Текст книги "Гладиаторы"

Автор книги: Олег Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

– От этих разбойников нет житья, милый Луций… Они не страшатся гнева богов – ты подумай! – как будто им не придется рано или поздно опуститься в мрачное царство Аида, где для праведников, как известно, отведено местечко получше, чем для остальных.

– Такова уж человеческая природа, милый Аппий, – отвечал с усмешкой человек, названный Луцием. – Живые, как известно, думают о жизни, а тот, кто кроме как о жизни не думает ни о чем, при наличии известного количества смелости становится разбойником.

– Так каков же тогда прок от твоих поучений, дорогой Луций? Если ты утверждаешь, что в человеке природой заложен грех, то зачем тогда утомлять попусту язык и изводить пергамент?

– Ну, жажда жизни, жизни хорошей, – это еще не грех, хотя это и питательная почва для греха, – возразил Луций. – Что же касается моих работ… Если люди с рождения не способны излучать свет, то это не значит, что свет им не нужен, скорее наоборот! А если нужен свет, то кто-то должен зажечь светильник…

– Кто это? Разбойники? Не может быть! – Заволновались вдруг передние. Луций и Аппий замолчали. Марк пришпорил своею коня, желая узнать, что там такое, и мигом оказался впереди – желающих проехать вперед больше не было, так что ему не пришлось тесниться.

Навстречу обозу скакал человек, еще издали начавший что-то выписывать руками. Что, было непонятно. Когда человек подъехал ближе, все увидели: лицо его носило след скорее веселой пирушки, чем стычки с разбойниками. Хохоча во все горло, человек прокричал:

– Чего плететесь, римляне? Злодеев больше нет! Нет! Я сам видел, как их распяли!

И, продолжая хохотать, всадник помчался дальше.

Обозники, воспрянув духом, враз оживленно заговорили:

– Давно пора… Озорничали, голубчики, – отведайте теперь креста!.. А кто тот горлопан на рыжей кляче?.. Да местный сборщик налогов – кому теперь и радоваться, как ни ему!..

Всадники, возглавлявшие обоз, пришпорили своих скакунов, а земледельцы, трясшиеся на повозках, стеганули пару раз своих лошадок: всем не терпелось увидеть доказательство их теперешней безопасности.

В ожиданиях своих обозники не обманулись: за поворотом дороги вдруг выросли три креста, стоявшие вплотную к дороге. На крестах дергалось три тела, а у основания их стояли два человека в форме стражников городских когорт славного города Рима.

Подъехав к крестам, всадники (а в их числе – и Марк) натянули поводья. Остановились и повозки. Римляне во все глаза стали разглядывать тех, встречи с которыми они еще недавно так опасались.

Три разбойника были прибиты к трем крестам, стоявшим вплотную друг к другу, толстенными ржавыми гвоздями. На кресте, расположенном в центре, висел самый рослый. («Это‚ небось, главарь», – шепнул кто-то). Все трое были живы. Пока что. Двое молчали. Третий, крайний слева, судорожно бормотал, то повышая голос до крика, то шепча: «Я – римский гражданин… я – римский гражданин…» Он, видно, был недоволен тем способом казни, который для него избрали: распятием на кресте умерщвляли рабов.

В разбойнике, висевшем в центре, Марк узнал Вириата…

Молчание обозников продолжалось недолго: и всадники, и земледельцы вдруг поняли, что от распятых на кресте не может быть никакого вреда, и они враз загомонили, стараясь окрасить свою злобу едкой шуткой:

– Что, получили свое, бродяги?! Привыкли обделывать свои делишки в тени – чай‚ на солнышке теперь не сладко, а?

– Дай копье, центурион, – я хочу пощекотать вот этого, толстопузого…

– А я – вон того, что лопочет! На прошлой неделе он вылакал пол-амфоры моего вина, и, видно, еще не протрезвел…

Марк тронул поводья. Выбравшись из толпы, он погнал коня мелкой рысью, путники же, к которым он пристал, остались веселиться у крестов… Дорога повернула за холм, и Марк увидел, что решение добраться до Рима в одиночестве пришло не только к нему: обогнав Марка на полстадия, по дороге медленно ехал тот самый человек, которого его собеседник называл Луцием.

