Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

  Лучия улыбнулась.

   -Она права. Мессир Энрико настоящий рыцарь. У него такой красивый голос, он так талантлив, так интересно рассказывает и прекрасно поет, так обаятелен и учтив!

  Чентурионе усмехнулся.

  -Этого не отнять. Он дамский угодник, с юности девицам нравился, да и сегодня с любой шлюхой раскланивается...

  Это было ненарочито. Феличиано вспомнил Эннанту в их юности, и не понял, почему девка вдруг побледнела и умолкла, потом молча подошла к кровати, и легла, прервав разговор. Ему было немного неприятно, что в его присутствии она столь лестно отозвалась о другом, но обидеть её не хотел, и понял, что она приняла его слова на свой счёт, далеко не сразу.

  Тут растерялся. Чёрт, он расстроил ее! Он же не хотел!! Он же не о ней! Он вовсе не считал её шлюхой, зачем? Он взял его чистой... Он не хотел обидеть её! Но объяснить ничего не мог, она, кажется, уже засыпала, чего ж бередить-то? Чентурионе, растерянный и раздраженный, просто тихо сидел у камина, не зная, что делать, и лег только тогда, когда услышал её мерное дыхание.

  На Амадео Лангирано сцена в покоях Чечилии произвела двойственное впечатление. Он видел, что Лучия выглядит здоровой и роскошно одета, но явный испуг и быстрый уход при виде Чентурионе не понравился ему. Он недоумевал, но именно поведению друга. Женщина, которая носил твоё дитя, была в его глазах священна. Но Феличиано по-прежнему звал Лучию в приватных разговорах 'девкой', и сам никогда о ней не заговаривал. Через несколько дней за трапезой на охоте в лесу Амадео поинтересовался этим у Энрико, который знал Феличиано лучше других.

  -Почему так, Рико?

  Тот поморщился.

  -Он же развратник. Что ждать иного?

  Амадео обомлел этим странным словам.

  -Чино? Господи, Энрико, побойся Бога! Вы же гуляли вместе...

  Крочиато не обиделся, но покачал головой.

   -Да, нет, ты не понимаешь. Не в гульбе дело, Амадео. Клянусь всеми святыми, я никогда не влезал на сеновал с бабой, если не загоралось сердце. Я блудил, но не развратничал. Феличиано же не загорался никогда. Я знаю парней, вроде Гвидо Навоно, тот мог влюбиться в женскую грудь или ножку, так и женился, кажется, не на девке, а на красивой попке. Но Гвидо не развратник, а дурак. А Чино, прости меня, Господи, именно развратник, ему было абсолютно все равно на какую лечь, и утонуть в разврате ему мешали только властолюбие и деятельная натура. Он любит управлять больше, чем баб покрывать.

  -Но... он же способен любить! Он любил брата, он любит нас...

  -На женщин это не распространяется, – Энрико погрустнел. – Мне жаль эту девочку, но он никогда её не полюбит. Не обольщайся. Сегодня тело его остывает, плотские порывы юности позади, но душа, которая не зажглась юностью, не воспламенится уже никогда.

   – Бедная девочка...

   -Чечилия и я – мы не позволим ему плохо обойтись с ней. Если он поступит... не по-рыцарски – я сам обеспечу ей возможность жить достойно.

  Амадео пришлось удовольствоваться этими словами.

  Март между тем был на исходе, и сам Амадео волновался все больше. Он заметно нервничал, ронял все из рук, пугался призраков собственного воображения. Он хотел ребёнка, мечтал о нём, но теперь понимал, что самое главное для него – благополучие Делии. Господи, ну почему слабые женщины несут эту ношу, которую ты, как не хотел бы, не можешь облегчить? Вернувшийся из Болоньи шурин Раймондо успокаивал его. Нужно молиться – и всё будет благополучно, уверял он зятя. Его легкомысленная уверенность в удачном исходе родов только усугубляла беспокойство Амадео, но он следовал благим советам Раймондо и молился часами. Ожидание его пришлось на Страстную неделю, он трепетал, и скорбь от переживания мук Спасителя слилась в нем с личными скорбями и страхами. Господи, спаси и сохрани! На Пасхальной службе он молился истово, потом они с Раймондо разговелись и подняли тост за воскресшего Господа.

