Текст книги "Рыцарство (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

  Между тем девицы нагло строили ему глазки, особенно усердствовали Анна Навоно с Джиневрой Меньи, норовя подставить одна другой ножку, сам Северино растерялся от обилия женского внимания, вино окрасило его бледные щеки румянцем смущения, он зримо похорошел.

  Сама Бьянка, замечая на себе взгляд Северино Ормани, и понимая, что он оказывает ей предпочтение, не радовалась, но пыталась уверить себя, что довольна. Молодые люди держались в стороне. Они сторонились всех девиц, но Бьянке казалось, что они демонстративно избегают именно её. Вино нового урожая, незрелое и кислое, всё же пьянило, и постепенно ударило ей в голову. Ей показалось, что иного выхода, кроме как выйти за Ормани, у неё и вправду нет. Своим авторитетом и силой он защитит её от пренебрежения толпы, сравняет с подругами. Она с тоской поглядела на него. Это был не Пьетро Сордиано, но сейчас ей показалось это неважным. Всё уже было неважным. И на осторожный вопрос братца Энрико, упорно ли она настроена против мессира Ормани? – Бьянка покачала головой.

  Северино Ормани видел потухшие глаза Бьянки, по-прежнему любил её и ненавидел себя. Ненавидел за то, что не умел заслужить любовь, за то, что не мог отойти. И когда Энрико прошептал ему, что сестрица не встретит отказом его предложение, возненавидел себя ещё больше, но всё равно подошёл и косноязычно произнес заученные фразы. В глазах его всё плыло, но он видел, что она кивнула. Чечилия и Энрико, появившиеся Бог весть откуда, уже поздравляли их, рядом возник стольник Донато ди Кандия, кравчий Джамбатиста Леркари, камергер Гвидо Навоно, ловчие, шталмейстеры, сокольничие... Катарина Пассано, кормилица графа Феличиано, тоже поздравила их, пробормотав Бьянке 'хватит, девка, дурака валять', а Ормани перекрестила, Чечилия расцеловала Бьянку. Энрико был счастлив до небес, обнимал друга, даже чмокнул в лоб сестрицу.

  Свадьбу назначили на будущую субботу.

  Охотничий праздник был прерван дождем, но всё важное уже свершилось. Охотники, стражники и девицы, озлобленные потерей лучшего жениха, ушли в замок и только Энрико Крочиато, чуть хмельной и счастливый, остался в саду под навесом.

  Ливень с мелким градом прошумел, вселяя ужас и дрожь в древесные листья, бросая жемчужины градин в лужи, их твердость таяла в трясине вод. Сырая почва пахла ванилью, Энрико чувствовал себя расслабленным, словно насквозь пропитанным сыростью вечернего сада. В темноте ему мерещился странный однозвучный напев лютни, тот, что способны извлечь из струн и смычка грубые натруженные руки. Чечилия подошла тихо, он ощутил на щеке её мягкую ладонь.

  -Мне не по себе, а почему, понять не могу...

  -Ты о Бьянке и Северино?

  -Нет. Я думал о них, потом о ливне, осени. Потом пришла тоска. Просто подумалось, что со всем этим будет? У какого-то римлянина я прочел, что человечество – бесчисленная череда покойников, возникающих из ниоткуда и уходящих в никуда. Неужто, правда? Неужели мы также исчезнем, как исчезли эти градины в лужах? Мои мысли, мои желания – все исчезнет? И здесь, на моём месте столетие спустя будет сидеть кто-то и так же недоумевать – о том же самом? – Энрико опомнился, – прости, Чечилия. Бог весть, что в голову лезет...

  Чечилия улыбнулась.

  -Это просто зажглись окна замка. В печальном созерцанье дождя в сумерках сада, они, перекрещенные крестовинами, показались тебе тенями крестов. Отсюда и мысли...

  Энрико задумался и кивнул.

  -Да, окна... кресты... могилы... Светляки, свечи, лампады и фонари в ночи навевают мысли о вечном. Но я не хочу умирать, – слова Энрико прозвучали бесстрастно, – сейчас не хочу.

  Чечилия не удивилась. Она знала мужа.

  -Сейчас? А когда-то хотел?

