Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

   Сестрица изумленно оглядела брата.

  -Ну, и что?

  Глаза Челестино расширились.

  -Ты не видела этого... Это не человек, а гора мускулов. Я и сравниться с ним никогда не смогу.

  Чечилия вздохнула. Она знала, как болезненно воспринимал Челестино хрупкость своего сложения, но сделала все, чтобы утешить брата, заверив его, что, повзрослев, он будет таким же, как мессир Ормани и их брат Чино. Но убедить малыша ей не удалось. Мальчик невидящим взглядом смотрел на стену и качал головой. 'Ты не видела его...'

  Оставшись одна, Чечилия снова задумалась, – конечно же, о предмете своего интереса. Права ли она? Что влекло её к этому белокурому мужчине, совсем не красавцу, и уж куда как не могущему тягаться с ней в знатности и богатстве? Почему ей был нужен именно он, – хотя она была прекрасно осведомлена о его бурных похождениях и любви к нему девиц? Почему сердце выбрало его?

  Ей вспомнился вечер, когда она, совсем девчонка, сидела с пряхами поздним летним вечером. Крестьянки зубоскалили и прихорашивались, ждали парней. Когда приходил Энрико, все оживлялись, – и девицы, и ребятишки: Крочиато был мастер рассказывать разные истории, и не проходило и минуты, как на коленях Энрико пристраивался сынишка конюха, его обступали дети и требовали историй про чертей и про привидения. Тот, тараща свои и без того огромные глаза, улыбался и начинал рассказ о жизни одного благочестивого священника. Дьявол чрезвычайно долго изощрялся над ним, давши себе слово вывести его из терпения всякими злобными проделками. Когда почтенный патер читал свой требник, дьявол потихоньку подкрадывался к нему и клал лапу на то место книги, которое тот читал, а иногда внезапно захлопывал книгу или переворачивал страницы, а иногда задувал свечу. Всеми этими проделками дьявол хотел вывести из терпения святого человека, заставить его рассердиться, выговорить какое-нибудь бранное слово. Это был бы хоть и маленький, а все же грех. Но лукавый напрасно старался. Патер переносил его штуки с таким безграничным терпением, что нечистый, видя, что от него ничего не добиться, вынужден был отстать...

  Потом он рассказывал про одного бедняка, которого соседка уговорила намазаться какой-то мазью, потом оба поднялись на воздух, помчались из Рима в Беневенто, опустились в тени развесистого орешника, где уже собралось целое сонмище колдунов и ведьм. Вся эта компания пила и ела, и они тоже уселись за стол. Но на столе не было соли. Растерянный бедняк, не привыкший есть без соли, спросил ее для себя, даже не подозревая, что черти терпеть не могут соль. Однако, ему подали соль, и он так ей обрадовался, что невольно воскликнул: 'Слава Богу, вот и соль!'. И как только имя Божие было упомянуто, тотчас же все дьяволы, колдуны и ведьмы исчезли, а несчастный остался среди поля под деревом один и совершенно голый. Он в таком виде и побрёл к себе в Рим, выпрашивая дорогою подаяние. А кто виноват? Зачем поддаваться дьявольским искусам?

  Девчонки слушали его, открыв рот, Катарина Пассано звала его пустомелей и шалопаем, и грозила отшлепать за выдумки, дети висли на нем гроздьями, девицы кокетничали с ним. Как хотелось ей тогда, чтобы он улыбался не горничным и служанкам, а только ей, чтобы смотрел только на неё, не отводя глаз... Дурочка, вот кто она, сказала себе Чечилия. Но стоило ей снова увидеть его – сердце её забилось как тогда, в детстве.

  Уж не околдовал ли он её, в самом-то деле?

  Глава 10.

  Энрико Крочиато не вернулся в субботу. Не появился он в замке и в воскресение. Только в понедельник вечером на взмыленном коне он проскакал по двору к конюшням, сполз с седла и, пошатываясь, направился в замок. Он очень устал, поездка в Неаполь совсем вымотала его, он не спал несколько ночей, а днями кружился, как белка в колесе.

