Текст книги "Твоя заря"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
что их квартира время от времени превращается как бы в детсадик, шумный, говорливый. Своей детской непосредственностью – вот чем больше всего привлекает моего друга "племя младое", этот предельно искренний, славный народец... Однажды Заболотный говорил мне, что только среди этой бесхитростной публики он по-настоящему и отдыхает душой, выбравшись из дипломатических джунглей, где па каждом шагу подстерегают тебя двуликие янусы, потенциальные отщепенцы, поражающие неожиданности хамелеоновых превращений...
Но поскольку Софье Ивановне в этот вечер тоже надлежало быть внизу на приеме, чтобы вместе с соотечественницами принимать гостей, улыбаясь, как водится, кому полной улыбкой, а кому и полуулыбкой, то детям, приведенным матерями под крышу Заболотных, на какоето время пришлось остаться одним: вот вам игрушки, вот телевизор, пусть в этот вечер он побудет в роли няньки...
Все складывалось хорошо, взрослые развлекались внизу, дети забавлялись наверху, однако после того, как игрушки им надоели, захотелось малышам, выключив свет, поднять металлическую штору – жалюзи, чтобы ^посмотреть из окна этого высотного этажа на вечерний город, каков он отсюда? Знакомая каланча скучно темнела по ту сторону улицы, за ней тянулся куда-то вглубь ландшафт крыш, горы строений, торчали, громоздясь в тесноте, утесы билдингов, ближних и дальних, влекущих своей таинственностью, могучим хаосом – нескончаемые каменные джунгли терялись в темноте, усеянной тут и там множеством одинаковых окон, за которыми полным-полно загадок, ведь за каждым кто-то живет... Ущелья стритов где-то внизу только угадывались, всюду господствовал камень, его застывшее властное однообразие...
Утолив любопытство, забыв о жалюзи, дети вскоре снова вернулись к телевизору и не успели еще усесться перед экраном, подняв веселую возню за места, как вдруг непонятно просвистело что-то над русой головкой самой высокой среди детей Лиды Дударевич... Первая пуля расколола вазу с цветами, стоящую на телевизоре – брызнул во все стороны осколками хрусталь! – и в ту же секунду свистнуло еще раз – рассыпалось вдребезги стекло фотографии на стене. Что это? Откуда? Младшие еще не успели понять, что происходит, как Лида крикнула им:
"На пол! Ложитесь все!"
И, повалив малышей, сама тоже упала на пол. Считается, что этим Лида спасла и себя и других – именно тем, что первой опомнилась, но растерялась от страха и не то чтобы не испугалась, а, как она потом объяснила, "не успела испугаться"... Четыре выстрела было сделано по детям, и просто какое-то чудо их спасло, потому что, как потом установила экспертиза, неизвестный террорист целился как раз в детские головки – силуэты их он отчетливо видел на фоне голубого экрана...
Когда на тревожные крики отцы и матери вбежали толпой в квартиру Заболотных, жалюзи уже снова были опущены, свет включен, дети, живые и невредимые, сбились на кухне, неестественно возбужденные, почти веселые, хотя у самых маленьких в растерянных глазах еще блестел ужас. Не задерживаясь возле детей, Заболотный тут же бросился к окну и, рывком подняв жалюзи, устремился взглядом в ущелье темноты, поглотившей крыши, едва заметные между утесами билдингов... Побледневший стоял тогда у окна Заболотный и, не прячась, смотрел в ту зловещую пропасть, словно был уверен, что оттуда по нему стрелять не посмеют. Бесчисленное множество крыш, вполне вероятных бойниц – из какой же вели огонь?
"Кирик!" – с отчаянным криком жена мигом очутилась возле пего, резко оттолкнув мужа, дернула шторку, и тяжелые жалюзи с металлическим грохотом потекли вниз.
"Сумасшедший",– лишь теперь испуганно улыбнулась она, прильнув к мужу.
С тех пор так они и живут здесь, зашторенные металлом, словно заблокированные, живут при вечно опущенных жалюзи.
