Текст книги "Ранний снег"
Автор книги: Ольга Кожухова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Можно тысячу раз видеть эту картину, и всякий раз будешь стоять, не сводить с неё глаз.
Синяя от снегов, ночная равнина похожа на таинственное, неосвещённое дно океана. Длинные, как водоросли, голые ветви деревьев, уходящие кверху, в чёрное небо, угловатые тени деревенских печных труб, похожие на остовы некогда затонувших здесь кораблей. Мгла тягучая, тинистая, как ил.
Что-то живое едва шевелится в этой синей, прошитой трассами мгле, ворочается, перебегает. То и дело по чернильно-лиловому фону продергиваются нитки ослепительных жёлтых вспышек. Косо падают короткие белые тени. Потом всё вспыхивает зелёным огнем, замерцав от проплывшей, подобно медузе, сигнальной ракеты. И снова всё меркнет. Покой. Тишина.
Семьсот метров от переднего края.
Задыхаясь, я выбежала из палатки, чтобы догнать Сергея, но не успела его задержать: он пропал в темноте. А я в растерянности остановилась и так осталась стоять у обмерзшего тамбура входа, глядя на плывущее волнами небо, на синий спящий снег. Я всё ещё не могу понять, что случилось.
Только что, собираясь идти на задание с Пироговским, я привычно укладывала санитарную сумку: бинты, вату, ножницы, йод, лубки для шины: потом вычистила и смазала пистолет, заложила в обойму патроны. Сунула, как всегда, в сумку от противогаза несколько ржаных сухарей и кусок рафинаду: привычное место хранения наших НЗ. Как обычно, пересчитала противоипритные пакеты, за которыми было приказано особенно строго следить, недосчиталась и спросила Улаева:
– Серенечка, ты не брал? Что-то здесь не хватает.
Брови Сергея взлетели пушистым узлом.
– Сколько?
– Десять штук.
– Что?! Ты не врёшь?! Повтори!
Сергей внимательно посмотрел на меня – и вдруг замешательство в его светлых зелёных глазах сменилось ненавистью и испугом.
– Почему ты раньше мне ничего не сказала?! Отвечай: сколько?!
– Десять штук.
– Не ори!
– Как ты с ней говоришь? – недоумевающе спросила его удивленная Женька. Она сидела перед печью, печальная, словно угасшая. – Не понимаю, чего ты злишься? Она тебе правду сказала.
– Ты знаешь, где они? – всё так же шёпотом, строго допрашивал меня Улаев. Он не обратил внимания на Женьку и от волнения дрожал.
– Наверное, я съела. Глотаю! Вот так! – с обидой ответила я.
Но Сергей уже стоял в дверях в шапке и наброшенном одним махом на плечи ватнике.
– Дура, вот дура! – сказал он, покачав головой. Крикнул мне, не оборачиваясь: – Не уходи! Ты мне будешь нужна! Я сейчас... – И он бросился в темноту.
Я кинулась за ним следом, но Сергея уже нигде не было. Морозная тёмная ночь привычно молчала. Лишь где-то обманчиво, совсем в другой стороне, проскрипели по сухому насту шаги часового. Потом две тени, почти слившись, мелькнули в призрачном свечении мелких, как порох, голубоватых звезд. Одна тень угловатая, ломкая, с раскрылившимися рукавами: это Улаев. Другая – комиссар отряда, Фёдор Быков. Я узнала его по бекеше и каракулевой папахе.
Они тихо, взволнованно переговаривались:
– Пересчитать все пакеты с утра! Доложить лично!
– Есть пересчитать.
– Никому ни слова! Молчок! Слышишь? Даже девчатам. Если они всё поняли, не обсуждать!
– Да. Есть.
– С Пироговским ни Шура, ни Женя сейчас не пойдут! Пусть прячутся где хотят. Чтобы и духу их не было. Слышишь?! Я им идти категорически запрещаю! Ясно?
– Есть!
– А за помощь – большое спасибо... друг! – И комиссар крепко стиснул руку Сергея. Подтолкнул его в сторону палатки. – Иди! И – ни звука. Понял?
– Да.
Слушая их, я ничего не понимаю. Что «понял»? Что «ясно»? Что «да»?
