Текст книги "Твоя заря"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
Очутившись в столь экзотическом зале, Тамара, хоть ей и но привыкать к приемам разного уровня, почувствовала, как у нее захватывает дух от ошеломляющей пышности, гомона, какого-то безрадостного, как бы натужного веселья этого поднебесного вигвама. Ей сразу стало жарко, истом но от благоухания живой тропической растительности и от множества взглядов, которые, как Тамаре казалось, заинте ресованно, а то и бесцеремонно, к тому же отнюдь не целомудренно, были отовсюду устремлены на нее. Еще даже не пригубив вина, она уже захмелела от возбуждающих ритмов этой стремительной дикой музыки, которой сегодня потчует гостей заезжий африканский диктатор. Где же он?
Нужно явиться пред его очи, так велит этикет...
Быстро овладев собой, Тамара в сопровождении Дударевича двигалась по залу свободно, как-то даже подчеркнуто свободно, ценой внутреннего напряжения обретая непринужденность и ту легкость, когда плывешь в воздухе, точно сама грация: для посторонних взглядов в Тамаре сейчас не было и намека на скованность, ни малейшего смущения не чувствовалось – она умела в такие минуты проплыть по залу с королевским видом. Пусть каждый нерв как натянутая струна, но внешне Тамара – само спокойствие, беспечное обаяние, у нее, как нередко бывает в таких случаях, появляется внутреннее озорство, дерзость: ладно, смотрите, обстреливайте взглядами, я ведь вижу вас насквозь, вижу, у кого восхищение, а у кого и зависть вызывают стройная моя фигура, и упругая грудь, и пряди красивых волос, свободно ниспадающие на мои плавные плечи, которые Дударович называет античными. Я иду, улыбаясь одновременно всем и никому, глаза мои излучают внутреннюю страсть и очарование женщины, умеющей любить, и кто скажет, что эта блестящая миссис Дударевич, смуглая красавица, чья сверкающая улыбка, возможно, даже помогает мужу в его карьере, что эта благородной осанки женщина знала когда-то такое трудное военное детство, по ночам коченела на морозном ветру в очередях за пайковым хлебом, а очутившись с матерью в степях Кулунды, уже тогда, будучи городской девчонкой, научилась надевать тяжелый хомут на шею лошади, сеять и боронить, а при случае могла и выругаться по-мальчишески, когда проклятый трактор никак не хотел заводиться!..
– Вот его превосходительство,– заметив сквозь публику хозяина приема, шепнул Дударевич жене.– А рядом старшая дама из его гарема, говорят, очень влиятельная особа... Понравься ей!
В окружении многочисленной челяди, слуг и телохранителей освещенный зловеще красными отблесками костров чернокожий владыка, осклабясь, встречал без конца подходивших гостей, он стоял со своей маленькой супругой в середине зала под пальмовыми ветвями, пламя волнами отблесков играло на нем, шея его темно лоснилась, за спиной его превосходительства что-то шипело на громадных жаровнях. Тамара но удивилась бы, узнав, что там жарят для гостей антилоп или даже настоящих носорогов! И, хотя было известно, что этот черный верзила не так уж прост, как хочет себя преподать, расплывшись перед четой Дударевичей в белозубой улыбке до ушей, хотя знала Тамара, что стоит перед ней не черный лидер с открытой светлой душой, а жестокий убийца, вероломный предатель своего народа, "черная марионетка в руках белых монополий", как высказался о нем сегодня, собираясь на прием, Заболотный,– все же Тамара вынуждена была, придерживаясь дипломатического этикета, ответить ему улыбкой па улыбку, более того, даже сделать вид, что пожатие его мясистой, потной, в бриллиантах на всех пальцах руки доставляет ей удовольствие, хотя на самом деле в этой комедии не было для Тамары ничего прятного, скорее, наоборот, приходилось подавлять в себе нечто похожее на отвращение.