Луций придерживал коня, наверное, тем самым давая возможность своему приятелю Ацилию себя нагнать, поэтому Марк без труда настиг его. И, сам не ведая отчего, рискнул заговорить…

– Тебе, господин мой, не чужды размышления – там, в обозе, я ехал рядом… Позволишь ли спросить тебя?

Луций улыбнулся краешком губ:

– Спрашивай, пытливый юноша…

Луцию на вид было лет около сорока, то есть он был почти вдвое старше Марка. С прежней почтительностью Марк сказал:

– Как я понял, господин, ты утверждаешь, что в людях заложено стремление к свету. Но как выйти на этот свет? Иной раз кажется, что поступаешь правильно: и честно, и по-доброму, и по совести, а оборачивается все злом… Почему?

Немного помолчав, Луций начал издалека:

– Земляной червь много слышал о солнце – о том, какое оно прекрасное, величественное, о том, что оно несет жизнь всему живому на земле, – вот он и захотел на этот источник жизни взглянуть. Червь спросил у крота, что нужно сделать, чтобы увидеть солнце, и крот ответил, что для этого-де нужно вылезти на поверхность земли в том месте, где она освещается солнцем – при приближении к такому месту земля, мол, будет становиться теплее. Долго рылся червь под землей, много сделал ходов и наконец напал на теплое место. И червь полез в самую глубь этого теплого места, этого тепла, к его источнику – солнцу, как он полагал. И ему становилось все теплее и теплее… Червь вылез в центр костра, зажженного ночью, и сгорел.

Вот видишь, дружок: тепло не есть солнце, хотя тепло есть признак солнца, так и честность, правдивость, справедливость не есть добро, не есть благо, но есть лишь признаки, оболочки добра. По ним можно сверять свой путь, но при этом надо помнить, что оболочки добра может надеть и зло, так же как тепло может нести не только солнце, но и всепожирающее пламя.

Марку показалось, что еще немного, и он поймет… И он спросил:

– Я Марк Орбелий из рода всадников. А как твое имя, господин мой?

– Луций Анней Сенека рад говорить с тобою, юноша…

Сенека в те времена был уже довольно известен, и Марку приходилось не раз слышать о нем. Знаменитый философ, приверженец Стои, представлялся Марку высохшим аскетом, непоколебимо твердым в вопросах чести. А тут такое… Философ говорил, что зло могло быть честным. Значит, в этом случае, когда зло честно, нечестным было бы добро… Как это понимать?

– Ты, господин, я слышал, учишь стойкости, – с трудом подбирая слова, произнес Марк. – Но если пойти на сделку с совестью ради добра, если ради конечного блага обмануть, поступить несправедливо, – то разве будет в этом стойкость?

– Что же это за совать такая, на сделку с которой надо идти ради добра? – усмехнулся философ. – Ты уже начал отличать правдивость и справедливость от блага, так не останавливайся, отдели правдивость и справедливость и от совестливости! Пусть совесть твоя служит добру, а не честности, справедливости, правдивости, с которыми добро может не совпадать. И стойкость тогда будет в том, чтобы следовать добру, а не его оболочкам…

– Но если правда, справедливость, честность могут обернуться и злом, и добром, то как узнать заранее, еще до поступка, куда он приведет? – воскликнул Марк. – Как узнать, когда надо поступить по правде (потому что правда будет в этом случае вести ко благу), а когда солгать (потому что ко благу в этом случае будет вести ложь)?

– Тот, кто хочет научиться летать, полетит, – сказал Сенека. – Если, конечно, есть крылья…

С этими словами философ пришпорил своего коня. Марк понял – разговор окончен.