Считается, что детвора отделалась легким испугом, только Лида после этого стала заметно молчаливей, в глазах появилась тоска. Родители даже показали ее психоаналитику, и хотя при обследовании в состоянии ее здоровья не было обнаружено ничего угрожающего, однако молчаливость и печаль в глазах девочки не исчезли, они стали для ЛТкды как бы приметой, так что когда вас теперь знакомят с пей, то непременно добавят: "Это та самая, которая не растерялась, первой во время обстрела сориентировалась, чем и спасла себя и малышей". Девочка как девочка, однако знакомые и незнакомые при встрече почему-то смотрят на нее внимательнее, нежели на других детей. Непонятно даже: почему? Перемен вроде никаких в девочке не произошло, учится нормально, отцу, если он торопится, а мама отсутствует, Лида быстро приготовит его любимый стейк и поможет подобрать галстук в тон – удачно подобранным с участием дочери галстуком Дударевич не преминет потом похвастаться перед коллегами.
Иногда он даже посвящает дочку в свои служебные заботы, потому-то его любимица считает, скажем, что папочку ее следовало бы уже возвести в более высокий дипломатический ранг и что вообще лучше б ему работать "по квоте", ибо там, где он сейчас наращивает стаж, ему приходится очень и очень нелегко. Имеет она определенное представление и об ЮНИСЕФе (Международном фонде помощи детям), которому отдает свою неуемную энергию Заболотный, и Лиде иногда приходит на ум, почему бы и ее папочке не устроиться в этот ЮНИСЕФ, ведь там, по Лидиным наблюдениям, работают самые дружные и веселью люди.
Наиболее чувствительная травма во время обстрела квартиры Заболотпых, пожалуй, была нанесена фотографии, когда-то подаренной Соне ее будущим мужем, увеличенную карточку эту Заболотная, странствуя с мужем по свету, возит с собой всегда. Фронтовой снимок ;!дось тоже украшал их гостиную, да, впрочем, и сейчас он, хоть несколько и продырявлен, все же остается на прежнем месте, сохранив свое первичное весеннее настроение: четверо молодых летчиков в комбинезонах, обнявшись, щурясь от солнца, веселой группой стоят на полевом аэродроме, в свободных позах застыли, утопая по колено в цветущих травах. Засняли ребят, видимо, перед самым их вылетом, щелкнули случайно, когда вот так на минутку остановились они среди пышного разнотравья, статные, молодые, улыбающиеся соколы, и между ними в центре Заболотный, совсем еще юноша. Вид у ребят беззаботный, руки свободно лежат на плечах друг у друга – такая славная получилась группа... Немногие знают, что из них всех судьба пощадила только Заболотпого... Внизу через весь угол фотографии размашистая надпись: "Запомните нас веселыми!" И как раз над той надписью следы пуль.
Соня, накрывая на стол и заметив, к чему приковано мое внимание, сказала спокойно:
– Хотела пробоины пластиком залепить, а мой не позволяет... Пусть, говорит, останется как есть. Как напоминание. Чтоб не забывали опускать жалюзи... Такой ужас пережить... Мой ведь видел того кретина,– притихшим голосом добавляет она после паузы.– Специально ездил в полицию, чтобы посмотреть...
– У тебя была встреча с том негодяем? – спрашиваю Заболотного, когда он, нося вазу с фруктами, появляется в комнате.– Что за тип?
– Слюнявое толстомордое существо, всякой "химией"
раскормленное... Вполне современный подонок. Из школы выгнали за тупость, еле-еле читает, но на чердаке, где он развлекался своим винчестером, кроме запаса патронов были найдены и целые кучи расистской литературы...
– Наплодилось их,– вздохнула Заболотная.– Вечером на улицу одной не выйти, в парк и не вздумай... Там даже среди бела дня к любой из нас может прицепиться какой-нибудь патологический тип или отчаявшийся наркоман: вежливо скалит зубы, а из-под плаща финку показывает – денег ему дай, так как он, видите ли, пропадает, ему необходимо сейчас же, немедленно купить дозу наркотика... Может быть, и тот наглотался какой-нибудь дряни?
– По крайней мере, держался он весьма нахально,– сказал Заболотный.Даже кичился: называйте меня террористом... Что это именно он стрелял, не стал отрицать.
"Зачем же ты стрелял?"