А спутница жизни этого владыки, маленькое измученное существо, которое жалось к своему повелителю, бессловесно раздавая гостям вымученные улыбки, пробудила у Тамары совсем иное чувство: эта черная африканская леди чем-то сразу вызвала к себе симпатию, возможно, тем, что в умных ее глазах за внешним благополучием проглядывала глубоко припрятанная тоска. Жалостью и сочувствием прониклась Тамара к этой чернокожей маленькой женщине, когда, обменявшись обычными, принятыми в подобных случаях формулами любезности, они на какое-то мгновение встретились взглядами – глаза в глаза. "Какая ты, наверное, счастливая,– что-то такое или похожее, как показалось Тамаре, говорили ее опечаленные глаза,– пусть нет у тебя ни алмазных копей, ни фантастических капиталов в иностранных банках, но не знаешь ты и того дикого произвола и постоянных унижений, среди которых проходит моя изувеченная этим тираном жизнь..."
А тиран был сейчас сама любезность, раскормленный, заплывший жиром, он глядел на Тамару в упор.
– Мадам, нравится ли вам наша музыка?
– О, йэс!
– А наши джунгли вас не пугают?
– О, нет!..
– Советую попробовать жареное мясо... Молодая антилопа.
– Благодарю, но я вегетарианка!
Формальности приема для Дударевичей, собственно, на этом и закончились, глубокомысленный диалог состоялся, после чего Тамара с Валерием окунулись в человеческий водоворот, бурлящий под сенью деревьев, увитых цветами и лианами. Тамара сразу почувствовала облегчение и ничуть не обиделась, когда Дударевич оставил ее ради какогото араба, тем более что ее тут же подхватили знакомые поляки, предложили выбрать что-нибудь из напитков, и она взяла себе джин-тоник. Вообще теперь можно было чувствовать себя и в самом деле непринужденно, можно было наконец кому-то кивнуть, с кем-то обменяться улыбкой, а потом снова, очутившись в кругу своих польских друзей, дать себе волю всласть посмеяться, выслушивая их остроты, хорошо приперченные каламбуры, на которые только со временем наткнешься в варшавских "Шпильках". А уж поточить лясы, с кем-то слегка пококетничать, весело потолочь воду в этой дипломатической ступе – это, откровенно говоря, Тамаре всегда было по душе. Давно прошло то время, когда она, едва став женой дипломата, волновалась перед каждым приемом, с ужасом представив себе, что совершит какой-то промах, нарушит протокол или случится с ней нечто конфузное в обществе, сорвется с языка что-то невпопад и станет она всеобщим посмешищем... Нет, теперь она здесь как рыба в воде. И даже сегодняшней этой экзотикой ее не ошеломить, Тамара научилась при любых обстоятельствах ориентироваться молниеносно, друзья знают это ее качество – с полуслова, с полувзгляда пани Дударевич определит, кто есть кто!
Однако эти несмолкающие гремящие тамтамы, чувственные танцы полуобнаженных людей в отблесках костров, чьи-то веселые призывные взгляды, россыпи комплиментов – все это волнует горячую, молодую кровь.
Джин-тоник, конечно, оказывает свое действие, но ты лишь слегка захмелела, мысль работает ясно и остро, ничто не остается незамеченным, ты на лету ловишь улыбки, без усилия расшифровываешь мельком брошенные взгляды, за словом вроде бы нейтральным видишь подтексты и двусмысленность, ты сейчас так уверена в себе, в женском своем обаянии, что тебе, кажется, под силу очаровать здесь любого, кого угодно могла бы ты завлечь сейчас под эти возбуждающие, страстные тамтамы! Не затмить тебя и этим сверх всякой меры декольтированным твоим африканским соперницам, хотя они, смуглокожие молодые жены богачей или просто чьи-то любовницы, бросая в твою сторону ревнивые взгляды, черными королевами проплывают туда и сюда по залу, зазывные, смелоглазые, гордо проносящие в ушах целые состояния.
Нет, им тебя не затмить сиянием своих каратов, ты сегодня в блеске своего обаяния, язык твой как бритва, кроме всего прочего, ты же любишь пород сном читать "плетки о панях", кое-что беря оттуда на свое веселое.