5Потом в землянке у наших соседей-артиллеристов, на КП полка, куда нас привел на ночлег Сергей, мы с Женькой лежим на нарах, накрывшись каждая своим полушубком, и молчим. Зябко съёжившись под коротким куском овчины, я время от времени всё ещё вздрагиваю от непонятного для самой себя ужаса перед тем неизвестным, что случилось.
Шёпотом спрашиваю у Женьки: .
– Что ж, выходит, Женя, Пироговский брал эти пакеты и пил денатурат? Это ж яд!
– Да! Брал и пил. Перед каждым выходом на задание. Для храбрости... А потом зелёных чертей на себе ловил...
– Ну, и что теперь будет?
– Пироговскому по шапке!
– А потом?
– За такие вещи обычно – под суд.
– А разве вернёшь назад Колю Дымова, Шурика, Мишку Аверьянова, всех, кого он угробил?! Да и что ему сделают? Ну, под суд. Отоспится, отъестся в тылу, в безопасности, а потом опять к нам же, в отряд. Уж хуже отряда ничего не придумаешь. И опять людей гробить?! Небось теперь сидит, радуется: «Хоть на день да вырвался. Вот счастье!»
– А нечистая совесть тоже счастье?!
– Была ль она у него, совесть?! Он, видать, давно её пропил.
– Да, знал бы Маковец... – вздохнула Женька.
– Если жив, может быть, ещё и узнает!
Кто-то из спящих на еловом лапнике на полу красноармейцев проснулся и шикнул сердито:
– Вы чего, стрекотухи, не спите? Вас спать пустили, так спать! Развякались на ночь глядя...
Виновато вздохнув, я умолкаю.
Но спать спокойно я сегодня уже не могу, так всё это получилось неожиданно, странно. Не спроси я у Сергея про эти пакеты, теперь бы я, наверное, ушла с Пироговским на лыжах той же самой тропой, по которой до меня шли Коля Дымов, Шурик Рожков, Михаил Аверьянов, все мои земляки, одногодки. И грохот перестрелки уже стихал бы. И всё реже и реже взлаивали бы над передним краем немецкие пулемёты, как летом на деревне стихают разбуженные проезжей телегой собаки. И только один, монотонно и громко, как верный пес, всё ещё гавкал бы свое железное, крупнокалиберное: «Гав! Гав!» А я к тому времени, может быть, уже ничего не слыхала бы и не видала, как не видят и не слышат сейчас мои товарищи Коля Дымов. Шурик Рожков и Михаил Аверьянов, лежащие там, на снегу, за амбарами, возле штаба.
Я всё ворочаюсь с боку на бок, с боку на бок. И всё думаю, думаю до рассвета. До боли в висках.
Мне кажется: если в мыслях сейчас вернуться назад и понять, почему так случилось, то ещё можно кого-то спасти, и что-то исправить, и кому-то сказать, пока не поздно, то, чего я ещё не сказала. И помочь разорвать этот страшный, чёрный, безвыходный круг.
Я должна это сделать.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1Проснулась я в землянке у артиллеристов среди белого дня. Ни Женьки, лежавшей рядом со мной на нарах, ни бойцов-батарейцев, спавших ночью на лапник на полу, – никого уже не было. Дымный солнечный луч бил мне прямо в глаза. Пахло свежевымытыми полами. Сухой берёстой потрескивала железная печь. Было тихо, тепло, и я, разнежась, спокойно повернулась на другой бок и, убаюканная этим домашним потрескиванием дров, тишиной и покоем, снова крепко заснула.
Когда, наконец проснувшись окончательно, я открыла глаза, в землянке, у входа, на гвозде уже висел чей-то новенький, цвета сливочного масла, не обтертый ещё полушубок, а на врытом в землю столе лежали планшет, бинокль и штабная, потертая на сгибах карта. Над картой, задумавшись, стоял человек – большелобый, большеглазый, стриженный ёжиком, в зелёном стеганом ватнике, перетянутом ремнями.
Человек этот был мне совсем не знаком.
Он весело улыбался.
Он ставил на карте какие-то мелкие, одному ему понятные стрелки и значки и то и дело складывал губы так, как будто хотел засвистать, но, взглядывая в мою сторону, останавливался и хмурил мохнатые брови.
