Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

  Лучия была обязана Чечилии многими знаниями и книгами, которые та втихомолку от монастырских сестер давала ей читать ночами. Эти книги волновали кровь и будоражили Лучию, но одного она не понимала и наконец спросила о том подругу. 'Здесь говорится, что они возлегли на ложе... а это зачем? Так принято на свадьбах?' Чечилия просветила её, хотя имеющиеся у неё сведения были почерпнуты ею из болтовни деревенских девок-прядильщиц в замке. 'Жених разденет тебя и овладеет тобой, он должен пронзить тебя своим мужским клинком, и тогда ты станешь его женой и продолжишь его род. Это больно, но так надо' Лучия испугалась. Однажды на внутреннем дворе она видела, как клинком закололи свинью. Это было так страшно! 'Пронзит клинком?' Чечилия захихикала. 'Мужской клинок – это то, что у каждого мужчины всегда с собой, даже в бане. Он не очень острый, но Нинучча говорила, что первый раз прокалывает больно' Нинучча ещё много чего рассказывала Чечилии, но та целомудренно сочла, что об остальном в монастырских стенах говорить негоже.

   Несмотря на испуг от услышанного, Лучия мечтала о браке. Юноши волновали её, но это были воображаемые юноши – рослые красавцы, умные, красноречивые, галантные и рыцарственные. О мужчинах Лучия читала, что 'рыцари имеют многообразные достоинства: одни – хорошие воины, другие отличаются гостеприимством и щедростью; одни служат дамам, другие блистают костюмом и вооружением; одни смелы в рыцарских предприятиях, другие приятны при дворе'. Культ Прекрасной Дамы, начавшийся с поклонения Деве Марии, возвеличил и земную любовь, она почиталась источником всяческой добродетели и входила в состав рыцарских заповедей. 'Редкие достигают высшей добродетели, храбрости и доброй славы, – гласило одно из поучений, – если они не были влюблены'. Идеальный рыцарь был честен, умен, скромен, щедр, набожен, смел, вежлив и непременно влюблен...

  Бьянка Крочиато рассказывала в монастыре, что правила поклонения имели ряд ступеней. На первой стоял робкий рыцарь, который уже носит в сердце тайную любовь, однако не смеет еще открыться своей избраннице. Когда он решается на признание, то поднимается на вторую ступень и называется 'молящим'. Когда же дама наконец допускает его к служению себе, рыцарь становится 'услышанным'...

  И вот теперь, по выходе из монастыря, Лучии предстояло замужество. Она боялась говорить об этом с отцом, старшие братья тоже пугали её, но Реджинальдо, младший, был ей ближе всех. Однако на её осторожный вопрос Нальдино ответил, что сейчас не время говорить об этом, все устроится к осени. Больше Лучия спрашивать не решилась, но затаенная мечта, ожидание рыцаря по-прежнему томило душу. При этом, вот беда, все виденные ею мужчины, хоть и окидывали её странными, жадными и маслеными взглядами, словно подлинно хотели пронзить кинжалами, не нравились ей. Не понравился ей и Паоло – куда ему было до героя рыцарского романа, мессир же Лангирано почти не смотрел на неё...

   В жизни мужчины совсем не походили на рыцарей.

   Тем временем в столовой разговор мужчин шел о вещах таинственных и непонятных. Братья говорили о тирании, о наглости, с которой негодяй Чентурионе дерзнул разрушить веками установленные порядки, о том, что справедливость требует наказания и возмездия. Лучии было скучно. Она подхватила Брикончелло, незаметно вышла в сад и забрела в тень больших буков, отпустив котенка гулять. Здесь, на каменистом уступе, вдруг нашла свой любимый цветок – крохотный белый ландыш. Монахини в монастыре называли его Lilium convallium – Лилией долин. Они говорили, что ландыши – это горючие слезы Богородицы, которые она проливала, стоя у креста распятого сына. Слезы эти, падая на землю, превращались в прекрасные цветы непорочности и святости, которые, отцветая, становились красными, похожими на кровь плодами. Монахини добавляли, что в светлые лунные ночи, когда земля объята глубоким сном, дева Мария с венцом из блестящих, как серебро, ландышей на голове появляется перед немногими избранными праведниками, сестра же Джованна, её воспитательница, даже подарила ей флакон ароматного ландышевого масла. Сейчас Лучия бродила в тенистом саду и с наслаждением вдыхала чистый аромат белоснежных крохотных цветов.