«Пожалуй, отказываться от поручения Нарцисса еще рано, – подумал Марк. – Я ведь даже не знаю, почему так печальна была Орбелия, почему там, в Риме, она так странно себя повела – не окликнула меня, не остановила своих рабов, которые несли ее, а лишь махнула рукой… Кто знает, что представляет собой этот Гней Пизон…»

Глава третья. Мститель

На другой день после возвращения в Рим Марк направился к Нарциссу, чтобы выяснить у Нарцисса, что же представлял собой Гней Пизон и где он проживал: Марк решил все же приступить к выполнению поручения Нарцисса, при этом дав себе слово сразу же отказаться от него, лишь только станет ясно, что выполнение его ведет к бесчестью.

Входя в дом Нарцисса, Марк мельком взглянул на прохожего, который шел вслед за ним от самого его дома и до дома Нарцисса. В человеке этом не было ничего примечательного – темная туника, грязно-желтый плащ… Марк не знал о том, как долго шел за ним человек в желтом плаще, поэтому он, скользнув по нему взглядом, сразу же позабыл о нем, в то время как этот человек, по всей видимости, заслуживал внимания, так как был удивительно внимателен к самому Марку. Едва только Марк вошел в дом вольноотпущенника, человек в желтом плаще вместо того, чтобы идти по своим делам, свернул за угол и остановился там, внимательно наблюдая за воротами дома. Вероятно, его дело в этом наблюдении и заключалось…

Нарцисс, по счастью, оказался дома (последнее время он большую часть дня проводил во дворце), и раб сразу же провел Марка к нему – провел без доклада, из чего Марк заключил, что его с нетерпением ждали. После обычного приветствия и нескольких скупых ответов о поездке (интересуясь которой, Нарцисс, как понимал Марк, отдавал дань вежливости) Марк спросил:

– Теперь о твоем деле, Нарцисс… К Гнею Пизону я наведаюсь сегодня же, так что потрудись объяснить, в каком районе Рима мне его искать.

– Тебе не придется утомляться запоминанием поворотов – мой слуга проводит тебя, – несколько настороженно проговорил Нарцисс. – Но… что за спешка? Конечно, мне хотелось бы получить письмо Камилла Скрибониана как можно скорее, однако торопливость тут может все испортить: ведь тебе, чтобы раздобыть это письмо, надо войти в доверие к Пизону, чего не сделаешь быстро. Я полагал сразу же после твоего возвращения устроить у себя небольшой Праздник Чревоугодника и пригласить на него в числе многих Пизона, а там и свести тебя с ним…

– Думаю, я смогу познакомиться с Пизоном, не тревожа его подозрительности, без посредников, – ответил Марк и, прочитав удивление на лице Нарцисса, пояснил: – Жена Пизона – моя сестра.

У Нарцисса округлились глаза:

– Ого! А что же ты раньше мне об этом не сказал?

– Я сам узнал об этом день назад, когда был у себя дома… Мне стало известно, что моя сестра вышла за сенатора Гнея Пизона. Полагаю, другого сенатора с таким же именем в Риме нет?

– Нет… э… – Мысли у Нарцисса путались: он был рад и не рад новому обстоятельству. С одной стороны, то, что сестра его поверенного – жена Гнея Пизона, вроде бы должно было облегчить доступ к письму Камилла Скрибониана, но с другой стороны… А что, если Марк не захочет действовать против мужа своей сестры?

Помявшись немного, Нарцисс все же спросил напрямую:

– Так что же, тебя, мой друг, не смущает, что человек, которого ты должен облапошить, находится с тобой, в некотором смысле, в родстве?

Марк вздохнул:

– Будь уверен, я сразу же откажусь от твоего поручения, как только увижу, что выполнение его может повредить моей сестре… Что же касается моего долга перед тобой… В этом случае тебе, видно, придется найти другой способ, как мне расплатиться: рисковать собственной жизнью я готов, но поступать во вред своим близким я не намерен.

Это было не совсем то, что Нарцисс хотел услышать от Марка. Нарцисс надеялся: Марк пообещает выполнить его поручение безо всяких условий из благодарности к нему.