   -Cristo è risorto dai morti, con la sua Morte ha calpestato la Morte donando, la vita ai giacenti nei sepolcri! – ликовала во дворе храма толпа.

  Не успели они выпить, как на пороге кельи Раймондо возник запыхавшийся слуга Амадео и сообщил, что еще в навечерие субботы у госпожи начались роды, вызвали доктора и повитуху, но доктора нашли не сразу, а когда он прибежал, госпожа уже разродилась, как раз в третьем часу ночи по Воскресении Господнем... Донна Лоренца прислала за ними обоими, а ему распорядилась заказать молебен благодарственный....

   -Господи, Руфино! – взмолился растерянный Амадео, – не тараторь...

   -Кого родила госпожа-то? – деловито вмешался епископ.

  Слуга, бывший в курсе семейных ожиданий, улыбнулся.

   -Донна Лоренца редко бывает неправой... Дочка у вас, мессир Амадео.

  Амадео опустился на стул, почувствовав, что руки предательски трясутся. Раймондо растерянно пожал плечами. Неужто сон обманул его? Он же крестил мальчика! Но времени оба терять не стали, кинулись домой.

  Делия была бледна, но уже спокойна, повитуха и доктор уверили её, что новорожденная здорова и с ней все благополучно. Донна Лангирано ликовала – она всегда мечтала о внучке, и вот – как по заказу! Раймондо был недоволен, но при донне Лоренце предпочитал не высказываться, Амадео же, поняв, что все позади, возликовал. Он был рад дочурке ничуть не меньше, чем обрадовался бы сыну. Рожденный на Пасху – счастливец, и родня всю пасхальную неделю торжествовала вдвойне.

  В мартовский послепасхальный день Феличиано Чентурионе вошел в комнату к Лучии и сказал ей, что должен отлучиться в город. Супруга его друга, мессира Амадео ди Лангирано, разрешилась от бремени дочкой. В семье большой праздник, мессир Амадео и его мать просто счастливы, но сама донна Делия огорчена – она мечтала о сыне. Лучия улыбнулась, но едва он ушёл, загрустила. Делия... красивая, умная... У Лучии были самые лучшие воспоминания о ней, но мысли о том, как по-разному сложились их судьбы, были печальны. Ещё более печален был этот вечер, вечер без Феличиано. Он где-то там, в городе, веселится, а она и носа за пределы сада показать не может...

  Почувствовав, что может расплакаться, Лучия торопливо подозвала Корсаро.

  Надо сказать, что Феличиано Чентурионе запомнил слова девки Реканелли, её похвалы Энрико Крочиато. Они задели его, оцарапали его гордость и уязвили самолюбие. 'Настоящий рыцарь... такой красивый голос, он так талантлив, так интересно рассказывает и прекрасно поет, так обаятелен и учтив...' Это восхищение как бы означало, что его-то рыцарем не назовешь, и талантов у него нет, и о галантности представления не имеет! Пакостнее же всего было то, что иногда он давал повод так думать. Но, видит Бог, не мог же он знать, что девка понесёт! Ну, ничего. Он докажет ей, что умеет быть галантным. К тому же Чентурионе чувствовал себя виноватым за свою грубую фразу об Энрико. Он взревновал, и невольно обидел девку. Он не называл её шлюхой, да и не считал её таковой. Почему шлюха? Скучная обидчивая дура – да, но почему шлюха-то? Феличиано велел принести в покои гитару и лютню, дарил ей подснежники – целыми охапками, пел и рассказывал забавные истории, играл с котом Корсаро и гулял в прекрасном весеннем саду. Девка могла часами сидеть у маленькой заводи и слушать цикад. Как-то проговорила:

   – Иногда кажется, что рой насекомых словно бубнит Книгу Числ, мне в монастыре казалось, что, если вслушаться, можно постичь смысл, понять строй этих звуков...

