Текст книги "Твоя заря"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
То, что как будто должно бы уже трижды травою забвения порасти, вдруг настигает нас на дальней этой дороге, и вот мы словно совсем вблизи ощущаем тот вечно юный, неизгладимый мир, откуда все на тебя дышит полнотой бытия, силою страстей...
"Передайте Надьке, что я смеялся!"
Переговариваемся с Заболотньш о том давнем событии выясняем подробности, которые по странности до сих пор не выветрились из памяти, хотя, казалось бы, зачем нам сейчас среди сплошного безумия хайвея воображение снова выносит откуда-то из глубин души эту уже вроде и забытую сагу детских лет. гагу навсегда отшумевшей ярмарочной Украины?
XI
Проплывают мимо нас фрески чьей-то жизни, пестреют в глазах все новые и новые скопища реклам, взбирающихся на крыши и даже выше крыш, повисают в небе и прельщают вас чем-то, увещевают, агитируют, обещают вам просто рай земной, затем опять набегает полевой ландшафт, вдали на отлогих пригорках серебрятся огромные резервуары, белеют башни неизвестного назначения возведенные в ложномавританском стиле, на некоторых сферические покрытия ослепительной белизной соревнуются с небесами.
– Загадочностью веет?– подметив мою заинтересованность, спрашивает Заболотный.
– На расстоянии вон та, голубая, самая высокая башня напоминает своей главой музей Тамерлана в Самарканде.
– А это всего лишь силосная башня,– друг мои улыбается.– А по курсу левее сверкают вынесенные за город шоппнг-центры, так сказать, современные ярмарки: эи, миряне, горожане, коновалы, шаповалы, налетай, налетай!.. Ну, а дальше, па горизонте, как видишь, опять пошла урбанистика, трубы, дымы... Владения энтээровские, и среди них "мы, смятенные, словно пчелы, мчимся вдаль, к цветоносным лугам", конец цитаты...
Лиду трасса, похоже, убаюкивает, русая головка опущена, но вот, подняв глаза на водителя, девочка спрашивает, как всегда неожиданно:
Кирилл Петрович, мы сентиментальный народ?
Заболотный изображает ироническое удивление.
– С чего ты взяла?
– Нет, вы отвечайте по сути: сентиментальный?
– Видимо, да, особенно если ты имеешь в виду этих двоих своих спутников... Нас послушать... А, по-твоему, быть сентиментальным так уж плохо?
Я этого не сказала. Хотелось просто знать ваше мнение.
– Хотя это все же, видимо, изъян, рассуждает Заболотный.' Взрослые люди, мужчины, а то и знай окунаются в свои сантименты, где-то в облаках витают всю дорогу... Тебе, верно, наскучило слушать нас?
– Наоборот. Побывать там, где столько солнца, где ночи звездные... где по ночам люди летали...
– А насчет сентиментального народа – это у тебя откуда? Папочка просвещал?
– Неважно кто, отвечает Лида твердо.– К тому же У меня на это своя точка зрения. По-моему, лучше быть сентиментальн м, чем черствым и бездушным.
– Я тоже так думаю, соглашается Заболотпый.
А папа, если и говорил нечто подобное, то вовсе не в осуждение вам. Мама же вообще считает, что сентиментальность – никакой не порок, это, скорее, нежность думи, память, любовь... Как и мне, ей тоже нравится, когда вы с тетей Соней что-нибудь вспоминаете или принимаетесь в два голоса петь, ну, скажем, "1з-за гори св1т биюнький"...
– О, тебе она тоже нравится?– Слышать этот отзыв о песенке Заболотпому, видно, приятно.– Акварельная, лепестковой нежности вещь, но вот почему-то с эстрады ее никогда не исполняют...
– Пожалуйста, расскажите,– просит после паузы Лида,– что дальше с Надькой будет?
– Всему свое время, Лида,– отвечает Заболотный,– а сейчас давайте послушаем, что Верховный Комментатор нам запоет... В нашем положении, друзья, никак нельзя отрываться от реальности.
И он опять включает приемник.
