Текст книги "Твоя заря"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Принося в редакцию эти свои работы из линолеума, кстати сказать, ни разу не забракованные редактором,– Художник иногда заходил и в типографию посмотреть, как мы работаем, заглядывал в наборные кассы, которые он в шутку сравнивал с пчелиными сотами, только эти наши "соты" не медом налиты, а свинцом, гартом, разными видами шрифтов – курсивами, цицеро и петитами, с помощью которых мы стремились отобразить наши бурлящие районные будни... В типографии, конечно же, пахло не цветочной пыльцой, не нектарами, а бензином, свинцовой пылью, печатной краской, а то, случалось, еще и тюлькой да луком, когда хлопцы наши сядут подкрепиться, приглашая к себе и Художника, а он уже при этом не преминет отметить свойства луковой шелухи, которой окрашивают в наших селах яички на пасху, от чего они приобретают благородный цвет терракоты...
– Расскажите, как вы учились в киевской школе Мурашко?
– А почему, будучи в Академии, первым делом вы решили нарисовать "Лунную ночь на Ворскле"?
Нашему любопытству нет границ. Перед нами человек такой богатейшей жизни!..
Художник, ясное дело, чувствовал нашу к нему симпатию, юными друзьями называл он и передвигавшегося на костылях секретаря редакции поэта Кучерявого, и веселого парубка-печатника Ивана, и нас, терновщанских, по его выражению, "отроков", чьи худющие, как воловьи жилы, шеи, указывали на трудности эпохи, а также и на то, что, несмотря на карточную систему, мы все же идем в рост, быстро вырастая из своих терновщанских сорочек. Оба мы ведем жизнь весьма динамичную, целый день на побегушках, ведь кроме прямых обязанностей, выпавших на нашу долю – тому в МОПРе, а тому в типографии,"отрокам" достается еще множество поручений и от райкома, и от редактора, и от каждого, кто вместо того, чтобы самому бежать по делу, ищет себе, по примеру старших, безотказного курьера. А эти двое именно и были такие, быстроногие и безотказные, их разбитые в беготне парусиновые туфли не знали устали,– ребят но обижало быть в роли "старшего куда пошлют". Зато им тоже при случае оказывалось поощрение, скромное покровительство, скажем, за отсутствием апартаментов, юным терновщанам позволялось ночевать в редакции, в этой бывшей монастырской пристройке, где продавались когда-то свечи, пол здесь выстлан мозаичной плиткой и даже летом не нагревался, такой был цементно-холодныи, что спать лучше было на редакционных столах, где мы и устраивались рядышком, постелив под себя подшивку газеты "В1с11" , а укрывшись "Правдой" или же наоборот.
Однажды, когда Художник почему-то не принес свои линолеумы в назначенный день, нас с Кириком послали разыскать его и выяснить, в чем дело. Мы долго блуждали по разбросанному на холмах Козельску, пока на самой окраине не набрели на след нашего маэстро. Снимал он для себя у одной вдовы небольшую комнатенку, и каждый угол этого обиталища как бы свидетельствовал, что для жильца материальная сторона жизни мало что значит, уют и удобства, да и сама жизнь для него, пожалуй, трын-трава: на столе валяются какие-то банки, тюбики с краской, засохшей на них, железная койка не убрана, запыленные подрамники в дальнем углу свалены кучей, а под потолком, повешенные на крючках, зияют пустотой несколько деревянных клеток, предназначенных, видно, для невчих птиц.
А стол... Все на нем вперемешку: картон, кисти, овальная доска с засохшими красками и рядом блюдце с огрызком соленого огурца...
