Текст книги "Как загасить звезду"

Автор книги: Ольга Играева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Рассуждая, Ицкович жестикулировал, кивал в такт собственным словам, хватал Костова за рукав, призывая его разделить с ним тревогу и печаль по поводу бедняжки Соховой, которая, по его мысли, страдала от неспособности выбрать между Абдуловым и Лосским. Стреляющие глазки, и длинный нос, и втянутая в плечи шея как бы спрашивали Костова: «Разве я не прав?» – и сами же убежденно отвечали: «Я только во благо!» Детский цинизм Ицковича и впрямь не подлежал никакому осуждению.

– Послушай. – Внезапно Костову пришла в голову мысль спросить Ицковича еще кое о чем. – А ты случайно не в курсе этой истории с завещанием?

– В курсе, в курсе, – радостно закивал Ицкович. – Забавно все получилось. Я, кстати, хотел потом этот вопрос с Олежкой поднять – спросить, не хочет ли он переписать завещание. Он был человек непрактичный, вот я и хотел его надоумить. Он, наверное, вообще не взял в голову, что подписал самое настоящее действующее завещание, думал, что шутка. А там, глядишь, он вообще доверил бы мне вести его дела… За жалованье, разумеется.

– Алина подбивала его оставить ей наследство?

– Нет, совершенно точно – нет. Сюжет возник внезапно, как озарение, в ходе съемки у Абдулова, и никто, кстати сказать, – вот вам еще доказательство, что никакой преднамеренности не было, – не говорил, не намекал, не диктовал Олежке, чье имя туда вписать. Ему, должно быть, тогда самому показалось, что это красиво, по-рыцарски – оставить все возлюбленной… Не думаю, что он осознавал практические последствия этого шага. Он, мне кажется, воображал себя в этот момент героем какого-то романа. Кавалером де Грие. Кто бы мог подумать, что через полгода они с Абдуловым заключат сделку…

Костов пристально, очень пристально смотрел на оживленного Витасика. Он хотел задать еще один вопрос, но боялся спугнуть Ицковича. Почему-то казалось, что, несмотря на легкость, с какой Ицкович пошел на разговор, на этот вопрос он может не ответить, затаиться. Почему-то казалось, что в его ответе – при условии, что он не соврет, ничего не исказит, – может крыться ключ к этому убийству, к этой смерти.

– Там, – Костов придвинулся ближе к Ицковичу, – была еще какая-то расписка… Только не говори, что не помнишь. Пари держу, при твоей дальновидности и предприимчивости ты не только ее видел, но и, скорее всего, черновичок к рукам прибрал – на всякий случай сохранить на те времена, когда ты будешь вести дела у Лосского… Никто внимания не обратил на скомканную бумажку, а ты поднял.

Ицковичу дернуться было некуда. Костов нависал над ним неприятной громадой, давил, вот-вот расплющит субтильного брюнетика. Ицкович торкнулся налево-направо, пытаясь вырваться, но не преуспел даже в том, чтобы заглянуть за плечо мента.

– Ну, – сдался он и забегал глазами. – Прибрал… Чего захламлять студию? Я машинально…

– Похвальная любовь к чистоте, – подбодрил его Костов. – Чье имя стояло в расписке?

Ицкович пожал плечами – мол, если угодно, пожалуйста, скажу. Не секрет.

– Некоего Иванова С.Э.

– Кто это?

– Понятия не имею.

Ицкович наконец с трудом протиснулся через узкое пространство между круглым столиком и стенкой, у которой стоял фургон с сосисками, и оказался «на свободе», ускользнул от Костова. Он, явно испытывая облегчение, расположился теперь как раз напротив опера.

– Понятию не имею, – пожал он плечами. – Вы мне льстите, если полагаете, что я всеобщий конфидент. Я только учусь…

Последний удар по «абдуловской» версии в этот день нанесла Марфа – все как сговорились.

