Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

   Но теперь судьба внесла в их дружную когорту нечто неожиданное и чреватое разложением. Сестра графа Чечилия, сестра Раймондо Делия и сестра Энрико Бьянка, как на зло, сформировались в красавиц, способных смутить покой любого мужчины. Любого...

   При этом вертихвостка Чечилия, похоже, всерьёз взялась за Энрико. Но подлинно ли всерьёз? Он – всего-навсего сын богатого негоцианта из Флоренции, она же – даже не патрицианка, но титулованная аристократка. Он – на двенадцать лет старше и некрасив. Правда, в обаянии и уме ему никто не отказывает. Могла ли Чечилия влюбиться в него? Мог ли он полюбить её? Амадео никогда не делал о любви устойчивых умозаключений. Как можно пахать волну и строить на облаках? Он сотни раз сталкивался с причудливейшими метаморфозами любви. Чувства Энрико и Чечилии могли быть серьёзны – на это он поставил бы десять сольди. Ветреница Чечилия могла находить удовольствие в том, чтобы сводить с ума Крочиато – на это он поставил бы сто сольди. Какова возможность того, что Энрико на самом деле играет влюбленного и пытается влюбить в себя девицу? Один сольдо. Оба взаимно дразнят друг друга, просто шутят? Один сольдо.

   Но непредсказуемость отношений этих двоих исходила в первую очередь из их личной прихотливости. Зато Северино был предсказуем – и в Чечилию влюбился бы едва ли. А между тем, выглядел он такой же больной овцой, как и Энрико. Белокурая Бьянка или черноволосая Стрега? Кто мог пленить его? Первая была безучастна и холодна к нему, вторая – прекрасно воспитана, мила и тактична – но также холодна, как и Бьянка. Но девицы, даже самые неопытные, в любви – превосходные стратеги и тактики. Кто учит горлицу вить гнездо? Кто учит девицу кокетничать? Даже премудрый Соломон не понимал пути корабля в море, пути орла в небе и пути девицы к мужскому сердцу... или, напротив, пути мужчины к девице?

  Кокетничали девицы с Северино, набивая себе цену, или подлинно были к нему равнодушны? Ормани был благородным и честным, но болезненно застенчивым, всегда прятавшим стыдливость под маской высокомерия. Разглядев первые качества, можно было простить все остальное, но достаточно ли прозорливы юницы? И кого из двух девиц выбрал бы Северино? По манерам и внешности – Бьянку. По происхождению и роду – Делию.

  Последняя показалась Лангирано особой необычной – в ней, совсем юной, не было ничего девичьего, но проступало нечто, что он обозначил бы как начало женское, правда, то была женственность не Юноны, но Гекаты – с таинством древних мистерий и загадками первозданной мудрости. Девица совсем не смущалась, была воспитана и весьма тактична, в чем Амадео не мог не увидеть проявление большого ума, ибо только умный понимает, что такое чужое самолюбие, уважает его и старается не задевать. Девица никого не задела. Но что тогда задело её саму? Ведь она была огорчена почти до слез.

  Неужели все-таки Северино?

  Размышляя таким образом Амадео добрался до дома, и оказавшись наконец в спальне, стянул с себя одежду и без сил рухнул на ложе. Он устал за этот долгий день. Глаза Амадео слипались, и вскоре он погрузился в подземелье сна, откуда неожиданно вынырнула свадебная процессия – звенели тимпаны и гусли, волоокие гречанки кружились в волнообразном, ритмичном и убаюкивающем танце. Он силился рассмотреть в толпе жениха и невесту, но ему мешал полог кровати, который тоже проступал во сне смутными очертаниями. Тут неожиданно музыка сменилась тихим напевом лютни, чьи-то руки бесстыдно обнажили его, и он ощутил на теле сладостный аромат лилейных и мирровых благовоний, что происходило – он не понимал, но на голову его уже был водружен зеленый венок из виноградных лоз, а у ложа стояла дева под белым покрывалом. Он пытался объяснить кому-то, что жених – не он, девица предназначена не ему, но она присела на ложе и открыла лицо, вынула из волос серебряные заколки, черные пряди волной упали и покрывало соскользнуло с округлых плеч. Теперь он ощутил яростное желание и сам протянул к ней руки. На него повеяло ароматом лимона, меда и лавра, свежей весенней зелени и мирровых смол, словно он усладился ароматом и вкусом драгоценнейших вин, голова шла кругом, пароксизм наслаждения утолил его жажду, и со словами 'ты околдовала меня...', он пробудился.

  Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся – отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что грезы пусты...

  Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула, воспылала – и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы так глубоко вонзилось в его душу и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

  Но нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, но девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трех университетов, считался признанным авторитетом и чудом учености. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви – и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

  Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше не откроет сердца ни одной женщине, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение же единственного сына обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако, – сколько можно тянуть?

  Амадео поднялся.

  Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном – это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

  Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было все равно тягостно.

  Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы, как ему казалось, заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, – это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порожденных гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.

  ...Амадео медленно шел по Монастырской улице, хмурый и сумрачный, и вдруг его окликнули. Он поднял глаза и с удивлением увидел Энрико Крочиато, который сопровождал Чечилию Чентурионе и Делию ди Романо, направлявшихся на прогулку. Чечилия была в прекрасном настроении, держала за поводок рыжего сегуджо по кличке Шельмец, Бирбанте, и глаза её лучились. Делия же, окинув мессира Амадео тоскливым взглядом синих глаз, поприветствовала его и замолчала.

  -А это правда, что вы магистр семи свободных искусств, мессир Лангирано? – кокетливо вопросила Чечилия, искоса взглянув на Делию. И когда он кивнул, поинтересовалась, – и что это значит?

  Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. – Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

  Чечилия же удивленно спросила.

  -Это же сколько книг прочитать надо, чтобы все это освоить?

  Мессир Амадео улыбнулся.

  -Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно читать Присциана, Доната и 'Doctrinale' минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты – bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, 'Ars dictandi' Боэция и 'Poetria nova' Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, тоже изучается по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско 'Tractatus de arte numerandi'. Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика – по 'Perspectiva communis', францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка – это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

  -А вы, мессир Крочиато, – неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, – хоть чему-нибудь такому обучены?

  Тот лениво кивнул.

  – Я шесть лет провел в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

  -Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками...

  Энрико возмущенно запротестовал, но тут Бирбанте резко дернул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

  -Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью, не научит любить Бога, – задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

  Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

  -Это верно, но после изучения 'тривиального' и 'квадривиального' циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук – права, медицины и богословия...

  – И вы посвятили себя науке?

  – Почему нет? 'Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit', что означает...

  – 'У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству', – вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломленному мессиру Амадео, – мой брат – доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, – зло обронила Делия. – Богословствовать можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости...

   Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

  -И вы можете это доказать, синьорина?

  – Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Докажите обратное, мессир магистр.

  Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причин её горести не знал. Однако латынь девица понимала – видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

  -Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, – мягко уронил он.

   – Et propter vivendi causas perdere vitam...И в поисках смысла утратить жизнь...

  – Ну, зачем же... Жизнь – от Господа, Он есть Сущий, Путь, Истина и Жизнь.– Он снова взглянул в её бездонные и пугающие его глаза и вдруг спросил, пользуясь тем, что они остались одни, сам удивляясь своей смелости. – Вас что-то гнетёт, синьорина?

   -'Est mollis flamma medullas Interea, et tacitum vivit sub pectore vulnus...', – тихо пробормотала Делия, ибо Чечилия и Энрико, отловив Шельмеца, уже подходили к ним.