вооружение. Все знают: где ты-там весело! Удачно пошутила здесь, а тебе уже подают знаки из другого места, потому что везде тебе рады, переброситься с тобой словечком многим приятно, а кое-кому даже лестно. Походя состроила глазки тонкобровому мексиканцу, который был этим даже озадачен, задержалась на минутку со знакомым новозеландцем, но дольше всего пришлось пробыть в обществе японской супружеской пары, так как эта милая, в радужном кимоно японочка (Тамара забыла, как ее зовут) оказалась такой щебетуньей, что болтовни ее хватило бы на весь вечер; японочку интересует, как там поживает супруга мистера Заболотного, не забыла ли она своих японских друзей, которые до сих пор вспоминают милую Соню-сан и всегда будут благодарны этой женщине за ее столь великодушный поступок! Можно подумать, вся Нинпон только тем и живет, что поет хвалу Заболотной-сан, японские матери до сих пор не могут успокоиться, вспоминая женщину, которой удалось когда-то добыть лекарства для японских детей, больных полиомиелитом... Если верить этой щебетунье, то японские матери и поныне превозносят Заболотную-сан до небес!.. Раскрасневшись, став пунцовой от возбуждения, японочка и дальше щебетала бы, однако, заметив не без помощи своего спутника, что для Тамары эта тема становится скучной, она учтиво поклонилась, то же самое сделал ее корректный, безмолвный, спрятавшийся под маску загадочности спутник, и людской водоворот подхватил их, унося в разные стороны.
Очутившись уже в другой компании, Тамара позволила себе взять предложенный кельнером еще один джин-тоник и в этот момент уловила посланный издали предупреждающий, совершенно трезвый взгляд своего Дударевича, который, поправляя черную бабочку на белоснежной рубашке, том самым подавал Тамаре знак, чтобы она не слишком увлекалась, чтобы не забывала, где и среди кого находится... Однако Тамара была уверена: джин-тоник ее только веселит, греет душу, голова же остается ясной и язык лишнего себе не позволит, потому что она как раз из тех, кто владеет умением говорить обо всем и ни о чем, среди приятельниц считается, что именно ей принадлежит шутливый афоризм, который всем нравится: "Имеем все и не надеем ничего!.." Так что грозный Дударевич может не беспокоиться, все идет о кей. Тамара в хорошем настроении, и, как бы ни бурлили здесь водовороты, она, как хороший пловец, чувствует себя уверенно, вся эта людская круговерть ее даже забавляет. Перед знакомыми и незнакомыми она сегодня предстает такой, какой хотела быть,– свободной, раскованной, магнетично привлекательной в своей женственности. И, хотя успела уже со многими знакомыми обменяться улыбками и перекинуться словом, она все же интуитивно чувствует, что глаза ее как бы сами по себе ищут среди присутствующих еще кого-то... Не того ли седого джентльмена, который издали улыбается приветливо и ободряюще? Заболотный с бокалом в руке, сегодня почему-то особенно элегантный, с выражением доброжелательности на бледном лице, стоя среди нависших лиан, беседует с резвым круглолицым французом, который в прошлом, как и Заболотный, тоже был летчиком, их на приемах всегда тянет друг к другу.
– Вот перед нами особа, "пьяна юностью и надеждами",– сказал Заболотный, когда Тамара подошла к ним.– Вы, Тамара, сегодня в ударе!.. Всех наповал... Не только простые смертные, но даже его превосходительство, как было замечено, не остались равнодушны к действию ваших чар.
Француз охотно поддержал Заболотного:
– Позвольте узнать, мадам, как вам удается пленять нас с первого взгляда? Каким тайным оружием вы пользуете с F,?
– Чуточку легкомыслия, немножко дерзости и джинтоник в придачу – только и всего... А вы что пьете?
– Мы, по обычаям предков, виски со льдом,– усмехнулся Заболотный,только с годами приходится несколько менять пропорции: меньше виски больше льда...
Верно, Жан? – улыбнулся он другу.