  В этот год весна рано вступила в свои права, вновь загудел звучный рой насекомых, распевая свои нескончаемые весенние серенады, и под окном расцвел миндаль. Феличиано обожал весну – она молодила его. Девка, с которой он теперь был учтив и обходителен, как с королевой, тоже радовалась весне. Незаметно промелькнул еще месяц. Лучия часто днём слышала визг пилы и удары молотка, из коридора доносился приятный запах свежей древесины. Не понимая, что там делают, она спросила о том графа Чентурионе. Тот с готовностью ответил, что это обшивают дубовыми панелями детскую для малыша. Это будет самая теплая и красивая комната в замке. Лучия опустила глаза. Живот её вырос и округлился, младенец часто шевелился в утробе, Чентурионе вечером в темноте осторожно припадал к животу ухом и подолгу слушал жизнь малыша.

  С самой Лучией произошла перемена. Она перестала бояться графа Феличиано Чентурионе. Все последнее время он постоянно ел с ней за одним столом, развлекал её, был нежен и обходителен, почти как мессир Энрико. Ночью лежал рядом. Лучия не понимала, куда девался тот негодяй, что обесчестил её и так долго издевался над ней, теперь он был воплощением рыцарства и галантности. Лучии было ясно, что он подлинно желает этого ребенка и не намерен причинять ему зла: для младенца была сделана роскошная люлька, граф потребовал от Катерины найти к нужному сроку двух кормилиц, по малейшему поводу посылал за врачом. Младенец занимал все его мысли. Иногда ночами, когда граф думал, что она спит, он молился. В полночной тиши Феличиано Чентурионе умолял Бога о младенце мужеского пола. За все время, прошедшее с его обморока в каморке, он ни разу не соединялся с ней, но делал все для её удобства и покоя.

  Однажды он не пришел в спальню. Лучия ощутила странную тоску, почему-то стало страшно и одиноко. Феличиано появился на следующий день, пояснил, что у его друга мессира Ормани был день Ангела, он немного выпил и боялся ненароком потревожить малыша. На следующий день, точнее, под утро, Лучия проснулась за час до рассвета: её разбудил слуга, добавивший дров в камин и на цыпочках удалившийся. Ей не хотелось спать, и Лучия обернулась на Феличиано Чентурионе. Он спал, закинув за голову руку, и мышцы рук были обрисованы предутренними тенями, белокурые локоны раскинуты по подушке, лицо было спокойно и кротко.

  Он был очень красив.

  Она уже не упрекала его в жестокости, но не понимала, что могло заставить рыцаря поступить так? Катарина рассказала ей подробности случившегося на Богородичный праздник, Лучия слушала молча. Но постепенно события прошлого лета отодвинулись в её памяти куда-то вдаль, она с некоторым страхом ждала роды, слушала советы Катерины, и то, что граф постоянно был рядом, теперь успокаивало её. Феличиано Чентурионе был весел и остроумен, умел быть забавным и душевным, нежным и заботливым.

  Глава 29.

  Мессир Крочиато, по мнению графа Чентурионе, был верным другом и настоящим рыцарем. Челядь в замке считала его рачительным управляющим и честным казначеем. Его самый близкий друг мессир Ормани полагал, что Энрико – умён, порядочен и благороден. И вот только за одну неделю этот уважаемый человек был трижды обозван дураком. Причём, добро бы это определение уронили глупцы и неучи, с чьим мнением и считаться-то не стоило бы, так нет же! Сказано это было таким авторитетным в Сан-Лоренцо человеком, как доктор Оттавио Павезе! В этом мнении его поддержали епископ Раймондо ди Романо и Катарина Пассано, коих тоже никто и никогда в олухах не числил. Как же это могло случиться?

  Причина такого афронта была в том, что мессир Крочиато вёл себя совершенно по-дурацки.

  Когда приблизился срок родов Чечилии, мессиру Энрико приснился страшный сон. Просто кошмар. Казначей видел, будто он привез с мельницы большой мешок муки и спрятал его в подпол, потом велел служанке испечь пирог с перепелками, и когда та принесла его на блюде, пирог развалился у него в руках на два куска! Энрико воспринял это как знак беды, испуганно подумав, что развалится его счастье.

  Его счастье – это Чечилия...