Время от времени почему-то он забывал о своей работе. Тогда он откладывал в сторону карандаш, сцеплял сильные короткие пальцы и, опёршись на них подбородком, подолгу глядел на меня изучающим, насмешливым взглядом.
Я лежала тихонько, притаившись, не шевелясь, смутно догадываясь, что глядит он на меня так уже довольно давно и что мне сейчас не очень-то ловко при нем будет встать: раскрасневшееся от долгого сна лицо, спутанные волосы, измятая гимнастёрка. Лучше сделать вид, что я сплю, и ждать, когда он отвернется или вовсе уйдет.
Но он не уходит.
В землянке так тихо, что я слышу, как постукивают на руке у незнакомца большие плоские часы – хронометр.
Думай не думай, а вставать надо.
Решившись, я приоткрываю глаза и, не глядя на незнакомца, громко спрашиваю:
– Чего это вы так уставились на меня?
Человек не вздрогнул от неожиданности, как я ожидала, не отвел глаза, не засмеялся. Он даже не переменил своей рассеянной позы: всё так же пристально он глядел на меня, опёршись локтями о стол, и молчал.
Он слишком долго молчал, прежде чем открыть рот.
– А я вовсе и не на вас смотрю, – ответил он хмуро, – А на нары...
– Что ж в них особенного? – удивилась я. – Нары как нары.
– Да, конечно, ничего. – Он кивнул упрямой, лобастой своей головой. – Если не считать, что я на них обычно сплю. После ночной работы. А сегодня – вы. Правильно говорят: незваный гость хуже татарина!
– О, вот даже как!
Я несколько растерялась. С подобной откровенностью мне, признаться, ещё не приходилось сталкиваться. Обычно везде, где бы мы с Женькою ни бывали – на случайных ночлегах, на марше, в разъездах по дивизии, в служебных командировках, – нас, девчат, принимали гостеприимно, иной раз проявляя внимательность и услужливость крыловского Демьяна. Но этого лобастого в избытке вежливости не упрекнешь.
Нежась под полушубком, я говорю миролюбиво:
– Давно бы уже разбудили...
Он вскинул голову:
– А зачем вас будить? – Человек усмехнулся. – Вы ж не спите! Я за вами, а вы за мной наблюдаете. Что, я неправду, что ли, говорю?
Он бросил карандаш на карту и хрустнул сцепленными пальцами.
– Ну что ж, что не сплю! – говорю я. – А рассматривать меня тоже незачем. Узоров на мне не нарисовано. И знаков на лбу не проставлено никаких.
Лобастый вдруг застенчиво улыбнулся:
– Как знать, а может, мне приятно смотреть на вас спящую, тогда как? Вдруг в кои-то веки занесло к тебе в дом такое вот существо. – И он, показав руками какое, добавил: – Среди ночи. Как бабочка на огонь!
– Причём на огонь... артиллерийский! – заметила я и засмеялась. – Да, действительно, очень смешно!
– Нет, каюсь, а мне не смешно, – возразил большеглазый.
Он закурил и сел боком на стол. Помолчав, продолжал:
– Мне всегда больно видеть женщину на войне. Как-то больно и стыдно, что мы, мужчины, не сумели вас от этого оградить. Я так полагаю, война не для вас.
Я вскочила на нарах.
– Ах, вот оно как! Ну, спасибо за откровенность. Вот с этого бы и надо было начинать! А то... Нет! Зачем же крутить вола? Всё так просто: война не для нас, а для вас, для мужчин. А мы ни на что не годны, не способны... Так, так! Что ещё? Ну, ну, слушаю! Скажите ещё, как это?.. Слабый, но прекрасный пол?
Большелобый коротко усмехнулся:
– Ну, насколько прекрасный, не знаю. Не специалист! А вот что не слабый, то вижу.
– Ладно, хватит! – сказала я. – Не воображайте, что вы одни умеете воевать! Отвернитесь, я оденусь. И можете успокоиться: ухожу. Вот вам ваши нары. Знала бы, так никогда сюда не пришла! Если я хуже татарина, то вы... хуже немца!