  В доме, она слышала это, мужчины продолжали свой спор, Лучии не хотелось возвращаться туда. Тут вдруг на ветвях запела пичуга, и Лучия разглядела среди зелени птичье гнездо. Она присела на скамью и заслушалась, потом вспомнила легенду о человеке, что понимал птичьи голоса. Её рассказала Чечилия Чентурионе. Вот бы и ей понимать, о чём поёт птица, может, о ней самой? Что-то пророчит? Или просто радуется весне? Сама Лучия обожала весну – даже сам её запах: зеленой молодой травы, талой воды и теплого солнца, и сейчас следила, как на траве при колебании молодой листвы играли и прыгали солнечные зайчики.

  Неожиданно и, казалось бы, без всякого повода Лучии вспомнилось случившееся в монастыре полгода назад.

  Это всё Чечилия. Она заинтриговала и убедила всех, и едва колокольный звон старой церкви Иоахима и Анны смолк, а над горным уступом у Волчьей пещеры клубящиеся тучи соткались в подобие величественных чертогов, они вчетвером направились к старому корпусу бенедиктинского монастыря. В прогалах неподвижных дубов, чья пожелтевшая по осени листва в лунных лучах казалось бронзовой, сновали страшные тени, но Чечилию ничего не пугало. Они, увлекаемые её напором, бегом последовали за ней. Путь их лежал к крохотной монастырской запруде за старым овином, где на черной водяной глади мерцала золотистая дорожка лунных бликов. До неё и впрямь было меньше четверти мили.

  -Это грешно, Чечилия, – недовольно пробормотала Делия ди Романо, останавливаясь у воды, – сказано, ведь, всякий гадатель и ворожей проклят...

  -Этому гаданию покровительствует сама Божья Матерь, – возразила Чечилия, вытащив из мешочка для рукоделия несколько грецких орехов, раздала их подругам. Расколов колотушкой свой, она прикрепила на донышко каждой скорлупки крохотную восковую свечу, высекла кресалом огонь, зажгла их. 'Пресвятая Богородица, Матерь Господа, Дева Пречистая, прилепится ли ко мне сердце возлюбленного моего?', прошептала Чечилия и опустила скорлупки с горящими внутри огнями на волны. Обе скорлупки неожиданно затанцевали на почти неподвижных водах странный танец, двигаясь в такт на зыбях, уплывая все дальше, но держась на воде рядом. Лицо Чечилии озарилось ликованием, руки, сложенные в молитвенном жесте, разомкнулись. Чечилия захлопала в ладоши.

  Белокурая Бьянка Крочиато с удивлением смотрела на крохотные ореховые лодочки, достигшие уже середины маленькой запруды. Она тоже зажгла свечи, закрепила их в скорлупе – и, бормоча молитву, пустила на волну. Но ничего не вышло. Скорлупки разнесло в разные стороны и потопило. Бьянка побледнела и отступила от берега.

  Черноволосая Делия ди Романо, трепеща, оглядела Лучию, Бьянку и Чечилию. На миг ей стало страшно, но, вздохнув, она тоже установила свечи в скорлупу и зажгла их. 'Буду ли я любима суженым моим, Пресвятая дева?' Скорлупки не потонули. Они, покачиваясь на воде, поплыли. Делия порозовела и облегчённо улыбнулась.

  -Давай ты, Лучия.

  Она торопливо опустила свои скорлупки в воду. Они сразу расплылись в разные стороны, потом сошлись, неожиданным порывом ветерка их снова разнесло – одну прибило к берегу, другую стало уносить к середине запруды. Лучия, закусив губу, смотрела на трепещущий у берега ореховый кораблик, одинокий и сиротливый. Вдруг новый порыв ветра оторвал его от берега, завертел и стремительно понес за уплывающим. Где-то далеко в центре запруды они соединились.