  – Да. Я не рассказывал тебе? – он усадил жену на колени, – мне было тогда двенадцать лет. Мы с Донато, он был старше меня, пошли к Дальнему скиту к монаху Аугустино. Он был глубоким стариком, и мы застали его при смерти. Он лежал на одре и странно дышал – глубоко и медленно. Но, увидя нас, привстал, оперся на локоть, подозвал к себе Донато, сказал, что уходит, и благословил его, назвав Раймондо. Мне показалось, старик бредит, потом он снова лег и побелел. Донато сказал, что он ушёл, уже не дышит. Вдруг я увидел свет, струящийся точно мириады крохотных светляков... было не страшно. Все исчезло, и я подумал, что мне просто показалось. Через три года Донато принял постриг с именем Раймондо. Тогда я спросил у него, видел ли он после смерти Аугустино свет? Он удивился. 'Ты тоже видел?'

  После на моих глазах многие умирали. Было страшно. Отец, мать, сестра отца, наш старый писарь, это побоище в августе. Всегда страшно и непонятно. А вот тот раз, один, все было понятно и светло. Он не умер, он ушёл.

  -Феличиано рассказывал об Аугустино. Мой отец возил его в скит, но не любил говорить об этом. Старик наговорил ему кучу дерзостей, сказал, что он растит человека Власти, но не человека Любви...

  Энрико бросил быстрый взгляд на Чечилию.

  -Я не знал. Феличиано не говорил. Но Аугустино не боялся умирать. Он был свят. Значит, надо жить по-божески, чтобы не бояться умирать. А я боюсь. Что в моей жизни не то?

  -Ты мелешь вздор, Энрико. Бог есть жизнь. Он – не есть смерть. Стремление к Богу – стремление в вечной жизни. Он помогает преодолеть страх минутной смерти – ведь через неё в тридневии ты пройдешь в вечную жизнь. Челестино сейчас там, я знаю. Он – в жизни. Мы – тоже в жизни. И жизнь – во мне.

  Энрико слушал молча, потом поднял глаза на жену.

  -Что? Я... правильно тебя понял?

  Она торжествующе улыбнулась и кивнула. Крочиато сразу забыл свои философские размышления. Бог мой, Чечилия тяжела! Да, жизнь была здесь. Сейчас он почувствовал особое отвращение к смерти. Чечилия понесла во чреве его дитя.

  Он осторожно подхватил на руки жену и понёс к себе.

  Глава 23.

   У алтаря Бьянка была бледна, старалась скрыть печаль и горечь сердца, Ормани молился. Он в эти дни молился постоянно, даже стоя в церкви, повторял в душе сбивчивые молитвы. 'Господи, я соединяюсь с той, что холодна ко мне, ибо жизнь моя без неё бессмысленна. Прав ли я? Я недостоин её любви и согласен довольствоваться тем, что она может отмерить мне. Пусть так. Я не прошу Тебя, Господи, помощи, ибо я недостоин её – но утиши только эту боль, боль нелюбви. Я готов быть рабом её, но не нужен и как раб, но отказаться от неё я не силах, вразуми же меня, глупца, ибо не знаю я, что делать мне. Меня никогда не любили, Господи...'

  Молился и братец невесты, умоляя Господа устроить счастье его друга, смирить горделивый нрав сестрицы и устроить их брак. 'Господи, наставь и вразуми их, яко Ты волиши, ибо ни друг мой, ни сестра моя не имеют мудрости для счастья. Устрой пути их, да обретут они блаженство брака и совместной любви...'

  Свадьба была скромной и тихой.

  Когда они остались одни в его покоях, Северино с горечью почувствовал, что не только не чувствует себя свободным, но и стыдится даже обнажиться перед женой. Из-за задернутого полога он скользнул под одеяло, жалея, что из-за света пылающих дров в камине она видит его. Ему хотелось темноты. Дрожащими руками он потянулся к ней, обнял. Бьянка лежала с закрытыми глазами, Ормани бормотал что-то, чего сам не понимал, лег на неё и трепетно вошёл, морщась от её боли. Неожиданно она открыла глаза, и он замер. Северино понял, мгновенным озарением прочитал, постиг этот взгляд. Она ненавидела его. Ненавидела за то, что Пьетро оказался мерзавцем и не любил её, и за то, что он – Северино Ормани, не Пьетро Сордиано, и за то, что он, нежеланный и ненужный, любит её.