Нашему появлению Художник обрадовался, прозрачные его глаза даже слезами благодарности налились, поначалу мы и не догадались о причине такой чрезмерной оастроганности, и лишь тот огрызок огурца да графинчик в полуоткрытом настенном шкафчике нам кое-что объяснили... С подчеркнутым гостеприимством старик пригласил располагаться, предложил нам без церемоний садиться на его железную спартанскую кровать, с едва ли не до пола продавленной пружинной сеткой. О линолеумах он и говорить не стал, вместо этого похвалился, что получил, наконец, заказ, которым не пренебрег бы и сам Микеланджело:
будет делать росписи потолка и надалтарной стены в бывшем монастыре, который недавно преобразован в районный клуб. С этим заказом Художник, видимо, связывал большие надежды: вот там будет ему простор, наконец-то он покажет себя, напишет наших тружениц, пожилых и молодых матерей,– что может быть выше этого? Изобразит достойных поклонения женщин, все лето обрабатывающих совхозные плантации сахарной свеклы, и весь фон, всю перспективу, возьмет отсюда же, из отведенных под свеклу бескрайних полей, уходящих во все стороны от Козельска.
Забегая вперед, скажем, что Художник и впрямь с воодушевлением, рьяно взялся за дело, по его заказу были сооружены в помещении райклуба огромные подмостки, и на большой высоте он трудился изо дня в день, перерыва на обед у него не было, не слезая с подмостков, там и перекусывал всухомятку – куском пайкового хлеба с луковицей... Запьет его кружкой воды и снова за работу. Поскольку это было от нас недалеко, мы с Кириком, улучив свободную минутку, забегали в райклуб посмотреть, что же там у нашего мастера получается... Станем в сумраке притвора и глазеем: как будто сквозь туман пробивается к нам с высоты картина, вернее, первый набросок ее, узнаем знакомые поля, слегка освещенные утренней зарей, потянулись куда-то в дальнюю даль зеленые ряды свекловичных плантаций, а на переднем плане... Здесь с каждым днем все более четко проступают от земли мощные женские икры, хотя самих женщин, работающих на прополке, пока что нс видно, еще их фигуры и лица таятся в тумане. К сожалению, начатая роспись так и осталась незавершенной, эскизные женщины с фламандскими икрами так и остались больше в замысле Художника, в реальности же они туманно расплылись среди плантаций недорисованными полуженщинами, в контурах фигур только угадывались склоненные за работой прекрасные, налитые здоровьем фигуры.
Завершить огромную свою роспись Художнику так почемуто и не удалось: то ли натуру нелегко было найти в трудный тот год, то ли какие иные причины, нам неизвестные, явились помехой. Вряд ли способствовали делу и столь щедро выдаваемые Художнику авансы в виде добавочных карточек на продукты и окороки с Биофабрики, работавшей на экспорт,– все это, как нетрудно догадаться, незамедлительно шло на поживу зеленому змию.
Художника мы застали дома как раз после очередного аванса, в пору его материального расцвета, нам он высыпал на кровать кучу пряников: "хлопцы, угощайтесь!", сам же к ним и не притронулся, рука, так виртуозно владевшая кистью, теперь с чуть заметным дрожанием потянулась к графинчику с мутноватой жидкостью,– старик что-то там хлебнул, стыдливо отворачиваясь от нас.
Приметив, что любопытство наше обращено на одну из птичьих клеток, самую большую, подвешенную в углу, Художник объяснил, что недавно в ней обитал его верный товарищ – степной перепел, подобранный в поле еще малышом-подранком. Здесь, в этой клетке, он и вырос, окреп и, словно в полях, подавал голос на зорьке, увеселяя душу.
Все соседи уже знали того перепела, привыкли, что он их будит по утрам, пусть хоть что там на дворе, вьюга ли, слякоть, а он бодро отзывается на рассвете, будто горнист, подымает Художника: вставай!.. И вот теперь нет его: пока Художник был занят росписью клуба, кто-то забрался в дом и учинил расправу,– что и скажешь, весна-то голодная...
– Можете представить мое горе, хлопцы,– жаловался старик.– Вот уж когда пришло одиночество...
Ясно было, что не до линолеумных карикатур человеку в таком состоянии. Кроме того, донимал Художника и какой-то физический недуг, дышал он хрипло, утрудненно.
Хотелось чем-то ему помочь, но чем? Чтобы дать ему покой, мы собрались уходить, но Художник сам нас задержал:
– Побудьте еще.