Нарцисс масляно улыбнулся:

– Что же, если ты не выполнишь, что я прошу, я, так и быть, поручу тебе другое: ты должен будешь порадовать меня… ну, хотя бы единоборством со львом, или хождением по канату, или пляской на раскаленных углях. Тогда ты будешь рисковать только собой, раз уж ты на этом так настаиваешь. Впрочем, это дело будущего. А пока… Значит, ты намерен сегодня же наведаться к Гнею Пизону? Хорошо! Сейчас я кликну раба. Да, вот еще что: как только раздобудешь письмо, немедленно разыщи меня. И не жди меня дома если я буду во дворце, ищи меня там. Вот тебе пропуск.

Нарцисс порылся в ящике стола и вытащил оттуда кусок пергамента с печатью. Марк взял пропуск, и Нарцисс, приоткрыв дверь, крикнул:

– Эй, Харипп! Где ты, ленивец? Проводи господина к дому Гнея Пизона, негодник…

* * *

Гней Пизон жил богато: двухэтажный дом его за каменной оградой был выложен плитами из каррарского мрамора, а колонны портика, окружавшего дом, похоже, состояли из мрамора целиком. Дом Пизона надежно охранялся: раб-привратник, выслушав Марка, вместо того, чтобы пойти доложить о нем своему господину лично, послал к Пизону другого раба, оставшись у двери, словно опасаясь, как бы Марк не перемахнул через ограду. Но вот разрешение войти было получено, и рабы повели Марка в дом.

Человек в желтом плаще отступил в тень дерева – кто знает, как долго будет торчать этот переросток в доме сенатора…

* * *

Вестибул соответствовал наружности дома Пизона, здесь все блистало богатством: стены вестибула, вдоль которых висели светильники из серебра, были расписаны сценами охоты; вдоль стен на мраморных подставках стояли вазы – апулийские, флиаковские, пантикопейские, – одна лучше другой; коринфские колонны поддерживали высокие своды. А у двери в атрий стоял лицом немолодой уже, но телом с виду еще крепкий человек в одежде воина: короткой, до колен, тунике и панцире, с коротким мечом на поясе. Хмурым взглядом проводил воин Марка, которого рабы быстро провели через вестибул. «Должно быть, телохранитель», – подумал Марк, покосившись на воина перед тем, как войти в атрий.

В атрии Марка ждали: едва только он переступил порог, навстречу ему шагнул человек в тоге сенатора.

– Добро пожаловать в дом Пизонов, Марк Орбелий! – с благожелательной улыбкой проговорил Гней Пизон. Однако глаза его не улыбались.

Гней Пизон, римлянин лет сорока, был человеком крупным, но не тучным. До недавнего времени ему не были чужды физические упражнения, возможно, поэтому он и не был пока что окутан жиром, подобно большинству своих коллег-сенаторов. Правда, теперь Гней Пизон не смог бы одержать верх в схватке, подобной той, в которой он участвовал два года назад (тогда ему по прихоти Калигулы пришлось выйти один на один с пантерой, вооружившись только ножом, и он оказался победителем), но Пизон все же кое-что мог. Во всяком случае, так казалось ему самому. Однако его друзья, пожалуй, не согласились бы с ним: они знали, что после первого же распитого совместно кувшина рука его становилась так нетверда, что трудно было бы ожидать от нее твердости в ситуации, сопряженной с опасностью. Ведь опасность, как известно, способна пьянить, то есть устраивать сумятицу в мыслях ничуть не меньшую, чем вино.

Хотя нам и удалось кое-как рассмотреть сквозь тогу тело сенатора, до души его было добраться куда сложнее.

– Я хотел бы видеть Орбелию, любезный Пизон, – вернув Пизону улыбку, произнес Марк.

Из коридора, который вел в глубь дома, послышались торопливые шаги.

– А вот и она, – сказал Пизон с усмешкой и широким жестом показал туда, откуда доносились шаги, как бы давая тем самым понять, что разгадал под вежливостью Марка настороженность и смеется над ней.

И действительно, шаги эти принадлежали Орбелии. Стремительно влетев в атрий, она кинулась к Марку. Брат и сестра обнялись.