  Северино понимал, что нелюбим, но не знал, что ненавидим.

  Он заледенел, резко отодвинулся и вышел из неё. Он лишил её чистоты, но не излил семя – и теперь медленно поднялся, несколько минут сидел, совсем потерянный и убитый, на ложе, потом встал, подошел к перекладине и снял с неё плащ. Действовал бездумно, точно во сне, но понимал себя.

   Ему нужно было найти землю. Сортирную яму, смрадную лужу, гнилое болото, это было безразлично – и излить семя в землю. Господь наказал за это Онана, но он не Онан – у него нет братьев и ему не нужно никому восстанавливать род. Ормани вышел, забыв закрыть за собой дверь.

  Бьянка смотрела на него, пока он сидел на постели, молча и бессмысленно. Ормани угадал верно – она не закричала от боли, когда он овладел ею, но не могла и не хотела прятать ненависть в глазах, когда он завладел тем, что она в мечтах всегда предназначала другому.

  Но сейчас она растерялась. Делия и Чечилия говорили, что мужчина не может сдержать сладкого стона или крика, когда заканчивает любовную битву. Но Северино молчал. Почему? Ормани был безразличен ей, но сейчас во всем этом ей померещилось что-то непонятное и пугающее, а главное – унизительное для неё.

  Северино вернулся, он продрог на внутреннем дворе. Семя он подлинно вылил на землю, просто зайдя за конюшню. Душа его молчала. Он подбросил дров в камин и снял плащ. Не ощущая тяготы плоти, стоял у огня, обнаженный и свободный, и вдруг вздрогнул. Да. Он был теперь свободен, свободен от кандалов этой любви – унизительной и раболепной. Опустошенную душу что-то наполняло – новое, прохладное и огромное. Господи, ну, почему это не пришло на день раньше, до клятвы у алтаря? Она была больше не нужна ему. Все мучащие его мысли, ревнивые, сумрачные, горестные – растаяли. Северино лег, с размаху опустившись на подушку, утонув в нежности гагачьего пуха, натянул простыню. Он хотел спать. Глаза его смежились – завтра засветло он обдумает всё, а сейчас...

  Но тут Ормани напрягся – он не заметил, как Бьянка поднялась и обошла кровать и теперь стояла перед ним. Глаза её странно горели в отсветах каминного пламени, напоминая светляков над болотом. Она, неопытная и несведущая, всё же не поняла, но скорее утробой ощутила случившееся. Он пренебрёг ею. Но даже не это было самым главным – он смотрел на неё мертвыми глазами. Раньше, сколь равнодушна она к нему не была, ей льстил его околдованный взгляд, она понимала, что владела его сердцем – сердцем нелюбимого, но власть её была неоспорима. Теперь всё вдруг кончилось. Как Амнон, овладевший Фамарью, он мгновенно остыл и возненавидел её. Раньше она потеряла любимого и даже право думать о нём, а теперь теряла и этого, пусть ненужного, но любящего. Теперь он смотрел на нее глазами Пьетро Сордиано – холодными, досадливыми, чуть утомлёнными. Злость и отчаяние вскипели в ней, ей хотелось убить его, растерзать, уничтожить...

  Бьянка, не помня себя, ринулась на Северино.

  Ормани, воин, выигравший сотни поединков, заметил её глупое и истеричное движение и отстранил, просто рукой удержав на расстоянии, Бьянка же извивалась, пытаясь вырваться и добраться до него, расцарапать лицо, причинить боль. Ормани несколько секунд удерживал её, потом почувствовал вялую злость разбуженной змеи, и наотмашь закатил ей оплеуху. Это был не рыцарский поступок, но Северино было плевать на это. Пощечина отбросила её к пологу кровати, но его рука, державшая её, не дала Бьянке упасть. Северино хладнокровно ударил её второй раз, потом, видя, что она судорожно машет руками, подумав, что она по-прежнему беснуется, ударил ещё раз, и Бьянка отлетела к перекладине, где он оставил свой плащ.