Отправляясь в путь, надеялись мы одним рывком выскочить из круга будничных забот, казалось, все связи текущего момента сразу оборвутся, и взамен мы обретем нечто близкое к абсолютной свободе. Да разве и не достигли мы, пусть частично, такого состояния – почти вневременного, внеобыденного, от ежедневпости отключаясь и переносясь в совершенно иную обстановку, иные измерения?
И все это – не им ли благодаря, резвым тем пастушатам, которые, неотлучно сопровождая нас, на крылышках летят и летят вдоль трассы! Совсем как ангелы, разве что больно чумазые да с язвами па израненных, исколотых стернею ногах... Вот кого не обогнать, вот кто нигде нас не бросит, не предаст... Полумиражные образы детских лет, они чемто существенным дополняют трассу, вызывая из самых дальних владений души что-то юное и свежее, подобное заре!.. Это светит нам другая планета. Однако и планета нынешняя, вполне реальная, не оставляет нас, находит даже в этой летучей капсуле "бьюика", где мы рассчитывал ли вкусить абсолютной свободы. Отыскала и радеет о нас, сопровождает тихим струением классической, исполненной красоты мелодии или меланхолическими негритянскими блюзами, а то вдруг известит о себе голосом Верховного Комментатора, как мы величаем между собой неведомого сопроводителя, который время от времени мягко и вкрадчиво обращается к нам из глубин эфира. Пытаемся даже представить, как он выглядит, этот эфирный субъект, мне он, к примеру, видится в образе жизнерадостного рекламного молодца, который на рассвете попыхивал сигаретой на одном из небоскребов на нашем пути,– с огромной высоты щурился па нас приветливо и пускал кольцами настоящий дым... Лиде же невидимка-диктор почему-то напоминает больше Тарзана. А в общем он для нас уже как добрый знакомый, голосом, безупречно поставленным, тоном полуинтимным Верховный Комментатор выдает нам очередную порцию новостей, преподносит почти доверительно самые свежие сообщения о том, чем живет сейчас мир за обшивкой нашего авто, вдали от неумолчного шума и свиста трассы. Тринадцатилетняя девочка ограбила банк. Ровесница этой вот, что сидит за спиной у Заболотного и опять, после кратковременного оживления погрузившись в задумчивость, ловит взглядом проносящийся по горизонту поднебесный мир. Комментатор между тем сообщает подробности. Было это так: среди бела дня вошла девочка в помещение банка на людной улице, направила на кассиршу пистолет и велела ей набросать полный кулек банкнот.
Точно конфет. И гуд бай, даже улыбнулась на прощанье.
Не подумала только, что за углом квартала ее уже встретят вооруженные детективы... Голосом ровным, вкрадчиво любезным Комментатор рассказывает также о том, какой случай произошел сегодня в предрассветную пору на хайвес номер такой-то, где таранили простор неизвестные наши коллеги по гонке: у них там стоял туман намного плотнее, чем на нашей трассе, и когда один из автомобилей остановился внезапно по невыясненным причинам, на пего слепо стали налетать и налетать с разгону другие машины, бились, сплющивались, как это бывает с вагонами в железнодорожной катастрофе, когда они, вздыбливаясь, лезут друг на друга, в самом своем движении неся крах...
– По телевидению на прошлой неделе показывали чтото в этом роде,замечает Лида.
Л на какой-то другой дороге, слышим дальше, быстроходный трейлер врезался на бешеной скорости в автобус с детьми, удар был такой силы, что кресла вместе с пассажирами разлетались во все стороны, их разбросало на площади размером с футбольное поле,– это последнее обстоятельство эфирный тип выделил голосом, сообщил о ном едва ли не с улыбкой: да, да – с футбольное поле...
Убитых столько-то, раненых столько, лаконично, отнюдь не сентиментально сообщает Верховный Комментатор и переходит к другим новостям.
Прислушиваемся, не скажет ли он чего-нибудь о том Убийстве из милосердия. В утренних новостях он рассказыМл нам эту историю, собственно, репортерский отчете том как совсем недавно брат зашел навестить брата в больницу, где тот лежал парализованный после дорожной аварии:
разбился на мотоцикле. При падении бедняга сломал себе спинной хребет, и надежды на выздоровление – никакой, а поскольку обузой он ни для кого быть не хотел, то сам будто бы и попросил брата оказать ему последнюю услугу...