– А хотел устроить вашим маленьким коммунистам сепрайс! То есть неожиданность...
– Для чего сепрайс?
– Л так... Сепрайс, и все. И при этом гадкая улыбка дегенерата.
– Конечно, заниматься этим делом следовало бы Дударовичу, а не Заболотному,– объяснила мне Соня.– Или кто-то другой мог бы, почему именно Заболотный?.. Да так уж водится: когда нужно кого-то откомандировать в их офисы па переговоры, тут жребий каждый раз выпадает на моего. Где предстоит самое неприятное – туда непременно вашего Друга пошлют.
– Никто твоего Заболотного, солнышко, не посылал, он сам вызвался,уточняет хозяин.
– То-то и оно... Потому что ему больше всех надо!
Отказаться он не умеет! Хоть в преисподнюю, а пойдет правды доискиваться! Скажите,– она вдруг улыбнулась мне,– неужели все такие неугомонные вырастали в этих ваших терновщанских глинищах?
Вроде бы упрек, а в словах ее слышу затаенную гордость.
– Пришлось нам. Соня, подвозить сегодня одного хиппи,– видимо, чтобы поменять тему разговора, стал рассказывать Заболотный жене.– Ливень, ночь наступает, а он, до нитки промокший, стоит на обочине, голосует.
– И вы остановились? Не побоялись брать ночного бродягу в маншну? ужаснулась жена.– Среди них ведь бывают и убийцы!
– Этот, как видишь, оказался мирным, на жизнь ближних не покушался. Просто человек-цветок. В самом деле, есть среди них такие, что и вправду считают себя цветками. Нам попался цветок довольно неухоженный, однако пришлось выручать...
– Наверно, еще один бродячий философ?
– Нечто подобное... Во всяком случае, парень не пустопорожний,оживляется Заболотпый.– Некоторые его рассуждения, несомненно, достойны внимания. Скажем, он считает, что нам, землянам, нужен какой-нибудь сигнал из вселенной или даже появление внеземных пришельцев, чтобы это могло наконец объединить нас! Собрать воедино весь гений человечества и поставить его на защиту планеты,– вот первейшая необходимость, вот то, что даст нам силу опомниться, что сплотит неуживчивых планетян в единое целое и спасет наш род человеческий!
Я с удивлением смотрю па Заболотпого: что это он приписывает несчастному хиппи, не говорил ведь тот ничего подобного?! А Заболотный, поняв мое удивление, ухмыляясь, успокаивает меня:
– Мог, мог этот парень и такое изречь. Ведь речь идет о том, каковы шансы удержаться, сохранить, не дать исчезнуть этому homo sapiens как биологическому виду после ночей Брахмановых...
– Для меня это слишком высокие материи,– возразила Заболотная небрежно, и мысль ее снова вернулась к ужасной той истории с обстрелом квартиры.Конечно, что среди детей обошлось без жертв, это большое везение, хотя за Лиду, правду сказать, я и сейчас не совсем спокойна. На днях девочка призналась, каким он, тот бандит, страшилищем представляется ей иногда: волосатый весь, с когтями вместо пальцев, сидит где-то в небоскребе и каждый вечер выслеживает кого-то, прильнув кровавым глазом к оптическому прицелу винтовки...
Взгляд Заболотной невольно скользнул по зашторенным окнам. Видимо, тот монстр, волосатый вампир-вурдалак временами тревожит не только детское воображение...
– Судили его? – спрашиваю.
– Несовершеннолетним оказался,– говорит Заболотный,– и ио этой причине наказанию нс подлежит... Ждать нужно, пока вырастет во взрослого убийцу, в матерого террориста.
– Да ну его, не будем вспоминать такую погань на ночь глядя,– и Заболотная еще раз оглядела стол с ужином: все ли в порядке? Ведь у нее все должно быть идеально.
Хозяин тем временем начал хлопотать у бара, вмонтированного в стену, видимо, для него это приятное занятие – колдует над бутылками, как настоящий бармен, крошит лед в рюмки, с веселыми нотками в голосе спрашивает у жены:
– Тебе сегодня чего? Чистый джин или "джин энд топик"? – это он произносит с каким-то лукавым ударением на последнем слове.