  Мессир Амадео смущенно опустил глаза. Девица цитировала Вергилия, но о какой ране она говорила? Почему сказала об этом ему? Она видела его второй раз в жизни, и такое доверие незнакомому мужчине? А между тем, девица была умна и начитана, в синих глазах, столь смущающих Амадео, проступал совсем недетский ум. Что на самом деле так расстраивает эту красавицу, за один взгляд которой десятки мужчин были бы готовы скрестить мечи?

  Амадео стал прощаться, Делия пошла вперед за Чечилией, и тут Энрико Крочиато сумел незаметно шепнуть ему на ухо, что нынешним вечером навестит его. Амадео кивнул.

  Он и сам с нетерпением ждал встречи: слишком много надо было прояснить.

  Глава 7.

  Амадео вернулся, посетив по дороге пару лавчонок, домой, и тут оказалось, что его ждет записка от его друга Северино Ормани. Тот готов был встретиться с ним после одиннадцати. Амадео подивился, что друзья столь торопятся увидеться с ним. Стало быть – точно, время не терпит.

  Он распорядился об ужине, и задумался. Встреча в городе удивила его. Что скрывает тоска этой удивительной девушки, столь необычной и непохожей на других? Почему она была столь откровенна с ним, первым встречным мужчиной? Амадео заметил, что пока они стояли вдвоем, несколько проходящих мимо мужчин оборачивались на Делию, несмотря на её скромный наряд, и буквально пожирали глазами. Да и не удивительно, девица очень хороша. Скорее всего, речь идет о каком-то поклоннике, уязвившем её сердце, но особа её внешности и её связей может выйти за кого пожелает. Речь идет о неразделенной любви? Кто же мог не отвергнуть её?

  Ответить на эти вопросы Амадео не мог.

  ... Энрико пришел, едва стемнело. Амадео видя, что друг не в себе, и не торопился, налил вина, расставил на столе какую-то снедь. Но Крочиато ничего не стал есть, было заметно, что он взволнован.

   – Ты писал мне, Рико, полагаю, из-за Чино? Вряд ли ты думал, – улыбнулся он, – что я помогу тебе в любовных делах...

  Энрико вздрогнул и выронил нож, со звоном ударившийся о тарелку.

  – Я... нет. Ты сумел сделать то, что я просил?

   Амадео кивнул.

   – Я навёл справки, отправив в Неаполь своего человека, тот привёз выписки, но чтобы дать им законную силу, тебе нужно ехать во Флоренцию самому, удостоверить у нотариуса свою личность и доказать то, что это твой прадед, потом установить факт его переезда во Флоренцию, и приписку к цеху виноделов.

   Энрико трепещущими руками схватил бумаги.

   – 'Джовании Баттиста Челестри и Дарио Челестри получили инвеституры в виде безымянной земли по случаю смерти своей матери Марианны Челестри... Отчуждены земля Сан Пьетро вместе с другой землей от принадлежавшей ему территории в пользу Джузеппе Мария Кьяренца и Тригона, а титулы и почетные звания, принадлежавшие этим землям, с их переходом к новому владельцу были пожалованы как самому владельцу, так и его близким и родственниками ... Но где же? А! 'Мессир Грациано Крочиато 9 февраля 1383 г. по акту нотариуса Aнтонио Ладзара из Палермо приобрел феод Калатубо у графа из Калтабеллотта, а герцогу из Бивоны, Джовании Перальти отошло владение в качестве инвеституры 26 сентября 1383 вследствие смерти отца Пьетро, утверждение о чем закреплено актами нотариуса Раффаэлло Рисалиби ди Бидона' Так. И что теперь делать? – Энрико был взволнован и растерян. – А, да, ехать во Флоренцию. А какие документы? А, ну да, выписка о рождении отца и его родителей. Это есть. О, чёрт, сколько я тебе должен?

   – Оставь. Могу я спросить?

  Крочиато сидел в полусонной прострации, о чем-то глубоко задумавшись. Потом отозвался.

   – Что? Ты что-то спросил?