После просмотра видеосюжета, изъятого Марфой у Мешалкина и Дмитренко, Костов задумался. Он пытался отвлечься от типично мужских мыслей и ассоциаций, которые оккупировали его голову после увиденного, – о том, что мужские достоинства Абдулова не очень-то впечатляют, чего только Алина в нем нашла? Обрюзгший телезвезда слишком уж по-хозяйски вел себя с девушкой, Алина достойна лучшего… Нет-нет, главное не в этом. Вот в чем: правду сказала Алина. На пленке прекрасно видно, как она ногтями прохаживалась по физиономии Абдулова… Значит, царапины появились позже и не от Лосского, который покорябал убийцу в предсмертном усилии избежать полета с шестнадцатого этажа. Точнее, могли появиться позже и не от Лосского.

– Ну, и что бы это, по-вашему, значило? – спросил он у Марфы. Ее облик, кстати, почти на сто процентов оправдал его фантазии – круглолицая, с пышными, зачесанными назад длинными волосами, невысокая, коренастенькая, с высоко открытыми крепенькими ногами. Она смотрела на Костова как на идиота.

– А вы сами не видите, что это значит? Мужчина и женщина, оставшись наедине…

– Ну, это понятно, – прервал ее опер. – С такими ситуациями я знаком, и даже не понаслышке. Я о другом. Скрытая камера, момент интимного свидания. Кстати, судя по контексту, любовники его не планировали… В общем, такое впечатление, что в этот раз все между Абдуловым и Соховой произошло спонтанно. Кто сделал эту запись и зачем?

– А вот это очень интересно, – согласилась Марфа. – Эту запись сделали двое наших штатных операторов Мешалкин и Дмитренко. Кроме них и меня, а теперь и вас, ее никто больше не видел. А что касается заказчика, то это еще интересней… Да, копий они сделать не успели, и я из них вырвала клятву, что они никому не скажут ни слова. Дело-то подсудное.

– Еще бы! – отозвался Костов. – Очень сомневаюсь, что Абдулов, в чьем кабинете работала микрокамера, был в курсе дела. Неправомерное вторжение в частную жизнь с использованием технических устройств – это статья.

– Вот-вот, я им так и сказала, – кивнула Марфа. – Хотя можно спорить, рабочий кабинет – это частная территория или нет. Боюсь, что наш моралист Кечин так не считает. Неважно. Так вот, что касается заказчика, то это еще интересней. Есть такая Алена Соловей – наша ведущая «Культурных новостей». Так вот, ребята утверждают, что скрытую камеру в кабинете Абдулова просила установить именно она. Обормоты толком даже не спросили, зачем ей это нужно – сделали, и все. Думаю, она их использовала втемную, но заплатила. Они отрицают…

Такого Костов не ожидал. Зачем это нужно именно Соловей?

– Ревность?

– К Абдулову? Нонсенс, – пожала плечами Марфа. – Алена не замечена в теплых чувствах к боссу – он платит ей взаимностью. Отношения прохладные, чисто профессиональные. Это сейчас, а пару лет назад, в начале их знакомства, были и стычки. Разве если только она тайная эротоманка? Сколько лет ее знаю, а мне и в голову не могло прийти, я просто ни разу не замечала, что Соловей интересуют любовь, чувства. Сдержанна, скрытна, нацелена на карьеру, хотя внешне доброжелательна и корректна. Знаете, за это время в нашем маленьком и тесном, но дружном коллективе случилось множество романов, что вполне естественно. Компания у нас молодая, кровь кипит, народ раскрепощенный. А Соловей ничего ни с кем ни разу… Ни разу! Фантастическая женщина! Я в недоумении…

«Я сразу понял, что эту девушку так просто не раскусишь, – вспоминал Костов первую встречу с Аленой Соловей ранним утром в день убийства на квартире покойного Лосского. – Особа очень себе на уме, с большим самообладанием. Бросалось в глаза, что она недолюбливает Сохову».

На работе его поджидала Надежда, горевшая желанием услышать подробности разговора в «Останкино». Костов рассказал подчиненной про пленку – впрочем, избежал вдаваться в подробности видеосюжета. Как пристойно и достоверно передать коллеге-женщине картину, скажем, мохнатой лапы Абдулова, сжимающей Алинину обтянутую колготками ляжку? Картину его пальцев, погружающихся в женское белье? Алинину запрокинутую голову, нежную кожу на ключицах, их общую дрожь?