  Северино с недоумением подумал, что его брачная ночь оказалась весьма необычной, при этом лениво наблюдал за женщиной, час назад ставшей его супругой. Всё это быстро ему надоело. Зачем ему бабские истерики? Ормани положил себе отстегать дуру кнутом, если она еще раз посмеет поднять на него не то что руку, но даже глаза.

  Бьянка медленно поднялась с пола. Лицо горело, губы распухли, но что-то в ней самой вдруг погасло. Она с ужасом бросила взгляд на мужа и отшатнулась, потом поплелась, чуть пошатываясь, за занавес, туда, где стояли две ванны. Вода давно остыла, Бьянка умылась, потом торопливо погрузилась в прохладную воду. Окунулась с головой, лицо перестало гореть, но губы пламенели по-прежнему. Что-то в ней сотряслось, пол продолжал шататься под ногами, плиты кружились, но главным было новое ощущение – страха. Она боялась, что он будет бить её? Бьянка видела, что он не вложил в оплеухи, которыми наградил её, и сотой доли своей жуткой силы, просто отмахнулся от неё, как от мухи.

  Но нет. Она боялась вовсе не Северино Ормани. Но страх разрастался. Бьянка вышла, нагая и трепещущая, и тут заметила, что он спит, спит, мерно вздымая грудь. Бьянка осторожно приблизилась. Этот мужчина был неизвестен ей. Она не знала Северино Ормани, равнодушного к ней, хладнокровно раздающего пощечины. Но почему? Почему он разлюбил? И что теперь делать? Он каждую ночь будет спать, откинувшись на ложе, не замечая её, окидывая спокойным и равнодушным взором? Он овладел и разлюбил. Как же это? Но её брат обожает Чечилию, и, женившись, стал боготворить. Для него исчезли все женщины мира. Делия любима мессиром Амадео, он нежен с женой, заботлив и внимателен. А она... почему? Потому, что вышла замуж без любви? Неужели за это она так наказана? Бьянку сковал ужас. Она обречена быть нелюбимой, ненужной женщиной, тяготящей мужа?

  Теперь она поняла, чего испугалась. Страх быть снова отвергнутой вошел в неё, и заморозил. Но было и еще что-то, тяготящее едва ли не больше. Северино Ормани вдруг оказался мужчиной – тем мужчиной, по которому томилась её душа. Господином и Владыкой. Она видела в нём только жалкого раба и ничтожного влюблённого, но теперь все исчезло. Проступил Властитель, который... не любил её боле.

  Нет! Она выпрямилась, как струна. Нет. Она... она не отпустит его. Её сотрясло понимание: или сейчас, в эту ночь, она очарует его – или утром ей лучше всего бросится в коридорный пролёт или речной омут.

  Бьянка тихо подошла к спящему, взяла его руку, которая оставила яркий румянец на её щеках, и поцеловала. Присела на ложе и начала целовать его руки и плечи. С её влажных волос капала вода, он вскоре проснулся. Недоумевающими и настороженными глазами несколько минут следил за ней. Что она делает? Её губы коснулись его соска, и у него невольно сбилось дыхание, заметив это, Бьянка трепещущими руками коснулась другого – и он снова чуть вздрогнул. Теперь она целовала его исступлённо и нервно, покрывая поцелуями грудь, шею и плечи, гладя его дрожащими руками.

  Северино удивился, но не настолько, чтобы оттолкнуть её. Чего она хочет? Взволновать его? Прикосновения её были приятны и будоражили его тело, но не затрагивали свободную ныне душу. Она вдруг возжелала его? Неужто оплеухи вразумили? Ормани медленно поднялся, перевернул её на живот, ибо не хотел больше видеть её глаз, поставил в позу рабскую и страшно возбудившую его. 'Я подомну тебя, бестия, я скручу тебя в бараний род, и ты будешь блеять подо мной, как овча...' Он вошел в неё безжалостно и резко, не заботясь о том, что лоно её только что было окровавлено. Он не навязывался ей – пусть стонет. Потом Северино и вовсе забыл о ней – упиваясь своим наслаждением. 'Не все же выливать семя в землю, пусть и тебе, бестия, достанется...'

