Текст книги "Твоя заря"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Всего за десяток с лишним миль будем от места, где случилось несчастье, когда Верховный Комментатор коротко передаст в просторы эфира еще одну новость, сообщит равнодушной скороговоркой, что какие-то двое неизвестных, юноша и девушка неопределенных профессий и неопределенного подданства, стали на этом хайвее жертвой случая, только что погибли в результате автомобильной катастрофы...
– Что же это было? – говорит Заболотный после длительного молчания сумрачным, каким-то тяжелым голосом.– Почему они врезались? Что их бросило из потока в ту металлическую сетку?
Нас неотступно мучит эта загадка. Ищем объяснений, прикидываем различные варианты, а их, оказывается, может быть бесконечное множество. Оплошность руки, переутомление, стресс, секундное расстройство нервов? А могла ведь она, рулевая, и от угара лишиться чувств за баранкой, потерять сознание от дорожного смога, мог быть причиной гибели и обыкновенный приступ юных шалостей, один лишь ослепляющий поцелуй, из тех, которые иногда позволяют себе влюбленные и на таких, на безумных скоростях?
А разве не мог это быть взрыв человеческого отчаянья, заранее продуманный уход в небытие двух разуверившихся эксцентрических натур, загодя согласованный акт самосожжения на огне наркотических райских видений? Нарочно или нечаянно – никто нам теперь этого не скажет, никакой комментатор не объяснит....
– А может,– вдруг подает голос Лида,– им просто опостылели эти изгороди-вольеры, которым конца не видно?
Может, и так... И решились, и врезались на лету, чтобы прорваться к тем недосягаемым травам, к дальним озерам, к еще не опутанным стальными неводами таким манящим просторам чистого свободного неба.
XXIII
Человек на протяжении жизни претерпевает основательные перемены: иногда тот, кого вы знали в детстве,-.
предстанет перед вами столь непохожим в зрелом или в преклонном возрасте, что это уже, собственно; будут разные люди, совсем различные варианты индивидуальности.
По крайней мере о Ялосовстке, сестре Заболотного, можно было с уверенностью сказать, что за несколько предвоенных лет она изменилась до неузнаваемости. Развилась, окрепла, из хилого, недокровного создания стала просто красавицей! Налилась здоровьем, в характере объявилась веселость, задорная хватка, и голос прорезался певучий, не раз со сцены выступала в нашем тесном торновщанском клубе, и удивлялась тогда слобода, откуда эта пасленовая девчонка, которая в нужде и впроголодь вырастала, обрела такой красоты голос, льющийся из груди девушки без усилий, без натуги? Другие сырые яйца для голоса пьют, а она, может, росу соловьиную на рассвете пила со своих забалковских верб? Отцу Заболотных уже не привелось слышать Ялосоветку со сцены, угас за несколько лет перед войной,– доконала человека давняя, еще с фронтов гражданской принесенная хворость. Парни, встав на ноги, двинулись кто куда – тот примаком стал, двое на границе где-то служат, а тот отправился учиться в город,– и осталась Ялосоветка в родительской хате одна.
Когда мы, уже студентами, приезжали с Кириллом домой на вакации, Ялосоветка не могла скрыть перед подругами своей гордости, показывала девушкам на брата, как на чудо: разве не талант! Восточные, самые трудные языки изучает да, кроме этого, еще и в аэроклубе занимается!
Скоро на аэроплане домой в Терповщину прилетит, в степи на стернях сядет, где в детстве бегал пастушком... Подруги Ялосоветки, тсрновщанские наши девочки-подростки, повыраставшие быстро, как из воды (мы с Кириллом иногда даже не могли угадать, где чья), тайком заглядывались на моего друга, нс одной он, видно, душу разбередил. Потому что с приездом Заболотного-студента как будто и песни в селе становились звонче, и вечера длиннее,– допоздна, из конца в конец слободы, как в былые годы, плутала песня девичья, по балкам уносилась до самого Чернечьего, словно искала кого-то, по даже и среди далеких вечерних песен Ялосоветки и голос выделялся, так что и старшие женщины заслушивались: вишь, как за лето голос выстановился на буряках, на вечерних шляхах с полей...