– Мне только "энд тоник",– отвечает жена с той же шутливой интонацией, и они обмениваются улыбками, какое-то, видимо, только им понятное значение вкладывая в это свое "энд тоник".
Есть люди, рядом с которыми чувствуешь себя легко, непринужденно, кажется, что своим присутствием ты их ничуть не обременяешь... Таковы эти Заболотные. Не припоминаю случая, чтобы мне было не по себе в их обществе, всегда чувствуешь, что ты здесь желанен, тебе рады, да я уверен, что это же мог бы сказать и любой из гостей...
Вот мы сидим, неторопливо ужинаем, кто пьет "чистый", а кто "энд тоник", и мне приятно слушать разговор Заболотных даже о чем-то их сугубо семейном, о том, что старший сын Олег наконец-то подал им весточку – он у них мореход и время от времени дает о себе знать то с одного моря, то с другого... Матери вспомнилось, как он провожал их в последний раз. Обычная сценка, а для нее она такая памятная: стоит ее сын уже совершенно один посреди аэродромного поля, смотрит вверх, машет самолету вслед, и уже только матери дано узнать его, хотя выражения и нс различить – солнце сплошными бликами легло на юношеское лицо.
– Мне казалось в тот момент, будто на всей земле он там стоит один, один... Будто часовой планеты...
Заболотный, уловив грустинку в голосе жены, хочет как-то отвлечь ее.
– У сына ус моряцкий пробивается, а мама еще такая молодая... Правда ведь, молодая? – призывает он меня в свидетели.
– Утешай, утешай,– грустно покачивает головой супруга,– Текут года, как в овражке вода... Промелькнула жизнь, и не заметили...– И она ласково посмотрела на мужа.– Поседел весь... Не рано ли ты у меня поседел, соколик мой?
– Самое время,– хмурится муж.– А вот ты как была, так и осталась чернобровой.
– Нс говори, налеталась и я,– сказала она устало.– Иногда уже и покоя хочется...
– Ну-ну,– притворно насторожился Заболотный.– Что за разговорчики: "налеталась!" Все в природе создано для полета! Вон и ребята,– он указал глазами на своих нестареющих друзей, что по-прежнему ровно улыбались с фотографии на стене,– до сих пор ведь в полете... Человек летит, летит земля, вселенная со всеми своими тайнами летит, да и мы с вами, собственно, лишь частица этого вечного полета, в сущности, еще не разгаданного, никем до конца не осознанного. Даже не ведаем, откуда и куда этот лет, лишен ли он смысла или, напротив, исполнен высшей мудрости, такой высокой, что кажется и недоступной для пас?.. Летим – это и есть жизнь!
– Хочу домой,– неожиданно призналась Заболотпая.
– К чему бы это? – притворно удивляется муж.
– Там везде наши, как говорит Лида... И не нужно этих жалюзи...
Заболотный, очевидно, ощутив необходимость вывести жену из ее минора, вдруг поднялся из-за стола.
– Хотите музыки?
Пока он хлопочет возле секретера, что-то разыскивая в своем магнитофонном хозяйстве, жена иронически кивает в его сторону.
– Сейчас будет его коронный номер...
– Где же кассета? – нервно роется Заболотный уже в другом ящике.
– Вместо того чтобы нервничать, лучше спокойно повторить нашу волшебную поговорку,– советует жена и подсказывает, будто в игре, скороговоркой: "Отдай, куцый, а то подавишься! Отдай, куцый, а то подавишься!"
– Стоп! Отдал, заклинание помогло,– смеется Заболотный, радуясь тому, что нашлась кассета.
Привычными точными движениями он вставил магнитофонную ленту, включил звук, и вот в тишине возникают вдруг тоненькие, какие-то удивительные звуки-позывные, и такое впечатление, что долетают они к нам из дальних миров, из самых отдаленных галактик...
В комнате свершилось нечто, и это нечто подобно чуду:
Кузнечик степной стрекотал!
Я замечаю, как Заболотпые переменились, лица у него и у нее сразу посветлели, словно иной воздух наполнил комнату, уже и то молодые летчики со стены, что стоят, обнявшись, в фронтовых аэродромных бурьянах, тоже стали к этой музыке прислушиваться...