  Но теперь цель была достигнута. Это обошлось в немалую сумму, судейские крючки, нотариусы да писаря и перо в чернила не обмакнут без солидной мзды, но овчинка, считал Крочиато, стоила выделки. Энрико отдал распоряжение слуге приготовить на завтрашний день праздничный стол, пригласить мессира Ормани, послать записку мессиру Лангирано и епископу ди Романо, после чего, едва не уснул в банных пределах, но все же дополз до спальни и рухнул на постель.

  Мессир Крочиато спал и потому не слышал и не видел, как в их покои словно невзначай якобы в поисках Бьянки заглянула Чечилия Чентурионе, как она пробормотала несколько нелестных слов по его адресу, потом направилась в конюшню, где недоуменно оглядела Миланца, вороного жеребца, которого конюхи торопливо обтирали сеном. Куда это Котяру черти носили?

  Синьорина Чечилия нравом отличалась игривым и несколько сумасбродным, тут монастырские сестры были правы, но при этом, синьорина Чентурионе куда как не была праздной мечтательницей и глупышкой. Ума Чечилии было не занимать: она мгновенно запоминала тьму новых сведений, столь же быстро отделяла зерна от плевел, женским чутьем молниеносно постигала в свои семнадцать то, что иные не понимали и в сорок, Духом Святым различала истину и ложь.

  Сейчас Чечилия разгневана не была. Она знала свою красоту и силу, и не думала, что Энрико Крочиато сможет вырваться из расставленных ею капканов. Она поймала Кота и не намерена была выпускать. Было только одно обстоятельство, которое могло помешать. Сложность была в братце Феличиано, который мог просто не позволить ей выйти замуж за Энрико, ибо, хоть Крочиато и был другом его детства, все же едва ли мог показаться графу приемлемым мужем для неё. Это Чечилия поняла ещё в монастыре, и положила себе по приезде осторожно поговорить с братом.

  Однако не поговорила. Просто не смогла, ибо один вид Феличиано просто убил её. Перед ней был совсем не прежний Чино, её защитник и рыцарь, но человек сломленный и больной. Брат тяжело страдал, его явно снедала какая-то тайная скорбь. Но глупо было пытаться уговорить его открыться ей: Феличиано любил её, но считал совсем ребенком. Она случайно слышала разговор брата с мессиром Северино Ормани. Даже ему, своему другу детства, Феличиано ничего не сказал. Но что гнетёт его? Со слов Катарины Пассано, которую Чечилия весьма уважала, она знала, что второй брак Феличиано был несчастен. Чечилия и сама считала Анджелину Ланди особой неприятной, взбалмошной и резкой. Но и Франческа Паллавичини, которую Чечилия едва запомнила, не сделала брата счастливым: он никогда не приходил на могилу Франчески, мрачнел при воспоминании о ней. Обеих невест ему сосватал отец, но что мешает Феличиано снова жениться – и избрать жену по сердцу? И неужели Феличиано будет противиться её браку?

  Во вторник утром, в первый летний день, синьорина Чентурионе неожиданно заметила, как к апартаментам Энрико подошли его друзья Раймондо с сестрой, мессир Амадео и мессир Северино, а спустя минуту к ним присоединился и её брат Феличиано. Чечилия выпрямилась в струнку. А её, стало быть, не позвали? Но если там можно находиться Делии, то почему нельзя ей? Эта мысль не имела продолжения. Встретившиеся внизу приветствовали друг друга, и стало ясно, что цель приглашения никому из них неизвестна, ибо мессир Северино спросил Раймондо, зачем они званы к Энрико, тот пожал плечами, мессир Амадео Лангирано тоже проронил, что ни о чём не ведает. Чечилия подумала, что все равно от Делии потом узнает все, но тут неожиданно раздался тихий вопрос синьорины ди Романо, не имевший никакого отношения к приглашению. Она изумленно озирала мессира Лангирано. Тот сегодня был одет не в мантию, но в обычный дублет, перепоясан и вооружен кинжалом.

  -Но почему вы перепоясаны, мессир Амадео? Вы не должны носить меч...

  Мессир Амадео смутился под взглядом девицы, пробормотал, что в городе опасно, а это вовсе не меч, а венецианский кинжал из Беллуно.

  -Но брат говорил, что клирикам запрещено любое оружие, – удивилась Делия.