  Чечилия Чентурионе виновато подняла глаза на белокурую Бьянку Крочиато.

  -Попробуй еще раз.

  Бьянка резко отказалась. Обратно девицы шли медленно, хоть и опасались, что сестра Джованна заметит их отсутствие. Но все обошлось. Монахиня пришла через четверть часа, раздала девицам пришедшие из дома письма. Делия ли Романо, ничего не получившая, подбросила в камин несколько поленьев и протянула озябшие пальцы к огню. Между тем Чечилия торопливо пробегала глазами письма от брата, но, как ни странно, гораздо больший интерес проявляла к письму, полученному Бьянкой Крочиато. Та читала медленно, закусив губу. Гадание на запруде испортило ей настроение, а письмо брата только усугубило раздражение.

  -Я так и знала, – недовольный голос Бьянки заставил оглянуться на неё не только Чечилию, но и всех девиц. – 'Если хочешь вернуться – Эннаро привезет тебя, но лучше бы тебе остаться там до весны и вернуться со всеми'. Ничего не скажешь, ловко! Я должна киснуть в монастырских стенах, а дорогой братец Энрико будет развлекаться в замке весь сезон зимней охоты! – девица обернулась к монахине. – Я хочу уехать в эту субботу с Эннаро. – Тон её голоса был тверд и непререкаем.

  Сестра Джованна пожала плечами, словно говоря 'вольному – воля'. Она и вправду не хотела удерживать Бьянку Крочиато в монастыре: дерзкая и горделивая девица была ей в тягость. Сказать по правде, все четыре её воспитанницы – наследницы весьма знатных семей Сан-Лоренцо – временами пугали её, смиренную и набожную. Делия ди Романо в свои семнадцать лет была излишне умна и совершенно лишена девичьей наивности. Чертовка Чечилия Чентурионе, графская дочь, была непредсказуема и взбалмошна. Лучию сестра любила, но временами сетовала на праздную мечтательность и нелепые причуды своей подопечной. При этом сестру Джованну пугало и то обстоятельство, что все четыре её воспитанницы были – каждая на свой лад – весьма красивы. Это в понимании многоопытной монахини было совсем не к добру...

   Сестра Джованна в ответ синьорине Крочиато тихо заметила, что если Бьянка собирается вернуться к брату, ей нужно заблаговременно собрать вещи, при этом монахиня видела и пренебрежительный взгляд девицы, словно говоривший, что уж без неё сама Бьянка никак не догадалась бы об этом.

   Сестра Джованна тихо вздохнула.

  -Феличиано ничего не пишет о делах в замке, – проронила Чечилия Чентурионе, стремясь одновременно сгладить неловкость и кое-что узнать. – Энрико написал, как там дела, Бьянка?

  Та окинула Челилию недоуменным взглядом, бросила на стол письмо, и, сказав с подчеркнутой язвительностью монахине, что пойдет собирать вещи, чтобы, упаси Бог, ничего не забыть, ушла. Делия молчала, сестра Джованна едва заметно покачала головой, Чечилия взяла письмо Энрико Крочиато и погрузилась в чтение, а она, Лучия, отложив в сторону полученные из дома письма, задумалась, глядя в каминное пламя. Что предвещало её гадание?

  Не понимала она этого и сейчас.

  Глава 4.

  Мессир Амадео тем временем широко распахнул объятия любимой тетке Робертине, с не меньшей любезностью приветствовал дядюшку Дженнаро, и был просто счастлив увидеть свою племянницу Марию. Зашел он с матерью и в дом городского судьи, женатого на его двоюродной сестре, расцеловал и одного из членов Совета Девяти, мессира Теобальдо Лангирано дельи Анцано, заседавшего там с незапамятных времен и, похоже, твёрдо решившего умереть на этом почётном посту.