Потом появился в Терновщине тракторист из соседнего села Микола Винник, доводившийся дальним родичем нашим терновщанским Винникам, и совсем незадолго до войны Ялосоветка с Миколой поженились, стали жить в старой хате Заболотных, пока себе построят новую. Однако новую так и не успели построить – началась война.
Микола ушел на фронт в первые же дни, и след его с тех пор затерялся,потянулись для Ялосовотки годы почти вдовьи. Кто-то будто бы видел ее мужа взрывом снаряда на куски разорванного на днепровском мосту, считалось, нет Миколы, но после освобождения Терновщины он вдруг приковылял к Ялосоветке из госпиталя и, недели не посидев дома, пошел работать в мастерские озерянской МТС...
С Заболотным мы встретились в нашей Терновщине уже после войны, когда прибыли узнать, кто же здесь после всего остался... Сколько людей не вернулось, о скольких из наших ровесников мы теперь только и слышали от родных:
нет, нет, нет. Двое из Кирилловых братьев тоже пали в боях, имена их, как и многих других погибших терновщан, появятся со временем на обелиске в центре села, а ещо многих сгноили за проволокой в первую же военную осень, когда десятки их, необстрелянных, только что мобилизованных, попали в огромное окружение, а из окруженческих болот – за колючее лагерное ограждение, в залитые дождями соколянские каньоны. Из девушек терновщанских, которых несколькими наборами брали в Германию, одной из первых вернулась оттуда наша школьная подруга Катря Копайгора, у нее, как и прежде, решительной и языкастой, дома сразу же возник конфликт с Миной Омельковичем,– он все докапывался, есть ли у Катри выжженный номер на руке, а если нет, то чем она докажет, что действительно была в рейхе среди каторжанок?.. Сам Мина Омелькович, пробыв несколько месяцев в Соколянах за проволокой, вернулся в Терновщину беззубый и полуслепой, в его характере произошли ощутимые перемены, иногда на лице возникала даже задумчивость, и когда мы с Кириллом встретили его случайно на майдане, он, будто нс очень и удивился нашему приезду, только бросил загадочно:
– Не так оно все просто, хлопцы, в жизни...
Заболотный застал Ялосоветку в родной хате, на страже отчего гнезда. Хотя к тому времени дипломатская дорога для Заболотного уже была определена, но домой он прибыл еще в форме летчика, и это для сестры стало самым большим подарком и гордостью, потому что именно таким ждала она, да что она – ждала вся Терновщина своего прославленного сокола! Единственное, о чем жалела Ялосоветка,– что Микола не мог его увидеть, МТС как раз послала его в командировку, добывать запчасти...
– Потому что приходится по винтику собирать трактор для Терновщины,– с веселыми слезами на глазах рассказывала брату Ялосоветка.– Да и мы с тобой могли разминуться, я же сейчас на ферме, на работе постоянной, не каждый день удается и домой вырваться. Иногда и ночую в тамбуре или в красном уголке – у нас там тепло... А здесь у меня квартирантка теперь есть, ты должен бы, Кирик, ее знать,– и она повела на брата лукавым, многозначительным взглядом.
Оказывается, квартирует у Ялосоветки молодая учительница, которую недавно направили в Терновщину возрождать распуганную войной школу. А перед тем как прибыть сюда на учительствование, девушка эта какое-то время работала в Козельске вольнонаемной в госпитале – рядовой санитаркой, да еще и донором была, кровь сдавала для раненых бойцов. Но госпиталь давно уехал, так куда же ей? Выбрала Терновщину... Вот что услышали мы от Ялосоветки о ее квартирантке. А родом новоприбывшая где-то из-за Днепра, с Узловой, и когда Ялосоветка это сказала, я заметил, как Заболотный вдруг побледнел:
– И зовут ее Соней? – спросил он, еще пуще бледнея.
– София Ивановна, ты угадал,– сестра улыбнулась.
– Где она?