И брат согласился, на следующий день, появившись в палате соответственно подготовленным, сказал изувеченному:
"Закрой глаза, это сейчас произойдет". И выстрелил. Теперь вот правосудны ведут длительную дискуссию: имел он право так поступить или нет, считать это преступлением против гуманности или не считать? Если же это убийство из милосердия, следует ли за него наказывать?
– Действительно, как здесь и быть,– грустно резюмирует Лида.
Грянул джаз! Острым взрывом пронзительных звуков наполнился эфир.
А откуда-то из дальней дали – слышим: колядуют!
Село в голубых снегах, совсем как на полотнах импрессионистов... Сочельник – это событие для всех. Даже если кто и не говеет, и святых не признает, и с соседями вечно воюет, то и для такого в этот вечер тоже наступает передышка, часы умиротворенности. Огоньки теплятся в окнах, душистые дымы уходят в небо, и мы, чья жизнь проходит в основном впроголодь, теперь с радостным гомоном возбужденными нетерпеливыми стайками, в лохмотьях, в каких-то опорках весело от окна к окну стук-стук!
– Дяденька, благословите щедровать!
– Да сегодня ж колядуют?!
– А мы вам все вместе!
– Дозвольте! Благословите!
– Ладно, начинайте! Спасибо, что не забыли!
Щедрик-всдрик,
Дайте вареник.
Ще и грудочку кашки.
I кiльцо ковбаски!..
И даже девчонки, совсем мелюзга, где-то там у соседей под окнами попискивают:
Коляд-коляд-коляд ни цн,
Добра з медом паляниця,
А без меду не така,
Дайте, дядьку, и'ятака!
А грандиозные наши походы на хутора, в почти неведомые земли? Когда еще задолго до похода мастерим п хате звезду на длинном древке, клеим ее из цветной розовой бумаги, чтобы и огарок свечи можно было поставить внутри свети, гори, моя звезда... Уходим еще до рассвета, бредем сквозь темень в глубоких снегах со звездою светящей, с живым огоньком, трепещущим в ней,это уже не щедрпк-ведрик, это высший класс... А там, глядишь, еще одна движется в рассветных полях ватага, и тоже качается над нею звезда, светит далеко... Для посыпания ' есть у хлопцев в карманах разное зерно, все, чем богаты тсрновщанские нивы, будем засевать – сообразно нашим симпатиям кому рожью, кому овсом, кому гречкой или даже пшеницей-украинкой, а какому-нибудь сквалыге хуторскому, который летом над терновщанскими батрачатами измывался, тому достанется, бывает, еще и горсть гороха, к овсу подмешанного: аж звенеть будут стекла да лампадки, когда ударят хлопцы от порога такой шрапнелью... "Ой, нечаянно! Недосмотрели. Простите, дяденька!"
А вот у Романа-степняка таких злых шуток мы никогда себе не позволяли. В хату его каждый раз входим взволнованные, с особенным трепетом, входим, как в маленький заповедник красоты: изо всех хат хуторских эта для нас самая красивая, в ней, благодаря Надьке, все так и цветет!
Говорят, Надькина мать была отличной ткачихой и вышивальщицей, искусство это и Надька еще сызмальства переняла, и все эти цветы, соловьи да калина на рушниках – как раз ее, Надькина, работа. Летом, приходя к колодцу, не раз, бывало, застаем ее за вышиванием. Сидит под вишней в тени, склонившись над куском полотна, иголка так и сверкает – быстро, ловко! А если заметит паше любопытство, то и нам покажет, что там у нее получается, какого цвета нитяные узоры она сейчас кладет на свое белое, тонкое, неизвестно для кого вышиваемое полотно.
– Это уж для Настусиных женихов,– пошутит иногда.– Чтоб было чем будущей невесте суженого перевязать... Рушником, говорят, свое счастье возле себя вернее Удержать.