Вот тогда мы и осмелились спросить, где же та картинка с нашей терновщанской Надькой и нельзя ли хоть краешком глаза на нее глянуть? Так хотелось увидеть, убедиться, наделена ли она в самом деле теми чарами, которые ей приписывали, той колдовской способностью пусть на миг, пусть даже призрачно улыбнуться тебе с полотна уголками губ или же, наоборот, неким живым дуновением грусть на тебя навеять.
– Понимаем, что это секрет,– смущались мы,– но ничего же с ней не случится... Покажите.
Он хитровато улыбнулся, весело подмигнул нам хмельным своим глазом.
– Подождите... Сначала достаньте мне под кроватью вот тот фолиант...
Положив перед собой на табуретку запыленный тяжеленный альбом, он не спеша развернул его и стал нам показывать, какие картины бывают на свете. У нас глаза разбегались, нас ослепляло красотой обнаженных тел, а Художник тем временем объяснял двум юным невеждам тайны форм, светотени, ему хотелось одним махом ввести их в дебри мифологических сюжетов, он сыпал именами, о которых юнцы эти прежде и не слышали.
– Кому в далеком будущем все это перейдет? – спрашивал он будто сам себя.– Для кого редчайшие эти шедевры?
Я хотел бы представить себе далеких потомков... Будут ли достаточно пытливы их души? Что скажет им любая из дошедших до них мадонн? Мадонны ведь создавались, чтобы излучать радость на всех живущих, и сами они тоже должны бы видеть вокруг себя торжество жизни и радости,– верно ведь, хлопцы?
Будто кого-то вспомнив, Художник пожаловался нам, что много еще людей живет упрощенной, бездуховной, фактически примитивной жизнью. Разжигают в себе вражду и ненависть даже тогда, когда без этого мо1ли бы обойтись. А природа ведь позаботилась о нас: дала все, чтобы человеку легче было избежать страданий... Приблизиться к счастью...
– А вы? – спросил его тогда Кирик.– Сами-то приблизились? Неспроста же вам люди сочувствуют: такой человек, а ходит как нищий. С талантом, а страдает всю жизнь.
– А если я хочу страдать? – помрачнел Художник.– Может, в этом потребность моей души? Для вас это странно? Только не подумайте, что перед вами чудак, не умеющий радоваться жизни... Бродяга, бобыль, ну и что? Ищет то, чего не найти, нашел или потерял – кому какое дело?
Вечные ли краски ищу или самого себя... главное – идти, видеть, любить, в этом жизнь. Кто ищет, тому всегда быть в дороге. Человек и просторы полей, утренняя заря и земля в колосьях – это существенно, а остальное суета, хлопцы, остальное – трын-трава! Суета сует!
Рисовать, творить – это на роду ему было написано, от матери завещано, так он считал. Чтобы осуществить себя, найти в душе силы достойно воссоздать красоту природы и человека, для этого требуется поиск всей жизни и никак не меньше. Могут, конечно, и тщетными оказаться твои искания, ну а вдруг? Вдруг испытаешь вот то самое озарение?
– Видели вы, хлопцы, пчелу, когда она забирается в цветок? Утонув в золотой пыльце, аж стонет там от счастья и упоения – нашла, что искала... Божественный для нее миг! Может, апофеоз жизни... А могла же и не найти, не долететь, могла на лету погибнуть... Ну и что? Где поиск, где полет к прекрасному, там природа страха не ведает, вот в чем суть. А наш брат, хлопцы, тоже ищет свои нектары, свой апофеоз... И если есть у тебя заветная цель, то что по сравнению с ней какие-то жизненные неурядицы, путевые невзгоды, которые иных так пугают?
А потом обращался к Кирику:
– Мне бы хотелось тебя нарисовать в этой твоей юнгштурмовке,осоавиахимовская, с настоящим ремнем юнгштурмовка и правда как-то ладно на Кирике сидела, придавая ему молодецкий вид.– Вот выйду из кризиса и сразу берусь завершать начатое... А относительно молодежи у меня тоже зреет интересный замысел... Юность, входящая в жизнь... О, вам еще многое придется пережить, хлопцы. Европа в тревоге, коричневое зло распускает щупальца, еще будет всего... Я до того времени вряд ли доживу, а вот вам, пожалуй, придется за правду постоять.