– Я тоже хочу выпить виски,– сказала Тамара, и тут же, как из-под земли, вырос кельнер с подносом, и вот уже наполненный хрустальный бокал с большим куском льда сверкает у Тамары в руке.
– Сто лет! – посмотрела она на Заболотного.– За всех, кто нам дорог...
– За дружбу,– сказал француз тихо и задумчиво.– За все, что объединяет... У нас с мосье Заболотным,– объяснил он Тамаре,– оказались общие друзья из полка "Нормандия – Неман"...
– И к тому же друзья очень близкие,– подтвердил Заболотный.
На какое-то мгновение воцарилось молчание, каждый из них, очевидно, вспомнил что-то свое, и в синих глазах Заболотного Тамара уловила то выражение, какое нс раз у него замечала: сквозь покров внешней беспечности проступала стойкая тоска... Чтобы сменить это настроение, она оживленно, почти в манере японочки защебетала о том, как еще школьницей мечтала, чтобы в нее влюбился летчик, высокий юноша с соседней улицы, приезжавший из своего небесного полка к матери в отпуск. И хотя Тамару он, кажется, совсем не замечал (бегает там какая-то девчонка несовершеннолетняя), однако, когда наступила весна и сирень так роскошно расцвела в их палисаднике, Тамара, задыхаясь от волнения, искала цветочки на счастье в пышных гроздьях сирени, то есть цветочки с пятью крылышками-лепестками, похожими, кстати, на те знаки, которые были у него в петлицах. Нашла и съела те пятикрылые звездочки, чтобы задуманное ею исполнилось!.. Однако летчика с соседней улицы она так больше никогда и не встретила...
Рассказ Тамары, кажется, произвел на ее собеседников именно то впечатление, на которое она и рассчитывала, оба они, и Заболотный, и его французский друг, очевидно, уловили, что Тамара хоть и рассказывала о своих юных задушевных тайнах вроде бы из кокетства, будто между прочим, но в ее словах крылось и еще что-то, совсем не игривое.
– Vouloir s est pouvoir! [Хотеть – означает мочь! (фр.)] – сказал Жан.
– О, нет, не всегда,– возразила Тамара, и легкая тучка внезапно набежала па ее лицо.
Глядя на Заболотного, Тамара впервые, кажется, ощутила странное желание глубже разобраться в самой себе.
Скажем, знала ли она когда-нибудь любовь? Любила ли понастоящему, или никогда и никого? Были школьные увлечения, флирты студенческих лет, случайные вспышки чувств, а потом это се скоропалительное замужество и дальше привыкание, привыкание... Притерпелась, свыклась, сосуществует, а где же она – пылкая, всепоглощающая?
И внезапно ее осенило: тот единственный, кого ты действи тельно могла бы полюбить, да что скрывать от себя, давно уже любишь, любишь преданно и безответно, вот он, перед тобой! Единственная твоя любовь – она сейчас рядом, в шаге от тебя, дотронуться можно и в то же время так
она далека, недосягаема, будто звезда из иных миров...
Однако не суждено...
– Сегодня вы разгулялись,– вдруг послышался за спиной знакомый голос. Это Дударсвнч, бесшумно вынырнув из толпы, уже тут как тут, стоит над ее душой.
Тамара даже не обернулась к нему.
– А я бы и напиться не прочь,– сказала Тамара, обращаясь к французу, с вызовом, весело.– Давайте за какую-нибудь звезду!..
– Звезда звездой, дорогая, однако нам пора,– напомнил Дударевич жене, а Заболотному сказал, что они сейчас едут к ним забрать дочку домой.– Может, и ты с нами?
– Нет,– и Заболотный сослался на то, что должен еще остаться, у них с Жаном разговор не окончен...
– Я хочу поцеловать вашего друга! – смеясь, неожиданно заявила Тамара, и не успел Заболотный слова сказать, как она уже чмокнула Жана в щеку горячо и крепко, и лишь после этого разрешила Валерию взять себя под руку, направившись с ним к выходу.