И объяснит нам, что вышитый рушник– это же не для будней, не для того, чтобы им вытираться после умывания, а чтоб в день светлый, свадебный, с милым на рушпичок встать, как поется в песне... Или сватов перевязать, под свадебный каравай постлать... Всему свое место, скажем, вот такой рутник, где вышиты синие цветы да красные птицы, полагается давать только своему любимому – в знак верности и памяти от девушки или жены... "А если ни девушка, ни вдова?"– так и подмывало спросить, однако смущение какое-то останавливало. До сих пор оставалось желание: узнать бы, для кого она все-таки вышивала, Надька Винниковна? Кого-то конкретного имела в виду или старалась просто для неизвестного, являвшегося из мечты? Никогда мы у/к этого не отгадаем, а вот хата ее, и зимой цветущая красками, гроздьями калины да похожими на петухов жар-птицами, она и сейчас перед нами незабываемое Надькино творение... Забавами кое-кто счи тал, а теперь нам понятно, что был у нашей Винниковны врожденный художественный вкус, а к тому же был еще и талант, благодаря чему в хате все цветом и формой сочеталось на редкость гармонично, жило действительно по законам красоты. Ничего кричащего или раздражающего, все только успокаивало, даже яркостью тешило взор, дышало согласием. Вещи житейские, повседневного употребления, но как они выдавали характер хозяйки, стремление собственным творчеством украсить свою простую трудовую жизнь: ларь цветет расписной, весь в яблоках с листьями, и даже когда Надька откроет сундук, доставая нам гостин цы, обратная сторона поднятой крышки тоже ярко вспыхнет снопом роскошных синих и красных цветов да еще огромной кистью винограда, хотя он у нас и не водится, наших зим не выдерживает; цветы-узоры с Надькиного ларя так и перекликаются с петухами на белом дымоходе, и с вышивкой чудесного рушника над портретом Тараса Шевченко в шапке, и с расписными горлачами, которые, подбоченясь, как парубки, выстроились на полке; не обост дена вниманием даже старая скамья она застлана тка ным столешником от порога вдоль стены до самого покутья ', где сено, по обычаю, в канун рождества лежит, зеленое, душистое, на него как раз ставят кутью... А с покутья, из-за лампады, поглядывает на нас образ знакомой женщины, которую можно было увидеть почти в каждой терновщанской хате, как, впрочем, и по всем нашим селам,– это образ Козельской богоматери, о ней даже детям было известно, что когда-то она обновилась у колодезя за чумацкой корчмой в Козельске, и вскоре вблизи этого места на взгорье вырос женский монастырь, куда и наши слободские ходили на богомолье, а некоторые все лето там и работали на монастырских буряках, удивляясь, как этот шелудивый, вечно пылью окутанный, со скотными ярмарками и опухшими от пьянок прасолами Козельск да имеет такую сланную богоматерь, молодую, печальную, по-степному смуглолицую, чем-то похожую на наших степных матерей.
Там пречиста
Ри.411 прала...
Во время нашего посыпания Надькина малышка, забравшаяся на печь, диковато выглядывая из-за дымохода, заслоняется ладошками с притворным страхом, хотя на самом деле девчурке приятно, когда мы прыснем-рассыплем по светелке жито-пшеницу да всякую пашницу, во взгляде Настуси, на этот раз совсем не сердитом, мы улавливаем явное одобрение и вроде даже признательность, девчонка должным образом оценивает наш приход – ведь какие герои, не побоялись ночи, мороза, пришли, чтобы песней-здравицей наполнить хату... Ой, радуйся, земля, мир новый родился!..' Молодая мать, стоя у лежанки, под водопадом нашего жита-ишеницы тоже весело щурится и поглядывает на свою любимицу со счастливой улыбкой: видишь, Настенька, все же дождались посыпальщиков!..
А от окна хозяин приветливым глазом меряет нас, угадывая, наверно, где чей сын и кто считается старшим в этой ватаге, сбившейся вокруг звезды. Вишь, какие щедрые: пусть будет и в каморе, и в загоне!.. Среди ведущих, самых голосистых и самых обтрепанных, разумеется, нетрудно узнать сразу нескольких Заболотных.