   – Нет, только собирался. То, что я видел в замке, несколько удивило меня. Мы... друзья?

  Энрико смерил его больным и настороженным взглядом. Потом усмехнулся.

   – Что породило твоё сомнение в этом, малыш?

   – Пока ещё ничего, но я близок к этому. Ты не сказал, зачем тебе это, – Амадео ткнул в привезенные им бумаги.

  Энрико снова растянул губы в улыбке.

   – Ну, это не повод сомневаться в моем расположении к тебе, скорее – комплимент твоему уму. Ты сам не догадался?

   – Мои догадки многочисленны и я затрудняюсь выбрать верную...

   – Вот как? – Энрико постепенно успокаивался, отвалился в кресле, порозовел и улыбнулся, – и каковы же твои догадки?

   -Человек, пытающийся стать из плебея – патрицием, умнее того, что совершает обратный переход. Толкать же на это может желание избыть ощущение неполноценности, стремление стать равным дружкам-аристократам, а ещё – избежать мезальянса. Не хочу предполагать суетное тщеславие...

   – А разве нельзя предположить, что я просто хочу восстановить в чистоте свою родословную?– усмехнулся Энрико.

   – Не узнай ты волей случая, что прадед имел дворянство – стал бы суетиться?

  Энрико вздохнул, закинул руки за голову и рассмеялся.

   – Это удивительно, Амадео. Ты – единственный из моих друзей, кто никогда не щадил меня и всегда высказывал в лицо все, что думал. Даже Северино иногда щадит меня. Почему я люблю тебя? – Он снова вздохнул, – ты прав, конечно, я бы не суетился.

   – Я тоже люблю тебя, Энрико. И хочу верить в лучшее в тебе...

  – Что, разумеется, подразумевает, что во мне немало и дерьма... – снова иронично усмехнулся Энрико.

  – Перестань. Что происходит в замке – помимо того, что синьорине Чечилии доставляет удовольствие заставлять тебя корчиться в пароксизмах неудовлетворенной страсти?

   К его изумлению, Энрико смутился.

   – Она не понимает, что делает...

   – Что происходит с Чино? Что с Северино?

  Рико вдохнул, но с видимым облегчением. Он явно не хотел говорить о себе и Чечилии. Задумался.

   -Феличиано перестал доверять нам. Но... Поверь, не было ничего, чем я оскорбил бы дружбу. Думаю, Северино – тоже. Мне кажется, что-то гложет его изнутри. Лет пять тому назад... это – тебе и огню, он полночи просто выл у себя в спальне – надрывно, как деревенская баба, потерявшая кормильца. Я не мог войти, он не любит, когда... После смерти первой жены ... он... это тоже между нами – велел привести пятерых молодых деревенских девок и... обесчестил всех. Как спятил. Бесновался. Право первой ночи – его право, но это... Потом опомнился, девок отдал замуж при замке с хорошим приданым, потом вдруг запил... Во вретище на пепле, как пьяный, месяц сидел. Сейчас тоже пьёт, но меньше. Мы не даём.

   -Это из-за жены? Он любил Франческу?

   -Любил? – Энрико сморщил нос, – это не про него.

   -Как же он женился?

  Крочиато снова изумленно вытаращился на друга.

   – Да так... Амброджо велел – вот и женился.

   -А Анджелина? Её любил?

   -Амадео, Бога ради, не смеши ты меня! Амброджо привёз невесту – и Чино женился. Ты его самого влюбленным-то помнишь?

  Амадео этого действительно не помнил.

   -Я как раз и хотел, чтобы ты поговорил с ним – он уважает тебя. С ним беда.

  Амадео ничего не ответил, но спросил:

   – А Северино?

   – А что Северино? У него все по-прежнему. Мы с ним как волчара с лисовином, друг друга сожрать не можем, несъедобные оба, клубком схватимся, погрыземся, потом выпьем, снова друзья, – Амадео заметил однако, что тон Энрико в рассказе об Ормани стал более принужденным.