  В истерике, сильно напоминавшей женскую, Энрико метался по замку, вызвал к Чечилии сразу двух городских врачей и трех повитух, за что и получил от синьора Павезе наименование дурака в первый раз. Когда же мессир Крочиато в воскресение разрыдался на службе в храме, представив, что его супруга умирает в родах, он удостоился звания дурака от епископа Раймондо ди Романо. А три часа спустя, стоя на карачках под дверью комнаты, где рожала Чечилия, он был назван дураком в третий раз, когда бормотал, что утопится в заводи, если жена умрёт. Катарина Пассано заявила ему, что, во-первых, грех такое говорить христианину, во-вторых, в заводи и хромой воробей сегодня не утопится, так она обмелела, а, в-третьих, что он за дурак – такие истерики закатывать?

  Роды меж тем затягивались, Северино Ормани вызвал Амадео ди Лангирано, Раймондо ди Романо после разговора с врачом недоумевал, чего Энрико сходит с ума? Граф Чентурионе тоже был рядом, но и все вместе дружки не могли успокоить массария, твердо уверовавшего в свой сон и бьющегося в истерике. Его волнение передалось Феличиано Чентурионе, хоть тот истово хотел верить, что сестрица разродится благополучно, ведь на свет должен появиться племянник! При мысли же, что ему самому предстоит в мае, Чентурионе бледнел.

  Наконец на пороге спальни появился синьор Оттавио и поймал затравленный взгляд мессира Энрико.

  -Жива?

  Синьор Павезе важно поздравил его сиятельство с появлением племянников, и лишь после этого сообщил мессиру Крочиато, что донна Чечилия была жива, пребывает в добром здравии, просто нуждается в отдыхе. Доктор не мог простить незадачливому супругу его глупости. Подумать только! Пригласить этого неуча Лучано Симонетти, его конкурента! Катарина Пассано, вошедшая следом, видя, что мессир Энрико недоуменно трёт лоб и нетвердо стоит на ногах, сообщила ему, что Чечилетта родила двойню, оба мальчика здоровы, вот почему-то у него во сне пирог и распался на две половины. К близнецам это было. А он ни сны толком разгадывать не умеет, ни держаться по-мужски. Лучше у жены поучился бы. Увы, мессир Крочиато и тут не показал пример мужской доблести, а просто упал на руки дружков. Он не спал три ночи, испереживался и переволновался, и теперь просто обессилел от ликования.

   Тут, по счастью, ловчий Людовико Бальдиано и сокольничий Пьетро Россето вернулись в замок с охоты, привезя дюжину куропаток. Северино Ормани вывел Энрико во двор и усадил на скамью возле конюшен. Шталмейстеры натаскали поленьев, развели костер, Мартино Претти бодро распоряжался, гоняя взад и вперед поварят. Вскоре ощипанные и выпотрошенные тушки куропаток были вымыты, посолены снаружи и изнутри, внутрь были вложены ягоды можжевельника, свёрнутые трубочкой виноградные листья, потроха, ломтик лука и кусочки сливочного масла. Тушки были обложены тонкими ломтиками шпика и перевязаны. В глубокой сковороде растоплено масло, куропатки были обжарены, потом тушки разрезали пополам и подали новоиспеченному отцу с брусникой.

  К этому времени Энрико вспомнил, что не только не спал эти дни, но и практически ничего не ел. Он не осознавал своё счастье, даже не понимал его. Однако, основательно закусив, расцеловав супругу и испуганно поглядев на своих новорожденных крошек, Энрико рухнул на сеновал, где проспал сутки без просыпа. После чего начал постепенно снова умнеть.

  Но вернувшееся здравомыслие тут же ввергло новоявленного папашу в грех гордыни. Энрико начал свысока посматривать на друга Амадео, да и на всех прочих тоже. Двойня! Это вам не кот начхал, это суметь надо. Епископ смирил гордеца. 'Дети – от Господа, нехристь!' Энрико опомнился и начал деятельно созывать гостей на праздничную трапезу и готовить крестины.

  Он ликовал, сновал вокруг жены, кружил вокруг колыбелей, вторую из которых пришлось спешно делать, мурлыкал, как сытый кот, и любовался кормлением своих малышей. Двое сыновей!