Пока мы посыпаем, сеом-веом да выкрикиваем свою щедровницкую хвалу этой хате и семейству ее, с покутья, из-под рушника, неотрывно смотрит на нас и хорошо знакомая, на доске нарисованная пречистая мать с младенцем, смотрит пристально и благожелательно, словно оценивает наше отчаянное усердие и нашу почтительность, потому что посыпали здесь только житом-пшеницей, а главное – от души, полными горстями; этот ее доброжелательный иконный взгляд из-под рушпика ощущаем и после, когда, откричавшись и ожидая подарков, еще какое-то время топчемся у порога морозной, весело взбудораженной гурьбою, а женщина с нимбом вокруг головы по-матерински оглядывает каждого из нас. Поскольку же мы пожелании хозяевам навыкрикивали наилучших, и чтобы здоровы все были, и чтобы родило им в поле и в саду, и пасека пчелами чтобы плодилась и модами полнилась, то и подношения нам тоже из всего похода будут здесь самые щедрые: Надька яблок душистых да грецких орехов вынесет на блюде из чулана, а хозяин, отлучившись на минутку, тоже вернется в хату с дарами, внесет полную миску сотов, нарезанных ломтиками, из которых мед так и каплет... С тем медом на губах мы и выберемся в степь, в голубые снега!..
Однако сперва побудем здесь, согреемся, как советует Надька. Теплом от печи веет. Часы с гирей тикают па стене.
– Что же, хлопцы. Новый год на порог – вырос день на заячий скок,говорит хозяин ободряюще,– Спасибо, что не забыли нашей хаты...
– Мы и в будущем году придем!
Приходите, не забывайте...
По всему видно, что семья ждала щедровальников, и если бы мы не пробились сегодня, утопая в снегах, не защедровали этим трем душам вот здесь на рассвете, то, наверное, паше отсутствие, наша неявка в их степном безлюдье была бы воспринята как недобрый знак. А теперь и они рады, что их не забыли, и мы тоже оставляем Романову хату довольные, выходим в поле счастливо возбужденной ватагой, нам приятно жаться плечом к плечу вокруг своей склеенной из цветной бумаги звезды, которая от пристроенного внутри огарка вся, как цветок, налита светом, не гаснущим и на ветру. Как эта бумажная звезда светом, души наши полнятся тоже чем-то радостным, прекрасным, и вот опять мы так, плечом к плечу, как братья, дальше пыряем в снега, в синий рассвет нашей без края синеющей степи.
– Видимо, это были последние на свете щедровальники,– говорит Заболотный,– да и пастушата, должно быть, последние... По воле судьбы именно нам выпало завершать целую эпоху в тех степях терновщанских, в летах замедленных скоростей. Никогда больше этого планете не знать... Стайка мальчишек плутает в снегах, светящуюся звезду несут над собою, радость людям разносят... Ушли и не вернутся...
– Жалеешь?
– Дело не в этом... Кому-кому, а пасленовым детям порядком известно, как там в будни бывало. Постоянное унижение нуждой, сапоги одни на троих, а зимы долгие, морозы лютые, некоторые грамотеи и школу вынуждены бросать, отбывать длительное заключение на печи В хате сырость, плесень, воздух спертый – тоже не лучше смога...
А летом свое: стерни пред тобой как железные, ноги непрерывно кровоточат... Но не унывали же, правда? Придет весна, ласковым, зефирным воздухом опахнет тебя: живи!
расти! Поэзия детства, она ведь была, утренний мир сверкал обильными росами, полный свежести, звонкости, залитый нежны?.! светом зари... Или те же зимние наши походы, ребячьи странствия со звездой по хуторам, они ведь отвагой, пожалуй, равнялись экспедициям мореплавателей, отправлявшихся на своих парусах в неизвестность...
Боязно, конечно, очутиться ночью в степи, где можно заблудиться, где только и слышен издали лай свирепых хуторских собак, однако – вперед, вперед!.. Но зато уж и вознаграждение достанется: какой душевной теплотой одаривают эту весело горланящую от порога ораву, все в хате и впрямь осчастливлены нашим житом-пшеницей, безудержной щедростью наших детских открытых душ... Поздравили, нащедровали людям наилучшей доли – отчего бы и не состояться ей? Кто же думал тогда, что все так круто повернется...