   – Он не пробовал добиться от Феличиано откровенности?

   – Боже упаси, с него дипломат, как с меня Папа Римский.

   – А сам он... Подруги нет?

  Энрико поморщился и отвёл глаза.

   – В замке и женщин-то всего ничего. На дешевое бабье он и взгляда не кинет, а равные... те от него нос воротят.

  Амадео видел, что Энрико помрачнел и чего-то не договаривает.

   – Что так? Собой не урод...

  Энрико сделал большие глаза и подмигнул.

   – Ну, да! Сколько раз я замечал – как какое сборище, турнир ли, вечеринка, праздник ли – если будут пять девиц с нами – все около меня, урода, вертятся, он, как сыч, один сидит...– Энрико улыбнулся, это обстоятельство явно его ничуть не огорчало. – На следующий день обязательно даст мне понять, что я плебей безродный и дерьмо вонючее, вот мухи вокруг и летают. Бьянка однажды его услышала, побелела вся, мне говорит, пошли ему вызов. Какова дурочка? Он мне, говорю, четыре раза жизнь спасал, какой вызов? Да и не пойдет он с плебеем драться.

  Амадео опешил.

   – Господи... да не для того ли тебе надо доказать свое дворянство...

  Энрико расхохотался.

   -Чтобы ему вызов послать? Да ты рехнулся, Амадео! Если удастся доказать, что мой дед во Флоренции, как и многие дворяне, приписался к цеху виноделов, чтоб во власть пролезть да налоги не платить, и что он по отцу дворянин, этим я, конечно, дорогому дружку Северино здорово нос утру, но вызова я ему не пошлю никогда. Нельзя вызвать того, кому жизнью обязан.

  Амадео почувствовал, что его сердце странно сжалось.

   – Ну, а... сестра Раймондо, почему бы Северино к ней не посвататься? Она ему ровня.

   -Делия? Да, ровня, и братец её был бы не против. Но она от него нос воротит, хоть на словах и вежлива. У них, монастырских аристократок, так принято: 'извольте, соблаговолите', я бы просто к чёртовой бабушке послал, а эта скажет: 'Многоуважаемый мессир, не будет ли вам благоугодно направить ваши стопы подальше от этого места, чтобы поприветствовать ближайшую родственницу первого из падших ангелов?'

   – И она ему это говорила? – удивился Амадео, почувствовав, что щеки его розовеют и уши начинают гореть.

  Но Энрико не заметил его волнения.

   – Ему? Нет, он никогда ей не досаждает. Он, кстати... Я недавно заметил... не знаю, как и сказать... показалось, наверное. Быть того не может. Он на прошлом турнире, в Пьяченце, против троих вышел – и смял. А тут, я пригляделся, бабу видит – и стоит чурбан чурбаном. Спесь господская, что ли, высокомерие барское? Чего он так?

  Амадео слушал с каменным лицом. Он знал о застенчивости Северино, тот подлинно всегда маскировал её деланной надменностью, и всегда завидовал легкости отношений Энрико с женщинами, его свободе и раскованности. Но... Он 'не досаждает' чернокудрой Стреге, сказал Крочиато. А кому тогда 'досаждает'? Бьянке? Но об этом не спросил.

  -Он просто застенчив, Энрико, – вяло растолковал Амадео дружку очевидное, думая о другом.

  Тот не понял.

  -Кто?

  -Северино.

  Челюсть Котяры отвалилась.

  -Ты... шутишь? Он, что, девица?

  Амадео махнул рукой и осторожно спросил.

  -А тебе Делия... по душе?

  -Мне? – удивился Крочиато, и пожал плечами, – когда я их с Чечилией из монастыря забирал, мне её ведьмой отрекомендовали. Слишком-де много знает для своих семнадцати. Ну, глупостей от неё и вправду не услышишь, но это не повод на костер отправлять. Чем такой дурой быть, как моя сестрица...– Энрико снова пожал плечами. – А так, на мой вкус, девица она видная.