  Амадео снова смешался, но мягко пояснил.

  -Я не клирик, синьорина ди Романо, обетов я не давал. Мой отец – брат ректора Пармского университета, и дядя не настаивал на моем монашестве, только на достойном поведении. Среди двенадцати профессоров в Парме только девять – клирики.

  Тут на пороге показался Энрико Крочиато. Он выспался и теперь лучился довольством. Увидев друзей, просиял, однако, увидев Делию, растерялся. Его растерянность заметил Раймондо, и, поняв, что друг созвал их на мальчишник, без обиняков обратился к сестрице.

  -Тебе, Делия, лучше навестить синьорин Бьянку и Чечилию. Ты будешь нам помехой.

  Мессир Амадео Лангирано был несколько шокирован грубой прямотой Раймондо, но сестрица, судя по всему, нисколько не обиделась на брата: Амадео с удивлением заметил, что глаза девицы теперь сияют, на лице проступил прелестнейший румянец, коралловые губки раздвинулись милейшей улыбкой. Она обняла Раймондо, пожелала всем веселого вечера и помощи Божьей, и легко впорхнула на ступени лестницы, ведущей на второй этаж в покои Чечилии. Мужчины же исчезли в комнатах Крочиато.

  Тут Чечилия окликнула подругу. Делия стремительно обернулась, увидела Чечилию, бросилась к ней и, схватив за руки, закружила на площадке. Синьорина Чентурионе ничего не могла понять. Она рассчитывала, что Делия расскажет ей, что происходило в покоях Энрико, но теперь приходилось изыскивать другие способы проведать об этом. Причин же неожиданного ликования Делии, торопливо увлекшей её с замковый сад, Чечилия и вовсе не постигала.

  А в апартаментах массария стол ломился от яств и напитков, главным блюдом была зажаренный целиком дикий кабанчик. Старые друзья расселись вокруг стола и тут мессир Энрико поведал всем, что хоть все они из уважения и любви к нему именовали его 'мессиром', и он был посвящен в рыцари доном Амброджо, с нынешнего дня он – мессир по праву рождения. Гаер выложил на стол пергаменты, заверенные в Неаполе и Флоренции, и удостоверяющие каждого, сунувшего в них нос, что их податель имел самых благородных предков – и не только деда Грациано Крочиато, но и прадеда Гавино Крочиато, который назван в обнаруженном в Неаполе документе 'потомственным рыцарем, сыном Бельтрамо Крочиато, вернувшегося со Святой земли, где воевал за гроб Господень'. Вот почему у него такая фамилия!8 Таким образом, он, Энрико, равен им всем.

  Глаза Котяры сияли.

  Мессир Раймондо ди Романо почесал в затылке, мессир Амадео, давно догадавшийся о цели поездки Энрико, любезно поздравил его с восстановлением былого величия своего рода, граф Феличиано двусмысленно улыбнулся, а мессир Северино Ормани бестактно вопросил: 'Так тебя, стало быть, теперь и дерьмом обозвать нельзя, что ли?' Энрико заверил его, что ему, Северино, все можно, и наполнил стаканы вином. Тост следовал за тостом, сновали слуги с закусками, Северино и Феличиано, если и недоумевали про себя, зачем ему потребовалось доказывать свое дворянство, ибо он был любим ими не за кровь, но за нрав, то помалкивали.

  Между тем, в разгар трапезы, к удивлению Амадео, епископ Раймондо задумчиво обронил, глядя на него:

  -Так ты, стало быть, не в монашестве...

  Амадео грустно улыбнулся.

  -Отец настаивает на браке, но дядя говорит, что для академической карьеры семья губительна и надо выбирать. Я бы и выбрал, но и мать против, а между тем, годы идут и надо решаться. Дядя прочит меня себе в преемники.

  -Монашество – удел ангельский, но тягот нигде не избежать...– Глаза епископа странно блеснули, – тем более мать и отец не благословляют. Пути не будет.

  Амадео удивился. Ему казалось, что Раймондо должен, напротив, поддержать его, убедить избрать монашеское поприще, и положил себе после вернуться к этому разговору, котором у сейчас препятствовали тосты друзей и общий хохот.