– Хобби его,– воспользовавшись паузой, посмотрела Заболотпая на мужа.Как-то привез записанного перепела, в Другой раз – щелканье соловья из торновщанской балки... А вот вам, пожалуйста, кузнечик выступает...
Мы слушали. Недосягаемая галактика терновщанской степи дарила нам сейчас свою едва слышную, из жаркого воздуха сотканную музыку.
– Нынче это модно,– объяснял в паузах Заболотный.– Мелодии кузнечиков, разных цикад сегодня успешно конкурируют даже с пластинками битлзов... Нервный наш век ищет для себя успокоений в этой нехитрой музыке.
Да и раньше люди что-то в ней для себя находили. Анакрсон или кто-то другой из античных поэтов даже оду сложил в честь такого, пожалуй, самого маленького в мире музыканта...
Пауза длится довольно долго, степь молчит, несет нам лишь свою тишину, потом снова голосок, и мы жадно вслушиваемся в удивительное, ни на что не похожее стрекотание-щелканье... Таким оно кажется нам сейчас необыкновенным, это сухое, наполненное жарким треском стрекотание кузнечика, так чем-то трогает душу, зажатую среди этих опущенных жалюзи, среди нависающих из темени ночных небоскребов. Крохотный житель степей, создание из самых малых, а какой в нем дух неукротимости, дух жизни!
– Вот вам и кузнечик,– сказал Заболотный, когда лента закончилась.Малый-малый, а захочет, то и океан перескочит!..
XXVIII
Этот кузнечик дал себя записать Заболотному где-то там, далеко отсюда. В тех степях, где небо чистое, сияющее, где полнит оно вам душу своей непостижимой голубой необъятностью, где ночи темны, как в тропиках, и лишь на горизонте, никогда не угасая,.багрово краснеют бунчуки заводских дымов...
Там они мчались в чудесную пору, в самый разгар лета.
На одной из остановок Заболотный спросил местного пастуха-инвалида, который пас корову на веревке у лесополосы:
– Не тут ли бь1ли когда-то Фондовые земли?
– Возможно. Не слыхал про такие. Может, еще до трассы...
– А трасса, она тут, кажется, недавно, сравнительно молодая?
– После войны пленные немцы ее проложили.
– До чего изменился весь край: где были дикие травы, сейчас хлеба, хлеба...
– Жизнь идет, а как же.
И они мчались дальше.
Трое их, вольных, как птицы, людей. После длительного пребывания в дальних краях, после изнурительного напряжения той жизни, где вес было другим (и люди, и небо, и деревья!), где многорукие пузатые будды в течение долго тянущихся лет улыбались им с неизменной загадочностью, после всего наконец отпуск, они едут к морю. К морю, в котором не будет акул!
А пока что – стрежень автострады, мелькание придорожных деревьев и со всех сторон такое степное раздолье, что просто опьяняет своими просторами. Раскинулось хлебами до самых небес и еще дальше, за окоем.
Трое в машине настроены весело, беззаботно. Их радует мир. Тешит их даже этот пучок серебристой травы, который торчит над передним стеклом, пристроенный вместо амулета. Заболотный где-то нащипал этой травки в лесополосе и вот пристроил над собой, на уровне глаз. Уверяет, будто летописное евшан-зелье, вокруг которого исследователи до сих пор ломают копья, было не чем иным, как этой скромной стопной травушкой-метличкой, обладающей таким сильным терпковатым запахом.
– Сентиментально и сомнительно, но пусть будет потвоему,– проявляя терпимость, соглашается Дударевич, хозяин машины.
По службе они, бывает, конфликтуют, доходит иногда до острых стычек, а сейчас у них воплощенное согласие.
Тамара говорит, что это так благотворно действует на них дорога, скорость, предвкушение отдыха.
Оба приятеля сидят впереди рядом – один за рулем, другой в роли советника при нем, Тамара удобно устроилась за их спинами на заднем сиденье, обтянутом узорчатой, золотисто-оранжевой с синим тканью, которая изобилием и яркостью красок напоминает распущенный хвост павлина, так, по крайней мере, определил их обновку Заболотный.