  Лучия узнала от Катарины, что у графа родились двое племянников. С каждым днем приближался срок её родов. Лучия заметила, что граф нервничает и беспокоится, временами уходит в себя. Катарина сказала, что днём он часами сидит в церкви.

  Феличиано Чентурионе и вправду не находил себе места. Ужасы, порожденные воображением, один страшнее другого, вставали перед глазами. Его малыш погибает в утробе, не может выйти наружу... Рождается мёртвым... Оказывается уродом с огромной головой... Боже, сжалься, прости все грехи мои... Он снова пожертвовал триста дукатов ди Романо на украшение золотом иконы Мадонны дель Розарио, умолял молиться о его наследнике.

   Надо сказать, что Раймондо ди Романо не знал, что граф взял себе в наложницы девицу Реканелли, услышав об этом поздно, когда девица была беременна. Это было не по-божески, и епископ попытался внушить своему исповеднику, что он грешит. Чентурионе понимал это и без него, но твердо ответил, что убийцы и их родня стоят вне закона. Ребенок же послан ему Богом – как восполнение его урона, потери брата. Род Реканелли отнял у него наследника – род Реканелли и вернёт его ему. Раймондо видел, что его уговоры будут напрасны:

  Чентурионе был уверен в своей правоте.

  Епископ потребовал, чтобы девица приходила на службы и причащалась. Чентурионе не хотел, чтобы она мелькала в замке, тем более, среди его друзей, и пытался было возразить. Раймондо зашипел змеей и пригрозил отлучить его самого – Феличиано вздрогнул, поняв, что тот не шутит. Вяло кивнул. С тех пор Лучия вместе с Чечилией неизменно появлялась на мессе.

   Раймондо ди Романо посетовал на поступок Феличиано и в кругу друзей – не по-рыцарски это. К тому же блудное сожительство безбожно. Амадео горестно кивнул, но заметил, что Феличиано всё ещё ненавидит род Реканелли, Энрико подтвердил, что Чентурионе всех женщин считает дурочками, разве что к Катарине иногда прислушивается, а так даже в юности ни в одну не влюбился, лиц не помнил, говорил, что на девок лучше всего смотреть сзади. Он, Энрико, и представить не может женщину, которая будет в его вкусе: Франческа была брюнетка, он звал ее вороной, Анджелина – блондинка, Чентурионе бормотал, что белые козы такие же козы, как и чёрные. Рыжих он называл драными кошками, толстых – шматами сала, худышек – мощами и скелетами, порядочных – злючками и недотрогами, страстных – липучками и потаскухами, а холодных – озерными форелями...

  -Постой... – задумчиво проговорил Северино Ормани, – он же бегал за этой... забыл, как её звали...Виолой, что ли?

  -Ну, да, говорил, такой второй ведьмы поискать. Вот такие бестии ему нравились.

  Раймондо ди Романо зло сплюнул, обозвав дружков развратниками. Амадео и Северино пожали плечами, а наглый Котяра, жмурясь, улыбнулся.

  Между тем в третью субботу мая Лучия позвала Катарину и испуганно пожаловалась на опоясывающую боль вокруг живота. Катарина послала за доктором, Феличиано Чентурионе, услышав известие, побледнел, как мел. Оттавио Павезе подтвердил, что роды начались, и подивился бледности Чентурионе, сам он считал, что для переживаний оснований нет. Тем временем по коридору сновали служанки, постоянно грели воду, суетилась и прикрикивала на челядь Катерина. Феличиано забился в нишу коридора, где пылились старые латы, и трясся в ознобе. Господи, помоги, направь, спаси! Временами из покоев доносились крики Лучии, и сердце Чентурионе замирало. Что, если она не сможет разродиться?

  Господи, сжалься!!

  Потом снова все затихло. Феличиано испугался, вскочил. Тут снова забегали служанки, послышался голос Катарины и вдруг во дворе звонко прокричал первый петух. Чентурионе и не заметил, как миновала ночь и настало воскресение. Он почувствовал, что силы покидают его, голова кружилась – он не ужинал, и почти ничего не ел на обед. Потом раздалось кошачье мяуканье. Изможденный и нервный Чентурионе вскочил – кто пустил туда Корсаро?