  Дружеское застолье плавно перетекло в попойку, но незадолго до полуночи друзья обнаружили, что ряды их поредели: епископ Раймондо исчез. Все же остальные, кроме графа Феличиано, остались ночевать у Энрико. Сестрица же Чечилия подстерегла пошатывающегося братца при возвращении в свои покои, и легко выяснила, что было поводом для застолья: Чино не считал нужным скрывать его, да если бы считал, всё равно проболтался бы, ибо был пьян до положения риз...

  Глава 11.

  Мессир Амадео Лангирано всегда пил умеренно, и потому пришёл в себя на следующий день ещё на рассвете. Хозяин был уже на ногах и пригласил гостей в натопленную баню. Северино отказался и направился к себе, но Амадео воспользовался гостеприимством друга, чтобы все-таки вытащить из него правду. Нелепо думать, чтобы Энрико проделал тяжелый и многодневный путь в Неаполь, только затем, чтобы порадовать их застольем.

  -Ну, а почему я должен чувствовать себя плебеем? – ответил мессир Крочиато на его прямой вопрос, выливая отвар мыльного корня на белокурую макушку.

  -Разве мы тебя унижали? Разве хоть кто-то из нас...ну, кроме твоего же дружка Северино... позволял себе задеть твоё достоинство?

  -Я этого не говорил.

  -Так в чём же дело?

  -Я же тебе уже говорил, что хочу восстановить свою родословную в чистоте.

  -А я тебе уже ответил, что не понимаю, почему это раньше тебя не занимало, а нынче стало важным.

  Энрико ухмыльнулся.

  -Чего ты ко мне прицепился? Хочу быть потомственным рыцарем и буду. О детях беспокоюсь.

  -У тебя нет детей.

  Энрико рассмеялся, хоть и невесело.

  -Это дело нехитрое. Когда-нибудь, может, и будут. Вот я и хочу, чтобы мои детишки перед твоими дерьмом себя не чувствовали.

  -У меня нет детей, Энрико.

  -Говорю же, дело нехитрое. Будут.

  Амадео опустил глаза и вздохнул. Как же, будут...

  Мысли его текли безмолвно и почти бесстрастно. Монашеский путь, путь совершенного отвержения мира... сие не от человека, но от Бога. Но есть ли на это воля Божия? Бог благословит намерение святое, укоренит его в сердце, и устранит препятствия, если путь Ему благоугоден. Амадео без самонадеянности помышлял, на что решается. Готов ли он на ежедневные лишения, на безропотное терпение обид, на умерщвление телесное, на отсечение своей воли? Он испытывал самого себя: чисто ли его намерение? Готов ли он? Странно. Он не слышал в себе гласа Господнего. Не слышал призыва, но и не ощущал той слабости, какая всегда переживалась им при отшествии Господнем. Бог был с ним, ему легко дышалось, и он, одаренный постижением истины, смиренный и разумный, понимал всё.

  Кроме самого себя.

  Амадео собрался вернуться к себе, но тут при выходе из покоев Энрико встретил Феличиано. Тот был с похмелья, но попросил его пройти к нему, и Лангирано, взволнованный и трепещущий, торопливо пошёл за другом. Что это – знак доверия? Просьба о помощи?

  В спальне Феличиано, несмотря на теплый день, был жарко натоплен камин. Чино кутался в длинный плащ, подбитый мехом, снова выглядел бледным и больным. Амадео тихо опустился в кресло.

  -Рад, что ты не ушёл. Я хотел... поговорить с тобой, – заговорил Феличиано тихо и размеренно, – в тебе есть что-то божественно спокойное, неколебимое суетой... – Феличиано наполнил бокал вином, и Амадео заметил, что руки Чино слегка дрожат, но речь отчетлива и ясна. – Сядь ближе. Помнишь, в Лаццано, мы ночевали с тобой, Северино и Энрико после сенокоса в стогу? – Амадео кивнул, – Энрико сказал тогда, что ему страшно в такие ночи наедине с Небом, звездами и Богом. Угнетает смертность. А ты ответил, что бессмертие – в каждом из нас. Я недавно это вспомнил до черточки. Как причудлива память...