– Скорее всего, это компромат, – размышлял Костов. – Компромат против Абдулова или против Соховой.

– А кто такой компромат купит? – сомневалась Надежда.

– Не скажи. Оборотистый человек найдет тысячу способов использовать эту запись. Например, можно предложить купить ее самому Абдулову. Сколько он, по-твоему, может выложить за пленку? Он человек богатый, это всей Москве известно.

– Банальное вымогательство? – разочаровалась Надежда. – Думаете, здесь действуют обыкновенные бандиты? А Соловей – сообщница каких-нибудь солнцевских или орудие в их руках? А скажите, зачем Абдулову платить? Легче объявить запись компиляцией, фальшивкой, монтажом… А можно и не объявлять.

– Как это? А огласка?

– Шеф, вы не знаете психологии этих ребят с телевидения! – рассмеялась Надежда (после похода в «Останкино» на допросы репортеров она, кажется, возомнила себя специалисткой по СМИ). – Огласка – это по-вашему позор, а по-ихнему это реклама. Канала, передачи, журналиста… Абдулов – не политик, ему это не повредит. Это где-нибудь в Америке ханжеское население возмутится такими сюжетами, а у нас публика с удовольствием примет к сведению, что телезвезда трахает другую телезвезду. Еще и скажет: молодец мужик! На все у него сил хватает – и на жену, и на любовницу!

Интересно рассуждала Надежда.

– Можно показать запись руководителю канала Кечину, – продолжил Костов. – Тот, проинформировала меня Марфа Просина, известный ханжа, и не исключено, что после такого он выгонит Абдулова в три шеи. А кому-то, кто мечтает занять место Абдулова, этого только и надо. Можно – если допустить, что речь идет об интригах очень серьезного масштаба, скажем, о намерении кого-либо дискредитировать или свалить Огульновского, – разослать запись по конкурирующим каналам с соответствующими пояснениями… Отправить ее в Министерство печати. Магнат давно раздражает власти своими политическими провокациями, которые чаще всего организует через авторскую программу Абдулова «Вызов времени». Кремлю, утверждают эксперты (в голове Костова мимолетно возник образ главного «эксперта» – бывшей любовницы Ирины), достаточно ничтожной зацепки, чтобы устроить последний решительный накат на канал… В конце концов нечто подобное можно – вернее, можно было – просто показать Олегу Лосскому, чтобы открыть ему глаза на «девушку его мечты»… Все зависит от целей и амбиций шантажиста. От уровня его запросов.

– Слишком все это сложно, – продолжала сомневаться Надежда. – А нет у вас ощущения, что эти трое нас разыграли? Специально подстроили съемку сцены секса с мордобоем, чтобы оправдать царапины на щеках Абдулова? И Соловей в сговоре…

Костов скривился:

– Это еще сложнее.

– В общем, как я понимаю, – подытожила Надежда, – нам нужна Алена Соловей. Кстати, шеф, помните, на вороте рубашки Лосского – той, которая была на нем в день убийства и которую мы отправляли на экспертизу, – на вороте был обнаружен след от губной помады… Я изъяла помаду у двух лиц…

Договорить Надежда не успела.

– Что-что? – встрепенулся Костов. – Что-то я не помню, чтобы ты показывала мне какие-то протоколы изъятия.

– К чему лишняя бюрократия? – беспечно пожала плечами Надежда. – Они даже не заметили.

– Ты с ума сошла! – заорал Костов, схватившись за голову. – Ты хочешь сказать, что просто у кого-то украла помаду? Объяснительную пиши! Ты представляешь, что сделает прокурор, если кто-нибудь из них на тебя пожалуется! Ты не только себя подставляешь! Ну, что мне с тобой делать? Я твоему Андантинову мозги вправлю – пусть тебя лучше воспитывает, если ты сама ни черта не соображаешь!

– Антон Сергеич! – заныла Надежда. – Я же для дела… Я помаду вообще не употребляю. И кто про это узнает? Мы же никому не скажем. И только для сведения – в качестве улики использовать не будем.

– У кого помаду-то… взяла?

– У Соловей и у Соховой…

– Ладно, насчет объяснительной я погорячился. А как ты ее на экспертизу отдала без документов?