Схватив с нар полушубок, пистолет и шапку, не одеваясь, я выскочила из землянки, на прощание хлопнув дверью так, что снег и земля посыпались с крыши комьями, как при обстреле. Прибежав со всем своим имуществом к себе в палатку, я сердито набросилась на Женьку, мирно доедавшую мой завтрак из одного общего с Сергеем Улаевым котелка:
– Подруга ещё называется! Почему меня вовремя не разбудила? Скажешь, это по-товарищески, да?
Женька скорчила в ответ совершенно невинную гримасу.
– Ты так сладко спала, – сказала она. – Я тебя же, балда, пожалела! Никакой благодарности!
– Благодарность моя тебе ещё нужна!
– А что? Неплохо бы... Будет время, ещё в ножки мне низко поклонишься.
И обиженно замолчала.
Но потом, когда Сергей, напившись чаю, пошёл на улицу мыть котелок, а я несколько успокоилась, она многозначительно подмигнула мне:
– Так, значит, знакомство всё-таки состоялось?
Я опешила:
– Какое знакомство? С кем? Чего ты болтаешь?
– Как с кем? Не притворяйся! С Кедровым. Командиром полка.
– Каким Кедровым? Вот этот... в зелёном ватнике – Кедров?! Командир артполка?! Знаменитый Кедров?!
– Ну да.
– Не болтай глупостей!
– Была мне охота.
– А зачем? Для чего он мне? Что ты всё выдумываешь? Какое такое ещё знакомство? И зачем ты мне это подстраиваешь, не понимаю...
– А он утром про тебя так расспрашивал, – не унималась Женька. – Кто, да откуда, да как?
– Ничего я не знаю и не желаю знать! – отрезала я. -И ты это учти, не то получишь по рукам. Ясно?
– Ясно. – Женька хмыкнула и попыталась сострить: – Так ясно, что глазам больно. – И сама первая захохотала.
– Никакого Кедрова я не знаю и не желаю знать, – повторяю я. – И ты это учти. Не то хуже будет. Поняла?
– Да. поняла.
– Запомни!
2Скоро месяц, как наша дивизия в окружении, а мы сидим здесь на своем «пятачке», и немцы бьют из тяжёлых орудий по штабу отряда, по нашей палатке, по кладбищу. Между могил, в серой мерзлой земле, продолблены узкие, словно лодки, траншеи. В них, нахохлившись, сидят люди. Тонкие струйки проводов текут от траншей, от НП, от окопчиков боевого охранения к батареям Кедрова, и ещё дальше в тыл, к штабу дивизии, которой мы подчиняемся оперативно, и туда, где за гребнями лесистых холмов прячутся тупорылые гаубицы.
Кажется, мы застряли здесь навсегда.
Кажется, холод, и грязь, и бессмысленное ожидание лучшего – нескончаемы, длинны. Рядом с маленьким сельским кладбищем уже выросло наше большое, военное. А прошел всего месяц.
С той поры, как от нас увезли Пироговского, никто в отряде ничего не делает. Утром мы просыпаемся поздно и долго валяемся в постелях, потому что лень вставать, топить печь, готовить завтрак, мыть посуду. Уж лучше голодными понежиться всласть: кто знает, когда ещё выпадет подобное счастье.
Проснувшись, мы перебрасываемся шутками, пока Улаев, как самый старший по званию и самый сознательный, не начинает укорять сам себя:
– Да-а, трутни мы! Лодыри! Паразиты! Как это только не стыдно нам! Всё бы нам дрыхнуть!
Таким самобичеванием он занимается ещё час-полтора. Потом, видя, что никто раньше его всё равно не поднимется, кряхтя и охая, сбрасывает одеяло и начинает растапливать печь, варить суп из сушёной картошки и подгнившего, чёрного лука.
Оглядев пустые мешки и пакеты, Сергей долго скребется в затылке: с поздним весенним разливом, с бурно начавшимся таянием снегов нас скоро совсем отрежет от базы снабжения, и тогда уже совершенно будет нечего есть. Тем более что немцы всё пристальнее стали держать под обстрелом нашу единственную дорогу, у них появились новые миномётные и артиллерийские батареи: в тылы ещё проскочишь галопом, а с грузом обратно как?