Я знаю это он о дальнейшей судьбе тех людей, и ныне для нас не исчезнувших. Об одной из тех беспощадностей, которые и детей не минуют, оставляя метины в душе па всю жизнь.
– Однако же крепкое это зелье,– вздыхает Заболотный после паузы.
Не зельем бы я это назвал,– отвечаю ему.
О чем это вы?– поглядывает Лида на нас расте рянно, точно спросонок.
– Да все о том же... Об одной такой штуковине, которую теперь не все и признают,– задумчиво роняет Заболотный.– Голосом совести, Лида, это называлось когда-то.
– Феномен, свойственный только человеку, и то далеко не каждому,подключился я.– Речь, Лида, о совести...
И вновь слышит девчонка, как двое взрослых толкуют что-то на эту тему. Что ость вещи, от которых не уйти. Что совесть человеческую тоже, оказывается, подобно улью, можно растревожить. Года проходят, все вроде ничего, что было – быльем поросло, и вдруг... Лида заинтригованно поглядывает на нас – то па меня, то па Заболотного, словно, озабоченная нашими недомолвками, решила во что бы то ни стало добиться ясности.
– Совесть... зелье... А при чем здесь вы?
– При том, Лида,– отвечает Заболотный,– что наименьшая оплошка в жизни нс проходит бесследно, рано или поздно, а человеку она отзовется. Через астрономические временные расстояния, где-нибудь на краю света, на каком-нибудь, скажем, хайвсе, а вдруг нагонит давний грешок, напомнит о себе: вот и я... – И, помолчав, как-то непривычно глухо обращается ко мне: – До сих пор меня обжигает тот Надькин вз1ляд... Помнишь, там, у сельсовета, когда она уже сидела в санях, снаряженных в дальнюю дорогу...
Вижу и я тот ее взгляд. На большой переменке выбежали мы из школы на майдан. Так и есть. Людно и тревожно.
Вереница саней растянулась, готовая к отправке (знаем куда), и на последних санях – Надька со своей Настусей...
Слеза горит на пылающей щеке, а взгляд, такой страдальческий, обращен прямо к нам, школьникам: "Уж не вы ли мне такую долю нащедровали, хлопцы?"
...Какие бури пронеслись над жизнью одного только поколения! Бури, не щадившие даже детей. А может, и вправду это была неизбежность, назначенная нам на изломе судьбы нашей суровой, отнюдь не сентиментальной эпохой? Когда о чем-то в этом духе мы начинаем размышлять, перекидываясь с Заболотным, будто нехотя, словами о том ураганном ветре, пронесшемся и над Терновщиной,– бывает же такой, что и телеграфные столбы валит, и живые деревья с корнями вырывает из земли,– Ллда, до сих пор слушавшая нас, кажется, сочувственно, теперь, отведя взгляд, прильнула к боковому стеклу, ей точно неловко стало за нас... С чего бы, казалось, этой невинной душе смущаться? Или и ее воображению, не в меру зрячей интуиции, отточенной на хайвеях, оказалось доступным увидеть то, что в один из зимних метельных дней, когда света не видно, так зримо предстало в образах наших тогдашних детских фантасмагорий... Как Надькины рушники, сорвавшись со стен, сами по себе, точно птицы, вылетают сквозь настежь открытые двери и, взмахнув красными крыльями всех своих соловьев и жар-птиц, тут же исчезают вверху, на наших глазах исчезают в снегом вихрящихся тучах. Может, и сейчас еще где-то летают они в облаках, носятся стаями всполошенных красных и черных Надькиных птиц? В тот день все прежнее становилось неузнаваемым. Ларь открылся сам собой, без никого, и мгновенно опустел до самого дна. Что-то в печи заныло детским голоском... Цветистый столешник, оголив скамью, уже на полу очутился, скомканный, извивается как живой под обмерзшими чьими-то сапогами в лаптях,– это на нем, ничего не заметив, топчется Мина Омелькович, раскорячась посреди хаты, голову запрокинув, прямо из бутыли вишневку хлещет. Мгновение – и прежнего как не бывало, стены обнажились, а со двора ветер сквозь открытые настежь двери снегом швыряет в нас, школярят, оторопело сникших у печи. Зима выветривает последнее тепло из Ромапового жилища, и хата сразу становится пустошью, а тот ветер со двора, бьющий порывами в хату, тебя и сейчас морозит,– была в нем точно какая-то непристойность, может, это был ветер кривды и произвола, ветер греха?