Надежда отвела глаза в сторону.

– Есть способ – я и вас потом научу.

Костов покачал головой – ну и подчиненная! Такая и сейфы в банках научит его вскрывать «ради дела».

– Ну, и что там с помадой?

– След на рубашке Лосского оставлен помадой, которой пользуется Алена Соловей, – провозгласила Надежда и с удовольствием увидела ошарашенную физиономию шефа.

– Все это очень хорошо, – через несколько секунд заговорил Костов задумчиво. – Твоя идея о том, что нам нужна Соловей, достойна некоторого внимания. Представь, она и мне пришла в голову. Я узнавал в «Останкино», как можно найти Соловей. Так вот, она работает по неделям. Неделю ведет «Культурные новости» по три выпуска в день, потом – неделя отдыха. У нее сейчас свободные дни, но дома ее нет – ей много раз пытались дозвониться, та же Марфа Просина. Соловей пропала, будто вовсе не бывала. Отсутствует. Исчезла.

– Вот это да! – невольно ахнула восхищенная Надежда. Шеф, которого, как она надеялась, надолго озадачила своим сообщением о помаде, опять «смеялся последним».

Все вызывало тошноту. Пока Абдулова вели по коридорам Бутырки на выход, открывали скрежещущие двери, заводили в тесные грязные каморки (здесь даже кабинет начальника тюрьмы производил впечатление темного запущенного безнадежного места), оформляли документы, выдавали ему по описи его вещи, он боялся одного – вдруг весть о его освобождении под подписку о невыезде окажется шуткой ментов. И перед последним шагом в светлый проем двери, ведущей на улицу, на последнем рубеже, отделяющем его от привычного комфортного и беззаботного мира, на его пути вдруг возникнет зловещая фигура. Он видел ее воочию. Огромный темный силуэт, лица не разглядеть, да и не в лице дело. Главное – вытянутая вперед, прямо ему под нос, рука с мятым ордером. Именно мятым – здесь все несвежее, мятое, замусоленное, затертое, продавленное, гниющее… Абдулов аж передернулся. Что за зловещая фигура? «Не знаю, – бормотал про себя Абдулов. – Опер, или прокурор, или начальник СИЗО, либо его замполит…» Лицо у Абдулова было угрюмое, сосредоточенное, заторможенное – от внутреннего напряжения, от ожидания дурного и от надежды на хорошее. Офицер, ведущий его на выход, на чьи шутки-прибаутки Абдулов реагировал тупо и вяло, про себя удивлялся: «Чего дуется, как мышь на крупу? Радоваться должен, что освобождают…»

Эти запахи, эти краски, эти звуки будут теперь сниться и мерещиться ему до самой смерти. Шибает в нос запах влажной заплесневелой штукатурки – она кусками отваливается по углам камер и коридоров, сохнущего в камерах под потолком зэковского серого белья, омерзительный запах общепита, которым тянет с тюремной кухни. Этот запах общепита не спутаешь ни с чем. Ни в полуразрушенной коммунальной «хрущобе», ни в привокзальном ресторане, ни в третьесортном кабаке, нигде вы больше не ощутите этого неописуемого советского аромата – сырого, казенного, дешевого. И бесконечный запах дрянного курева – «Дымка», «Примы». В тюрьме смолят все. Абдулов, бросивший курить полгода назад по настоянию врачей и жены, задымил здесь снова. Нина прямо в день ареста передала по его просьбе в камеру блок его любимых «Мальборо».

Краски под стать запахам. Самая распространенная – темно-грязно-зеленая и темно-свинцовая, пол – выцветший желтый, черный по углам и на стыках. Настенный кафель весь в трещинах. Все облезлое. Заржавленные трубы текут. Эмаль потрескавшаяся, побитая, истертая до чугуна. Звуки – лязг и скрежет, шарканье, гомон в перенаселенных камерах, где на многоярусных нарах, на полу сидят люди, режутся в карты под висящими на веревках мокрыми тряпками, молятся, точат лясы, выясняют отношения.