После позднего завтрака – водянистого супа и подмоченных сухарей – Женька, лохматая, непричесанная, снова валится на одеяло читать неведомо где раздобытого Блока. А я сажусь у окна и гляжу на лиловые тени, распластанные по сугробам. Солнце вспыхивает на сухом, сахарном насте такой автогенною сваркой, так ярко слепит глаза, что, когда отведешь взгляд на груду мешков и шинелей, брошенных в углу палатки, ещё долго перед воспалёнными зрачками прыгают голубые и оранжевые искры, вертятся по спирали чёрные пятна.
За окном с длинных жёлтых сосулек – капель. Прозрачные, словно выточенные из алмазов, удлиненные капли перечеркивают стекло совершенным подобием авиационной бомбёжки: микроскопическая серия микроскопических бомб, летящих на землю чуть косо, по траектории. Совсем как в Макашине или в Белом Камне.
Я весну не люблю: мне всегда в это время почему-то тревожно и грустно. Но это моя первая в жизни фронтовая весна, и я её жду по-особому, с нетерпением. Мне кажется: придёт настоящее тепло, с цветами и листьями, и всё переменится, всё непременно пойдёт по-другому. Мне кажется: все наши беды просто от холода. А будет тепло – и все раненые выздоровеют, все окружённые выйдут из окружения, все наши армии снова двинутся на запад, уничтожая врага. И тот, кто в конечном итоге переживёт эту зиму, переживёт самоё смерть. Существует же на земле хоть подобие справедливости. Неужели не существует?!
Днём мы с Женькой слоняемся по разбитой деревне. Снег проваливается под ногами, и наши следы наполняются желтоватой талой водой. В лучах яркого солнца всё вокруг выглядит уже не таким бесприютным и диким, как прежде. Чётко виден соседний лесок: за ним наш передний край. Там бойцы в обороне. Позади, дальше в тыл, к Алексеевским хуторам, всё темнеет, темнеет дорога, всё глубже двумя параллельными линиями протаивают наезженные колеи.
Над головой то и дело пролетают со свистом тяжёлые дальнобойные снаряды. Это немцы нащупывают батареи Кедрова.
Я подставляю лицо и грудь резкому ветру. Мне хочется сказать о себе, о весне. Какие-то звуки приходят ко мне, сливаясь в странные образы, как во сне, когда живёшь совершенно особенной, волнующей жизнью.
Я молчу, но Женька меня окликает!
– Чего ты бормочешь?
– Так... Ничего.
Мне не хочется отвечать.
Мне хочется в степь, пробуждающуюся под снегом, слушать гул тракторов, смотреть вслед косякам журавлей, ощущать на ладони тяжесть бронзового от солнечного света зерна. Наверное, в глубине каждого человека живёт эта тяга к земле. Весной она пробуждается вместе с капелью.
Потом мы сидим с Женькой у входа в траншеи и слушаем, как лениво идёт перестрелка на левом фланге, у наших соседей. Кто-то там, озоруя, осторожно выстукивает на пулемёте «Чижик-пыжик, где ты был?». И ждёт ответа от немцев. Но немцы молчат. Наверно, обедают.
Женька вдруг говорит:
– Ты совсем забыла о Борисе.
Я гляжу на неё удивленно:
– Откуда ты это взяла?
– Как же! То, бывало, каждый вечер ему строчишь. А сейчас и не пишешь.
– О чём же я буду ему писать?
– О себе.
– О себе? – Я рассеянно пожимаю плечами. – Обо мне он всё знает.
– Ну, тогда обо мне.
– Если тебе уж так хочется, можешь сама это сделать, – смеюсь я, привалясь к брустверу боком.
Женька медленно горбится, поднимает с земли комок мерзлой глины и кидает его в подлетевшего к нам воробья. Щурясь, долго глядит куда-то в сторону, на розовый снег.
– Вот ещё, не хватало! – говорит она наконец. – Очень надо!
– А не надо, молчи!
В тишине весеннего утра так приятно молчать и думать о близких мне людях. О счастье, которое где-то рядом. О солнце, которое растворяет в моей крови столько нежности и тепла, что теперь его хватит на целую жизнь. И о Женьке, которая сидит, обхватив колени руками, и тихонько поёт:
За городом качки плывуть,
Каченята крячуть.
Вбоги дивки замиж идуть,
А богати плачуть.