– Пошла за соломой в поле, ты же знаешь, какое у нас топливо... От самой Романовщины носим... А я еще с носилками не совладаю. Недавно меня глиной привалило, до сих пор не оправилась,– Ялосоветка и это сказала почти весело.
Решено было идти на поиски и – немедленно! Ялосоветка не сдержала улыбки, наблюдая, как брат наспех охорашивается, ремень на шинели поправляет, чтоб ни складки лишней...
Вот так мы тогда и оказались с Кириллом в нашей степи за селом. Осень была, сеялась изморось, галки играли в полях предвечерних, в тех самых, где мы некогда знали эру пастушью, где лежал теперь серый, неприютный простор.
Ничего не было мрачнее тех послевоенных задичавших степей, когда железо войны, искореженное, обгоревшее, торчало в бурьянах, и окопы еще не всюду в полях были засыпаны, и, прибитые дождями, едва мрели тут и там темные дредноуты скирд, точно затопленные корабли в осенних туманах.
Колючий терновник темнел в том овраге, где перед войной можно было еще найти среди пней полуобрушенный колодец, кучу самана, поросшего бурьяном, где и тогда нас встречал обгрызенный скотом терпкий-претерпкий терн, который, неведомо откуда взявшись, разросся и до поздней осени висел на колючках синим дождем... Конечно же, это была Романовщипа, тот пригорок и та самая ложбина, что как бы даже уменьшились, задичавлонные, их, казалось, ничто уже и не достигает, кроме терновников да туманов, хотя, правда, и раньше туман здесь изредка стлался понизу,– даже летом, бывало, по ночам серебрится при луне вокруг Романового сада.
Итак, идем мы с Кириллом той степью, где чьи-то страсти бродили задолго до нас, где другие, встречаясь под звездами, смеялись, ревновали, любили, где Романова пчела когда-то гудела и цвела рожь, расцвеченная васильками да вьюнком, где каждую зиму, утопая в снегах, с зажженной звездой вверху, несли мы людям сквозь голубую ночь свою радость в колядках... Сейчас здесь вечереет, моросит, и за плечами у нас фронты, шинели, тяжелые от дождя, и сколько же нас сюда не вернулось,– пустынно в поле, нигде ни души, даже ни одного зайца не вспугнули, не выскочил куцый из кустов перекати-поля.
Тоска!
Но вот, отделясь от далекой скирды, ползет нам навстречу темная какая-то куча, ползет соломенный танк!..
Вязанка почерневшей от дождей соломы, точно сама собою, без никого, ежась горою, медленно движется сквозь ранний сумрак в сторону села. Того, кто несет, совсем не видно, его с головой накрыла соломенная трухлявая копна, она продвигается по стежке в самом деле словно без посторонних усилий, лишь догадываться можно, что там, внизу, под шатром взлохмаченной соломы, есть же все-таки кто-то!
Маленький кто-то, до невероятности уменьшенный, едва не до земли придавленный осенней этой тяжестью, упрямо шествует по стежке в солдатских, облепленных грязищей кирзаках... Уступая дорогу, мы позволяем себе неудачную, как теперь ясно, шутку:
– Стой, кто идет?
И тогда из-под вязанки поднялось к нам, открылось измятое, точно столетнее лицо, с огромными страдальческими глазами, которые, однако, были – молоды! Так измученно и смущенно смотрели они на нас, светом струились из гнилой соломы, открыто и жалобно сияли Заболотному двумя небесно-синими измаявшимися сияниями...
– Софийка!!
– Все же признал...
И горькая усмешка тронула ее уста, болезненно искривила все лицо, на мгновение совсем состарив его.
Такой тогда предстала пред нами Софийка... Не до того было, чтобы выяснять на этой стожке отношения.
– А ну-ка, позволь!
Заболотный первым делом высвободил Софийку из-под вязанки, отстранил ее резко, почти сердито, а сам, наклонившись, велел мне поддать, и уже мокрая темная копна очутилась у него на плечах.
Так с той копной на своих золотых майорских погонах и промаршировал через всю слободу, через балку к родительской хате в глинищах.
Всю ночь просидели мы тогда втроем за разговором.