Едут быстро, однако жаждут еще большей скорости.
Радуются, словно дети, когда удается кого-то обогнать.
– Ну-ка, обгоним эту блоху!
– А этот сарай на колесах, сколько он будет коптить перед нами?
– Из дружественной страны, а так коптит, ха-ха-ха!
– Обгоняй смолокура,– подбадривает своего Дударе – вича Тамара.– Гони смелее, милый!
– Гоню, мое солнышко. Здорово же идет наш "мустанг"!.. Недаром мы с тобой так усердно собирали на него сертификаты.
Неуклюжий, стреляющий копотью дизель остался позади, деликатно уступила дорогу и набитая пассажирами малолитражка с трясущимся наверху чемоданом; рассекаемый воздух, обтекая "мустанг", упрямо свистит за ветровым стеклом.
– Мчаться вот так с ветерком,– говорит, свободно откинувшись на сиденье, Тамара,– это в природе современного человека. Наверное, и в генах у него поселился дух динамизма, жажда скоростей. Дорога придает сил, тут просто молодеешь! Вы как считаете, Заболотный?
Он не успевает ответить, потому что гонка их, достигнув предела, внезапно завершается – завершается тем, чего, собственно, и следовало ожидать...
– У авиаторов это называется вынужденная посадка,– говорит Заболотный, осматривая с Дударсвичем спущенное колесо.– Доставай домкрат, товарищ атташе. Или у вас в багажнике никаких орудий, кроме масок да ластов для подводного браконьерства?
– Домкрат тоже имеется, мы предусмотрительны...
Пока приятели возятся с колесом, Тамара, оставив их, ничуть не расстроившись, бродит среди придорожных шелковиц. "Ах, как здесь хорошо, какой здесь воздух!" – хочется ей сказать кому-нибудь. Шелковицы осыпалось, нападало – ногу негде поставить, и на деревьях каждая веточка облеплена плодами. Белые и черные, мягкие, сочные ягоды сами просятся в рот, положишь на язык – тают.
Чистый мед!.. Чьи они, эти тутовые? Кому принадлежат?
Неподалеку кто-то сидит у лесополосы. Если это сторож, то, наверно, у него нужно спросить разрешения?
Такая многозначительная композиция: сидит у дороги человек, а перед ним хлеба, хлеба, хлеба. Когда-то Тамара училась в художественной студии, хотелось бы ей изобразить это. Ничего больше, только человека усталого, и перед ним в солнечном мерцании неоглядные хлеба. Разве не могло бы это стать неким символом самой планеты? Разве не в этом ее сила и суть?
Неизвестный, ссутулившись, сидит вполоборота к Тамаре, спиной к движению, к трассе, видимо, ею совершенно не интересуясь. Загляделся куда-то в поля, задумался или, может, дремал? Плечи и кепка неподвижно темнеют среди сизых бурьянов.
Тамара, приближаясь из-за деревьев, спросила:
– Простите... Чьи это шелковицы?
Плечи шевельнулись, точно со сна, голова незнакомца с защитными комбайнсрскими очками, поблескивающими на кепке, недовольно обернулась в Тамарину сторону.
– Что?
– Я позволила себе шелковицы отведать... А ведь деревья эти, должно быть, кому-то принадлежат?
Лицо у комбайнера темно-серое от пыли и щетины.
А среди этой цыли и щетины две вкрапины чистой, ну просто небесной синевы, в которой после промелькнувшего недовольства тут же появилось выражение доброжелательное.
– Всехнее это добро: собирайте на здоровье – шелковица для того и родит... Наши за хлопотами и собирать не успевают... Детям, когда их везут автобусами к морю, вот кому здесь раздолье. Наедятся, поизмажутся до ушей, не знают потом, как и отмыться.