Дударевич знал за Тамарой эти приступы озорства, бурного непонятного веселья, порой беспричинного, как ему казалось, знал и немного побаивался подобных минут.
Именно поэтому он поспешил увести от общества свою, по его шутливому выражению, "хулиганку". Потому что Тамара могла выкинуть нечто совершенно непредвиденное, экстравагантное, такое, что не согласуется ни с каким протоколом. Сейчас его озорница была именно в таком состоянии. Он видел, что ей хочется что-нибудь отколоть, подразнить своего благоверного, поиграть у него на нервах.
И, что удивительно, Тамара, пожалуй, сильнее всего нравилась ему именно в таких своих приступах озорства.
Дударевич старался в душе даже оправдать ее, найти объяснение Тамариным выходкам, очевидно, это у нее своеобразная реакция на бесконечное множество протокольных предписании, правил, условностей, неизвестно когда и кем созданных для людей, несущих бремя дипломатической службы, которая в силу своей специфики, по мнению Дударевича, и не может быть иной. Во всяком случае, ничего ему по оставалось, как только запастись терпением и выдержкой, зажать нервы в кулак, видя, как Тамара "завелась" и готова очертя голову дать себе волю, а там хоть трава не расти!
В холле, подобрав в присутствии громадного неграпортье свое вечернее, все в блестках платье, она нарочнв стала расхаживать по роскошным коврам, гуляла по ним пушистым, словно по диким серебристым травам своей далекой Кулунды, весело объясняя негру, что хорошо бы на эти степные ковыли упасть да покачаться, только бы знать точно, позволяет ли протокол нечто подобное...
Оказавшись в лифте, она вместо кнопки "даун" (вниз)
пыталась нажать "ап" (вверх), поскольку, видите ли, хотела, чтобы ее унесло отсюда в небеса, ей совершенно необходимо побывать на самой макушке этого стального билдинга, ощутить, какой ветер гуляет сейчас там, на высочайшей точке планеты, и каким видится оттуда человеку созданный им самим урбанистический ад, его ночная бездна с щелями захламленных улиц, где даже целый легион мусорщиков не в силах поддерживать чистоту. Наконец, после некоторой борьбы, Дударевичу все же удалось дать лифту нужное направление, и, пока их несло вниз, он все не выпускал Тамару из объятий, чтобы его сумасбродка не смогла воспользоваться кнопками.
Когда они, отыскав припаркованную в соседнем квартале машину, очутились в ней, у Тамары возникло новое желание:
– Поехали смотреть наркоманов!
Дударевич пробовал унять ее: дескать, что за глупости, что за нездоровая страсть...
– Нет, едем! – настаивала она.– К тому же это как раз в твоем духе!
– Что ты выдумываешь?
– А за экватором чем ты меня развлекал, когда мы только поженились? "Поедем да поедем, дорогая, смотреть контрасты!" А это разве не контрасты? Поехали, а не то пешком пойду!
Спорить с ней в таких случаях бесполезно, так что ничего другого Дударевичу не остается, как отправиться в район с весьма сомнительной репутацией, где по вечерам выползают па свет неонов всякие неудачники, разного рода прорицатели, ослепленные мистическими видениями, психопаты, фанатики, а то и просто подонки, жулики, мошенники, спекулирующие на чувствах людей искалечен* ных, измученных одиночеством, тоскующих по человеческому теплу, потерянному или никогда не изведанному.
В районе небоскребов у дома, тускло поблескивающего при почном освещении черным алюминием и бронезированпым стеклом, собралась целая толпа юношей и девушек, окрувивших своего очередного кумира,бритоголового, с акульим ртом провидца в желтом балахоне. Кумир как раз что-то проповедует, зовет присутствующих в совершенно иной мир, то и дело постукивая поднятым над головой бубном, должно быть, для того, чтобы придать неотразимую силу своим аргументам.
– Гуру или обыкновенный шаман? – спросила Тамара и, попросив мужа остановить машину, стала прислушиваться.