Абдулову повезло – он сидел в четырехместной камере в приличной компании. Его соседями по нарам были фальшивомонетчик, растратчик и валютный мошенник. Вернее, не повезло, а… Администрация тюрьмы, замученная прессой, осаждавшей ее все два дня, что известный журналист провел под крышей вверенного ей заведения, на всякий пожарный случай позаботилась о более или менее сносных условиях содержания Абдулова. Он подозревал, что и СВЕРХУ они получили те же указания – чересчур его не прессовать.

Абдулов и не думал хорохориться. Тюрьма даже в таких привилегированных условиях, которые ему обеспечили хлопоты коллег-журналистов и зубров-адвокатов Огульновского, была шоком, ужасом, кошмарным видением, абсурдом. Четыре стены, две двухъярусные койки в пространстве три на два метра, тупое бездвижное, бездеятельное сидение наедине со своими мыслями, со своим изумлением – как так можно меня? МЕНЯ?

Его поражала мысль – ведь все это существует в двух шагах от нормальной человеческой жизни, в центре Москвы. В двух шагах от его удобного кабинета в «Останкино», от его просторной шикарной квартиры в Замоскворечье, от его джакузи, от полов с подогревом в ванной…

…Лежа в просторной, благоухающей, наполненной пеной ванне, Абдулов почувствовал, что только теперь начинает отходить. Он лежал без движения, наслаждаясь покоем, комфортом и негой во всех членах, глядя на кремового цвета подвесные потолки с шестью светильниками. «Слишком яркие, – подумал он. – Режут глаза». Впервые за последние дни вспомнилось об Алине. «Я виноват перед ней?» – задал он себе ясный бестрепетный вопрос и не нашел ответа.

Он думал о том, что хорошо бы сейчас уехать из Москвы, из России. Насовсем. И одному. Хватит этих идиотских игр, хватит прикидываться тем, кем ты не являешься и никогда не являлся. «Я – не борец за демократию, – признался себе Абдулов. – Мне по барабану эта демократия. И я не подвижник. Я не готов трудиться ради будущих поколений. Мне плевать на будущие поколения. Я просто журналист не без способностей, который хочет быть знаменит, хочет жить в достатке в цивилизованной стране. В достатке и спокойно, вот именно – спокойно. Я не могу ждать, пока Россия станет цивилизованной страной. У меня слишком короткая жизнь… Только что я там буду делать? Кому я там нужен? Сидеть на Радио «Свобода» и «честно» вещать на Россию? Опять на Россию!.. Не строй иллюзий! Если ты привязан к России, если ты зависишь от России, это значит, что ты как будто никуда из России и не уезжал. Это значит: ты там не прижился. Живешь здешней жизнью – российскими проблемами, российскими реалиями, российскими интересами и просто получаешь с Запада «усиленный паек». Вот и все. Жалкая роль!»

Вошла жена с его любимым пивом на маленьком подносе – он удивился, так как не просил пива. Но отказываться не стал. Сделал большой глоток. Абдулов медленно разглядывал знакомый бокал «Туборг», который привез из последней поездки в Германию, сжимал его прохладное стекло, вертел, читал надписи на немецком. Снова сделал большой глоток и поставил бокал на «пивной» бортик. Тревога, напряжение, не отпускавшие его три дня, стали отступать под натиском милых сердцу, родных людей и вещей. Тело расслаблялось. Клонило в сон. Абдулов задремал.

Во сне пришел Олег. «Зачем ты так сделал? – Олег наклонился к нему, и Абдулов близко увидел белое лицо и блестящие зеленые глаза. – Если бы не ты…» – «Да, да, – горячо отозвался Абдулов. – Я подлец. Я не должен был, это не по-мужски. Мне надо было самому все разрулить… Но ведь это случайность, Олег, согласись, что это случайность… Если бы я знал, то никогда…» – «Тебя… Тебя… – Олег силился ему что-то сказать, но у него никак не получалось. Тебя бог накажет за это». – «Это ты хочешь сказать? – добивался от него Абдулов. – Это?» Но Олег начал отдаляться, очертания его фигуры стали теряться, растворяться в темноте, так что Абдулов засомневался – а Олег ли это был? «Тебя… Тебя…» – доносилось по-прежнему из темноты. «Что «тебя?» – не выдержав, в ужасе закричал Абдулов.