Вбоги дивки замиж идуть,
З чёрными бровами,
А богати сыдять дома
С киньми та з волами...
Вечером, в сумерках, кто-то шумно завозился у входа в нашу палатку. Потом, согнувшись в три погибели, втиснулся в узкую дверь и распрямился мохнатой овчинной горой.
– День добрый, соседи!
– Здравствуйте, коль не шутите! – Улаев поначалу, видимо, не разглядел, что за гость пожаловал к нам. И вдруг торопливо поднялся навстречу. – Что хорошего скажете, Алексей Николаевич?
– Да вот зашёл вас, бесхозных, проведать. Как вы тут поживаете? – пробасил с угрюмоватой усмешкой командир артиллерийского полка, расстегнув полушубок. Он потер одна о другую озябшие на вечернем морозе крепкие руки. Шапку бросил в угол, на кучу мешков. Полушубок чуть сдвинул с тяжёлых крутых плеч, но не снял его, а только вывернул полы мехом наружу. По-хозяйски прошелся взад-вперёд по палатке. Зорко глянул на Женьку, читавшую в сумраке на одеяле, наклонился, отнял Блока и спрятал в карман. – Такие вещи без спросу не трогать!– угрюмо сказал Кедров. – Не для маленьких. Не игрушка! – Потом обернулся к Улаеву, упрекнул с обидой: – Вот ты прибежал ко мне давеча, ночью: «Девочки, девочки... Тяжело им. Война тяжело достаётся!» Ну, я по-соседски и приютил у себя, пожалел. Так они же в благодарность меня же и обругали! Это как? Хорошо?
«Да уж, кто кого обругал, – подумала я, неприязненно забиваясь в угол, – Теперь пришёл сюда сводить счеты...»
– А кто? Кто это сделал? – спросил Улаев. Он торопливо откинул белую прядь со лба и внимательно, строго поглядел на меня. Почему-то он всегда в таких случаях глядит на меня, когда, хочет найти виноватого. Он ни разу ещё не взглянул таким же строгим взглядом на Женьку. – Не знаю, Алексей Николаевич, – сказал Сергей. – Я ничего не слыхал.
– Ну, где тебе было слыхать! – ответил Кедров, обнажая в усмешке ровные белые зубы. При этом он взглянул на меня, но лицо его показалось мне добродушным. Кедров небрежно махнул рукой. – Ну ладно уж!.. Кто старое помянет, тому глаз вон.
Он сел рядом с Улаевым на чурбак, похлопал себя по карманам полушубка, не нашарив кисета и спичек, спросил у Сергея:
– Табачок есть?
– Есть.
– Закурим?
– Закурим.
Они закурили.
И пока сосали огромные, свернутые из дивизионной газеты, набитые крупной махрой самокрутки, Алексей Николаевич всё молчал и глядел на меня пристальными, угрюмыми, чуть насмешливыми глазами, словно изучая, что я за птица такая и почему так неприязненно забилась в угол. И при этом он словно ждал моего ответного взгляда.
В синеватых апрельских сумерках, чисто выбритый, широкоскулый, командир артиллерийского полка сейчас выглядел молодым: наверное, хорошо выспался. От него пахло свежестью талого снега, корой берёзы и ещё чем-то очень крепким и хрустким. Сухощавое, в резких складках, бровастое его лицо было добрым и сильным. В сущности, такие сильные, добрые лица бывают только у артиллеристов.
У разведчика, например, встречающего всякий раз опасность один на один и которому, в общем-то, нет надобности убивать, пока не напорется на вражескую засаду, а есть надобность быть невидимым, тихим, таинственным и подкрадываться в темноте незаметно, – так вот, у разведчика зачастую лицо может быть пошлым, злым и даже нахальным. Его тонкое ремесло не накладывает на него отпечатка. А такие серьёзные, добрые лица я встречала только у артиллеристов, да притом непременно с больших, дальнобойных калибров.
«Люди с такими лицами, – почему-то подумала я, разглядывая из угла Кедрова, – погибают всегда странным, загадочным образом. За секунду до перемирия. Или в день получения высшей награды. Или возвращаясь с победой с войны и спасая из-под колес паровоза ребёнка».