По мере того, как объятия продолжались, с лица сенатора улетучивался налет доброжелательности. Наконец, не выдержав, Пизон сказал:

– Не будь я мужем… э… милой Орбелии и знай я о вас не больше, чем эта пташка (Пизон показал на большого попугая, сидевшего в клетке у стены), я бы, пожалуй, подумал, что за такими объятиями непременно последуют поцелуи, а там и до любовной лихорадки недалеко. Вернее, столбняка.

Марк и Орбелия отстранились. Щеки Орбелии стали пунцовыми, а Марк, сдерживая свое возмущение воспоминанием о поручении Нарцисса, сказал:

– Надеюсь, Орбелия, твой муж любит тебя так же сильно, как и ревнует… Как у тебя дела?

Орбелия смешалась.

Пизон поспешно произнес:

– Мои слова были просто шуткой, дорогой друг: это надо мной подшутило мое воображение. Я отчего-то вдруг вспомнил Калигулу и Друзиллу – брата и сестру, которые частенько обнимались так же горячо, как и вы, а затем… хе-хе… Прошу простить меня. Что же касается Орбелии, то она чувствует себя неважно: она еще не вполне пришла в себя после смерти вашего отца.

– Да, я знаю, – печально проговорил Марк, решив насчет «шутки» Пизона больше не распространяться. – Я был на вилле.

Повисло тягостное молчание. Ни Марку, ни Орбелии не хотелось изливать свои чувства в присутствии Пизона. Но жизнь дается для того, чтобы жить, и Орбелии спросила:

– А ты, Марк? Ты что, по-прежнему служишь в гвардии? Но ты одет не как преторианец…

– Я оставил гвардию. Император дал мне отставку и… миллион сестерциев в придачу. На днях я купил себе дом на Этрусской улице. У Децима Юлиана – может, слышали о таком?

Пизон заинтересовался:

– Император подарил тебе миллион сестерциев, говоришь? Хотел бы я знать, за какие заслуги… – Пизон немного помолчал и, видя, что Марк не торопится с ответом, продолжил завистливо: – Конечно, о дельце, которое стоит миллион сестерциев, не скажешь вслух: это не то что трудиться на вилле или честно торговать, не так ли?

Пизон явно нарывался на грубость.

Марк сдержанно сказал:

– Думаю, миллион сестерциев – не сумма для хозяина такого дома. – Марк обвел руками вокруг себя. – Я рад, Орбелия, что ты живешь в такой роскоши.

– Отец наш не любил роскошь, – вздохнула Орбелия.

– Потому что не мог позволить себе ее, – отрезал Гней Пизон и, улыбнувшись с видимым усилием, сказал мягче:

– Не будем задерживать твоего брата, милая Орбелия, – кто знает, какие дела он обделывал сегодня. Может, он сильно устал, и ему не терпится прилечь. Но не у меня же!

Марку предлагали удалиться, и он не стал возражать. Дальнейшая беседа могла бы развить возникшую между ним и Пизоном неприязнь в ненависть, а этого он не хотел. Молча кивнув, Марк вышел из атрия.

В вестибуле Марка поджидал раб, проводивший его на улицу.

От Пизона Марк направился домой, по пути соображая, что же ему удалось выяснить. Отношения Орбелии и Пизона‚ похоже, были не такими уж хорошими. С одной стороны это, конечно же, дурно: как любящий брат он желал Орбелии счастья, но, с другой стороны, это позволяло ему продолжить выполнение поручения Нарцисса. Ведь если бы он убедился, что Пизон дорог Орбелии, ему пришлось бы от этого поручения отказаться.

Как только он догадается, чем можно завоевать доверие Пизона, он сразу же наведается к нему.

Увидев, что Марк вошел в дом, человек в желтом плаще повернул к трактиру‚ находившемуся неподалеку. В трактир, однако же, он не вошел – оставшись на улице, он принялся с деланным интересом разглядывать вывеску, бросая косые взгляды на жилище молодого римлянина. На вывеске был изображен подмигивающий поросенок, впившийся зубами в мужской детородный орган: трактирщик, видимо, поставлял своим посетителям помимо закуски и выпивки еще и девиц, чьим основным орудием труда был рот.