– Тебя… Тебя… – звучало уже наяву.

Абдулов очнулся, встряхнул головой, отгоняя кошмар, пытаясь понять, откуда доносится это пригрезившееся непрекращающееся «тебя».

– Тебя… Тебя… Тебя к телефону. – Жена стояла рядом и протягивала ему мобильный.

Абдулов взял телефон, прижал к уху и услышал только три слова, произнесенные мужским голосом: «ПРИСТРУНИ СВОЮ ДЕВКУ!». Трубку повесили.

Через три дня у Абдулова, впервые появившегося в «Останкино» после вынужденного отсутствия, состоялся разговор с Кечиным. До этого они общались только по телефону. Шеф принес «лицу» канала» поздравления по поводу освобождения под подписку, выразил ему свою радость, но к делу переходить не торопился. «Успеем! Успеем! – отмахивался он. – Ты сейчас, главное, отдыхай, очухивайся!.. С женой дома посиди – Нина, бедняжка, вся изнервничалась за эти дни».

Абдулов последовал советам Кечина – отказался от интервью, просьбами о которых его осаждали коллеги со всех каналов (пришлось отключить телефон). Посидел дома, съездил на дачу, покопался в грядках. Просыпался он утром от солнечных лучей, глядел на облачное небо, огороженное верхушками елей, слушал раннее щебетание птиц, наблюдал за полуручной белкой, недавно поселившейся у него на участке, – по утрам она скакала с ветки на ветку прямо у него под носом. Гулял с лабрадором, разжигал костер по вечерам и долго смотрел на огонь. И удивительное дело, через три дня пораженческие настроения, овладевшие им после Бутырки, совершенно испарились.

Вечером третьего дня к нему приехал Семенов. Абдулов специально его вызвал. Он ощущал потребность с кем-то посоветоваться, поделиться, обсудить случившееся с ним, выслушать суждение постороннего, мнение непосвященного. Лучшей кандидатуры, чем Семенов, для этих целей не сыскать. Старый друг не имел никакого отношения к телевизионному миру, закончил когда-то юридический, работал в органах, а с начала 90-х заделался бизнесменом, организовав с «боевыми товарищами» транспортную фирму и охранное предприятие. Дела у них шли хорошо. Абдулов подозревал, вернее, знал почти наверняка, что ребята умело уходят от налогов, имеют «крышу» в МВД и ФСБ, безжалостно давят конкурентов – но только «нехороших, неправильных», ходящих под криминалом. На гражданке ребята сохранили в неприкосновенности свою кагэбэшную шкалу ценностей, которая удерживала их на грани откровенного беспредела и поддерживала в них чувство самоуважения. Приоритетами в этой шкале были опознавательная система «свой – чужой» (с «чужими» они не церемонились), высокая дисциплина, профессиональная солидарность и собственное понятие о справедливости – не классическое, а видоизмененное рыночными временами, но не извратившееся окончательно. Они никогда не отбирали последнее, например. Сантименты им были чужды.

Семенов, пожалуй, единственный, кто остался у него от старой школьной жизни. А это значит, что он может вполне доверять Семенову, так как их дружба и их преданность друг другу брали начало во временах юности – в эпохе невинности и бескорыстия. Давние общие переживания – святые переживания по поводу бескомпромиссного, с переменным успехом, соперничества на стометровке и боксерском ринге, по поводу первых сигарет, выкуренных у мусоропровода в доме Семенова и в школьном туалете, по поводу пари, заключенного на девчонок-одноклассниц (кто из них первой согласится) – сблизили их навсегда. Ничего общего, помимо тех переживаний, у них двоих не было – ни деловых интересов, ни знакомых, ни эмоций, ни планов. А это значит, что им нечего делить, незачем друг другу врать и хитрить.

Абдулов был рад видеть Семенова и – тот, слава богу, не заметил – чуть не прослезился при свидании. Обнимая старого приятеля за могучие плечи, Абдулов отворачивал лицо, пряча от него повлажневшие глаза. «Черт, – думал он. – Плохо на меня тюрьма подействовала».