В проповеди шла речь о "неизвестном порте", который существует где-то в горах, в Андах или Гималаях, и куда избранным предначертано добраться для встречи с пришельцами из космоса, возможно, и часть этих молодых людей будет взята "на борт"... Ибо вскоре должна появиться из дальних, внеземных цивилизаций армия НЛО специального назначения: спасти биологический вид, близкий к исчезновению, и если кто спасется на летающих дисках, то только лишь самые праведные и совершенные,– атланты современных гибнущих атлантид, сохранено будет всего лишь несколько тысяч атлантов... Отобранные последуют в иные миры, где они проведут тысячу лет в состоянии анабиоза, а возвращены на свою планету будут лишь тогда, когда она, испепеленная и отравленная,заново возродится, покроется пышными цветами и зеленью могучих девственных лесов.
– Ну хватит, все и так ясно,– твс рдо сказал Дударевич и новел машину дальше.
Вскоре он выехал на ту, словно юпитерами освещенную улицу, что во всем мире считается самой яркой, эта стрит вовсю бурлила, вихрилась неутомимой пляской реклам, била в глаза мерцающим хаосом причудливых коммерческих огней, то гаснущих па миг, то вновь возникающих Дударевичи очутились словно на какой-то ярмарочной ослепительной магистрали, где все наперебой зазывало их, заманивало, кричало и уговаривало, соревнуясь в изобретательности своих соблазнов. Если здесь вас зовут, заманива ют своими деликатесами восточные рестораны, то из другого переулка световое табло оповещает о выходе па экраны нового порнографического фильма, а с огромных сверкающих витрин, сколько едешь, все тебе улыбаются элегантные дивьг-манекены, чьи стройные ножки и оголенные плечи, кажется, так и дышат жизнью и совсем человеческим топлом... Уличный художник, бородач с лицом страдальчески угрюмым, окончив работу, собирает нарисованные этюды, некоторые из них Тамара вроде бы видит не впервыеработы и впрямь неплохие, а купить их почему-то никто не спешит... У самой витрины на тротуаре на обрывках газет устраивается ночевать бездомный старик в лохмотьях, человек, явно обреченный, заживо вычеркнутый из жизни... Дударевич кривился, не скрывая от жены своего недовольства, его затошнило от спертого духа вентиляторов, гнавших откуда-то перегоревший воздух и неприятные запахи кухни.
Тамара, казалось, ждала чего-то.
– Наркоманка! – вдруг схватила она Валерия за плечо.– Притормози! Поезжай тише!
Он послушался и повел машину медленно вдоль самого тротуара, а Тамара с жадным любопытством и в то же время с ужасом смотрела на высокую женщину, которая гордо шла мимо витрин, устремив взгляд прямо перед собой. Не обращая ни на кого внимания, идет величаво, в дорогой шубе нараспашку, каштановые волосы красиво распущены по плечам, бесконечно равнодушная ко всему вокруг. В каждом движении, в этой стремительности и в широко раскрытых глазах отрешенность и порыв куда-то, к другим мирам, к каким-то, может быть, героином навеянным райским видениям...
– Смотри, у нее шуба из канадской норки! – с ужасом вскрикнула Тамара.Точно как у меня!.. Какое совпадение! Нет, с меня хватит! Домой! К Заболотным!
Словно выдохпувшись, Тамара устало откинулась на спинку сиденья и после этого ехала молча всю дорогу, заговорила, лишь когда поднялись в квартиру Заболотных.
Едва переступив порог, спросила у Сони:
– Как Лида?
– Но волнуйся,– ответила Заболотная, заметив, каким полным тревоги взглядом окинула Тамара комнату,– Спит, примостившись на диване у Кирилла Петровича...
"А дитиночка – як зориночка" , смотри, как разрумянилась,– добавила она, когда обе остановились над Лидой,– Недавно заснула, ждала вас... Ну, как там было?
– После, после,– Тамара, не снимая шубы, стояла, смотрела на дочку, а минуту спустя, вернувшись в гостиную, так в шубе и опустилась на стул.Нет, я все-таки плохая мать. Опять подбросила вам дитя, точно кукушка, а сама помчалась развлекаться... Грешная мать!