  Эти мысли, странные, чудовищные и сумрачные, неожиданно смутили его самого. Что он делает? Тут семя излилось из него, Ормани рухнул на ложе и на несколько минут погрузился в темноту. Потом очнулся и ощутил, что горло совсем пересохло. Вдруг Бьянка соскочила с кровати и кинулась к столу. Она наполнила бокал легким белым вином и поднесла ему двумя руками. Теперь Северино Ормани подлинно удивился. Почему она это сделала? Как поняла, что он хочет пить? Но выпил до дна и отдал ей бокал.

  Тут он заметил, что она манит его за собой, указывает на занавес в комнате. Чего она хочет? Он поднялся и пошёл за ней. Бьянка уже стояла около ванны, она положила ему руки на плечи и чуть нажимала, зовя опуститься в воду. Северино сел в ванну. Вода была прохладна, как на запруде в летнее полнолуние. Он вспомнил Энрико и улыбнулся. Теперь она натирала его благовонными эссенциями с запахом лимона и мяты, умащивала ароматами волосы. Северино впервые открыл рот и чуть насмешливо проронил:

  -Я чувствую себя как Гелиогабал в термах...

  Бьянка улыбнулась и продолжала оглаживать его, нежно лаская. Чертова бестия, ну, почему бы тебе не начать с этого? Теперь Северино принимал её услуги, подлинно как услуги рабыни, а ведь еще вчера душа его томилась по этой девице, как голодный по куску хлеба. Она снова возбудила его, он поднялся, огромным и сильный, схватил её в охапку и отнес на ложе, теперь навалился сверху – ему были уже безразличны её глаза. 'На, отведай жердины, коль хочется...' Снова упивался собственным блаженством, и тут заметил, что её глаза мутны и туманны, её лоно содрогается под ним. Для девицы она излишне чувственна, пронеслось у него в голове, но он тут же и забыл о том – что ему за дело до её содроганий?

   За окном прокричал первый петух, и Ормани вздохнул. Ну и ночка выдалась, не приведи, Господи. Северино снова излил семя и откинулся на подушку. Тут оказалось, что Бьянка непросохшими волосами увлажнила её, он с досадой поднялся и перевернул её. Теперь стало удобней. Ормани накрылся одеялом и заметил, что она подползла ему под бок. 'Ишь ты, кошка, то царапаться, то ластишься? Лучше б вина ещё принесла...' К его изумлению, она снова прочла его мысли и вскочила за вином. Северино выпил и твердо решил уснуть. Подмял под себя снова прильнувшую к нему Бьянку, положив на неё для верности ногу, чтобы уж наверняка ограничить её передвижения и возможность разбудить его, лениво обнял и уснул.

  Глава 24.

  ...Чечилия сидела за столом и грызла крыло рябчика. На башенных часах была половина второго пополудни. Рядом восседал её супруг, и методично поглощал аппетитные деревенские булочки с начинкой из перепелиного мяса.

  -Чего ты волнуешься? – безмятежно вопросила супруга.

  -С чего это ты взяла, обожаемая кошечка, что я волнуюсь? – поинтересовался Энрико, нервно дожевывая восьмую булочку.

  -Ты всегда когда нервничаешь, ешь вдвое против обычного. Успокойся, ну, что там могло случиться?

  -Мы договорились на двенадцать. Они ещё не выходили. Неужели...

  -Ну, перестань. Может, твоя сестрёнка все же бросит свою придурь и оценит его?

  -Твоими бы устами... Я сказал ей – если он будет недоволен, просто выпорю дуру.

  -Поздно, мой котик. Она ушла под мужа, а мессир Ормани уж какой экзекутор...

  Тут разговор супругов был прерван появлением опоздавшей на полтора часа молодой супружеской четы. Первым вошел Ормани и, морща нос, извинился, сказав, что он просто проспал. Он обнял Энрико и раскланялся с донной Чечилией. Сама донна Чечилия почти не заметила его приветствия, оторопело озирая новобрачную. Донна Ормани казалась меньше ростом и тоньше, глаза её запали и казались огромными, на скуле сквозь белила проступала краснота, губы были распухшими. Но вид Бьянки не шёл ни в какое сравнение с её поведением. Новобрачная больным и рабским взглядом пожирала супруга, торопливо кинулась отодвигать ему кресло, накладывала на тарелку лучшие куски. Не менее удивительным было и поведение молодого мужа, не только воспринимавшего заботу супруги как должное, но и почти не обращавшего на неё внимания. Он заговорил о решении Совета Девяти построить новую общественную мельницу, чтобы ограничить произвол хозяина ныне единственной мельницы синьора Мазуччо, пригласил шурина поднять в среду молодого оленя-шестилетка, условился о покупке двух новых седел от Лабаро.