Вон палят рейхстаг... Димитрова судят... Да, испытании, друзья, вам не миновать...
– А мы не боимся! – с задором отвечаем ему.– Мы хоть сейчас... На значки ГТО уже сдаем, в тир ходим...
– Знаю, родом не из пугливых... А если уж придется, пусть вас она вот хранит...
И тогда мы впервые увидели у него ту, что на белоснежной фарфоровой тарелке, в вспке из синих васильков...
Однако это еще не была Винниковна. Мы напомнили Художнику о ней:
– А где же Надька?
Старик порылся в углу за печью среди рухляди и хлама, извлекая из какого-то тряпья совсем небольшую картинку, повернул ее к нам, и вдруг, как от солнца, стало светлее в этом его сумрачном жалком жилище.
– Вот вам моя Мадонна...
Мы сразу узнали ее, смуглую нашу степнячку, с задумчивостью на лице, с совсем еще малеп-ьким дитем на руках. Вся будто окутана тихим сиянием материнской любви и преданности, взгляд ее опущен вниз, к прильнувшему к ней ребенку, а яблоки над молодой матерью нависают меж листьев таким венком, точно уродило яблоками все небо и прозрачная роса вот-вот начнет капать с них, окрашенная цветом утренней зари...
Мы и слова не могли вымолвить от волнения, от близости чуда, стояли над картиной, радостно изумленные, и в какой-то миг, сй-же-ей, заметили, как уста ее, нашей Надьки, трепетно чуть шевельнулись в улыбке, обращснной к младенцу, а может быть, и к нам.
Так вот она, наша Мадонна под яблоней... Стоит, слегка головой склонилась к ребенку, младенцу отдана вся ее материнская нежность, вся дума-задума, сквозящая в тихом ласковом взгляде. Сила картины была сосредоточена именно в этом взгляде молодой матери: ничего для нее в мире не существует сейчас, кроме крохотной жизни ее дитяти, и она, мать, будто оберегает его своим взглядом от каких-то тревог и напастей, от никому еще не ведомых бедствий, которые, может, только мать и способна предугадать своим материнским инстинктом...
Надька Випнпковна, своя же, тсрновщанская, и вдруг вот стала картиной, может, даже самой вечностью стала,– что-то подобное ощутили мы, всматриваясь в изображение, хотя думалось нам тогда, наверное, не такими, как сейчас, а несколько иными словами.
Выходит, ошиблись наши сельские говорухи, те, кто подвергал сомнению само даже существование картины, а коль и есть, мол, она, то все равно этот странствующий неуловидуша не выдержит, сбудет свою картину, когда приспичит опохмелиться. Однако же устоял, не пустил по ветру, бережет как самое ценное сокровище своей небольшой коллекции... Художник будто и не сомневался, что именно такое впечатление произведет на нас его творение, что мы будем поражены, потрясены увиденным, поэтому совсем спокойно, каким-то нарочито будничным голосом он стал нам объяснять:
– Изо всех мадонн только у Луки Крапаха ость такая – под яблоней. Но у меня, я считаю, она получилась удачней,– говорил он без какой-либо скромности.– Моя живее... Со временем, хлопцы, надеюсь, и вы сумеете оценить вот эту сочность красок, насыщенность цвета...
– И все это благодаря нашей Терновщине,– пошутил,, тогда Кирик Заболотный.– Не станете же вы отказываться, что эти краски из нашего зелья, из наших степей и оврагов?
– Не возражаю, все это ваше,– поддержал шутку Художник.– Вам же и возвериется.
После осмотра он стал заворачивать картинку снова в тряпье такое, что неловко даже было смотреть. Обернул бережно, молча, и уже снова скрылось его творение где-то там, в куче хлама.
Спустя некоторое время прошел слух, что к Художнику приезжали представители из столичных музеев с намерением приобрести его работу, но чем закончились их переговоры, жители Козсльска могли только гадать.