   Все эти встречи продолжались до темноты и завершились, когда на городских часах пробило девять. Теперь мессир Амадео заторопился. Майские ночи прохладны, он надел подбитую мехом университетскую мантию, вопреки продекларированной Паоло Корсини нелюбви к оружию, подвесил к поясу кинжал, который был незаметен под монашеской университетской мантией, после чего, оказался на соседней улице, легко перемахнул через массивную ограду, вышел на северную окраину и направился в рощу, лежащую в низине у каменистой гряды. Тут его глаза различили тень на каменном уступе, рука бездумно нашла рукоять чинкведеа, но мессир Амадео тут же и усмехнулся. На россыпи каменных глыб в доминиканской рясе восседал друг его детства – Раймондо ди Романо. Он был невысок, за последние годы чуть потолстел, на его округом лице выделялись сильно молодившие его живые синие глаза, длинные черные волосы, кои в юности спускались до плеч, теперь были коротко острижены.

  -Рико предупредил нас о твоём приезде, Амадео. Тебя ждут. – Амадео и Раймондо сжали друг друга в объятьях.

  -Неужто все соберутся приветствовать жалкого магистра семи свободных искусств? – Амадео с ироничной улыбкой оглядывал старого друга.

  -Не каждый день видим перед собой воплощение мудрости, – в тон ему насмешливо ответил Романо и указал рукой на вход в подземелье. – Правда, сам я не чаял вырваться – визитатор из Рима на голову нынче свалился.

  Эту дорогу Амадео прекрасно знал с детских лет и сейчас шел, не останавливаясь. Вскоре известняк пещерных сводов сменился ручными следами кирки, они оказались перед лестницей, приведшей их к железной двери. Ключ Раймондо повернулся в замке, они миновали два лестничных пролёта – и теперь стояли перед резной дубовой дверью старой детской комнаты его сиятельства графа Феличиано Чентурионе.

   Дверь распахнулась рукой Раймондо, они вошли – и Амадео невольно вздрогнул. Комната сохраняла ту же мебель, что была здесь много лет назад, правда, сами покои показались мессиру Лангирано совсем не такими большими, как когда-то. На ложе и на скамье сидели его друзья – Чино Чентурионе и Рино Ормани, а на ковре перед камином возлежал Рико Крочиато, два же кресла напротив пустовали и явно предназначались для него самого и епископа Раймондо. Все было как и восемь лет назад, когда они встретились в прошлый раз. Всё?

  Нет, совсем нет.

  Чино, Феличиано Чентурионе, поднявшийся ему навстречу, был бледней мертвеца. На лице залегли следы многодневной бессонницы. Он попытался улыбнуться Амадео, но улыбка только подчеркнула изможденность лица и тусклые запавшие глаза. Изумила и походка Феличиано – граф всегда двигался быстро и стремительно, подобно молодому льву, но сейчас ступал боязливо и осторожно, взгляд его был затравленным и больным. А между тем Чентурионе был наделен резкими, но величественными чертами, живыми карими глазами и густыми светлыми локонами, напоминавшими львиную гриву. Чтобы исказить столь привлекательную внешность, граф должен был страдать глубоко и сильно.

  Сердце Амадео сжалось.

  Рино, Северино Ормани, главный ловчий замка, выглядел лучше, но лицо его, бледное, точеное и бесстрастное, лишенное мимики, но привлекательное мужественностью, казалось восковым. Северино был очень силен, казался выкованным из стали, и столь болезненный вид насторожил Лангирано.

  Вечный шутник Рико Крочиато, управляющий и казначей замка, сегодня был не расположен шутить, он тоже казался утомленным и надломленным, но все же стиснул плечи Амадео железными объятьями. Амадео никогда не мог сказать, красив Энрико или уродлив: его живое, смуглое лицо с забавной мимикой, с широко расставленными огромными карими глазами и горбатым носом, было колеблющимся, как отражение на воде. Волосы Энрико были светлыми и густыми, они странно контрастировали со смуглой кожей цвета осеннего мёда. Однако все девицы в замке и его окрестностях уже десятилетие находили, что кривляка, коему еще в отрочестве дали кличку Котяра, наделен обаянием, стоящей красоты Эндимиона. Энрико пользовался необычайным вниманием дам и славился даром рассказчика и музыканта.