   Супруги Крочиато были слишком хорошо воспитаны, чтобы выразить вслух удивление подобным, но ничего не помешало Энрико пригласить новобрачного к дальней заводи – короткая прогулка освежит его. Северино кивнул.

  -Да, освежиться не помешает, твоя сестрица этой ночью несколько вымотала меня...

  Чечилия в изумлении закусила губу. Произнёсенное было грубым, и никак не вязалось в её мнении с робостью и всегдашней деликатностью Ормани. Ещё удивительнее была реакция на эти слова синьоры Бьянки, она застенчиво зарделась и бросила на супруга взгляд обожания, двумя руками взяв его руку и поцеловав. Энрико быстро подтянул отпавшую в изумлении челюсть. И это его сестрица? Что произошло? Как мог Северино Ормани, ещё недавно красневший от невинных шуточек про жердину, в одну ночь сделать из строптивицы рабыню? Что с ней?

  ...На заводи Ормани разделся и пошёл в воду, проплыл до отмели, вернулся и вышел на берег.

  – Это крушение, друг мой, – начал он, и Энрико снова изумился его новому тону, исполненного ледяного спокойствия и непробиваемой уверенности в себе, – я молился все эти дни и продолжал молиться у алтаря, чтобы меня полюбили. Я, глупец, не спросил, сколько это будет стоить. Я разлюбил и охладел. – И он поведал другу о событиях ночи – ничего не скрывая, даже свои помыслы. – Прости, это твоя сестра, но ...

  Энрико долго молчал.

  -Я оскорбил тебя своим рассказом?

  Крочиато покачал головой.

  -Ничуть, я понимал, что ей мозги вправит только чудо, но вот оно и случилось. Но мне кажется... не торопись опровергать меня... Мне кажется, это временно. Это наказание ей – горделивой и упрямой. Для тебя это ... просто испытание. Пользуясь своей властью – заставь ее усвоить твои мнения и твои суждения, а потом... может, ты полюбишь её как себя.

  Ормани вздохнул.

  -Как ... пусто. Я предпочел бы несчастно любить, чем быть любимым, не любя. А, может, это равное горе? – Он потрусил головой, как бык, отгоняющий муху, – а впрочем, чего это я? В конце концов, любовь красавицы – не бочка дегтя, моей жердине в ней уютно.

  Крочиато покраснел. Он не узнавал Ормани. Потом ему вдруг стало страшно.

  Бьянка дельи Ормани оказалась на удивление рачительной и разумной хозяйкой. Северино ни разу не имел повода быть недовольным: в доме царил образцовый порядок, когда бы он не пришел – его ждала обильная трапеза и горячая вода, супруга ловила каждый его взгляд и угадывала каждое желание. Северино не понимал себя – вот то, о чём он и мечтать не мог, но почему оно теперь не нужно? Он пристально вглядывался в Бьянку – чистота кожи просвечивала розовым румянцем, бездонные синие глаза смотрели на него с раболепным обожанием, по плечам струились белокурые пряди густых волос. Нет, она, конечно, красавица. В этом он не обманулся. Почему же он холоден? Северино приказывал жене раздеться и потом – стелить ему постель, и когда она, обнаженная, суетливо спешила взбить подушки и откидывала одеяло, Ормани возбуждался.

  Он расслышал слова друга, и даже временами следовал им, навязывая супруге свои взгляды и воззрения, но чаще, не утруждая себя разговорами, просто обеспечивал приятное времяпрепровождение своей жердине. Ему было подлинно хорошо с лежащей под ним Бьянкой, он разрешал ей при этом многое – стонать, кричать и дергаться, все, что душе угодно – только не разговаривать. Эта метода принесла удивительные плоды – донна теперь была тиха и кротка, как ангел, никогда без позволения супруга не раскрывала рта, а если раскрывала – то только затем, чтобы выразить полное согласие с его мнением.

  Но сам Ормани счастлив не был, временами накатывала тоска, порой – глухое уныние.