* * *

Простояв у трактира битый час, человек в желтом плаще почесал за ухом и зашагал прочь от дома Марка: вероятно, он решил, что Марк, за которым он следил весь день, больше не покажется на улице по крайней мере до следующего утра.

Человек в желтом плаще был сыном фракийца Велеаса – того самого шкипера галеры, убийство которого Марком подстроила Мессалина. Звали его Полиандр. Марк не был виновен в смерти Велеаса – Велеас, повинуясь приказанию Мессалины, напал на него с кинжалом в руке – Марк защищался, но Полиандру до этого не было дела. Его отца убили, и убийцы – Мессалина и ее наемник должны были быть наказаны.

Полиандр знал от отца о поручении Мессалины – о том, что она приказала Велеасу убить Марка, своего, как все видели, любовника. Но умер-то Велеас, а не Марк, и лишь глупец мог считать это простой случайностью.

Нет, случайности тут не было. Полиандр не был глупцом. Если бы Мессалина хотела смерти своему любовнику, то умер бы любовник, а раз умер его отец от руки ее грязного сожителя, значит, она хотела смерти его отцу. Может, Велеас косо посмотрел на нее, или, не заметив ее, отпустил какую-то шуточку в адрес ее похотливости – этого было достаточно, чтобы вызвать ненависть потаскушки. Но убить Велеаса открыто она все же поостереглась, опасаясь бунта команды, вот она и изобрела такой хитроумный способ умертвить его, как будто он сам был виновен в своей смерти. А любовник ее был с нею заодно.

Увидев смерть в глазах своего отца, Полиандр, потрясенный, выбросился за борт. Но зря Мессалина радовалась, что он утонул – нет, он не собирался лишать себя жизни, оставив тем самым убийц отца безнаказанными. Просто ему нужна была свобода, чтобы отомстить.

Полиандр доплыл до берега и добрался до Рима, горя желанием разделаться с убийцами. Но как он, раб, мог отомстить могущественнейшей из женщин империи и ее любовнику-силачу?

Полиандр решил поступить на службу к Каллисту. Судя по слухам, витавшим по Италии, жизнь на Палатине напоминала жизнь пауков в банке – каждый поглядывал на соседей как на ходящую пищу, а если двое и объединялись, то только для того, чтобы позавтракать третьим. Раб, только что поступивший на службу, мог считаться за паука с большой натяжкой – в лучшем случае, за самого маленького паучонка, – но Полиандр рассчитывал со временем откормиться. Пример был перед глазами – всесильный Каллист тоже когда-то был рабом.

Полиандр много слышал о Каллисте от своего отца, некогда кряхтевшего на одной и той же пашне с Каллистом. И даже проданы они были владельцем виллы в один и тот же день и будто бы за одно и то же – за нерадивость. Далее пути их разошлись. Каллиста купил Калигула, и он стал одним из властителей Рима, а Велеаса – Клавдий, у которого Велеас дослужился до шкипера. Полиандр надеялся, что напоминание об отце расположит к нему Каллиста и он будет принят на службу. Ни на что более надеяться Полиандр не мог: он был беглым рабом, и хотя чистая латинская речь и неплохая одежда до поры до времени скрывали его рабское происхождение, угроза разоблачения постоянно висела над ним. От этой угрозы его мог избавить только Каллист. Кроме того, иначе как на службе у Каллиста он не мыслил добраться до своих обидчиков – если не пауком, то паучонком при паучище.

Каллист принял Полиандра неплохо: вероятно, ему нужны были люди, которых еще не знали как его слуг. Каллист дал Полиандру триста сестерциев (на первое время) и велел наведоваться к нему каждый вечер – спрашивать задание.

Некоторое время Полиандр бездействовал – в его услугах не было нужды, но вот однажды для него появилась работенка. Каллист велел ему выяснить, не обзавелись ли Гней Пизон и Нарцисс общим знакомым из римлян. Такого, пояснил Каллист, у них сроду не было, но он должен был вот-вот появиться.