  Сколь это ни странно, в их компании, вопреки присутствию человека, ныне носящего графский титул, и другого, облеченного епископским саном, мессир Лангирано дельи Анцано всегда считался первым – первым по тонкости ума и благородству духа. И это первенство за ним признавали беспрекословно. Когда-то в романтичные годы юности они пятеро, спаянные дружбой, хотели дать слово сохранить эту дружбу навсегда. Именно он, Амадео, сказал тогда, что людские клятвы даются, чтобы быть нарушенными. Просто нужно помнить: пока с ними любовь друг к другу – с ними Бог. Граф Феличиано, чья родословная уходила в туманные времена древности, выходец из торгашеской Флоренции Энрико и трое патрициев Северино, Амадео и Раймондо в течение уже десятилетия делали все, чтобы помочь друг другу. Граф Феличиано продвинул Раймондо, отличавшегося фанатичной тягой к знаниям и истовой верой, на городскую епископскую кафедру, Северино Ормани помог с покупкой земли Энрико Крочиато, сам Северино при поддержке графа вошел в Совет Девяти. При этом любой из них в любой час был готов дать стол и кров Амадео Лангирано – но тот ни в чем не нуждался.

  -Ну а теперь – поднимем-ка бокалы за встречу, – на пороге появился Раймондо с бутылями, и взгляд Амадео утратил напряженность, рассмотрев друга при свете. Раймондо был старше их всех, ему шел тридцать третий год, но его преосвященство выглядел прекрасно: его синие глаза лучились, на щеках светился розовый румянец, губы расплывались в улыбке. Он двигался плавно и вальяжно, как кот Амадео Кармелит. Лик Раймондо ди Романо ничуть не походил на призрачный, но сиял чистой радостью встречи: он деятельно суетился у накрытого стола, мурлыкая гимн 'Тe, Deum', и был безоблачно спокоен.

  Амадео понимал, что глупо выражать удивление тем, что светская половина его друзей походит на мертвецов, зато клирик явно благоденствует. Причины для желающего что-то понять рано или поздно проступают, а мессир Лангирано был умен и терпелив. Все осушили по бокалу, вино чуть оживило лица покойников, и Амадео задал вполне уместный вопрос о том, каково положение дел в городе, что в замке, что в домах у каждого?

  Ответил Феличиано.

  -Я вторично овдовел и похоронил отца, – по лицу его прошла судорога, но тут же и исчезла. – Ни Северино, ни Энрико так и не женились. Наш клирик живет, как птица небесная. Какие же новости?

  Все кивнули, соглашаясь. Амадео улыбнулся. За минувшие три месяца трое из четверых, сидящих в этой комнате, трижды – и в тайне друг от друга – торопили его приезд. И лишь потому, что скучали? Эта мысль льстила бы тщеславию мессира Лангирано, но он справедливо считал тщеславие грехом и старался избавиться от любых его проявлений. Думать, что ты что-то значишь в этом мире, глупо, ибо мы теряем сотни людей в одном сражении – и умудряемся обойтись без всех погибших уже на следующий день. Стало быть, его хотели видеть потому, что он был нужен, – но нужен каждому в отдельности. Потому-то с таким отрешённым лицом сидит кривляка Энрико, потому-то делает вид, что не посылал ему никакого письма Северино, потому-то молчит и епископ Раймондо – хоть и мог бы объясниться с ним ещё в пещере. Что же, пусть будет так. Дружба не исключает личных и тайных дел, она – дар небес, но он сохраняется таковым только тогда, когда ты признаешь право друга не раздеваться перед тобой догола и помнишь, что твоё грязное бельё друг тоже стирать не обязан. Личная встреча с каждым еще предстояла.

  Теперь же мессир Лангирано сел в кресло и попросил тишины. На него смотрели четверо – напряженно и внимательно.

  -Уповаю, что неданное нами когда то слово по-прежнему роднит нас и мы соединены самым светлым из людских чувств, лишенным себялюбия и корысти, гордыни и зависти, что мы по-прежнему преданы друг другу и нас не пятеро, но шестеро, и среди нас – Христос. – Все молчали, взгляды друзей отражали лишь легкое удивление возвышенностью его речи, – если я ошибся, – эта ошибка может стоить мне жизни.