  Но тут одна створка двери наполовину распахнулась и оттуда выглянула Катарина Пассано.

  -Сидишь, нехристь? Родила...

  Чентурионе, не чувствуя под собой ног, сделал несколько шагов к двери и замер, пылающими глазами глядя на кормилицу. Он хотел спросить, кто родился, но язык не шевелился, а губы одеревенели. Катарина же обронила, что он может заглянуть. Феличиано, шатаясь, как пьяный, подошел ближе и вцепился в ручку двери, пытаясь отдышаться. Его сковал страх. Почему чёртова старая бестия не говорит... что... что там? Наконец пересилил себя и осторожно заглянул внутрь.

  Лучия, покрасневшая и потная, откинулась на подушках, прикрытая белой простыней. Доктор сидел рядом и что-то тихо говорил ей. Служанки убирали окровавленные простыни. В серебряном тазу служанка и кормилица, молодая девка с налитой грудью, обмывали младенца. Раздавалось мяуканье, но теперь Чентурионе понял, что это вовсе не Корсаро. Плакал ребёнок. Его ребёнок. Потом всё смолкло, новорождённый затих. Служанка обмотала его чистой тряпицей, и тут Чентурионе нашёл в себе силы протиснуться в дверь и кинулся к младенцу. Его заметил и синьор Оттавио, поднялся навстречу, поздравил с рождением сына. Пол снова закружился под ногами Чентурионе, но он непомерным усилием воли сдержал дурноту. Несколько минут, опираясь на столбец полога, молчал, пережидая приступ слабости, потом торопливо потребовал показать ему ребенка. Новорожденного раскрыли. Феличиано в ужасе отшатнулся.

  -Что... что это с ним?

  Синьор Оттавио пожал плечами. Ничего. Прелестный малыш. Полненький и здоровый.

  -А... почему... – Чентурионе еле мог дышать, – а почему он такой красный?

  -Нет, вы только посмотрите на этого дурня, – раздался откуда-то сбоку голос Катарины и странно расслабил Феличиано, – красный! А ты сам-то из утробы-то не таким разве вылез? Думаешь, в короне и порфире, белым, как сметана? Точно таким и был.

  Чентурионе перевёл дыхание. Таким же... Он ещё не ощущал счастье, но оно уже проступало...

  – А когда он будет ходить? – ляпнул он, не подумав.

  -О, мужичье...Месяца через три головку только держать начнёт ровно, потом на животик переворачиваться, месяцев через шесть поползет, к году на ножки станет и ходить начнет, а там, глядишь, и бегать. Вместо того, чтобы глупости спрашивать, лучше бы имя сыну дал... крестить-то как будешь?

  Первый страх Феличиано перед крохотным кусочком мяса, его младенцем, прошёл. Он пожелал взять его на руки и служанка, осторожно поддерживая, протянула ему малыша. Теперь Чентурионе вгляделся в личико младенца: тоненькие темные бровки, слипшиеся реснички, крохотный ротик и носик – тоже махонький, но острый, с четко очерченными ноздрями. Его нос! Его лоб, высокий, с впадинами висков. Подбородочек с маленькой ямкой. Такой же, как у него! Феличиано Чентурионе снова затопила волна слабости и счастья. Сын... Наследник!

  -А? что? – он помнил, что Катарина о чем-то спросила его, – ах, да... имя... – До этого Чентурионе боялся и помыслить об имени, опасался сглазить счастье, но теперь... Он чуть прижал ребенка к груди. Теперь с ним был Бог, и Бог был милосерден к нему и к роду его. – Его будут звать Эммануэле, ибо с нами Бог, – резко произнес Феличиано и вдохнул полной грудью.

  Никто не возразил. Катарина думала, что Феличиано наречёт ребенка Амброджо, но опасалась, что он даст сыну имя Челестино, и хотела отговорить его от этого, но раз он выбрал иное...

  Стало быть, малыш Лелло, крошка Лино.