  Амадео почему-то облегченно вздохнул. Энрико не был влюблен в Делию.

   – А что ты о твоих забавах с Чечилией скажешь?

  Лицо Энрико перекосилось гримасой – не то шутовской, не то болезненной.

   – А что тут скажешь? Я место свое помню – Чечилия дочь графа и сестра друга.

   – Ты влюблён?

  Энрико растянул губы в безрадостной улыбке.

   – Нет. Северино сказал, что я неспособен на это. Значит, не влюблён.

   – А почему неспособен?

   -Потому что я гаер и комедиант, фигляр и скоморох, пустозвон и кривляка, человек неглубокий и поверхностный, бесчувственный и пустой. – Энрико подмигнул Амадео, но без улыбки, – короче, полное дерьмо...

  Амадео улыбнулся. Крочиато в его глазах был человеком приличным, он признавал в нём и честь, и великодушие, и благородство, и сейчас был подлинно заинтригован: зачем человеку внутренне благородному понадобилось заверять своё благородство рескриптом на пергаменте?

  Энрико ушёл, трепещущими руками завернув в бархат драгоценные документы.

  Через час должен был прийти Северино, а пока Амадео обдумывал разговор с Крочиато. Вообще-то Котяра мало изменился: все те же кривлянья и неунывающее веселье. При этом, было очевидно, что он не желает говорить о сокровенном, но это могло означать как то, что Чечилия подлинно свела его с ума, так и то, что на самом деле Энрико понимал, что им просто забавляются. Менее очевидным было скрытое соперничество между ним и Северино, Энрико явно гордился неизменным преимуществом, оказываемым ему женщинами. Вопреки тому, что из них из всех Рико был наименее красив и знатен – он пользовался невероятным успехом у женщин, который завистники были склонны объяснять колдовством. Амадео же казалось, что он постигает тайну этой дьявольской привлекательности друга: Энрико обожал женщин, причём ценил не только постельное упоение, но был романтичен и чист в своём восхищении, умел упиваться красотой и уважал женское достоинство. Он никогда не хвастал победами, ни об одной девице не выразился уничижительно, а светившийся в его глазах искренний восторг столь льстил женщинам, что с ним каждая чувствовала себя королевой.

  Амадео знал и то, что Северино всегда страдал от замечаемого поминутно преимущества Энрико, ибо сам, несмотря на внешнее благообразие, никогда не пользовался успехом, был робок с женщинами, хоть в мужской компании превосходил всех. Но это, как ни странно, не разрушало дружбы Ормани и Крочиато, разве что Северино позволял себе ворчливо-уничижительные замечания в отношении кривляки-Селадона, а Энрико отшучивался и паясничал, не замечая даже прямых оскорблений в свой адрес и игнорируя все злобные выпады Ормани, и помня только благие деяния дружка, подлинно несколько раз вытаскивавшего его из самых дурных передряг – иногда на своей спине.

  Северино появился без опозданий и восковая бледность его лица проступила явственней – он, казалось, был подлинно болен. Они обнялись, Северино в нескольких лаконичных словах рассказал Амадео, что им предпринято: приём работников в замок прекращён, за поваром установлено тайное наблюдение, его люди – три человека – проверяют все, что подается на стол его сиятельства.

  Надо сказать, что сообщение Амадео Лангирано не прошло мимо ушей Энрико Крочиато и Северино Ормани, и оба, уединившись после расставания с Амадео в покоях Северино, обсудили опасность, угрожающую Феличиано. Оба знали братьев Реканелли и ни минуты не считали угрозу пустой.

