ей за гибель брата? Лучия закусила губу. Но разве она виновата? За что он так? Разве она могла бы помешать братьям и отцу? Что с ней теперь будет? Лучия старалась не думать о только что пережитом, неосмысленно понимая, что это убьет её. Просто сидеть и смотреть на тлеющие головешки – вот в чем было теперь её спасение.

  Она подула на угли, и они вспыхнули.

  На рассвете пришла Катарина, снова окинула ее мрачным взглядом и, казалось, без слов поняла, что произошло. Старуха повела её по лестницам и коридорам, и Лучия подумала, что ее снова ведут в тюрьму с крысами. Но ей было все равно. Всё теперь было всё равно. Но пришли они в маленькую комнату, обставленную очень бедно. Катарина обронила, что в бочке в углу есть горячая вода и ей, Лучии, велено здесь оставаться. Лучия кивнула. Ей было все равно. Катарина вышла, снова бросив на неё темный взгляд.

  В замке повернулся ключ, и шаги старухи стихли.

  Лучия медленно подошла к окну. Нет, она не собиралась бежать, отчаяние ее было неосмысленным, оно, как необоримый яд, уже вошло в нее и сейчас тихо струилось по венам. Она хотела умереть. Резко распахнула тяжёлые шторы.

  Увы. На окнах были чугунные решётки.

  Теперь Лучия разрыдалась – отчаянно и горько, и не могла остановить поток слез до тех пор, пока не почувствовала, что пол кружится под ногами и её бьет озноб. С усилием поднялась и поплелась к бочке. Глядя на разорванное и окровавленное платье, вновь зашлась слезами, и, пока согревалась в воде, плакала. Наконец, вылезла и, дрожа, замерла на плитах пола. В спальне стоял сундук, замка на нём не было. Лучия подумала, что там может быть платье, и не обманулась: поверх белья и одеяла лежала холщовая симара.

  Часы медленно текли, час за часом, за окном просияло солнце, Катарина принесла ей поесть и положила на стол Псалтырь, и Лучия пробормотала слова благодарности. Потом, после ухода старухи, веки Лучии смежились, и она погрузилась в тяжелый сон, проснулась ближе к вечеру от колокольного звона. Все последующие дни в замке ничем не отличались от этого, она сидела под замком, молилась, иногда сквозь прутья решетки оглядывала прилегающие к замку скалы и сине-зеленые воды в речной излучине. Старуха приносила ей поесть и, не говоря ни слова, исчезала.

  Спустя неделю незадолго до полуночи в коридоре раздались тяжелые шаги, и в замке повернулся ключ. На пороге снова стоял граф Чентурионе. Лучия хотела закричать, но не смогла: крик просто замер в горле. Чентурионе молча снял с себя плащ и, глядя на неё с едва скрываемым отвращением, велел ей лечь в постель. Лучия замерла, он повторил сказанное. Лучия и хотела бы послушаться его, но всё тело одеревенело. Ему же в её немой обездвиженности померещился вызов, и глаза его полыхнули огнём. Феличиано яростно опрокинул девку, осмеливавшуюся противиться ему, надавал оплеух и властно овладел ею. В её позе, расслабленной и жалкой, он черпал двойное удовольствие: ему казалось, он бесчестит и подминает под себя проклятый род Реканелли, расправляется с ним и подавляет его, и тем удовлетворял мщение и гнев, а наслаждение обладания юным телом жгло плоть. Феличиано Чентурионе вообще-то не был жесток, но боль потери, в которой для него было сугубое отчаяние, превратила его в деспота. Он делал то, что никогда не позволил бы себе с девицей благородного происхождения, но благородства в этом роду и не было... мерзавцы, убийцы...

  Чентурионе понимал, что неблагородно и низко срывать свою боль на этой девке, но сейчас ему было не до благородства, и, наматывая ее волосы на свою ладонь, заставляя ее выгибаться ему в угоду, он всё равно видел перед собой окровавленное тело Челестино. Этой девкой он, как тряпкой, стирал кровь брата, но кровь снова и снова проступала. Он почувствовал беснование, снова навалился на девку, тяжело подмяв под себя. Ненавижу...

  Лучия не помнила, когда он ушёл.

  Дни шли за днями, слившиеся для Лучии в бесконечную череду пустых часов. Правда, со временем кое-что изменилось. Граф Феличиано приходил к ней через день, но уже не измывался и не унижал, а просто лениво овладевал ею, после чего уходил к себе. Иногда же, откинувшись на подушку, засыпал, и, проснувшись на рассвете, окидывал её мутными глазами и покидал спальню. Он никогда не говорил с ней, Лучия видела, что мыслями он витал где-то далеко, и мысли эти были горьки. Однажды, когда он уснул рядом с ней, она слышала его стоны во сне и непонятные бормотания на латыни.