Осенняя непогодь за окном шумела вербами, дождь стекал по стеклам, и голос Софийкин тоже как будто стекал, тихо, горестно... Мать умерла. Отец так и не вернулся, и никаких вестей о нем, хотя куда уже не подавала запросы, даже в министерство железных дорог... Брат устроился работать на Узловой, а Софийке, после того как госпиталь уехал, предложили школу, и вот она здесь...
– Говорят, ты и донором была? – спрашивал ее Заболотный.
– А что такого? Другие же были... В госпитале ко мне относились хорошо. Один офицер, когда выписывался, даже сватался.– Ее улыбка при этом вышла совсем горькой, некрасивой.
Софийка держалась перед Заболотным, как перед человеком почти посторонним, ощущалось, что она не боится выставить себя перед ним в невыгодном свете, верно, считая, что ее уже нет для него, и того, что между ними было, тоже не существует, и никогда его не вернуть. Видно, что она еще и сейчас тяжело переживает потерю матери, не удается ей справиться и со своим теперешним одиночеством, единственная ее отрада – когда Ялосоветка дома, но это же не каждый день бывает, вот и сегодня осталась ночевать на ферме, потому что надо... Да и ходить оттуда ночью далеко, особенно когда такая грязища, а у Ялосоветки до сих пор нога болит после того случая в глинищах.
Рассказала сочувственно квартирантка, как привалило Ялосоветку, когда глину брала, и что совсем случайно люди спасли ее,– дети первые заметили, что лошадь с возом около глинища стоит, а из людей никого нет. Если бы не дети, наверно, не скоро бы хватились, а так успели, откопали, хоть и едва живую... Целая гора глины па нее сползла, даже не верилось, когда вытащили из-под завала: столько в земле человек пробыл – и все-таки дышит...
Заболотный, слушая про сестру, неотрывно смотрел Софипкс в лицо, в те ее небесно-синие глаза, всматривался, словно отыскивая в них некие знаки, которые прибавились бы к ее словам и что-то для него важное подтвердили бы. Когда Софийка поправляла фитилек в коптилке, Заболотный пристально следил за ее маленькой натруженной рукой, потом опять взглядом словно что-то искал в Софийкином лице.
– Некрасивая я стала? – неожиданно спросила Софийка, уловив на себе этот настойчивый взгляд, и улыбнулась той своей горьковатой, как от терпкого терна, улыбкой. И сама же ответила: – Горе никого не красит... А вот ты не очень изменился,– прибавила она, хоть и не посмела смотреть в это время на него. Погодя стала разглядывать Заболотпого спокойно, как бы отстранение, так, точно перед нею был один из тех многих, кого она выхаживала в госпитале, а теперь он вот уже выписан и ему дорога своя, а ей – своя.
– Так вот,-внезапно нахмурился Заболотный, исподлобья взглянув на Софийку.– Поедешь со мной.
Первая ее реакция была – всполошсниость, испуг.
Непритворный страх и растерянность наполнили ее расширенные глаза... Что он говорит? Разве такое возможно?
Заехал на минутку, гдо-то там он учится в дипломатической, встал на свою, по-новому определенную дорогу, и вдруг такое услышать от него...
– Сгоряча ты это... Не подумав.
– Прекрасно подумал. А вот твои эти колебания...
– Да кто же не колебался бы...
– Ваши сомнения, товарищ донор, здесь ни к чему.
Он ждал ее слова еще, а она безмолвствовала в замешательстве, а за окном так заунывно шумело осенью, ветром, дождем, задувало оттуда таким ненастьем на эту маленькую хатку в глинищах с ее теплой коптилкой... Софийка сидела понурясь, потом подняла голову, глаза, налитые болью, встревоженно синели, и, казалось, слышен был всполошенный стук ее сердца, готового выскочить из груди...
– Нет, Кирик.
– Какое может быть "нет"?
– Говорю же: это ты сгоряча.
Он даже вспыхнул:
– За кого ты меня принимаешь? По-твоему, только ты ждала?..
– Я уже и не ждала... Ждала душа.
– А моя нот?