Чтобы он не заметил моего взгляда и не истолковал его как-то по-своему, я отвернулась. Может быть, поэтому я не услыхала, когда он подошёл ко мне мягко, по-кошачьи, словно на лапах, и сел рядом прямо на пол, обняв колени руками.
– Чего это вы так невеселы? О чём загрустили? – спросил он, словно выключившись из общего разговора и заглядывая с участием мне прямо в глаза.
Я ответила холодно, вся подобравшись:
– А чего веселиться? Для радости нет причин...
– Да? Жаль! А я рад. Очень рад! Сказать честно, наверное, это вы мне счастье с собой принесли. Я нынче письмо от жены получил...
– Очень рада за вас. Поздравляю! – Я ответила ему безо всякой иронии, но и без особенного воодушевления. Однако при этом мне почему-то вдруг стало легко. Может быть, потому, что я всё ещё слишком хорошо помнила сказанные Женькой слова – не знаю, правдивые или нет, – о знакомстве, которого Кедров якобы искал. Видимо, это-то и принуждало меня глядеть на него, как на своего притаившегося, замаскированного врага, сообщника Женькиной тайны. Но сам по себе, вот такой, какой он есть, командир артполка вызывал во мне чувство симпатии.
– Хорошая у вас жена? – спросила я, понимая, что на мой вопрос ему трудно ответить вполне объективно.
– О, просто чудовище! – Кедров рассмеялся нежно, открыто. Всё лицо его озарилось радостной, чистой, широкой улыбкой, какой могут озаряться черты лишь очень влюблённого человека, исступленно ожидающего встречи с любимой. Он сказал: – Вы не знаете, что у меня за жена! Ни одного дня мне с ней ещё не было скучно. Ну, да вы ещё слишком молоды. Не поймете!
– Красивая?
Он не понял, спросил:
– Что?
– Красивая она, ваша жена?
Озадаченный Кедров долго думал. От напряжения крутая, глубокая морщина прошла через его лоб.
– Вот уж, право, не знаю, – ответил он виновато. – Наверное, нет. А разве это так обязательно, быть красивой?
Я замялась.
– Ну, так принято. Говорят. Так в книгах пишут. И в жизни так думают, что можно любить одних только очень красивых. Не умных, не добрых, а лишь бы только нос был нужной длины.
– Да? – Нагнув голову, Кедров слушал. – Нет. Она некрасивая. Умная? Нет, не знаю. Ну просто, как вам сказать? Болтает бог знает что. Каждый день для меня какая-нибудь радость. Чистый цирк! Ей-богу, чудно!
– Счастливый вы человек! – Я вздохнула.
– Да. – Кедров коротко и серьёзно кивнул головой. – Да. Счастливый. Я и сам это знаю.
Мне странно видеть его таким, этого прославленного на всю армию человека, не раз вступавшего в артиллерийские дуэли с батареями немцев, отражавшего натиск множества танков, уничтожавшего целые батальоны немецкой пехоты и теперь не боявшегося ничего. Говорят, одно имя его наводит на гитлеровцев страх. Но вот он сидит передо мной, такой тихий и славный, полный воспоминаний о жене, и мне завидно, какой он домашний, как Женька сказала бы, «очень свой».
Я смотрю на него с чувством радости, хорошо сознавая, что Женька утром мне сказала неправду, и что эта неправда ей зачем-то нужна.
«Ну что ж, хорошо же! – думаю я. – Больше я тебе никогда не поверю».
– А что, Алексей Николаевич, вы не слыхали, как там наши? – спрашивает Улаев, садясь с нами рядом и пересыпая с ладони на бумажку табак. Он сворачивает козью ножку, подаёт огонь Кедрову.
Все, кто находится в палатке, – дневальный по штабу, санитары, бойцы – придвигаются ближе, слушают.
Размеренно, монотонно через гребень палатки перелетают снаряды и рвутся невдалеке, где-то на огородах сожжённой деревни. Но на обстрел никто не обращает внимания: все привыкли.
– Как там наши? – переспрашивает Кедров.
Мне нравится, что он окружённых считает своими. Кедров медленно, не торопясь закуривает, и лицо его словно задёргивается облаком дыма.