Тамара внимательно разглядывала этого человека – человека от хлебов. Сила и усталость. Тихая, мужская степенность. На виске уже серебро седины, серая пыль на серых бровях, а под ними небесная голубизна глаз, только что еще настороженных, а сейчас чем-то развеселенных – видно, комбайнера уже не раздражает, как в первую минуту, эта случайно забредшая сюда особа с трассы, любопытствующая дамочка в джинсах, в чеканных браслетах... Тамара между тем всматривается в незнакомца пристально до неприличия: кто он, какой жизни этот человек, каких дум и пристрастий? Что таит в себе эта усталая запыленная фигура, какая-то нескладная, хотя так естественно вписавшаяся в море хлебов, в изобилие света, в эту степную прозрачность воздуха?
– Почему вы так смотрите? – спросил незнакомец, почувствовав на себе изучающий взгляд Тамары.– Живого комбайнера видеть не доводилось? Так вот он перед вами, натуральный, как есть. Напарник ушел в загон, а я решил:
дай немного посижу, дух переведу.
– Я ваш отдых нарушила... Извините.
– Ничего. Мы привычные. Кончим с уборкой, тогда уж отоспимся, а сейчас... Видите, сколько белых паляниц пазбросано по степи, нужно ведь успеть их вовремя собрать...
Тамара окинула повеселевшим взглядом уходящие вдаль поля, словно и в самом деле надеялась там увидеть эти его паляницы... Огромная нива густые созревшие хлеба жмутся к самой лесополосе. Литая медь колосьев застыла чеканно, местами в глубине поля пшеница скручена вихрями, прибита к земле. Как ее и взять там комбайном?..
– Скажите, вас никуда отсюда не тянет?
– А куда? За длинным рублем? Кому-то нравится быть летуном, перекати-полем,– его дело. А кому-то больше по душе держаться своего корня. И сын мой думки такой же...
Учится в кременчугском училище летчиков гражданской авиации, однако собирается возвратиться сюда – подкармливать хлеба. Конечно, не всегда тут рай, туго бывает, взять хотя бы нынешнее лето. У нас еще ничего, только коегде пшеницу в кудели скрутило, будто ведьмы хороводы водили, а вот в третьей бригаде целый участок "Авроры"
буря уложила за ночь... Там-то с комбайнами намучаемся...
Буря с градом, да к тому же ночью – слышали вы когданибудь такое?
– А что, это редкое явление?
– Чтобы град ночью? Да такого никогда не бывало!
Даже старики не вспомнят. Председатель наш в академию сделал запрос: откуда этот град ночью? Какие причины?
Неужто из-за того, что в космосе дырок наделали?
За безбрежностью хлебов, за поблескивающим на солнце простором чуть заметно проступают из глубин горизонта облака, кучерявые, серебристо-перламутровые, до краев наполненные светом.
– А там вон снова облака,– предостерегатотде кивнула в ту сторону Тамара. Она только теперь их заметила.
– Те не страшны. Такие беды не принесут. Это добрые облака. Стоят себе и стоят да тихо светятся над степью.
– Будто горные вершины... Ваши степные Арараты...
– Мы их в детство называли "деды",– внезапно послышался веселый голос Заболотного, который, пробравшись сквозь лесополосу, как раз приближался к ним.
Механизатор с удивлением оглянулся на подошедшего.
– А у нас их и сейчас называют "дедами",– приветливо сказал Заболотному.– Земных дедов теперь маловато осталось, на фронте погибли, а там еще есть,– кивнул он вверх.
– Славные "деды",-не скрывал восхищения Заболотный и, остановившись рядом с Тамарой, загляделся на белеющие за разливом хлебов облака. Лицо его сейчас было какое-то просветленное, вроде и на него падали отблески тех далеких степных Араратов.
– "Деды" да "деды",– улыбнулась Тамара своим собеседникам.– Вот вы уже и нашли общий язык...
Подошел Дударевич и доложил Тамаре, что "мустанг"
уже подкован, все о кей, можно ехать дальше. Однако она еще немного постояла, следя за тем, как что-то похожее на гигантскую цикаду, появившись из-за горизонта, медленно, с отдаленным грохотом движется в их сторону... Комбайновый агрегат, приближаясь, вырастал все больше, с сухим звоном шел по загону.
– Вот и мой,– сказал Тамаре механизатор и, спустившись с пригорка, довольно легко при своей полноте отправился навстречу агрегату.
– Счастливо! – пожелала Тамара ему вдогонку.