Полиандр стал следить за домом Нарцисса. Первый, кого он увидел у ворот его дома, был убийцей Велеаса, отца Полиандра.

Полиандр возгорелся желанием отомстить убийце тут же, немедленно – кинуться на него, рвать его зубами, топтать ногами… Благоразумие все же взяло верх над чувствами. Комплекция Марка была не такой, чтобы Полиандр мог надеяться одолеть его в одиночку, да и Каллист не оказался бы в восторге от такой «услуги»: Полиандру поручалась слежка, а не убийство.

«А что, если он-то и нужен Каллисту?» – подумал Полиандр и начал следить за Марком. И действительно, наступил день, когда от Нарцисса Марк направился прямиком к Пизону…

Задание Каллиста было выполнено. Но не было выполнено другое задание – задание, диктуемое местью: Полиандр хотел во что бы то ни стало рассчитаться с убийцами своего отца, хотел и не мог этого сделать. Человек, которого, как оказалось, звали Марк Орбелий и чья смерть была нужна ему, интересовал его хозяина Каллиста. Полиандру оставалось только надеяться, что однажды Орбелий станет безразличен Каллисту, вот тогда-то ему и можно будет отомстить. А может, планы Каллиста предусматривали уничтожение человека, за которым он следил? Это было бы еще лучше – тогда бы не пришлось рисковать собой…

Каллисту Полиандр сказал:

– Я выполнил твое поручение, господин мой: я нашел того, кого ты поручил мне отыскать. Это Марк Орбелий, он живет на Этрусской улице. Два дня назад он после свидания с Нарциссом купил особняк у Децима Юлиана, сутки его не было в Риме, а сегодня он наведался к Нарциссу опять и от него сразу же пошел к Гнею Пизону. Пробыв у Пизона около часа, он возвратился домой.

Каллист внимательно посмотрел в глаза Полиандру, словно стараясь измерить глубину его искренности.

– Допустим, это действительно тот человек, который мне нужен. Так ты говоришь, в один и тот же день он был и у Нарцисса, и у Пизона?

– Да, господин.

– А звали его… Марк…

– Марк Орбелий, господин.

– Что-то знакомое.

Каллист еще немного попытал глазами Полиандра и сделал отпускающий знак рукой. Полиандр медленно повернулся и совсем медленно пошел к двери, всем своим видом показывая, что поведение Каллиста его не удовлетворило.

Полиандр добивался поощрения, что косвенно подтверждало его верность. Каллист сделал вид, что спохватился:

– Постой, дружок! Подойди-ка. (Полиандр послушно вернулся к столу вольноотпущенника.) Вот, возьми.

Каллист кинул на стол золотые. Их было всего около десятка, но многие сказали бы, что комната осветилась. Каллист поднял уголки рта, изображая улыбку:

– Это тебе за труды. И вот еще что. Может, сегодня ты мне понадобишься. Захвати с собой это кольцо (Каллист добавил к золотым простенькое колечко из белого металла с гравировкой по кругу). Покажешь его трактирщику Нумиссию, что сидит у меня в подвале. Он тебя накормит, а соснешь уж как-нибудь за столом… Если в тебе возникнет нужда, я пришлю за тобой, если нет – утром можешь отправляться восвояси, а вечерами, как обычно, будешь наведоваться ко мне.

Полиандр, поклонившись до пола, вышел. Каллист встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос:

– Вот так штука! Опять этот Марк Орбелий на моей дорожке. Но теперь он должен помочь мне. И он поможет, хотя об этом и не узнает. А впрочем узнает, узнает когда-нибудь…

Каллист скупо улыбнулся. Когда-то этот юнец весьма дерзко разговаривал с ним – там, в тюрьме, – а потом сумел избежать уготовленной ему участи. Орбелию удалось убежать из тюрьмы при помощи Гнев Фабия, вероятно, сошедшего с ума. А когда след его отыскался, пришлось позаботиться о его безопасности – так было нужно. Потом Орбелий опять скрылся из виду, и вот – новая встреча. Судьба словно нарочно сводит их. Наверное, ей не терпится узнать, что же сильнее – безрассудное упрямство (его еще называют прямотою, стойкостью, мужеством) или же изворотливость.