  Амадео поднялся и сел рядом с Чино, обнял его, и, не перебивая, внимательно слушал. Он знал друга в дни его возмужания, всегда восхищался его благородством и великодушием, глубокой образованностью и постоянством в дружбе. Он везде был первым – на охоте, на ристалище, в бою, предаваясь со страстью всему, что делал.

  Теперь, за те дни, что Амадео бывал в замке, он заметил, что львиную долю времени Феличиано уделяет брату Челестино, неизменно присутствуя на уроках, которые давал юноше епископ Раймондо. Просил он и Амадео преподать подростку основы квадривиума. Лангирано изумлялся – в юности сам Феличиано был легкомысленным шалопаем, но сейчас полностью заменил брату отца, был строг и взыскателен. Сугубо же удивляли наставления самого Феличиано Челестино – граф учил брата азам управления, тонкостям политики. Зачем? Возникало странное ощущение, что граф подлинно готовит брата себе в преемники. Почему? Что происходит? Слова матери и жалобы друзей тоже изумили Амадео. Теперь он отчетливо видел, что Феличиано несчастен и удручен, подавлен непонятной тяготой.

  Феличиано с тоской смотрел в каминное пламя и ронял обрывочные слова, чуть путаные и горькие, и Амадео не понимал, следствие ли они вчерашнего опьянения или просто тоски.

  -В последнее время я часто стал вспоминать... те годы... тенистый пригорок ландышей... Помнишь, тогда на дальней запруде мы подглядывали за девчонками? Как это волновало, как спирало дыхание, как обмирала душа... Сумасшедшие сны, пробуждение плоти... Мне, глупцу, так хотелось скорее повзрослеть! Помнишь, мы тогда с Энрико на запруде сцепились, у кого длиннее жердина и просили тебя рассудить нас, а Ормани обозвал нас бесстыжими и убежал? – граф улыбнулся. – Мальчишество, вечные состязания, гон молодых самцов...

  Амадео усмехнулся.

   -Ну, да, помню. Я присудил победу тебе, и Крочиато обозвал меня раболепным лизоблюдом.

   -А ты и вправду прогнулся передо мной?

   -Нет, – грустно рассмеялся Амадео, – раболепие мне несвойственно, я присудил победу тебе, потому что та смазливая девчонка из Лаццано поцеловала его. Я ревновал, злился и завидовал. Вот и отплатил ему...

  Феличиано расхохотался

   -Ах, ты, шельма! А он, бедолага, до сих пор уверен в моем липовом преимуществе. Все эти годы страдал.

  Тут, однако, Амадео заметил, что лицо графа снова помрачнело.

   -Стало быть, и тут я дерьмо... Ну да ладно, к делу. То, что ты сказал о Реканелли. Ты умён и понимаешь, что и предвиденную опасность не предотвратить. Помни о Челестино. Он – надежда рода. Случись что со мной... Он куда чище меня и я верю... Позаботься о нём. Ты, Северино, Энрико, Раймондо – не оставляйте его.

  Амадео не понял, почему тридцатилетний Феличиано считает Челестино надеждой рода. Он сам больше не намерен вступать в брак? Но почему? Энрико сказал, что он совсем не любил Анджелину. И мать говорила ему, что семейная жизнь Феличиано не радовала его. А Энрико уверенно сказал, что и первую жену граф тоже не любил...

  Неожиданно он услышал:

   -Я благодарен тебе, Амадео, и прежде всего за молчание. Я помню, как пугали меня твои внезапные прозрения, и знаю, сколь много ты способен уловить, заметить, прочувствовать. Я уверен, что ты рано или поздно поймешь бремя моей скорби. Я уповаю, что ты пощадишь меня, и твое понимание умрет в тебе. Я не жалею, что встретился с тобой.

  Амадео почувствовал, что его сковало почти летаргическое оцепенение. Феличиано не скрыл от него, что несчастен, но отказывался говорить начистоту. Амадео безмолвно смотрел на друга, которого запомнил, как воплощение благородства. Теперь он портит деревенских девок, пьёт, после кается в... в чём? Слова Энрико проступили новой гранью, рассказ матери... Понимание чего-то сумрачного медленно подползало к Амадео и уже проступало где-то на кромке сознания.