  После смерти Анджелины Ланди и Амброджо Чентурионе по приказанию молодого графа службы были сокращены, многие вассалы отпущены, бывшие фрейлины виконтессы разъехались по домам, и ныне в замке помимо дюжины слуг и служанок, Энрико Крочиато оставил только истопника, пекаря, мясника, кузнеца, шорника, плотника, двух каменщиков да повара, выходца из Ареццо Мартино Претти, и пару его поварят. Охранял замок Эннаро Меньи, начальник эскорта конников, куда входили шестеро конных стражей – Пьетро Сордиано, Микеле Реджи, Никколо Пассано, мантуанец Руфино Неджио, Теодоро Претти, сын Мартино, и венецианец Урбано Лупарини. Меньи командовал и двумя привратниками – сиенцами Джулио Пини и Сильвио Тантуччи. Самому Энрико Крочиато, казначею и управляющему, помогали писарь Дарио Фабиани, стольник Донато ди Кандия, кравчий Джамбатиста Леркари и камергер Гвидо Навоно.

  Главный ловчий Северино Ормани имел в подчинении ловчих Людовико Бальдиано и Гавино Монтенеро, ему повиновались шталмейстер Луиджи Борго с сокольничим Пьетро Россето. На особом положении в замке была Катарина Пассано – кормилица графа Феличиано, по мнению донны Лоренцы Лангирано – умнейшая женщина, но по мнению весьма многих – старая ведьма.

  Всего в замке, вместе с графом, его сестрой, братом и товарищами, проживало около сорока человек. Друзья рассуждали логично: если мерзавцами Реканелли запланировано отравление – первым купить попытаются повара. Но Мартино Претти жил в замке уже двадцать лет, его жена Мария была кастеляншей, а сын Теодоро служил в охране. Здесь был дом Мартино и на его жаловании ни Амброджо Чентурионе, ни Феличиано никогда не экономили. Поварята были сиротами – племянниками самого Мартино. На всякий случай Северино вызвал Мартино и предупредил об опасности заговора против жизни молодого графа. Мартино насупился. Он готовил в основном, из графских закромов, мука, молоко, сметана, сыры, мясо и рыба были собственными. Иногда он посылал слугу на рынок – но, помилуйте, кто же мог знать заранее, что он выберет? Претти сказал, что закроет доступ на кухню всем, кроме своих поварят и слуги Джанно. Сообщенное не нравилось повару – Мартино любил готовить, и приготовление блюд считал священнодейством, и то, что какая-то мразь хочет испортить ядом его стряпню, представлялось ему святотатством.

  За стольника Донато ди Кандия, рыцаря, Крочиато ручался. Кравчий Джамбатиста Леркари, генуэзец хорошего рода, был известен им уже десятиление, Энрико считал его человеком чести. Стольник и кравчий дружили и никогда не пошли бы на мерзость. Охранники не имели прямого доступа к столу графа, служилый люд – тоже: все они ели отдельно, в гостиной зале за кухней. Подчиненные Северино столовались в зале Менестрелей, в донжоне замка, неподалеку от конюшен, так им было удобнее. Так кто же мог бы подсунуть графу отраву?

  Северино Ормани велел Эннаро Меньи усилить охрану, Энрико приказал Дарио Фабиани проверить всех слуг и служанок замка, оба распорядились прекратить приём новых работников.

  Теперь Северино пожаловался Амадео.

   – Смешнее всего, что в последние два месяца он ест, как монах. Просит сварить яйца, съедает несколько ломтей хлеба и кусок рыбы...

   – Ты не пытался с ним поговорить?

  Северино замялся, пожал плечами.

   – Как? В душу не влезешь, а он и не пустит. Нет, я его понимаю. Душу открывать он нам не обязан, но мы же... не чужие ему. Я как-то спросил у него, что его тяготит? Он ответил, что есть скорби, которые ни с кем не разделишь. Я понимаю его.

   – Понимаешь?

   – Да.

  Амадео понял, что глупо спрашивать Северино, что гнетет его самого: понимающий молчание скорбящего не проговорится и о своих горестях. Но будет ли он молчать о чужом счастье?