  Тут граф обернулся к Лучии Реканелли. Господи, он и забыл о ней, сейчас Чентурионе было не до неё. Он торопливо подошёл, сказал несколько мягких слов о том, как счастлив. Тут Катарина обронила, что хочет отпустить одну кормилицу назад в город. У Лучии молока в изобилии, Анна будет кормить через раз, Антонелла не нужна. Он растерялся, мысль о том, что Лучия всё ещё нужна ребенку, и её придется держать в замке, не порадовала, но и не огорчила Чентурионе.

  Его сегодня, в этот дивный воскресный день, день его воскресения и счастья, ничего не могло огорчить.

  Он с достоинством кивнул, разрешив Катарине управляться, как она находит нужным, велел беречь ребёнка как зеницу ока, мысленно уже перебирая нужды наступившего первого дня новой жизни, дня радости и ликования. Торжественная благодарственная месса. Собрать друзей на застолье. Подготовить всё к крестинам сынка. Городские торжества...

  И все задуманное воплотилось. В большом зале замка на складных козлах установили столы. Угощенья были разнообразны и обильны. За зажаренным целиком оленем появлялись окорока дикого кабана, медвежатина, жареные павлины и лебеди, громадные пироги с начинкой из дичи. Мясо поливалось соусом из перца и гвоздики, и вина текли рекой, а бродячие гистрионы под аккомпанемент лютни, арфы и виолы распевали песни ликования. Были поцелуи и объятия друзей, звон стаканов и вкус лучших вин, выпиваемых за здоровье малыша Эммануэле, потом он сам, жмурящийся и улыбающийся в крестильной купели, и Феличиано, в алой мантии до пят в графской короне в молитвенном исступлении благодарящий Господа, и веселая толпа горожан, ликующая по поводу рождения наследника, совпавшего с весенним праздником Вознесения...

  Глава 30.

  Северино Ормани был искренне рад счастью друга Феличиано, но сам после восьми месяцев супружеской жизни был печален. Ему было тяжело с Бьянкой. Но изливаемое Северино с осеннего праздника семя дало всходы и вздуло живот жены, в июле Северино Ормани тоже ждал первенца. Он отдалился от супруги, говоря о боязни повредить малышу, но это привело Бьянку в состояние смятённое и истеричное, она была уверена, что если Северино нет дома – это значит, что он с другой. Напрасны были уверения брата Энрико, что мессир Ормани проводит время с ним и с графом Феличиано, а если его нет с ними, то он с епископом Раймондо, не действовали вразумления Чечилии. Беременность истерзала Бьянку не телесными тяготами, ибо носила она легко, но она окончательно обнажила для неё ужас её жизни. Раньше она обманывала себя тем, что господин все же любит её, просто скрывает под внешним равнодушием чувство к ней, она блаженствовала с ним ночами и ей казалось, что она нужна ему. Теперь Бьянка впервые поняла правду, жуткую и страшную.

  Северино не нуждается в ней, она в тягость ему. Когда он не может взять её тело, она для него – ничто. А ведь когда-то он ходил за ней тенью и смотрел глазами, полными любви...

  Бьянка понимала, что сама виновата, просто была дурочкой. Почему, почему на ней этот странный крест нелюбви? Её не любил Пьетро Сордиано, предпочтя ей другую, её не любит и Северино Ормани, просто тяготясь ею. Что в ней такого, что отвращает мужчин? Что такого в Делии, что по ней сходил с ума Пьетро и почему её боготворит муж? Почему любима Чечилия? Теперь Бьянка не была той горделивой глупышкой, что считала себя умнее всех, и смиренно спросила подругу о том, чего не могла понять.

  -Почему он не любит меня, Чечилетта? – глаза несчастной налились слезами, – я же ... я же на всё готова ради него! Почему? Может... но нет. У него нет другой, я всё выдумываю. Просто я не нужна ему. Совсем не нужна. Я виновата перед ним, я знаю, я вышла за него без любви, но ведь я... я была глупой, Энрико прав. Если бы я сразу послушалась его и стала бы женой Северино – как бы я была счастлива...

  Чечилия успокаивала её.

  -Не расстраивайся, тебе это вредно. Всё ещё переменится, родится ребенок...

  Бьянка покачала головой.