" Вот когда просыпается в тебе материнский ингтинкт",– порадовался в душе Дударевич и, заметив на диване перед Заболотной раскрытый чемодан, который она, кажется, укладывала, с обычным ироническим оттенком в голосе спросил:
– Уже в Союз собираетесь, Софья Ивановна? Не
рано ли?
Для Дударсвича не было неожиданностью, что коллега его должен срочно отправиться в ответственную служебную командировку, однако ему захотелось почему-то разыграть сейчас сценку неведения, сделать вид, что для него это новость.
– Куда и в какую дорогу, вы уже знаете...– с досадой ответила Заболотная.– И что это дорога отнюдь не домой...
Склонившись над чемоданами, она стала снова перебирать дорожные вещи, выглаженные рубашки мужа, любимые его галстуки, потертый несессер, когда-то кем-то ому подаренный, с ним Заболотный никак не мог расстаться, да еще томик "Кобзаря", который хозяин тоже всегда берет с собой в дорогу.
До Тамары как будто только сейчас дошло, чем занята Заболотная... Она едва не вскочила.
– Как? Снова в дорогу?!
– Так получается,– глухо отозвалась Софья Ивановна.
– Как это случилось? Почему? – бросила Тамара гневный взгляд на Дударевича.– Снова вместо кого-то?
– Как всегда,– обиженно сказала Заболотпая,– В последний момент кто-то там по состоянию здоровья не смог или просто счел за лучшее уклониться, так кому же лететь? Понятное дело, Заболотному.
Дударевич подошел к телевизору, неохотно включил его,– на экране появилось именно то, в чем он знает толк:
авторалли! С дикой скоростью, поднимая пыль столбом, безумствует на каких-то пустырях еще одна автомобильная гонка... Усевшись перед телевизором, Дударевич сказал Софье Ивановне:
– Связался он с этим ЮНИСЕФом... Я же ему говорил... Международный детский фонд всех, Соня, не спасет.
Там засуха, там голод, там ураганы, по неким данным, па алмазных копях и урановых рудниках компании используют детей в качестве рабочих. Самый дешевый, по сути, рабский труд маленьких черных невольников... А доберись туда... Верховоды компаний и концернов не любят, когда кто-либо пытается заглянуть в их дела. Ох, как не любят они посторонних глаз!..
– Но ведь должен же кто-то ча детей заступиться! – оставив чемодан, удивленно подняла на него глаза Заболотная.
– При желании он мог бы вполне законно избежать этой командировки.
– Не из тех он, кто уклоняется! Это вам хорошо известно.
– Уверяю вас, Софья Ивановна, для него этот полет так же не обязателен, как, между прочим, и его странное путешествие к Мадонне.
Заболотная выпрямилась, разгневанно прищурилась:
– Именно потому, что этот полет является для него продолжением того путешествия, он летит.
– Софья Ивановна, как это прикажете понимать?
– А так. Что он решил, то решил. И не будем больше об этом.
– Только пусть не летит над Бермудами,– задумчиво сказала Тамара, не сводя глаз с фотографии молодых улыбающихся летчиков на стене. Сидела в шубе параспашку, в небрежной позе, словно пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии.– Дело в том, что над Бермудами... останавливается время. Оно там просто исчезает...
XXXII
После африканского приема Заболотныи заехал ко мне в гостиницу. И вот мы сидим на тридцать пятом этаже этого урбанистического улья в одной из его тесных, с низким потолком комнатушек, где тебя окружает удобная и практичная синтетика, где как будто все есть для человека и все же чего-то самого существенного не хватает. Есть холодильник с различными соками и беленький телефон на столе, и Библия, и кондишен, нагнетающий необходимый вашим легким воздух, есть даже окошечко, притом не зашторенное опущенными жалюзи, потому что с противоположной стороны никто в тебя не выстрелит, ведь там, за окном, совсем близко темнеет глухая законченная столетней сажей стена, сквозь которую ни солнце не пробьется, ни ветерок не продует. Никогда нс увидеть отсюда, как голубеет небо, как занимается утренняя заря или как по горизонту ложится густо-красный вечерний закат.