   -Могу я спросить?

   -Я боялся этого. – Феличиано поднял глаза на Амадео. – Спроси.

   -Есть непроговариваемое, но ... ты сможешь в этом испытании не утратить благородства?

  Феличиано ответил не сразу.

   -... Да... Наверное. Теперь да. Я выдержу. Худшее я пережил.

   – Имея четверых преданных друзей, ты все равно не готов довериться никому?

  Феличиано покачал головой и вздохнул.

   -С бедами мы все один на один, Амадео.

  У Амадео сжалось сердце.

  -Ты готов выслушать меня?

  Феличиано выпрямился и осторожно кивнул.

   -Мужчина остаётся мужчиной, пока он не утратил мощь духа, благородство и веру в Господа. Господь милостив, и порой наказывая нас, он скорбями лишь очищает нас от налипшей на нас грязи греха. Ты можешь выдержать всё, что тебе послано. Молись.

  Феличиано бросил на него пристальный взгляд и кивнул. На прощание крепко обнял друга.

  Лангирано направился домой. На сердце было мутно и тревожно, что-то томило и отягощало, царапало душу до крови, но причины томящей муки он не постигал. Объяснение с Феличиано, на которое тот пошёл сам, прояснило только одно – боль друга была подлинной и пожирала его.

  Амадео поморщился. Как все было легко и просто в те зеленые года, и сколько тягостей и мук принесла им зрелость. У Амадео болела душа за друга, но тут он понял, что что-то гнетет его самого, гложет, как червь. Неожиданно догадался. Это были застрявшие в памяти сказанные поутру слова Энрико о детях. Стало быть, тот все же надеется... на что? Энрико – гаер, но никто никогда не отказывал ему в благородстве, он не сможет сделать Чечилию своей подружкой – и из любви к Феличиано, да и соображений чести. Но жениться на Чечилии? Глупо и мечтать об этом. Но он всё же мечтает... Он влюблен, и похоже, проделал утомительный путь в Неаполь только ради... ради неё? Энрико никогда не осмелится попросить у Феличиано руки Чечилии, даже с дворянскими грамотами он для нее – плебей.

  Но нет, вовсе не дела Энрико, понял Амадео, угнетали его. Сердце его ныло от своих забот, и пора было принять решение. Хватит искушений, хватит блудных снов. Надо посвятить душу и тело Господу и уповать на Его помощь. И у него никогда не будет детей, его ждал путь горний. Но почему Раймондо говорил за столом столь странные вещи? Нужно повидать его...

  На восток наползала грозовая туча. Амадео миновал окраинную улицу и остановился – вокруг него неожиданно закружил белый голубь, слетел на землю, запрыгал у ног, и ошарашенный Амадео вдруг увидел на булыжной мостовой старую подкову.

  На сердце его потеплело. Две хорошие приметы...

  Едва переступив порог собственного дома, Амадео Лангирано замер в изумлении. Господь услышал его желание поговорить с епископом о монашестве – и исполнил его. Возле камина на стуле с высокой спинкой как Римский Наместник Христа на земле восседал Раймондо ди Романо. Но рядом с ним сидела Делия ди Романо в алом платье. Девица была сегодня особенно прелестна и впервые роскошно одета. Вырез платья обнажал лилейную шею и ложбинку белоснежной груди, Амадео смутился и опустил глаза, почувствовав волну жара, охватившего его. Господи, как же суета мира всё ещё отзывается в его некрепком сердце... На коленях у Делии пристроился кот Кармелит и музыкально мурлыкал, а донна Лоренца угощала гостей. Кармелит увидел его первым и тихо чихнул. Амадео смущенно улыбнулся. Добрые предзнаменования множились...

   Едва заметив его на пороге, его преосвященство порывисто поднялся.

   -Амадео! Ты мне друг? – безапелляционность и явная риторичность вопроса рассмешила Амадео, но он знал, что подобные вопросы обычно предваряли просьбы тяжелые и обременительные, и осторожно заметил.

  -Я тебе друг, разумеется, Раймондо.

  -Во-о-от! – восторженно отозвался тот, словно только этого и ждал, – а друзьям что предписано? 'Носить бремена друг друга!'