  Бьянка же, ощущая его страшную мощь и силу, трепетала, его объятия пьянили, она влюбилась в своего неразговорчивого и сумрачного мужа куда сильнее, чем была увлечена Пьетро Сордиано, о котором совсем уже не вспоминала, а когда что-то приводило его на память, удивлялась – что могла находить в этом хлыще и прощелыге? Это новое понимание своей былой глупости, осмысленное долгими зимними днями, привело к тому, что Бьянка попыталась помириться с Делией ди Лангирано, и, к ее радости и смущению, та охотно пошла ей навстречу. Она ничуть не казалась обиженной, говорила с Бьянкой без малейшего памятования о событиях былого, и вскоре их отношения стали теплыми и дружескими. Молодые женщины делились рецептами, тонкостями кроя платьев и тайнами домашнего хозяйства.

  Бьянка с трепетом приглядывалась к отношениям супругов в семьях подруг. Мессир Амадео Лангирано, спокойный и рассудительный, всегда советовался с женой, был серьезен, но мягок. Её собственный братец Энрико, теперь Бьянка заметила и поняла это, был до ослепления влюблён в свою жену. Северино же был сдержан с ней, молчалив и ничем не выдавал своих чувств – и только ночами ей казалось, что она нужна ему и он любит её.

  При этом отношения самих супругов Ормани удивляли и Чечилию, и Делию. Как-то под вечер, когда все три супружеские пары собрались в доме Амадео ди Лангирано, Чечилия спросила мужчин:

  -А вот интересно, кто из вас самый большой тиран в своем семействе?

  -Только не я, – отозвался Энрико, – я сторонник мягкости и любви, ты же знаешь это, моя Кисочка...

  Он лежал на ковре и передвигал по шахматной доске фигуры, играя с Северино Ормани.

  -Я тоже очень добр, – заявил Амадео Лангирано, – и всегда принимаю советы супруги к сведению.

  -Выходит, самый страшный тиран у нас – мессир Ормани, – заявила Чечилия.

  -Это почему? – мессир Ормани лениво пожертвовал Энрико слона.

  -Вчера, я ещё не успела выйти от Бьянки, как вы изволили ввалиться к супруге и заявили, что ваш шурин, сиречь её братец Энрико, оскорбил ваше самолюбие. Он подстрелил лисицу, перепелку и зайца, а на вашу долю не осталось ничего. Вы сказали ей, что за подобное поведение мессира Крочиато, который к тому же всю обратную дорогу трубил в рог и всячески издевался над вами, предстоит ответить ей. Разве это справедливость? Разве это не тирания?

  Северино бросил взгляд на супругу и возразил.

  -Нет, дорогая донна, это не тирания. Я всегда предоставляю супруге право выбора. Вы просто не дослушали. – Тут мессир Ормани блеснул глазами и сообщил Энрико, – тебе мат, дорогой. – Ормани торжествующе улыбнулся. – В шахматы играть – это тебе не перепелок стрелять. Тут думать надо. – После чего снова обратился к донне Чечилии, – что до моей супруги, дорогая донна Чечилия, то я предложил ей самой выбрать, как она собирается исправить наглость своего братца. Либо, сказал я, она юлит подо мной всю ночь лисой, либо трепещет перепелкой, либо прыгает по мне зайчиком. Какой же я тиран? Даже Рим эпохи квиринов не знал подобной свободы. Только выбирай...

  Все молчали. И только Энрико, снова расставляя шахматы, невольно усугубляя бестактность ситуации, поинтересовался:

  -И что она выбрала?

  Бог весть кому он задал этот вопрос, но донна Бьянка покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.

  -Так что она выбрала, Северино? – повторил вопрос Крочиато, обращаясь уже напрямую к дружку.

  -Что? – тот смотрел на доску, – а-а-а... Не помню. Какая разница? Попробовать ей пришлось всё.

  Никто не произнес ни слова, но тут, по счастью, донна Лоренца пригласила всех к столу.

  Глава 25.

  -Ну, это уж вообще ни на что не похоже!! Нечистая сила в замке! – крик Пеппины Россето разбудил всех раньше петухов.