– Ты счастливый,– говорит Заболотныи, устраиваясь на диване и доставая сигареты с неизменными пирамидами и верблюдом, хотя при мне не раз обещал Соне бросить курить, уверяя, будто полностью осознал, что если откажется от сигарет, то станет бессмертным.
– Что я счастлив, это, конечно, приятно слышать, но в чем заключается сие счастье? – спрашиваю друга.
– А в том, что через несколько дней уже будешь дома!
Днипро-ривер под крылом тебе сверкнет, полевой ветерок будет струиться навстречу, а эта гостиничная клетка с ее неистребимым духом синтетики, она останется далеко...
Лишь в воспоминаниях, может, всплывет, когда примешься писать мемуары. Да, брат, сложна эта c est la vie...
Заболотныи заметно возбужден, внутренне взволнован, я давно его не видел таким. Дымя сигаретой, рассказывает, что только с приема, был в гостях у некоего диктатора из джунглей. Теперь и эти, разжиревшие у корыта монополий квислинги, новоиспеченные вельможи научились представлять себя публике весьма эффектно. Вот и для этого приема выбрана самая фешенебельная гостиница, где обычно останавливаются мультимиллионеры и президенты, в зале создана полная иллюзия джунглей с кровавокрасными зловещими кострами, с исступленным грохотом тамтамов... Вся эта экзотика, дикарский шик, вульгарноразвязное шныряние полуголых черных красавиц, непомерно осыпанных бриллиантами, их самоуверенный диктатор в окружении рептильной туземной знати, чудовищно разбогатевшей на алмазных копях и урановых рудниках,– не это, оказывается, больше всего потрясло Заболотного, такими вещами его не удивишь, поразило другое... Ведь прием проходил – какое странное стечение обстоятельств! – именно в том зале, где в свое время местная знать чествовала участников бомбардировки Хиросимы, устроив банкет в честь матери старшего из.офицеров, именем которой – тоже какой цинизм! – был назван тот апокалиптический бомбардировщик с атомной бомбой на борту.
– Ты не знал этого? А их не постыдились чествовать тогда, как героев,не спеша рассказывает Заболотный,– хотя сами-то охваченные мистическим ужасом "герои"
с молитвами и проклятьями стремились быстрее убежать от собственного преступления, от ударной взрывной волны, которая гналась в хиросимском небе за ними, гналась, словно возмездие самой судьбы... "Боже мой! Что мы наделали?.." – записал один из тех, кто перед самым вылетом так усердно слушал в тропической темноте напутственную, бесконечно кощунственную мессу из уст своего армейского капеллана... "Что мы наделали?" Ему не ясно – что!
Величайшая руина мира возникла в один миг! Ад разверзся под вами пылающе, даже кабину вашу наполнил отвратительным багровым светом, возможно, даже похожим на тот, который только что полыхал в зале дикарского этого приема... Пожалуй, изо всех приемов сегодняшний для меня самый тяжкий,– Заболотный дышал взволнованно.– Старался забыться, веселился, как другие, а оно снова накатывается, вновь терзает душу. Да что же это такое? Почему это совпадение? Почему так быстро забыты жертвы, живые "огарки" людей, почему как будто бы и нет уже тех пожизненых калек, которых мы видели в японском атомном лазарете?
– Эти "почему" и "почему",– говорю ему,– можно называть без конца. И в разных сферах...
– Ты имеешь в виду свои экологические проблемы?
– Их тоже. Хотя они настолько же мои, как и твои.
– Это верно. Планета неделима, каждый из нас за нее в ответе Соня, скажем, не может уже слышать охотничьего выстрела... Считает дикостью, что он еще узаконен.
Представляешь: вечер необыкновенный, заря полыхает в полнеба, а на озерах пальба, канонада...
– А Красная книга? Это ведь книга обвинений... И чем дальше, тем она больше разрастается...