– Да как сказать? Равновесие, которое наблюдалось всю эту зиму, как видно, нарушилось. Немцы активизируются. Принимают подкрепления. Недавно у них разгрузились два эшелона с танками. Значит, надо ждать боевых действий.
– А под Ржевом? Под Юхновом? Там всё то же?
– Да, всё то же...
Кедров умолкает. Мы тоже молчим.
К сожалению, мы зависим от Ржева, от Юхнова.
Опёршись на рокадную железную дорогу, немцы сделали крепостями три старинных русских города: Ржев, Вязьму и Юхнов. И вот всю зиму напряженные, кровопролитные бои шли севернее нас и южнее. И мы, в центре, третий месяц пытаемся прорвать их оборону, пробиться на помощь к своим – и не можем. Не хватает снарядов, орудий, авиации, танков, люди вымотались. Иной раз кажется, стоит только нажать – и всё будет в порядке. Тем более что у немцев за линией фронта мешанина, «слоеный пирог». Справа, из-подо Ржева, в свое время вышли и ударили гитлеровцам в тыл две наши армии и конный корпус. Они зашли глубоко за линию фронта, к самой Вязьме, и ходят теперь чуть севернее её, тревожа боями; слева, из-под Юхнова, вышел рейдом другой конный корпус и движется по тылам немцев к Вязьме, уже с юго-востока; в центре – наши, окружённые. Они тоже связали фашистов по рукам и ногам и заставили их всю зиму отсиживаться в дотах и дзотах, не выходя на оперативный простор. Позади окружённых, за спиной у врага, – партизаны Смоленска и Духовщицы. Действительно, иной раз кажется: вот так штука! Стоит только нажать, и линия фронта где-нибудь треснет, разломится на куски. И как знать тогда, насколько короче и проще станет война?
Но нажать нечем.
Пехота устала. Наступление, начавшееся в первых числах декабря под Москвой, продолжалось весь январь и начало февраля, и резервы, по-видимому, уже истощились. Новых ждать пока неоткуда. На фашистов работает вся Европа, а на нас только Урал, да и тот перестраивается, принимает перебазированные с запада фабрики и заводы.
– Правильно говорят: бог создал землю, а чёрт – Смоленскую область. – Кто-то тяжело вздохнул из угла, светясь красным огоньком папиросы.
Но Улаев, сам родом смолянин, обиженно фыркнул:
– Бог! Чёрт! Много ты понимаешь! Уж если быть точным, то скажи так: бог создал людей, а чёрт – Гитлера.
– Выходит, что так.
– Да, действительно, непонятное дело с Вязьмой, – говорит угрюмо Кедров. – Разве что со временем история разберётся? Честно говоря, я и сам не могу понять, как это так получилось, что дважды – не один раз, по случайности, а дважды – на одном, и том же месте у нас окружение.
– В наступлении всегда неразбериха.
– Война – это риск. Мы обязаны были рисковать. А если бы немцы покатились и покатились на запад? Что ж, мы бы так и сидели, ждали, пока наши тылы подтянутся? Тоже очень смешно...
– Да, это тебе не задачка в школьной тетради: решение не сошлось, резиночкой стёр – и сначала. Всего сразу и не учтешь!
– Хотел бы я дожить до тех. дней, когда мы будем немцев брать в окружение. Вот уж я тогда посмеюсь!..
Да, действительно, дважды – под Вязьмой. На одном и том же месте. Странно? Может быть. Но кто сейчас в этих странностях разберётся? Темна вода в бесчисленных реках, речках и ручейках, протекающих по полям и лугам древней Вязьмы. Темны омуты и водовороты в непроходимых её болотах и бочагах. Темны тучи, ходящие над озерами. И бесконечна вера человека в свои силы, в победу. Ради победы он готов идти на все: пусть с гранатами против танков и тяжёлых орудий, пусть голодный против сытых врагов, отсиживающихся в тепле. Пусть в кольце, в окружении, но сражаться...
– Я слыхал: нашим дали приказ выходить?
– Да, – ответил Кедров. – Есть такой приказ. Конечно, теперь, когда возник перевес, им нет смысла оставаться у немцев в тылу. Они свое дело сделали. Пора и на отдых...
– Пробьются?
– Должны. Мы поможем отсюда...