  Мессир Лангирано улыбнулся.

  -Но надеюсь, ты не фарисей и не возложишь на меня бремя столь неудобоносимое, что свалит меня?

  -Ну, что ты?! Я всё обдумал. Всё хорошо получится: возьмёшь бремя моё с плеч моих – я и в Рим осенью на диспуты съезжу, и в Болонье зиму проведу, а то сижу ведь с марта как привязанный. А сил моих с ней, уж ты поверь, нет. Третьего дня в храме какой-то потаскун так на неё пялился, что я едва службу не остановил, да по рылу посохом ему не заехал, а по городу с ней пройти немыслимо – молодые кобеля так и прыгают, не ровен час, не устерегу, опрокинет кто – отец проклянет с того света. А зачем мне эти сложности?

  Амадео подумал было, что Раймондо всё еще не протрезвел со вчерашнего застолья, но тот пил совсем мало и ныне смотрел глазами твердыми и осмысленными.

  -Господи, да ты про что говоришь-то?

  От каминной полки раздался спокойный хрустальный голосок Делии.

  -Это он про меня.

  -Что?

  -Он хочет, чтобы вы меня в жены взяли, – пояснила Делия путаный смысл слов брата. – Он отцу на смертном одре обещал меня 'пристроить' – вот и пристраивает. Сначала пытался приткнуть меня другу своему, мессиру Энрико, еле я его образумила: Чечилия своего не отдаст. Потом решил меня мессиру Северино сосватать, опомнись, говорю, окаянный, этот, когда Бьянку видит – опереться на что-то спешит, а то – свалится. А вас он в расчёт не брал, считал монашествующим, а тут загорелся...

  -Да уймись ты, чертовка, что ты несёшь? – перебил братец сестру. – Ничего не загорелся, всё я спокойно обмозговал. Ты не думай, Амадео, она даром что чернавка, а так миловидная, у монахинь воспитывалась, и рукоделие всякое знает, и даром, что ведьмой прозвали, а так она спокойная, кроткая...

  Амадео невольно расхохотался.

  -Ну, что ты смеёшься? – лицо епископа вытянулось, – чем она тебе плоха? Три языка знает, ерунду античную всякую, книжек перечитала целую уйму, меня поправляет, аще что забуду. Или ты этих... как их... – он пощелкал пальцами, – а, блондинок, что ли, любишь? Так молоко же белой козы ничуть не белей молока чёрной! Возьми – прок от неё будет, а покроешь её – она детишек тебе народит...

  Амадео почувствовал, что краснеет.

  -Делия... вы его слышите?

  Девица тут же откликнулась и, опустив на пол кота, подошла к ним.

  -Ну, ещё бы я его не слышала, не глухая. Он не помешанный, мессир Амадео, просто надоела я ему хуже горькой редьки, – пояснила сестрица логику сбивчивого красноречия братца, – он меня, конечно, любит, только обуза я ему, спит и видит от меня избавиться.

  -А вам не обидно, что в вас обузу видят?

  -А чего обижаться, – удивилась красотка, – Раймондо человек святой, не от мира сего, в облаках витает, земное ему как пыль подошвенная.

  Амадео умилился удивительным отношениям в семье ди Романо, и осторожно спросил.

  -Ну, а вы-то ... что чувствуете, когда вас незнакомому мужчине отдать пытаются?

  -Это вы со мной незнакомы, четыре года назад вы меня, совсем девчонку, в Парме, когда мы с братом у вас гостили, и не заметили даже, а я с вас глаз не сводила. Брат прав, когда говорит, что человек вы ума божественного и души кристальной. И в городе говорили, что на лекции ваши все школяры сбегаются, в эти часы никто больше и не читает – ибо все у вас! И лицом вы приятны, и от друзей ваших я столько добрых слов о вас слышала – какой же вы незнакомый?

  Амадео смутился почти до слёз, а Раймондо, почуяв, что слова сестрицы почему-то подействовали на друга лучше всех его уговоров, осторожно осведомился:

  -Ну что, берёшь?

  -Берёт. – Голос неожиданно раздался с лестницы, и донна Лоренца подошла к сыну. – Я, откровенно сказать, подобного сватовства в жизни не видала, но тебя, Амадео, иначе, видимо, и не возьмёшь. Тем более, Раймондо, что блондинок он не любит.