Позже, когда мы уже были студентами, с чувством радости прослышали от друзей, оставшихся в районе, будто бы Мастер опять взялся за роспись райклуба, иногда ходит по селам, ищет среди колхозниц типаж, и работа, хотя и не ударными темпами, все-таки движется... Это порадовало нас. А потом вдруг трагическая весть из Терновщипы:
ночью, в свирепую вьюгу пробивался куда-то Художник и невдалеке от бывшего хуторка Романа Винника нашли его утром закоченевшего – в том же вечном своем плаще и шляпе, а на груди, под одеждой, аккуратно завернутая в тряпочку, припрятана была его картинка, не утратившая и среди снегов яркой свежести красок,– только в уголках губ изображенной вместо улыбки появилась скорбь, а на щеке льдинкой застыла крупная, будто совсем живая, слеза.
Куда он направлялся, откуда шел и что погнало его в наши степи в такое ненастье, никто бы не смог объяснить.
Это и поныне остается загадкой. Привезли тело к сельсовету, составили бумагу по этому несчастному случаю, заактировали (именно так сообщалось) и мольберт, и краски, и бывшую при нем нашу терновщанскую Мадонну, а потом передали все это в область, в музей, где среди тысяч экспонатов взяли и его Мадонну на учет,– в хранилищах, в запасниках исчезли, затерялись ее следы...
А может, и не совсем затерялись?
Участники освобождения Харькова хорошо помнят, как фашисты жгли при отступлении картинную галерею. Готовились к поджогу тщательно, бензином из канистр обливали все этажи, а возле выхода из галереи выставили еще и специальную команду автоматчиков, готовых стрелять в каждого, кто попытался бы картины спасать... Для чего нужен был этот поджог, еще одна безумная акция вандализма? И только ли одно помутнение разума, слепая озлобленность обреченных свершала его? Или, может, как раз п этом огнище должны были исчезнуть следы расхищений, совершенных высокопоставленными чиновниками рейха, которые еще раньше успели ограбить галерею, отобрав и тайно отправив самые ценные экспонаты куда-то на Запад?
Известно, что несмотря на выставленную врагом вооруженную стражу двое неизвестных харьковских пареньков, рискуя жизнью, каким-то образом сумели пробраться в пылающее здание, оттуда сквозь клубы дыма им удалось выбросить в окна несколько полотен... Наши военные журналисты настойчиво разыскивали потом тех двух безымянных смельчаков, даже по радио их несколько раз призывали откликнуться, однако ни в кутерьме первых дней освобождения, ни позже так никто и не откликнулся...
Только оставалось строить догадки.
Что среди нескольких десятков спасенных полотен нашей терновщанской Мадонны не было – это со временем нам с Заболотньш все же удалось выяснить. Так где же она? Судьбой картины время от времени оба мы не переставали интересоваться, при случае наводили справки. Спустя годы после войны на одном из аукционов в Нидерландах вроде бы мелькнуло полотно неизвестного мастера "Мадонна под яблоней", однако трудно сказать – наше то или совсем другое. Так ничего определенного до сих пор и не знаем о ее судьбе. Пеплом ли стала, как п множество других полотен галереи, или, может, и сейчас где-нибудь, чуть улыбаясь, странствует по свету?..
XXV
Океан надвигается на нас сумраком туч. Густою мглой заволокло дорогу и леса, смеркается вокруг, кажется, вотвот, и будет совсем темно, наступит ночь.
Трасса перед нами уже не та, что вела сюда: для обратной дороги Заболотный решил выбрать иной маршрут, отыскав па карте автостраду под другим номером, и хотя расстояние осталось примерно таким же, однако движение здесь, по предположению Заболотного, скоро спадет, значит, снизится загазованность трассы и можно будет чувствовать себя свободнее.
Заболотный не ошибся, дорога тут и в самом деле пошла более открытая, меньше стало всяких неводов-заграждений, которые, как он теперь признался, и ему действовали на нервы... Пейзаж изменился, бегут мили необжитых просторов, лесистых холмов-дюн с какими-то вышками вдали среди сосен. Ни реклам, ни торговых центров на обочинах трассы, природа стала тут как бы ближе к человеку, неизвестно только, что несет нам эта туча, которая надвигается со стороны океана, поднимаясь над лесами и холмами...