  Феличиано улыбнулся одними губами, и Амадео почти зримо ощутил беду. Черты Феличиано – большие глаза, резкий нос, четко вырезанные губы, твердый подбородок – отражали нрав графа: благородную гордость, смелость, великодушие, но сейчас это лицо было словно покрыто серой паутиной, обезличено и стерто.

   -Амадео... что ты говоришь? – даже голос Феличиано звучал безжизненно и тускло.

   -Твое непонимание, твое сиятельство, погоды не делает. Важно, чтобы меня расслышали остальные. Подробности не нужны. Имена ненавистны. Суть драматична. Некто сообщил близкому мне человеку, что некоторые господа весьма недовольны тем, что не могут по-прежнему быть первыми лицами в городе и заправлять в нём, как в былые времена. Причину своих неурядиц они видят не в том образе своего правления, что позволил другим оттеснить их, но в конкретном лице, само существование которого им ненавистно. Это были бы вульгарные разборки между кланами, на которые нам следовало наплевать, если бы по несчастному стечению обстоятельств ненавистное этим господам лицо не было бы нашим дружком Феличиано. Его решено отравить. Впрочем, я полагаю, что подлинно достоверным является намерение вышеупомянутых господ уничтожить Чентурионе, ибо оно понятно и объяснимо. Методы могут быть любыми.

   Граф отозвался быстро и бестрепетно.

   -Северино! Энрико! Вы – мои душеприказчики. В случае моей смерти вы – все четверо – до совершеннолетия моего брата и соправителя Челестино назначаетесь его опекунами. – В этом распоряжении ненадолго мелькнул прежний Феличиано, живой, властный, деятельный, но все быстро исчезло, он снова сгорбился и побледнел. – Мое завещание у Раймондо.

   Амадео поморщился.

   -Все это мило, Феличиано, но как бы притягательна не была возможность похоронить тебя с почестями как невинно убиенного, и возвыситься по положения влиятельных регентов при малолетнем правителе, мы намерены постараться не дать мерзавцам убить тебя. Кто предупрежден, тот вооружен. Не все имена засекречены. Реканелли вступили в переговоры с Тодерини и пришли к пониманию. Их поддержали – хоть и весьма вяло – из Пармы, но клан Паллавичини ничем себя не связал – им нужны здесь распри, а не усиление одного клана, который рано или поздно может бросить вызов им самим.

  Отец Раймондо отнесся к сообщению практически.

   – А что за яд, известно?

   -Мышьяк.

   -Ну, это не безвкусно. Антидот – молоко. По счастью, наш друг ест по-монашески, сиречь, слишком большая доза исключена. Но где его собираются отравить? Он же никуда не выходит...

   -Мудрость глаголет устами твоими, Раймондо, к тому я и клоню. Во-первых, в замок могут постараться приткнуть своего человека. Могут купить повара, кравчего... или... одного из вас.

   В комнате повисла тишина, разорванная толстой весенней мухой, начавшей вдруг кружить по комнате и противно жужжать. Не отличавшийся крепкими нервами граф застонал, а ломака Энрико, изворотливо взмахнув коротким плащом, сбросил нахальную летунью на пол и тут же ловко раздавил её сапогом. Амадео и Северино зааплодировали, Энрико раскланялся, но епископ вернул всех к обсуждаемой теме.

   -Купят не одного из нас, но только Энрико или Северино. Мы с Феличиано никогда не афишировали своих отношений, хоть в городе знают, что я – креатура Чентурионе, но об Энрико и Северино знают все.

   -Интересно, во сколько же меня оценят? – зло ухмыльнулся Северино. – Сколько я стою?

   -Ты горделив, Северино, – насмешливо пробормотал Рико, – Господа нашего Иисуса Христа оценили в тридцать сребреников, не мнишь ли ты, что стоишь дороже?

   -Так ты, стало быть, готов за двадцать девять дукатов продать друга? – в тон ему вопросил Северино

   -О, Боже, не торгуйтесь из-за меня, – саркастично пробормотал граф, – берите, сколько предложат. Это не ваша цена, а моя.