Софийка неотрывно смотрела на Заболотного. И вдруг:
– Зачем я тебе? Посмотри, какая я стала. Извелась на нет... Никак ия болезней не вылезу...
– А медицина для чего? Кроме нашей, есть же еще индийская, тибетская... На свете есть врачи не хуже наших шептух да знахарок, которые когда-то отводили порчу от нас, малых. Тем-то и страха не знает Терновщина!
– Тебе шутки. А я уже и тем счастлива, что доля тебя пощадила.
Сама нежность была теперь в ее взгляде, бездонная глубь нежности, девичьей, благодарной.
– Вот и поедешь со мною,– решительно сказал Заболотный.
– Быть лишним балластом... Нет. Разве я тебе пара?
Ты вон какой, грудь в орденах, а я... Ты еще себе найдешь... – И даже пошутила: – А то еще и на тебя заявление напишут: сокол воздушных сил, дипломат-атташе, или как это там у вас, а жену себе оккупационную взял...
– Ну и пусть. Будет еще и такой дипломат...
– Нет, прошу, не надо больше об этом.
Так ни к чему они и не пришли в тот раз.
Во второй раз приехал Заболотный в Терновщину весной, в праздник Победы, когда всюду вишни цвели и терны забелели под солнцем по всем нашим буеракам.
Весна многое скрашивает, сила жизни самые глубокие раны затягивает... В вишневом цветении утопают беленькие вдовьи хаты, а сами вдовы в черных платках, строгие, как пифии, сидят вдоль шляха у въезда в Терновщину на кучах камня (давно добивалась Терновщина каменной дороги, и вот ее прокладывают наконец – как раз тянут через слободу куда-то дальше, на Озера). В такой день и объявился в Терновщине Заболотный. Прошелся в паре с Софийкой по выгону, навестил с нею паши глинища да балку Соловьиную, где все в ту пору щелкало да выщелкивало, а утро следующего дня они уже встречали вдвоем па железнодорожной станции. Колхозные лошаденки косолапые, освещенные высокой утренней зарей, еще до солнца привезли их на ту самую, заштатную станцию, где некогда Микола Васильевич рассчитывал настичь свою любовь, где и нам чья-то неведомая рука открывала семафор под зарю, в неисходимый белый свет.
XXIV
Бензин сожжен, надо опять заправляться. Бензозаправочную станцию находим в предместье, застроенном коттеджами, стоящими без оград, на изрядном расстоянии друг от друга, а улочка между ними вся в раскидистых, охваченных багрянцем кленах,– мы точно угодили в сплошной тоннель из багряных листьев и тихого солнца...
Бензоколонка прилепилась к опушке большого парка, который, возможно, дальше переходит в природный лес, вся земля под деревьями сплошь устлана ярким ковром палой листвы. Пока машина заправляется, мы, остановившись поодаль, рассматриваем могучие деревья, их ветвистые, насквозь просвеченные солнцем шатры в этих ранних, телесно-теплых багрецах. Непривычно: в воздухе еще лето, а в парках все пылает... Опавшим листьям здесь не дают залеживаться. Между деревьев по прогалине ползет специальная машина, взвихрила целую тьму листвы, подняла выше себя красно-багряную метелицу, а где прошла – за ней уже ни листика, опять зеленеет лишь стриженая щетка газона. У детворы этого предместья тоже сегодня вдосталь забот: вдоль всей улочки слышится звонкоголосая перекличка, опрятные мальчики и девочки сгребают напротив своих коттеджей листву, укладывают ее в мешки-беки из крепкой мутновато-белой синтетики. Не обращая внимания на детей, вышла на улицу, явно кого-то ожидая, дородная густо накрашенная молодица-негритянка – вся голова в бигуди, однако выйти в таком виде на люди для нее, должно быть, в порядке вещей – несет свои цацки на голове, будто корону... А дети как дети: насобирав целый сугроб кленовых листьев, сами же его должны и разворошить, "ныряют", словно с берега, погружаясь в шуршащую листву с головой. Потом, видимо кого-то заметив, со всех ног бросаются снова сгребать листья, еще старательной набивая ими свои полиэтиленовые бекп... Заболотный внимательно наблюдает, как исчезают кленовые листья в матово-белых мешках,– несколько битком набитых беков уже лежат под деревьями, готовые к отправке.