– Кажется, ураган надвигается,– поглядывает на тучи наша юная спутница.– Чаще всего они заходят со стороны океана.
– Испугалась? – улыбается Заболотный.
– Ничуть,– отвечает Лида, и по задорным искоркам в глазах видно, что эскадры этих облаков и в самом деле не пугают ее.
Странное дело, но после Арт Музеума девчушка как-то приободрилась, будто все там сложилось удачно, будто и вправду мы увидели ту, давно ожидаемую, к которой так стремительно мчались, Мадонну.
– "...И цветы, и шмели..." – начинает Лида вдруг вспоминать чьи-то строки и обращается к Заболотному: – Кирилл Петрович, а дальше как? Вы когда-то на берегу океана читали...
– О, ты памятливая... "И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной... Срок настанет..."
А вот дальше забыл,– усмехнулся он и после паузы посуровевшим тоном выдохнул одним духом, глядя вперед, в лобовое стекло, за которым темнели тучи: – "...И забуду я все – вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав..." – И, чуть помолчав, взглянул в сторону океана.– А дождь все же будет!..
Туча темнеет большая, будто в детстве. Черная, с беловатыми клочьями по краю, может быть, даже градовая, она, разбухая, седеет прядями рядом с нами во всей своей грозной силе.
– Неужели не проскочим? – говорит Заболотный, не сводя с дороги глаз.
– Какой вы счастливый,– говорит Лида неожиданно.– Сколько хороших людей встречалось вам в жизни...
Вы жили на теплой планете.
– А ты разве нет, не на ней живешь? Считаешь, что сейчас похолодало? спрашивает Заболотный, но девочка молчит.
– Вот ты наслушалась, Лида, о нашем прошлом,– говорю я ей.– Каким оно кажется тебе? Ты и вправду находишь там что-то заслуживающее внимания?
– Конечно. Я столько узнала и людей, и вообще... Один Роман-степняк чего стоит... А Надька, как она была добра к вам... я будто вижу ее, молодую, улыбающуюся мать...
– И Надька, и отец ее – те люди жили в согласии со своей совестью,раздумчиво говорит Заболотный.– А тот, кто с совестью в ладах, он-то, Лида, и есть настоящий человек, а не бутафория! Ты как считаешь, Лида?
– Так и считаю.
– А мы вот с ним, с моим другом, в каком виде там предстаем? – даже вроде заискивающе спрашивает Заболотный.– Какими нас находишь? Положительными или не совсем?
– Вам видное.
– А все же? Если бы мы, представь, большинством голосов избрали тебя маленькой богиней совести... Что бы ты сказала о нас тогдашних? Наверное, подверглись бы очень суровой критике?
– Не очень, но...
– А без "но"? В самом деле: ну что бы ты изрекла?
– Что? Что стыдно мне за вас! – вдруг выпаливает девчонка.– Да, да, стыдно! Вели же вы себя... сами знаете!
Такой правдолюб, седой рыцарь, как мама о вас говорит, а чтоб Надьку защитить... А Настусю! И это называется в согласии с совестью? Это честно?
Заболотный вроде бы даже обрадовался. Обернулся ко мне повеселевший: ишь как врезала маленькая наша богиня... Наотмашь... без дипломатии!
А вслух сказал:
– Мерси за откровенность. Что ж, сами напросились...
То, что давно могло бы забыться, быльем порасти, внезапно настигает вас где-то на другом краю планеты... И никаких скидок богиня совести вам не делает, никаких смягчающих обстоятельств во внимание не принимает...
– Ну, пусть детьми были, пусть силенок не хватало, это понятно,-смилостивилась Лида.-Это еще можно учесть. Но ведь вы даже и не пытались хоть как-то заступиться за них! На глазах произвол творился, а вы... Разве неправду говорю?
Мы молчим.
И девчонка молчит, но какое-то иное у нее, чем у нас, молчание.