  Глава 5.

   Тут их разговор неожиданно прервали, за дверью послышался шорох и тихий смех, потом кто-то тихо потянул ручку двери, и в комнату просунулась вихрастая головка кареглазого мальчугана. Глазёнки его с любопытством обшарили комнату, и тут он взвизгнул, весело и ликующе.

   -Мессир Амадео!

  Амадео раскрыл объятия Челестино Чентурионе, подросшему и необычайно похорошевшему за годы разлуки. Семнадцатилетний мальчонка был ангелоподобен. Когда-то он давал малышу первые уроки здравого смысла, благих помыслов и любви к Господу, и сейчас видел плоды своих уроков в чистых глазах мальчика. Лангирано было приятно, что его не забыли.

   За Челестино появились три девицы, и одна из них, в которой он по роскоши платья сразу узнал Чечилию Чентурионе, с улыбкой сообщив мессиру Лангирано, что она счастлива его видеть и чмокнув его в щеку, белкой вскарабкалась на колени Энрико Крочиато, и пустилась в пространный рассказ о том, как они охотились на уток и брат дал ей арбалет, но только она промахнулась, зато Челестино подстрелил трех уток и всю обратную дорогу важничал и задирал нос. Рико тихо объяснил ей, что целясь в летящую утку, очень важно наводить арбалет не в тушку, а метить в место перед клювом, и услышав этот секрет, Чечилия обожгла братца презрительным взглядом и прошипела, что он лживый обманщик и скрыл от неё это, после чего обняла Энрико и прошептала ему на ухо, что пойдёт на охоту с ним, настреляет пять уток и утрёт братцу нос. Ведь он возьмёт её?

   Амадео заметил, что за минувшие годы похорошел не только младший Чентурионе. Расцвела и Чечилия, превратившись в очаровательное существо с глазами молодой лани, прелестным личиком и тонким, гибким станом. Заметил он и то, что его дружок Энрико потерял в присутствии девицы всю свою шутовскую игривость, и напоминает больную овцу. Взгляд Котяры был подавленным и болезненным, скрывал не то очарованность, не то горечь. Он проблеял, что, безусловно, возьмёт Чечилию на болота и расскажет про все тонкости утиной охоты.

   Амадео перевёл взгляд на двух других девиц и застыл в изумлении. Одна – стройная белокурая красотка ему сразу кого-то напомнила, она опустила глаза, вновь вскинула их, и он понял, что это Бьянка Крочиато – настолько глаза девицы были похожи на глаза Энрико. Но на этом сходство брата и сестры кончалось – Бьянка была наделена той чарующей мужские сердца красотой, что говорит о строгой прямоте, искренности и верности. Редкий мужчина мог видеть подобное лицо без того, чтобы ощутить легкую слабость в ногах и сердечный трепет. Ощутил бы его и Амадео, ибо тоже был мужчиной, но тому помешала другая девица, приветливо поздоровавшаяся со всеми и обнявшая отца Раймондо. Она была одета в наискромнейшее чёрное платье, напоминавшее монашескую рясу, от которой его отличал только небольшой вырез со шнуровкой на груди. Волосы её были уложены в две огромные косы, обрамлявшие изящную головку, как корона. На лице, что было белее сметаны, под шедшими вразлёт темными соболиными бровями пламенели синие глаза, а линия тонкого носа мягко переходила через желобок в маленькие коралловые губки. В короне черных волос розовел цветок шиповника. Амадео ощутил, что у него пересохло в горле, и с трудом сглотнул, а отец Раймондо зашипел на девицу растревоженной змеёй, выговаривая ей за то, что забрала к себе и едва не затеряла его книги, и Амадео понял, что перед ним Делия ди Романо, сестра Раймондо. При этом Лангирано поймал и взгляд девушки на себе – внимательный, цепкий, пристальный и пристрастный. Он смутился и опустил глаза.

   -Зря вы, отец Раймондо, её поносите, – отозвалась Чечилия, играя со светлыми локонами Энрико, – Стрега никогда ничего не теряет. Это я, раззява, то одно, то другое невесть где забуду, а она даже третьего дня мою перчатку нашла, что я неделю назад в садовой беседке уронила...