  Оставшись одна, она читала псалмы. 'На Тебя, Господи, уповаю, приклони ко мне ухо Твое, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня. Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне... Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. Я – как сосуд разбитый, отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. В Твоей руке дни мои; избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих, спаси меня милостью Твоею...'

  Она иногда пыталась представить себе братьев и отца. Толпа кричала, что они убиты. Как же это? Беппо, Джизо, Нальдино... Отец... Их нет? А кто есть? Этот ужасный тиран Чентурионе... Лучия сжалась в комочек. 'Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего; внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей, и смущаюсь, от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашел на меня, и ужас объял меня...'

  Как-то Лучия услышала препирательства графа и Катарины, которая стала к ней в последние дни добрее, приносила черешню и малину, даже немного меда. Старуха упрекала Чентурионе в том, что он не выпускает девицу даже в сад, того и гляди, чахотку подхватит, как смерть же бледная... Феличиано Чентурионе, что-то ворча под нос, всё же разрешил старухе выводить Лучию в палисадник, но заметил, что та отвечает за девку головой.

   При этом Чентурионе сердился на упреки Катерины, скорбел о брате, и злился на девку Реканелли, вечно сидящую с постной и плаксивой рожей. Когда пришел в следующий раз, заставил ее принять позу унизительную и рабскую, после же, одевшись, заметив слезы на ее глазах, ещё больше разозлился, – до такой степени, что снова закатил ей оплеуху и велел умолкнуть. Лучия напряглась, стараясь побороть спазм боли и обиды, но не смогла.

  -Жестокий тиран, – разрыдалась она, вспомнив определение, данное ему родней.

  Он встал, отбросив со лба волосы, и Лучия в ужасе сжалась – ей показалось, что сейчас он убьет её. Но Феличиано закрыл глаза, и тень его ресниц углубила оставленные бессонницей следы усталости на лице. Он снял плащ и накинул его ей на плечи.

  -Идем со мной. Я кое-что покажу тебе, – прошипел он и подтолкнул её к выходу.

  Коридоры замка были огромны, здесь царили сквозняки. Он повёл её по старой лестнице со сбитыми и недавно отремонтированными ступенями куда-то на нижний этаж. На миг она насмерть испугалась: ей показалось, что он запрёт её в холодном подземелье, эта мысль пронзила её до костей, но тут он подтолкнул её к огромной дубовой двери и распахнул её перед ней. Они оказались под сводами храма, где по углам в нефах горели лампады, струя мягкий аромат ладана и чего-то ещё непонятного, но умиротворяющего. Он снова взял её сзади за плечи и подтолкнул в боковой неф. Теперь она стояла перед мраморным надгробием. Черные буквы страшно зияли на белом мраморе.

   'Челестино Чентурионе. Прожил семнадцать лет, четыре месяца и три дня. Невинно убиенный'

  -Смотри, – прошипел Феличиано Чентурионе над её ухом, – смотри. Там, под плитой мой брат. Он был пронзён клинком, злобной сталью, пронзён в спину, пронзён коленопреклоненный перед Святыми Дарами, пронзён в храме Божьем, пронзён насмерть. Он до второго пришествия уже не встанет. Я любил брата. Твоя родня убила его. Он никогда не встанет, он не будет ходить, смеяться, обнимать меня, дышать... – Она молчала, у неё отяжелели губы и странной тяжестью налились веки. – а ты говоришь о жестокости. Да, я ... был грубоват с тобой, ибо боль потери ослепила меня, скорбь звала к мести и гневу. Но я ...я не вонзил в тебя клинок, я своим cazzo проделал тебе отверстие промеж ног. Тебе было больно, я видел это, и, признаюсь и покаюсь тебе, твоя боль возбудила меня. Мне казалось, что овладевая тобой, я подминаю под себя твой мерзкий род подлых убийц, подчиняю его себе и бесчещу. Прости мне эти мысли – я грешен. Но всё же я причинил тебе боль, ту же, что в этой жизни обречена перенести любая женщина, – но с тех пор я много раз вонзал в тебя своё оружие – а ты жива. Вчера ты улыбалась, плескаясь в воде – я наблюдал за тобой. Ты лакомилась черешней, что принесла тебе Катарина, – помнишь её вкус? Я причинил тебе боль, а ты можешь дышать подо мной... Ты дышишь. А он, мой мальчик, уже никогда не будет дышать, купаться, есть черешню...

  Она молчала и стояла неподвижно, как статуя. Он вздохнул.

  -Надеюсь, я больше не услышу от тебя упрёка в жестокости.

  На занемевших ногах она вернулась к себе. Он шёл сзади. Когда она вошла, он позвал Катерину и велел принести ужин. Снял с неё свой плащ, колебля пламя свечи в кенкете, набросил его себе на плечи. Ушёл.

  Она присела на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

  Глава 19.