Первая капля разбилась о стекло, за леи ударила, расплющилась вторая... Так и не удалось проскочить!
Дождь припустил, забарабанил по стеклу, ослепляет водой, Заболотный включает щетки, потому что все стекло уже залито, дорога едва пидна. Прорвало небо. Не ливень – просто шквал воды: хлещет, как в тропиках, льет как из ведра! Чувствуется, что машине труднее двигаться, теперь ей нужно куда больше затрачивать сил, пробивая толщу встречных водяных потоков. Сверкнуло ломаной молнией в облаках, и небо прямо над нами грозно разрядилось мощным раскатом.
– Прячем антенну, братцы,– говорит Заболотный, нажимая на соответствующую кнопку, и рассказывает случай, которому был свидетелем в прошлом году: около бензоколонки во время грозы молния ударила в антенну одной из передних машин, от сильного разряда стартер сам включился и завел двигатель... Машина пошла! – Представляете, какой поднялся переполох: несется легковушка, мчится на бешеной скорости, а за рулем – никого!..
Тараним воду, ливень волнами бьет, хлещет в лобовое стекло, свет расплывается в седой метели, из-под колес машин, пашущих впереди воду, навстречу нам обрушивается сплошной бушующей массой водяная иыль, грязь. За нами точно так же кому-то в радиаторы, в стекла выстреливают каскады мутной воды, разбитой и отброшенной нашими колесами... Вся дорога сейчас сплошная водяная круговерть, сизая пучипа, воющий напряженный прорыв металла сквозь дождевой заслон...
Но кто сказал, что тут пешеходов нет? Обочь трассы, согнувшись, стоит человек, вернее, подобие человека, скрюченный знак вопросительный. И этот знак нам тоже подает какие-то знаки, словно хочет трассу остановить.
Он голосует!
– Хиппи!
Хиппи в большинстве случаев патлаты, а этот бритоголов, в каком-то пурпурном балахоне до пят, вода с пего так и стекает ручьями, плещет да хлещет...
Из двух распространенных способов голосовать – два пальца вверх или те же два рожками вниз – наш встречный избирает последний, что означает: подвезите за спасибо, за душой ни цента...
– Не люблю подбирать этих немытых хиппиусов,– говорит Заболотпый, тормозя,– но как его оставишь? Всетаки сородич по планете.
И уже дверца открыта.
– Плиз!
Целая куча мокрого, неуклюжего вваливается на переднее сиденье, сильно же искупало беднягу – промок до костей!
Лида испугаппо наклоняется ко мне, она встревожена:
не тот ли это, что порезал Мадонну?
Вряд ли. Почему-то не верится. Что-то есть в этом хиппи, с первого же взгляда он почему-то вызывает сочувствие и доверие. Это его смущение из-за того, что наследил в машине, и без конца повторяемое "сенкю" как-то располагают к себе, не дают оснований подозревать в нем злоумышленника.
Мог он быть одним из приверженцев Кришны или Заратустры, принадлежать к какой-нибудь восточной секте или, скажем, к тем, кого мы не раз видели по вечерам на углу огромного билдинга, где они, бритоголовые, в таких же вот пурпурных хламидах, как этот, став полукругом, притоптывая босыми ногами, протяжно и грустно распевают непонятные для прохожих древние, быть может, еще санскритские гимны... Вполне вероятно, что участники этих сборищ перед тем нарочно изнуряют себя, потому что вид у них такой, будто только что выбрались из больничных палат: глаза ввалились, лица при лампах дневного света белеют как-то лунно, стеариново. Однако этот, хоть и в хламиде, и бритоголовый, оказывается, не имеет ничего общего ни с богом Кришной, ни с сектами Востока. Он сам по себе.
Студент-философ, он верит в вечный абсолют, в творческую сверхсилу и ищет ее приметы и воплощения в окружающей действительности.
Новый наш пассажир простуженно шмыгает носом, мокрые уши его как-то несуразно оттопырены, а на бледном, с правильными чертами лице выражение тихой беззащитности и покорности. В первые минуты он осматривается почти испуганно, будто попал не в машину, а в какую-то клетку, его беспокоит бумажный "бэг", стоящий внизу, парень боится его помять или запачкать, а там и в самом деле кое-что осталось из запасов провианта, которым щедро снабдила нас в дорогу Сопя-сан.