Семенов за время, пока они не виделись, еще больше раздался, заматерел и размордател. Толстые короткие пальцы его были унизаны золотыми перстнями. Хотя золотой цепи у него на шее Абдулов не заметил. «Так полагается, – хохотнул Семенов, подняв вверх свои украшенные золотом «сардельки». – Иначе уважать не будут».

Вечер они провели у камина с коктейлями. Абдулов очень ценил в однокласснике одно качество – тот, приехав, никогда не спешил, не смотрел на часы, не заявлял, что у него через тридцать минут встреча «с клиентами» или «с партнерами», или «переговоры», или «таможня». Не говорил, что он «всего на секунду». Не набивал цену – во всяком случае, с ним, с Абдуловым.

– Ну, рассказывай, – предложил Семенов, когда они расположились у огня с бокалами.

Абдулов рассказал.

– По-моему, все не так плохо, – вынес вердикт Семенов. – Я, признаться, думал, что дело обстоит гораздо хуже. Тебя освободили – это плюс. Теперь надо отбиться от прокуратуры, но твой патрон, судя по твоим словам, вопрос решает. Непонятно, почему тебя вообще замели… При связях Огульновского и твоей широкой известности такое, по идее, должно было бы быть исключено. Улик против тебя никаких… Вот что мне не нравится – тебя вообще не должны были закрывать.

Семенов помолчал, поиграл кубинской сигарой, зажатой пальцами, потом, стараясь прикинуться равнодушным, спокойным тоном невзначай обронил:

– Мы здесь одни. Скажи только мне, ты…

– Убил ли я Олега Лосского? – расшифровал Абдулов заминку Семенова. – Клянусь, я его не убивал. Клянусь. – Странное слово, от которого по углам дачной гостиной разнеслось шипящее «с-с-с-сь». «Клянус-с-с-сь»…

– Тогда не дергайся. Прямой опасности для тебя я не вижу – все похоже на акцию устрашения или какую-то игру. Вот только чью – Огульновского? Министерства печати? – раздумывал Семенов.

– Но я не могу смириться с мыслью, что в любой момент все может повториться – арест, Бутырка, вонючие нары, омерзительные соседи по камере с лицами вурдалаков из кинофильма «Вий», передачи от Нины… Передачи! Я и слова этого, кажется, за всю свою жизнь не произносил ни разу до этого. Я не могу пассивно ждать, когда снова произойдет нечто подобное. Я хочу на ближайшем же эфире заявить, что это – преследование по политическим мотивам, месть за независимость телекомпании, за мой «Вызов времени», где я в глаза Кремлю говорю неприятную правду…

Произнося этот текст, Абдулов вошел в раж, как бывало всегда, когда он начинал разглагольствовать на общеполитические темы. Семенов смотрел скептически.

– Ты кто – Джордано Бруно или академик Сахаров? – беззлобно оборвал он наконец пассионарную речь Абдулова. – Не пытайся мне голову задурить, Николаич, ты ни то, ни другое, сам знаешь. Ты – любитель пожить со вкусом и шиком, сорить деньгами, трахать девок, получать тысячи от своего кормильца Огульновского (или кого угодно другого) да в телевизоре своем красоваться с умным видом. Ты – не обижайся на старого товарища, – ты со школьной скамьи, между нами, «девочками», препорядочный говнюк. И не вы…йся мне тут, не пой о свободе слова. Ты ее если и любишь – то только за то, что она позволила тебе карманы набить незаслуженно. Ты всерьез веришь, что заработал эти свои многосоттысячные гонорары, с которых ни один доллар налога не проплачен, своим непосильным трудом? Я – такой же. Я свои многосоттысячные доходы тоже не заслужил – так я и не прикидываюсь. Так и говорю: не заслужил. Я отдаю себе в этом отчет, как и в том, что эта лафа, этот незаработанный золотой дождь продлится недолго – он уже на исходе. Неужели ты не чувствуешь? Ты такая же «акула капитализма», как честный флибустьер, душегуб и грабитель сэр Фрэнсис Дрейк, светлая ему память… Как и я, и многие другие. Тоже первоначальным накоплением капитала занимаемся как можем. Не прикидываемся, что демократию строим тем самым. А если ты понарошку… Не думаю, что конфронтация с Кремлем тебя защитит. Сейчас дураков нет на баррикады карабкаться за светлое демократическое будущее – ДАРОМ. С Кремлем никто конфликтовать не хочет – проигрышная позиция. Тебе прямой смысл в этой ситуации – прижать ушки, поверь мне. Я свою контору – и родственные ей заведения – знаю. Они не злопамятные. Они просто злые, и память у них хорошая. Твой Огульновский с властью либо договорится, либо пойдет ко дну – второго ему очень не хочется. А ты со своими инвективами застрянешь как дурак на заметке у органов.