  Треклятый Лисовин снова украл гуся, и не простого гуся, а Грассоне, специально откармливаемого на Рождество для графа Феличиано Чентурионе. До этого, сразу после праздника урожая винограда, наглец утащил толстого каплуна. Сейчас Пеппина просто бесновалась. Ей здорово влетело от Катарины за недосмотр в прошлый раз, но теперь она каждый вечер самолично запирала птичник, пересчитывая птицу по головам – и вот, снова недосчиталась лучшего гуся!!

  Главный ловчий злился до дрожи. Да что же это, в самом-то деле? Происходящее бросало тень на всю охотничью службу замка.

  -Не твои ли это проделки, Энрико? – вопросил шурина разозленный новыми поношениями Катарины Северино Ормани.

  Крочиато не обиделся, но покачал головой. Нет, он пошутить был непрочь, но домашнюю птицу не любил, предпочитая охотничью дичинку. Это не он, заверил казначей главного ловчего.

  -Может, из охраны кто шутит, или челядинец какой развлекается?

  Энрико пожал плечами. Они направились в подвергшийся воровскому налету птичник. Нет, лиса тут явно побывала, на пыльном полу, где валялись перья несчастной жертвы, мелькали характерные следы. Ормани вышел из закута и обследовал двор. Следы и перья виднелись и тут, мелькали у колодца, но у бочки с дождевой водой возле коровника исчезали.

  -Ночей спать не буду – но поймаю, – зло прошипел Ормани.

  Феличиано Чентурионе после свадьбы Северино Ормани, хоть и не уклонялся от общества друзей, стал чаще проводить время с Раймондо ди Романо. Епископ, отрешённый и безмятежный, странно успокаивал его. Граф теперь уподобился монаху – но если Раймондо был создан для одиночества и созерцания, то Чентурионе, воспитанный как воин и властитель, тяготился уединением, ибо оно порождало слишком горькие мысли.

  Он смирился. Смирился с гибелью брата и концом рода, с бесцельностью борьбы и бессмысленностью жизни, и теперь Раймондо ди Романо, одинокий и свободный, помогал ему жить. Помогал одним своим присутствием, молчаливо свидетельствовавшим, что в этом разряженном воздухе небесных вершин можно дышать. И даже смеяться. Идущий скорбным и тесным путем Раймондо неожиданно стал опорой ему – изнемогающему и малодушному.

  – Как тебе это удаётся, Раймондо? Жить одному, добровольно избрать одиночество и быть счастливым?

  – 'Ты влек меня, Господи, – и я увлечен, Ты сильнее меня – и Ты превозмог...'15– рассмеялся ди Романо. – Ничего я не избирал, Чино. Сын богатого человека, я никогда не ценил деньги, у меня с колыбели было все – но ничто не удовлетворяло. Я видел ваши мальчишеские шалости, но и они не влекли. Мне всё время казалось, что должна быть иная жизнь, подлинная, вечная. Потом... мне было семнадцать. Ночь Воскресения. Я стоял на ступенях храма и вдруг Он, Воскресший, посетил меня. Я оказался в ином мире, божественном и вечном, в неизреченном свете приобщился Вечности.... Потом всё погасло. Я остался здесь, – он помрачнел, – с измененным рассудком, познавшим закон вечной жизни.

  -И что? – сумрачно вопросил Феличиано. Он внимательно слушал.

  Раймондо ди Романо улыбнулся, пожал плечами.

  -Все силы собираются на сообразовании движений сердца с познанным законом, и начинается Крестный путь. Свет отошел, уязвив сердце и оставшись в уме отблеском вечности. Просвещённый ум начинает созерцать великую трагедию падения человека – в мире и в своем сердце, и оказывается, нет такого зла в мире, которого не было бы во мне... Кругом мрак. Изначальный свет погас, в душе – мучительное томление. Господи, когда же... доколе?

  -Но ты... живёшь? Я же видел, ты живой.

  Раймондо снова улыбнулся.

  -Помнишь праздник урожая винограда? Ты же видел, как давят виноград?

  Чентурионе кивнул. В первое воскресенье октября церковь отмечала день Мадонны дель Розарио. В субботу проходили богослужения в честь Мадонны и благословение винограда, весь город украшался лозами с виноградными гроздьями: они свешивались со стен и балконов, оплетали входы в таверны и лавчонки, змеились на заборах и статуях городских фонтанов.