Когда Заболотпый предложил незнакомцу сандвич, он не отказался, взял, жует, хотя и без особого аппетита.
Искатель вечного абсолюта, промокший под ливнем до нитки, он не производит отталкивающего впечатления, ничего в его лице и манерах нет развязного, вульгарного, как это порой можно заметить в поведении и в самоуверенных физиономиях его ровесников. Нет и коварства или криводушия в этом лице, напротив, что-то есть в нем естественное, почти детское доверчивость, мальчишеская бесхитростная чистота...
Учился в колледже, и хотя не доучился, однако свободно владеет несколькими европейскими языками, в том числе и славянскими, способен также прочитать в оригинале древнеиндийские тексты, впрочем, несмотря на это, нашей стороне не сразу удается достичь с этим путешествующим полиглотом взаимопонимания. Откуда и куда? Заболотному это крайне желательно выяснить, так же как и то, что именно выгнало парня в такую непогоду "на просторы эпохи". И почему пешком? Машину украли, что ли? В голосе Заболотного, когда он расспрашивает, слышны кроме внутренней улыбки так же и нотки сочувствия, и, уловив искреннюю его заинтересованность, юноша сразу проникается доверием, позволяет себе откровенность почти интимную. Оказывается, не первый день он курсирует по этому мрачному отрезку трассы, меж пустынных дюн и лесов, ведь именно где-то здесь произошел тот трагический инцидент, та ужасная катастрофа, о которой столько писали в газетах, когда в непроницаемом тумане да еще в ночную пору какой-то автомобиль по неизвестным причинам внезапно остановился и на него, ничего не ведая об опасности, па огромных скоростях стали налетать из тьмы и тумана десятки других машин, многотонных грузовиков, цистерн...
Можно лишь представить себе железный тот хаос, ту гернику трассы, где вместе со многими другими погибла и его девушка, его любимая Кэт.
– Но ведь могло случиться, что кто-то и спасся? Как вы думаете, сэр? взгляд юноши с надеждой обращается к Заболотному.
– Вполне вероятно,– замечает серьезно Заболотный и вспоминает случай, когда в Андах разбился о скалы многоместный лайнер с пассажирами, и хотя считали, что все летевшие погибли и розыски были прекращены, однако со временем выяснилось, что погибли не все, некоторые уцелели, расползлись по лесам.
– Иметь хотя бы искру надежды... О, как это важно!
Благодарю вас,– юноша облегченно вздохнул...
Во всяком случае, он не собирается прекращать поиски, пусть это кое-кому и кажется бессмысленным. А остаться без Кэт, потерять ее в расцвете чувств, в зените любвиэто не бессмысленно? Ведь без Кэт его существование вообще теряет какой бы то ни было смысл! Пусть рождены были на разных континентах, воспитывались в разных обычаях и традициях, но ведь как безошибочно почувствовали они – средь всего человечества! – свое предназначение друг для друга, созвучие своих внутренних миров!
После колледжа у них было твердое намерение вместе отправиться в Индию, найти причал своему счастью где-то на берегах Ганга, ведь предки его Кэт происходили именно из тех мест и сама она своей смуглой красотой напоминала ему золотой кувшин на берегу священной ночной реки...
Если есть в подлунном мире девушки, сотканные из лунного сияния, то пе там ли они обитают, у берегов Ганга, но там ли ходят по ночам за город купаться и долго стоят на пологом речном берегу, и впрямь напоминая золотые кувшины, стоят, сложив руки на высокой груди, и ждут, ждут... Исполненные затаенной пылкости и страсти, вбирают в себя мудрый покой природы, грудь их ласкает теплынь напоенной жизненной силой ночи, среди которой одни лишь они, те индийские мадонны, способны оценить целительность любви. И пусть после долгого ожидания пылают они в любовном огне лишь один миг, но этот кратчайший миг для них равен вечности!