XII
Но все это произойдет позже, пока же приближение бури ни в чем нс ощущается, в слободе все еще как и прежде было.
Хотя нет: а Фондовые земли?
Как видно, кто-то все же услыхал зов ребячьей доли, немые взывания одиночества, когда мы, все порознь, пасли коровенок по терновщанским межам, где целый день ты – один как перст. Товарищей за хлебами не видать, безлюдье и тишь вокруг, дремлют холмы, сузив мир.
Не иначе как кто-то слыхал наши детские жалобы, почувствовал, потому что вдруг:
– Завтра едем на Фондовые земли! Вот там, хлопцы, вам будет раздолье...
Что за Фондовые земли? Лишь разговоры взрослых до сего дня мы слышали о них, никто из нас, ребятни, еще этих земель не достигал. Но образ их и малышня уже носит в себе: это – как рай! Значит, завтра мы отправляемся в рай, в райскую страну ляжет наша дорога.
И все это произошло потому, что с некоторых пор в Терновщине возникло так называемое машинно-тракторное товарищество. Не соз, нет, дядьки наши что-то не охочи до этого слова, а тетки и вовсе его не любят, потому что в созо будет "одно одеяло на всех", другое дело – тракторное товарищество, это звучит даже как-то горделиво. Объединились пока лишь с десяток торновщанских семейств, но это уже сила, это по преимуществу бывшие фронтовики, люди, которые имели дело с машинами, они знают, что такое трактор... Дядя Семги Шарии, родственник Заболотного, к примеру, на фронте оказался среди механиков, имеется и фотокарточка, где он снят в кожанке рядом со своим броневиком. Принимая это но вниманне, в нашем новорожденном товариществе ему поручили имеете с латышом ведать конной молотилкой. Потому что товарищество хотя и именуется машнино-тракторным, однако трактора у нас пока нет, единственный на всю округу "фордзон" есть только в коммуне, которая делает тачанки и сеет гречку. Терновщине же в свое время досталась из панской экономии конная молотилка, на которой дядя Семен п Ян Янович сначала обмолотят терновщапские токи, а потом отправляются, согласно договорам, и на окрестные хутора, к большим стогам, добывая, кроме всего, еще и престиж да славу своему товариществу. Вот вам и голодранцы! Взялись дружно, без крика и гвалта отремонтировали заброшенную молотилку и теперь утирают нос тем заносчивым хуторским очкурам, которые считали, что лишь они умеют хозяйствовать! Кое-кто из богачей не стыдится даже с магарычом подступаться к слободским нашим механикам, по-холуйски заискивая пред дядей Семеном и его товарищами, ведь каждый из хуторян заинтересован, чтобы к нему первому поволокли бы на конной тяге свою махину эти терновщанские "почти коммунары". Получив от банка кредит, товарищество вскоре приобрело еще и веялку, триер и новенькую, прямо с завода "Красная звезда" соломорезку, заведовать которой выпало Мине Омельковичу, хотя добился он этой должности не без труда, его и в товарищество приняли весьма неохотно, не с одной стороны заходил, выспрашивая: "Как бы к вам проникнуть?" Люди отношения своего не скрывали, открыто говорилось о его склонности лодырничать, поэтому пришлось Мине основательио-таки поупрашивать, чтобы соблаговолили принять и его "в гурт". Пообещал, что не будет уклоняться и что готов и сечку резать, и веялку хоть вхолостую крутить, лишь бы только быть со всеми...
Помимо ряда прежних льгот, нашему машинно-тракторному от государства была предоставлена еще одна:
Фондовые земли отдаются ему на все лето под сенокос! Косите на здоровье, а хлоицы ваши могут пускать теперь своих рябух и пеструх на волю – хватит уже, чтобы скот веревками выкручивал детям руки, волоча их по межам!..