Оставшись один, по некотором размышлении поначалу шокированный Абдулов решил, что разговор со старым приятелем пошел ему на пользу. Все-таки надо отдать должное Семенову – он умеет отделить важное от второстепенного. Картина происходящего увиделась Абдуловым в ином свете. Она не стала привлекательнее, нет, но выглядела проще, циничнее, и, что ни говори, теперь Абдулову легче было сделать выбор. «Я и взаправду, слава богу, не Джордано Бруно…»

Из приятного в повестке дня значилась встреча с Алиной. Абдулов вспомнил идиотский телефонный звонок: «Приструни свою девку». Чушь какая-то! Оправившись тогда в ванной от первого шока, он пришел к выводу, что тут недоразумение, глупость. Кто-то ошибся номером. Какая еще «девка»? Что значит «свою»? Что значит «приструни»? Что вообще имеется в виду? Кто? Алина? Нина? Или любая из сотрудниц его команды? Нет, не может быть, чтобы звонили ему, потому что он в этом ничего понять не может. Это бессмыслица.

…Только бы Алине не пришло в голову снова выяснять отношения. После Бутырки такое занятие казалось ему самым идиотским расточительством драгоценного времени. Неужели им больше нечего делать вдвоем? Нет, не такая она все-таки дура – должна понимать, человек только что из тюрьмы, намаялся, и заводить с ним разговор об Олеге (из-за него, кстати, он безвинно мучился в Бутырке) бестактно. Алина не такая… Она будет его жалеть, гладить по щекам, по рукам, целовать плечи – бедненький, как тебе не повезло! Гады, как они могли? А он – как хорошо, что она не видела его сразу после тюрьмы, – скажет: ерунда, малыш! Настоящий мужчина должен пройти через все. Сделает непроницаемое лицо, сожмет зубы так, что желваки заиграют на скулах, и Алина, заглянув в его бесстрастные мужественные глаза, кинется целовать его еще пуще. В конце концов, у нее, кроме него, Абдулова, сейчас больше никого не осталось – не может Алина этого не понимать! Прогонит мужичка, а где еще такого найдет? Он ведь не самый последний человек на свете. И классно у них все получается – как тогда у него в кабинете. Абдулов аж задрожал, вспомнив их секс на следующее утро после смерти Олега: разодранный шелковый бюстгальтер Алины, впившиеся ему в плечи золотые ногти – секунду назад нацеленные на его щеки, теперь они выполняли роль шпор во время бешеной верховой езды; обнимая его бока коленями, вонзая ногти ему в лопатки, она кричала: «Еще! Сильнее!» – и, как в бреду, в беспамятстве шептала другое – непристойное, безотчетное, безумно возбуждающее… «Хочу, – сказал себе Абдулов. – Хочу еще тысячу таких же свиданий. И я получу их».

Они ехали с Алиной в его желтом «БМВ» к ней домой. Встретились они – так показалось бы со стороны, – как два малознакомых человека. Поприветствовали друг друга прохладно, а сейчас в машине, чувствуя неловкость, по большей части молчали. Почти не смотрели друг на друга. Если обменивались репликами, то немногословными, нейтральными, почти ничего не значащими. Алина была задумчива, грустна, Абдулов сдержан. Он боялся нарушить ее хрупкое настроение, и ему вообще сейчас было не до разговоров. Он с нетерпением ждал лишь той минуты, когда за их спинами захлопнется входная дверь ее квартиры, и тогда… Он мог думать только об этом. А что они будут говорить, как себя вести, чем займут время до наступления той минуты, к которой их приближал каждый метр пути, пройденный его «БМВ» по московским улицам, роли не играло. Все это неважно.