   Амадео не мог прийти в себя. Как же это? Он обещал себе никогда ни одной женщине не открывать сердца, но вот, никто и не ждал от него проявлений чувств и слов любви. Его не отвергали, но ему предлагалась и даже навязывалась в жены писаная красавица, и отказ был невозможен, – если он, конечно, не готов был обидеть друга и унизить девицу. Друга Амадео обижать не хотел, девица была красива и умна, и не запрети он себе помышления о женщинах, заставила бы его потерять голову. Да и, что скрывать, он ведь силой разума и духа гнал от себя все помыслы но ней, но с той минуты, как увидел её в бывшей детской Феличиано, постоянно в мыслях возвращался к ее образу. Но может ли это быть?

   Он наклонился к девице и тихо вопросил:

  – Но мне казалось, Делия, что и разговор-то со мной вам в тягость, и раны сердечные... разве мной нанесены были?

  Девица пронзила его синими глазами.

  – Я еще в Парме вас полюбила, а как из монастыря вернулась, мне мессир Крочиато сказал, что получение высших академических степеней сопряжено с большими расходами на подарки профессорам, так что большинство школяров принуждено довольствоваться степенью бакалавра или лиценциата, а промоции на вашем факультете настолько велики, что такую роскошь могут себе позволить только члены орденов, за которых платит конгрегация. А все, за кого конгрегация платит – члены духовного сословия. Церковь требует безбрачия от лиц, существующих на счет ее бенефиций. В Болонье ректор схоларной корпорации, он у нас гостил, – прелат. Как же тут не расстроиться-то было? И тут вдруг вы говорите, что обетов не давали. Братец тут же и решил меня за вас замуж отдать, да и сбыть с рук, а в октябре в Рим на диспуты поехать. Пойдешь за него, спрашивает. Я братцу и говорю: пойду.

  Амадео опустил глаза и пробормотал что-то невнятное. Слова девицы о любви к нему заставили его совсем растеряться, он и помыслить не мог, что любим ею, теперь не ведал, что сказать на подобное признание. Он был согласен взять Делию в жены, но как выговорить это? Наконец, вспомнив слова Раймондо, чуть улыбнулся.

  – Ну, если Господь повелел друзьям носить бремена друг друга...

  Глаза монаха воспламенились ликованием.

  – Берёшь?! Так я вас прямо сейчас, у отца Фабиано за углом и повенчаю... – Раймондо плотоядно потёр руки, – да, забыл! За ней отец оставил тысячу восемьсот флоринов – приданое, у венецианца, синьора Труффо, хранятся. Лишними тоже не будут, когда детишки-то пойдут. – Его преосвященство едва не приплясывал.

  Дальнейшее Амадео помнил смутно. Мать, довольно улыбаясь, велела ему надеть пасхальный костюм. Амадео, как в чаду натянул парадный дублет и, увлекаемый Раймондо, вышел в ночной город. Ночное небо было беззвездным, но странно огромным, он робко протянул руку девице и тут же ощутил ладони её тонкие пальцы. Всё казалось сном. Маленькая церковь святого Дженнаро была пуста, но епископ, юркнув в алтарь, потом торопливо пройдя по хорам, обнаружил настоятеля, мгновенно договорился с ним о проведении обряда, всунув ему в руку золотой флорин, выпроводил растерянного отца Фабиано из собственного храма, и в ликовании навек соединил дружка с опостылевшей сестрицей, потом отправил их в сопровождении матери домой, а сам, в веселии сердца воспевая 'Ныне отпущаеши...', направился в свою обитель.

  У порога дома их застал накрапывающий дождь, и со словами 'sposa bagnata – sposa fortunata', Амадео перенес невесту через порог. Душевно Амадео никак не мог прийти в себя, всё казалось каким-то ненастоящим, как предутреннее сновидение, тут он некстати вспомнил свой сон, который теперь так завораживающе и точно сбывался, и, выйдя из ванны, заметил у камина Делию, теперь в белом платье до пят. Мать вошла неслышно и благословила их – за себя и за отца.