– Вот так-то, Лида,– замечает мой друг,– даже красоту осени да поскорее в торбу синтетическую... Сегодня и вывезут, вместе с мешками сожгут.
Лида молчит, хотя по глазам можно угадать, что жалко ей той кленовой листвы и что, может, хотелось бы ей тоже сейчас "понырять", дурачась с детьми.
Это уже начинается окраина того города, куда мы спешили с рассвета, где в одном из залов богатейшего здешнего музея пред нами предстанет Мадонна... Видится нам она близкой к полотнам известных мастеров, вероятно, ощутима будет в ней школа та пли эта, а может, предстанет именно в своей новизне и неповторимости: написанная сочными, яркими красками на небесно-голубом фоне, под яблоневой веткой, отягощенной плодами, пусть бы, однако, хоть отдаленно напомнила собою ту нашу Козельскую пречистую, первой открывшуюся нам в детстве и до сих пор стоящую перед глазами каждым штрихом, бликом, настроением. С младенцем на руках, к чему-то прислушивается и смотрит прямо на тебя, как будто говорит: я ведь знаю о тебе все. В ее материнском взгляде находишь ласку, глубину любви, сдержанную гордость за своего ребенка и едва уловимую печаль какой-то, в ту пору нам еще не попятной тревоги... С виду смуглая, точно опалена близким пламенем, а фон все тот же чистый, небесный, как и на той фарфоровой, которую мы некогда видели у художника в наивном веночке из синих васильков, как будто сплетонном одною из наших терновщанских девчат... Славянская Мадонна, шедевр неизвестного мастера – так сообщала пресса. Где-то в Европе ее приобрели, с должными предупредительными мерами переправили через океан, и вот она пополнила здесь богатейшее собрание коллекцию мировой известности,– пожалуйста, можете смотреть... Где именно и у кого приобретена картина, какой путь она прошла, прежде чем попасть сюда, это оставалось неясным. Заболотный даже высказал предположение, не одна ли это из тех провинциальных Мадонн, иногда совершенно уникальной работы, которые в годы войны фашисты выкрали ил областных наших музеев и тайком увозили на Запад... Козельскую нашу тоже кто-то похитил, до сих пор ее не нашли, исчезла без следа – так не она ли это забрела сюда, за океан? Желание убедиться в этом можно считать одним из мотивов нашей поездки.
Известнейшая галерея, ради посещения которой мы одолели такой длинный путь,– наконец, вот она, перед нами. Мы у цели. Пристроим где-нибудь, припаркуем свой "бьюик", отряхнем с себя дорожную пыль и пойдем, упиваясь, бродить среди шедевров... Мадонна – рядом, за тем вон бетонным фасадом музея, за частоколом могучих, помпезных колонн, над которыми вверху вьется по горизонтали затейливая лепка... Стерегут Мадонну воины в шеломах, в туниках, которые, рассыпавшись по фризу, силой меча разрешают какие-то давние свои античные конфликты.
Однако что это?
– Похоже, нас здесь ожидает "сепрайс",– говорит Заболотный, выходя из машины.
Как раз под тем фризом с античными богами и воинами в шеломах, среди величавости колонн, у тяжелых, окованных медью центральных двепей толпятся люди с большими, словно грифельными, таблицами на груди, выставленными так, чтобы их было видно каждому, кто направляется к музею.
– Пикет! – первая догадывается Лида.– Они бастуют! Видите: "Sini"е! 81пЬе!"
– Веселенькая история! – говорит Заболотный, когда мы, сойдя с дороги, останавливаемся перед музеем.– Надо же выбрать момент! Вот нам и "сепрайс"...
Скрывая досаду, он невольно улыбается забастовщикам с теми их таблицами, и впрямь похожими на грифельные Доски, которыми раньше и мы в школе пользовались. "81пке!", "81п1се!", "й1пке!" – белеет на каждой таблице.