– И вам,– сказано было в ответ на ходу.
Человек уходил стремительно, чувствовалось, что все его внимание сейчас уже там, у агрегата, а эти странствующие люди, кто б там они ни были, с этой минуты как бы перестали для него существовать.
– Я на него не произвела впечатления,– сказала Тамара.– Или, точнее сказать, произвела невыгодное впечатление.
– Вы можете и ошибаться,– успокаивающе сказал Заболотный.– А вообще, кто мы ему?
Сели в машину и только тронулись, как Заболотный вдруг Дударевичу:
– Останови.
– Что случилось?
– Посторонняя пассажирка забралась.
Он опустил стекло, чтобы выпустить невесть откуда залетевшую в машину пчелу.
Когда он выпустил ее, Дударевич, дав ход, укоризненно покачал головой.
– Ну, знаешь! Ты и вправду такой сердобольный? Или боялся, что ужалит?
– И то, и другое. А впрочем, поучиться бы нам у этого племени. Вот чьи обычаи да этикеты изучать бы нам, дипломатам.
– Нет, это без меня,– скривился Дударевич.– Да и тебе... Ты вот выпустил пчелу, пожалел ее, а ведь она погибнет. Потому что отсюда она на пасеку не попадет.
– Попадет. Своих она разыщет – будь уверен.
– Каким образом? – заинтересовалась Тамара.
– А усики-антенны? Представьте себе, на каждой антенне пятьсот тысяч чувствительных пор, и каждая пора имеет нервные окончания...
– Фантастика!
– Вот именно!
– О, сколько еще подобной фантастики в жизни,– сказала Тамара.– На сеансах гипноза, говорят, замечено:
попытки внушить загипнотизированному аморальные поступки вызывают внезапный выход его из гипнотического состояния! Разве не странно?
– Странно.
– И разве это не свидетельствует о чистоте, которая заложена в самой природе человека! Только дьявольскими усилиями удается изуродовать истинно человеческое в человеческой душе... Или даже изломать ее. Изувечить...
Жалкого ублюдка, куклу или карьеромана из него сделать... Однако при первой же возможности он снова воскресает. На то и душа.
– Милая моя, нс витай в эмпиреях,– с иронией заметил Дударевич.– Если ты в розовых очках, сними их...
и оглянись: не посереют ли твои ландшафты?
– Не посереют, будь уверен.
– На сильно высокую, видно, волну настроила тебя встреча с тем полевым атлантом,– добавил Тамарин ревнивец, имея в виду комбайнера.
– А что? Сразу видно, прекрасный человек! Чистый.
Надежный! Па таких держится жизнь. Не правда ли, Заболотный? Поясните хоть вы этому цинику, что он циник.
Жену свою только за то, что она способна увлечься, Талейран мой готов считать чуть ли не порочной... Вы не знаете, как он меня ревностью донимает, разумеется, втайне от коллег...
– Нсужто ревнует? – спросил Заболотный.
– О, еще как! Просто удивительно, потому что он вообще у меня... не признает эмоций.
Дударевич обиженно взглянул па жену и с укором, глубоко вздохнул.
– Вот вы меня считаете недостаточно эмоциональным,– заговорил он негромко, тоном намеренно суховатым, – и это, по-вашему, бог знает какой порок, а, собственно, что хорошего в этих самых эмоциях? Все беды, в основном, из-за лих! Недобрые страсти, надменность, зависть, коварство это все они, ваши эмоции, ваша так называемая лирика! И глобальные конфликты, в конце концов, тоже из-за них... Потому что войны – это та же надменность, разнузданный эгоизм, властолюбие, яростное стремление во что бы то ни стало кого-то раздавить, растоптать... Иными словами, логика, практицизм, расчет – не такое уж зло, какими они кое-кому представляются. Мыслить, мыслить, если хотите, холодно, прагматически, пусть даже жестко, но дальновидно – вот в чем спасение! Мыслить стратегически – вот чему нужно научиться. Во всяком случае, я за диктатуру мысли. А если уж вы желаете спасать плапету, а ведь я знаю, вы именно этого хотите, я ничуть не меньше, тогда мыслите, не будьте смешными и наивными.