  -Нет, ребенок не нужен ему, так же как и я, это правда, Чечилетта. Это кара мне. Я соврала у алтаря. Я и теперь веду себя глупо. Глупо требовать от него верности, глупо и волноваться, не с другой ли он? Какая разница, если душа его все равно не со мной? – Бьянка смотрела на подругу налитыми слезами глазами, и Чечилия поняла, что Бьянка подлинно говорит правду, – но что делать? Глупо оставаться в замке, нужно уехать.

  -Куда ты поедешь, тебе в июле рожать!

  -В имение. Я хочу побыть одна, хочу не видеть... Может, Господь сжалится надо мной, и я обрету смысл в ребёнке?

   Чечилии стало жаль несчастную Бьянку. Та все понимала правильно. Понимала то, что могло просто убить её. Чечилия покачала головой.

  -Это опасно. Муж должен быть рядом. Неужели ты думаешь, что он разрешит тебе уехать?

  Бьянка подняла на неё мёртвые глаза и уверенно кивнула.

  -Разрешит. Он уже предлагал это.

  ...Северино зашёл к себе и откинулся на ложе. Предстоящее появление ребенка почему-то тревожило, не радовало. Истерики беременной жены утомляли. Вчера он под вечер зашел к Энрико – не предупредив. Чечилия и Энрико сидели у окна и смеялись, держа на руках малышей. Энрико пытался угадать, кто из них Лучано, а кто Луиджи. А он никогда не смеялся вместе с Бьянкой...

  Северино вздохнул. Он сглупил, страшно сглупил в выборе. Нельзя подводить к алтарю нелюбящую, нельзя жить с нелюбимой... Бьянка появилась на пороге тихо, бесшумно ступая по ковру. Он заметил её, когда она стала напротив него. До этого он три дня провел на охоте с ловчими.

  Северино заметил её бледность.

  -Что-то случилось? Почему ты так бледна?

  Бьянка подошла и, поддерживая живот, села рядом.

  -Можно мне спросить, Северино?

  -Конечно.

  -Я могу уехать до родов в имение?

  -Я же давно предлагал тебе это. Поезжай.

  Бьянка сразу вышла. Из углов залы вылезла вязкая и сонная тишина. Ормани вдруг поднялся. Что-то тут было не то. Она же не хотела ехать, уверяла, что боится оставаться одна, что ей с ним спокойнее. Когда он пришел в её покои, лакеи уже вынесли сундук. Стало быть, точно решила уехать?

  -Мне проводить тебя?

  Бьянка покачала головой, избегая его взгляда.

  -Тут всего пять миль.

  Она набросила плащ и вышла.

  Теперь Ормани растерялся. Её отъезд в имение отвечал его интересам – она утомляла его и если до родов побудет там – ему будет лучше. Из окна Северино наблюдал, как Бьянка отъехала от бокового крыльца. Она не оглянулась, сидела, глядя прямо перед собой. У Северино почему-то заныло сердце. Он чего-то не понимал. С чего она вдруг решила уехать? До родов ещё месяц. Почему не попросила проводить её? Почему отводила взгляд? Почему не смотрела ему в глаза? Что задумала? Да нет, вздор, просто мерещится. Северино опустился на ложе. Целый месяц покоя. Он смежил веки, но уснуть не мог, некоторое время размышлял о делах, о Треклятом Лисе, по-прежнему продолжавшем охотиться в графском курятнике, потом мысли его вернулись к Бьянке. В имении пусто, только слуги. В последнее время он почти не навещал её, но ведь ребёнок...

  Прошло несколько дней, писем от неё не было. Но Ормани и не велел ей писать. Просто забыл приказать прислать ему письмо. Но, чёрт возьми, а если роды начнутся раньше? Он предложил Энрико съездить вместе с ним, но тот отказался – Чечилия с двумя малышами, он не может оставить её. 'Он не может оставить её...' А вот он смог. Но почему она не пишет? Ей что, трудно прислать нарочного с известием, что у неё все в порядке? Нет, он сглупил, что позволил ей уехать, теперь у него душа не на месте. А что если, пока он здесь, произойдет несчастье? Она же еле ковыляет! Споткнётся, свалится, потеряет ребенка!