Бастующие, как нам кажется, специально поворачивают их в нашу сторону: читайте, читайте... И да будет вам известно, что сегодня здесь в музей никому хода нет. Пикет забастовщиков образовал между колоннами весьма живописную группу, в центре которой выделяется жизнерадостная, с роскошными формами, ну, просто красавица мулатка – густо загоревшая, словно только сейчас из тропиков, мадонна с младенцем! Ей-же-ей, чем-то на Винниковну похожа... Или что смуглая да с таким высоким челом, или что, прижимая младенца своего к груди, улыбается нам от колонн так приветливо, как и та, что стояла под яблоней, когда мы приходили к колодцу пить?
С этой доброжелательной, открытой улыбкой мулатка, видимо, наблюдала за нами с того момента, как мы вышли из машины и как втроем неторопливо поднимались по широким центральным ступеням, пока оказались у самых колонн, где караулят свои величавые врата забастовщики.
Неизвестно, кто здесь был старшим, но эта полногрудая рослая мать-мулатка стояла впереди бастующих на самом видном месте, с выражением веселым, безбоязненным, держала своего арапчопка на руках, а второй, чуть побольше, курчавый и волоокий, прилепившись к материной юбке, рассматривал нас с любопытством, но без враждебности.
– Как тебя зовут? – спросил Заболотный мальчика по-английски.
– Ай эм Джонни,– горделиво стукнул себя в грудь мальчонка.
– А я Кирик,– ткнул себя в грудь и Заболотный.– Кирик, запомнишь? Когда научишься писать – напиши:
с какой стороны ни возьми – все будет Кирик и Кирик.
Бастующие, видно, были люди с юмором, им нравился этот тон разговора и процедура знакомства. Кирик – даже их заинтересовало это имя, действительно странное: как его ни крути, а оно все будет одинаковым...
Заболотный, закурив сигарету, приветливо осматривал людей.
Большинство бастующих составляли женщины, черные и белые, среди них выделялась ясным лицом элегантная японочка,– женщины, должно быть, преобладали среди сотрудников музея, и хоть прибегнуть к забастовке вынудили их, видимо, причины серьезные, однако бастовали они как-то весело, точно нашли в этом общий отдых: матери пришли сюда с детьми, среди маленьких забастовщиков жался и симпатичный песик, на шее у него тоже висела табличка: "81пЬе!"
Джонни, осмелев, отошел от матери и солидно притоиал к нам, не сводя взгляда с Заболотного,– наверно, этот приветливый, корректный мистер Кирик чем-то расположил к себе малыша.
– Музей закрыт, мы бастуем,– по-английски объяснил мальчонка Заболотному.
– Дело серьезное,– улыбнулся Заболотный и, обратив взгляд на мать мальчишки и остальных взрослых, добавил, что для нас это неожиданность, потому что мы люди издалека, ехали специально ради того, чтобы увидеть славянскую Мадонну, их новый шедевр...
– О, мистер! О, Мадонна! Мы успели полюбить ее! – темпераментно воскликнула мулатка и, покачивая младенца на руках, рассыпала такую скороговорку, из которой можно было уловить: повреждена Мадонна! Ножом порезали! Еще одно варварство! Он был, представьте себе, с ножом!
Заметив, как мы удручены услышанным, другие пикетчики стали наперебой утешать нас, есть, мол, надежда, что полотно повреждено не сильно и вскоре будет реставрировано, за дело берутся первоклассные специалисты, хотя досадно, конечно... Но что могла сделать смотрительница, их старенькая Фанни? Нож у самого лица, от испуга она потеряла сознание, а теперь всю вину администрация сваливает на нее! Увольняют человека с работы... И это уже но первый случай! В прошлом году полотно голландского мастера тоже повредил маньяк,– развелось их нынче, психопатов...
Все труднее становится музейным смотрителям: плата мизерная, цены растут, а тут еще и от маньяков да гангстеров житья пет! Администрация же не считается ни с чем, об элементарной безопасности не желает позаботиться...