   Делия нисколько не обиделась на то, что Чечилия обозвала её ведьмой, из чего мессир Амадео сделал вывод, что это прозвище для неё привычно. Она, спокойно обойдя ласкающуюся к Энрико Чечилию, приветствовала мессира Ормани, склонив коронованную головку в легком поклоне, похвалив недавний результат его охоты – великолепный кабан, просто Эриманфский Вепрь. 'Он повторил только один подвиг Геракла или намерен воспроизвести все двенадцать?', любезно вопросила она главного ловчего. Мессир Северино улыбнулся и заметил, что не хотел бы только чистить авгиевы конюшни, а поохотиться всегда не прочь. Потом девица напомнила графу Феличиано его обещание пригласить музыкантов в воскресение, и Чентурионе тут же выразил готовность сделать всё, что обещал.

   Заручившись этим обещанием, девица присела у камина, вынула из рабочего мешочка недоплетенное кружево. Едва Делия присела в кресло, Бьянка Крочиато демонстративно отодвинулась от синьорины ди Романо. Было очевидно, что девицы в ссоре, но если Делия держалась спокойно, то Бьянка кипела. Сама же Делия, снова смущая Амадео, бросила на него новый взгляд, в котором проступили боль и горечь.

   Граф Феличиано, ничего не замечая, нежно обнимал Челестино и целовал его руки и локоны, но тут мессир Амадео заметил, что игры Чечилии с Энрико совсем не безобидны для последнего: он ласково обнимал левой рукой девицу, но правая была упрятала в прорезь застежки его дублета, дыхание Рико то и дело спирало и он незаметно переводил его, стараясь скрыть волнение. Волновался и Северино Ормани, точнее, как показалось Амадео, он был взбешен, но силился скрыть гнев и волнение, хоть его беспокойство выражалось только в нервном жесте, которым он сжимал пояс.

   Самому Лангирано показались странными и исступленная нежность Феличиано к брату, и то, что граф не замечал слишком вольного поведения сестры с другом, хоть и не мог не понимать, что должен чувствовать Рико, на коленях которого белкой прыгала Чечилия. Но тут он поймал молниеносный взгляд Северино на сидящих у камина девиц – исполненный бешенства и боли, и вспомнил, что Бьянка Крочиато при входе не сочла нужным поприветствовать мессира Ормани и даже не кивнула ему. Или Северино гневается на Делию? Последняя мысль почему-то расстроила мессира Амадео. Но нет, он же вежливо ответил ей...

  Лангирано снова бросил взгляд на сестру епископа и снова удивился: на лице девицы было написано явное огорчение, почти нескрываемая печаль, Делия мрачно переводила взгляд с рукоделия на каминное пламя, и её красивая головка, похожая на цветок, горестно поникла. Лангирано подумал, что причина тому – ссора с подругой, но ведь девица вначале, казалось, была весела...

  Амадео поднялся и проронил, что уже поздно.

   – Что же, я пробуду здесь лето. Я надеюсь, что наша дружба поможет избежать ожидаемых опасностей. И если вы снабдите меня ключом от входа...

   Он умолк, ибо Раймондо уже протягивал ему ключ и сообщил, что скоро непременно навестит его. Простился с ним и Ормани, на миг опустив глаза, а Рико Крочиато, прощаясь, тихо пробормотал, что скоро зайдет.

   Мессир Лангирано кивнул.

  Глава 6.

  Встреча со старыми друзьями оставила у Амадео сложное впечатление. Он не заметил между ними вражды – привычные шуточки и подтрунивания Энрико, его пикировки с Северино, их препирательства с Феличиано были обычны. Излишне жесткий, лишенный гибкости Северино всегда проваливался, как в болото, в капризного, поминутно меняющегося Крочиато, излишне впечатлительный и тонко восприимчивый Феличиано равно тяготел к изменчивому Энрико и неподвижному Ормани. Монашествующий Раймондо привносил в их синклит дополнительную устойчивость и неотмирность. Амадео же всегда любил и понимал всех.