   Почти три недели после похорон Чечилия проводила дни в церковном нефе, где постоянно днём сидел и Феличиано, пыталась успокоить и утешить брата, но не преуспела. Друзья тоже не знали, что делать с его непреходящим отчаянием. Его не занимали ни пленники, ни допросы, ни вычленение степени вины заключенных. Все разговоры на эту тему он просто не слышал. Между тем Чечилия неожиданно столкнулась на лестнице с Катариной, которая несла Лучии ужин. Кормилица Феличиано направлялась в ту часть замка, где раньше жил граф Амброджо.

   -Ты куда, Катарина?

  Та вздохнула.

   -Девке Реканелли, которой братец твой пользуется, ужин несу.

   -Что? – Чечилия обомлела. – Лучия... Господи! Я совсем забыла... Так он...

   -Обесчестил девку, – кивнула Катарина, – даже жалко. Запер, никого не велел пускать, измывается, нехристь. Нашёл на ком зло срывать. Если бы не горе его, своими руками отколотила бы сквернавца.

  Чечилия растерялась. Господи, Лучия... как же это? Чечилия насколько минут просто не могла осмыслить услышанное. Лучия Реканелли... Вот уж кто была ни в чем не виновата, ведь кроткая, как овца, девица не обидела бы и мухи. Лучия нравилась Чечилии и при мысли, что её брат сломал и загубил жизнь Лучии, Чечилия заледенела.

  Перед её глазами замелькали сцены в монастыре: кроткая и тихая Лучия собирает ландыши, вот она при жалком свете лампады читает Псалтирь, вот смеется её рассказам о замке... Господи... Феличиано, что ты сделал?

   -Донна Крочиато, что с вами? – Чечилия сквозь слёзы разглядела мессира Амадео Лангирано.

   -Это ужасно. Феличиано обесчестил Лучию Реканелли. Это же... разве рыцарь может? Это же... Да, у него горе, но горе не дает право причинять горе другим. Как он мог? – Чечилия была просто убита и не скрывала потрясения.

  Амадео тоже побледнел. Он запомнил Лучию ещё в доме Родерико Реканелли, и когда во время разграбления чернью палаццо Реканелли увидел Лучию, бросился спасать её от гнева разъяренной толпы. Амадео и помыслить не мог, что то, что не сделала орава мстителей, сотворит его друг Феличиано Чентурионе.

   -Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли... – Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.

   -Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, – зло проронила Чечилия, – но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему...

   -Подождите... – Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла. – Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю... Я пойду к нему. Мне он не солжёт. – Лангирано хотел в это верить.

  ...Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетенную бутыль крепленого вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.

  'В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня; ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня; сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильпнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои – как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава...', бормотал он и умолк.

   -Амадео... – Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо. – Что ты?

  Лангирано подошёл ближе.

   -Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

  Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

   -Что за пустяки...

  Лангирано напрягся.

   -Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты... Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости

  На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка – жужжание надоедливого слепня.

   -Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности... – в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.

  Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить – надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.

  Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.

  -Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, – Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.

  Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.

  -Амадео... Вернись.

  Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.

   Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.

   – Не сердись, я виноват...

  Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.

  – Зачем ты это сделал? Смерть Челестино – горе, но горе потери брата не дает тебе право творить низости, – как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчетно, думал он о другом.

  -Я нагрешил, – вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, – горе потери брата. Да. Ты прав, горе... не дает права... не дает права... – Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, – но если бы ты знал... что... я потерял... – Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами

  Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино... Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова... Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но... как же... Нет. Не может быть.

  Он медленно приблизился к Чентурионе.

  – Оmnes conatus nulli utilitati fuere... И не по воле богов от иного посев плодотворный... in collibus sterilibus ...он никогда от любезных детей не услышал имя отца... laterem lavimus... и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят... – тихо сказал он, садясь рядом с другом. – Лукреций... Как же я не догадался... Я, правда, подумал, но...

  Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

   -Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал?– он въявь протрезвел.

   -Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций... Вот это...

  'И не по воле богов от иного посев плодотворный

   Отнят, чтоб он никогда от любезных детей не услышал

   Имя отца и навек в любви оставался бесплодным.

   Многие думают так, и, скорбя, обагряют обильной

   Кровью они алтари и дарами святилища полнят,

   Чтобы могли понести от обильного семени жены...'

  Вот что ты цитировал...

  Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряженно спросил.

   -Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь... Энрико тоже.

   -Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но... ты уверен?

  Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

   -Уверен ... в чём?

  Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

  -Мать говорила, что ни одна из жен не родила тебе... Но...

  Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.

  -Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у нее перебывали они все... И одна... процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор... На мое счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её... слова её жгли меня. Я велел привести из селения пять молодых девок, правда, в одном случае кто-то опередил меня. – Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя. – Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла... Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, – Феличиано отчаянно махнул рукой, – отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анджелину... Тут я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба... Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё требовала наследника. И отец... эти вопросы...