– Вот мы с ним и пикетируем,– сказала молодая мать-мулатка, прижимая к груди своего малыша, и все лицо ее открыто озарилось улыбкой, как будто даже и но приличествующей данному случаю. Точно облилась солнЦбм – такая была в своей сердечной приветливости и темнокожей южной красоте. Ну чем не Винниковна наша, когда она, бывало, посмуглеет после жатвы, станет аж черной от августовской жары...
Джонни в это время издал предупредительный клич:
внизу, как раз подкатив, остановился перед музеем сверкающий "кадиллак", и из него вышло чинное семейство, тоже, видно, с намерением осмотреть художественные сокровища. По ступеням уверенно поднимались парой – солидный, тучный мистер со своей долговязой дамой, а по бокам их сопровождал целый выводок рыжсголовых упитанных беби в коротких штанишках. Мистер, ведя даму, шагал прямо па гурт пикетчиц, шагал с невидящим взглядом, хмуро и властно, как тот боксер, что появляется на ринге с абсолютной уверенностью в своей победе. Его, похоже, только и интересовали те огромные резные двери из красного дуба; закованные в железо и медь, они и сами были творением искусства, стояли не запертые, даже чуть приоткрытые,– словно ждали, чтобы и вовсе распахнуться, сделав исключение для такого важного мистера, чьи меценатские пожертвования, возможно, как раз составляли для музея львиную долю его бюджета...
– Нет! – вдруг преградила мистеру дорогу бледнолицая седая дама, которая перед тем довольно любезно начала было по-польски растолковывать Заболотному причины забастовки, а теперь, сразу помрачнев, резко выпятила табличку и даже ногой притопнула перед самоуверенным мистером: – Нет и нет!
Он холодно взглянул на эту, должно быть, старшую из пикетчиц, обозрел остальных неторопливым, оценивающим взглядом, потом, круто повернувшись к людям грузной спиной, уже с гримасой нескрываемого презрения повел свое семейство назад, к "кадиллаку".
– Позор! Среди кого я живу? – стала по-польски выкрикивать ому вслед седая дама, хотя ничем он ее как будто и не обидел,– Все эти ваши мафиозо! Терроризм!
Гангстеризм! Одни обдиралы похищают детей, чтобы вымогать выкуп за них, другие ножами уродуют полотна гениев!
На "Пиету" в соборе святого Петра – и на нее руку поднял какой-то маньяк! Женщинам приходится стоять па страже, а ваши знатные мужи науки, чем они в это время заняты?
Все новые выдумывают бомбы! О, какой позор! Дикое столетие! Матка боска, зачем дала мне родиться в эти позорные времена!..
Женщина разволновалась, другие пикетчицы стали успокаивать ее, пока она, овладев собой, смущенно сказала нам упавшим голосом:
– Пщенрашем. Экск юз ми...
Далеко же мы ехали, чтобы услыхать эту ее гневную инвективу, выплеснувшуюся так страстно тому неизвестному вдогонку!
Но как нам самим поступить в данной ситуации?
Объяснять, откуда мы, упрашивать, чтобы учли наши исключительные обстоятельства? Возможно, и учли бы, пожалуй, и пустили бы нас в музей посмотреть хоть другие полотна... Однако, со своей стороны, нам тоже следует проявить должное уважение к людям, к их дружному пикету. Развеселившийся Джонни, уже ни на шаг не отходя от Заболотного, все старался заинтересовать его своим другом-песиком, тоже носящим на шее табличку "51г1ке!", а когда Заболотный, наклонись к ним, спросил, какие же, дескать, требования выдвигает этот пинчер-забастовщик, шутка была сразу оценена, и мальчишка, и взрослые все засмеялись,– здесь, видимо, в любых обстоятельствах чувства юмора но теряют.
Однако что же нам дальше делать? Теплый взгляд Заболотного обращен к маленькому забастовщику.
– Пока, Джонни!.. До лучших времен!
Разумеется, обидно. Такое расстояние одолели, столько намотали миль, единственно чтобы вблизи взглянуть на уникальное полотно, которое стало для нас чем-то даже большим, чем просто произведение искусства... И вот теперь, когда образ Мадонны был, казалось, так близко, совсем рядом...