Итак, на Фондовые земли
Эта с вечера эта новость всколыхнула все наше пастушескос племя. Мы долго нс спим, заранее тешимся тем, что одеидагт нас завтра: дорога, даль и то раздолье, где корм царский, где травы в человеческий рост.
Отправляемся рано, едва лишь полоска окоема забрезжила нам из-за терновщанской горы. Снаряжаемся в дорогу целыми семьями, точно навсегда. Взяли с собой все необходимое для далекого путешествия: под возами позвякивают подойники, на возах пристроены бочонки с водой, снедь, чугуны. Сзади к возам коровы привязаны, словно на ярмарку их ведут. Впереди всего обоза, прокладывая нам дорогу в тот фондовый рай, мелкой рысцой побежал песик Заболотных, наш общий любимец по кличке Букет. Рыжебурой какой-то масти, вроде слегка подпаленный, с хвостиком, лихо закрученным кверху, он, этот Букет, не предавал нас и в трудные времена, когда мы с Кириком не могли быть вместе, когда целыми днями, скитаясь в одиночку по межам, истомишься, бывало, затоскуешь так, что плакать хочется, потому что ведь вблизи ни живой души. Именно тогда вдруг – глядь!– бежит, катится от села к тебе по дорожке клубочек с хвостиком, закрученным кверху... Это он, Букет, учуяв твою тоску прибежал навестить, ободрить, чтобы не скучал, чтобы не пал ты духом посреди безлюдной степи, среди безбрежных разомлевших нив. Покружит вокруг тебя, поластится, иоулыбается тебе своей собачьей улыбкой (они же умеют улыбаться!), но длиться гостеванье будет недолго, лишь пока остается у тебя в руках краюшка хлеба, а только лишь краюшки не стало, облн залсн Букетик, извинился перед тобой взглядом и снова хвостик баранкой – подался в село. Трудно на Букета за это и обижаться, ведь у него свои обязанно* тн, ему, кроме Кирцка ч тебя. надо еще и других иавсстть. Букет знает, где кто наест и кто есть кто. А теперь вот он весело прокладывает нам дорогу к Фондовым землям, так уверенно потрусил собачьей рысцой вперед, точно уже и раньше бывал там и теперь бежать ему по этой дороге нс впервой.
Вспугнет на бегу раннюю перепелку из-под росистоп голу бои ржи, погонится за нею, тявкнув несколько раз, а затем и па нас оглянется, на возы: "Видали,какой я храбрец,как меня боятся? Все птицы от меня кто куда!"
Шлях старый, укатанный, о котором у нас говорят:
биты" шлях,– он то спускается в лога, где когда-то подсте регалп людей разбойники (а сейчас можно спокойно воды из криницы достать), то опять выбирается из буераков, вскарабкивается на холмы, откуда мир перед нами все растет и растет, и вместе с ним словно растем и мы, детвора.
Путешествие длится долго, и.ч Терновщины выехали, еще в небе [I утренняя звездочка светилась, и ноги у всех были мокрые от росы, а к месту притащились – солнце поднялось и начало припекать. Зато все. чего ожидали, оправдывается вполне: здесь таки волн-раздолье, здесь рай! Степь не такая, как наша, в заплатках нив, изрезанная межами, Фондовые земли – ровная равнина, без овражка, без холмика, открылась перед тобой простором будто на тысячу верст, и весь этот залитый солнцем простор – в травах высоких, цветущих п диком приволье, может, к не вспахана эта степь ни разу, сохи не знала, и ничья коса. видно, не касалась здесь трав! Тут же ПУСТИЛИ коров пускай бредут, распрягли и коней – пусть пасутся! Коровы без веревок, кони без пут, вольные, растреноженные. а мы, мелюзга, вольнее всех! Еще вчера изнывали, томились по межам, а сейчас шалеем от счастья, рассеявшись в травах, падаем и катаемся, повизгивая от щекота, перекрикиваемся. Букет прыгает среди нас, тоже охваченный нашим настроением тявкает радостно, тут всем хорошо, и ему, и нам.