В том, что мудрость побеждает всегда, Каллист не сомневался, как бы там ее ни называли – изворотливостью, расчетливостью, беспринципностью, хитроумием… Мудрость побеждает всегда, а это значит, что он должен поступить мудро, чтобы победить.

«Все ли я учел? – подумал Каллист, грызя ноготь. – Правильно ли рассчитал?»

Каллист мысленно вернулся к тому дню, который положил начало всем его расчетам и учетам.

Когда ему сообщили о нападении на Клавдия и о роли в этом нападении Нарцисса, он сразу понял: дело тут нечисто. И «нападение» и «помощь» Нарцисса – все это нарциссовы проделки. Описание внешнего вида нападавшего дополнило картину – о том, что под дудку Нарцисса сыграл именно Сарт, Каллист догадался сразу же, а когда оказалось, что египтянина нигде нет, все сомнения насчет Сарта исчезли. Словом, он выглядел тогда как виртуоз смекалки, вот только выверт Нарцисса он не предусмотрел.

Нарцисс выдвинулся, оттеснив Палланта, и, косвенно, его тоже: ведь чем больше любимчиков, тем труднее быть самым любимым. Что ему оставалось делать? Разве что попытаться уничтожить одновременно и Палланта, и Каллиста тем, что должно было вознести на новую вершину его самого…

На содержании у Каллиста состоял один сенатор, гремевший, как погремушка, своими республиканскими взглядами. Звали его Гней Пизон. Этот Пизон, впав в нужду, сам пришел к нему однажды за подачкой и с тех пор стал его постоянным партнером. Каллист наделял Пизона деньгами, а Пизон сообщал ему обо всем, что ему удалось прослышать подозрительного или неосторожного.

В один прекрасный день Пизон получил письмо от Камилла Скрибониана, старого товарища уже умершего к тому времени отца Пизона. И с этим письмом Пизон прибежал к Каллисту.

В своем письме легат Далмации хвастался, будто бы сумел вымуштровать подчиненные ему три легиона так, что они готовы были в любой момент двинуться на Рим, прикажи он только. И Скрибониан спрашивал сенаторов: не пора ли им, сенаторам, и ему, римскому военачальнику, сокрушить всевластие принцепса? Легат просил сенаторов ответить ему письменно, «а если вы стоите за республику, то быть мне в Риме с войском».

Каллист мог бы сразу же показать письмо императору, тем самым погубив Камилла Скрибониана и возвеличив себя, но он решил иначе. Его заслуга перед императором будет, конечно же, большей, если он разоблачит не хвастуна-одиночку, но большую группу видных обманщиков. То есть должен быть заговор, и этот заговор он должен раскрыть.

Каллист поручил Пизону составить ответное письмо к Камиллу Скрибониану и собрать под ним подписи. Затем, по мысли Каллиста, оба письма попали бы из его рук прямо в руки императора как доказательство его верности, неусыпности, ну и, разумеется, незаменимости.

Письмо к Камиллу Скрибониану, выдержанное в заданных Каллистом тонах, было составлено: сенаторы порицали императора и призывали легата Далмации действовать. Подписи были собраны, и Каллист уже хотел идти к императору, но тут произошла история, весьма неприятная история с Нарциссом. И Каллисту пришла в голову одна мысль…

Если бы в доме Нарцисса при обыске было найдено письмо легата Далмации, Нарциссу было бы трудно отрицать свое участие в заговоре против императора. А для этого только и нужно было, чтобы письмо Камилла Скрибониана оказалось у Нарцисса. А потом – не зевать! – следовало обыскать дом Нарцисса и найти у него это письмо, после чего – наведаться с обоими письмами к императору.

И Каллист пошел к Нарциссу, у которого оказался Паллант…

Каллист усмехнулся. Он предложил двум своим соперникам союз, и они поверили в его искренность! Он предложил им союз, как будто он не в силах справиться с ними… И они проглотили наживку – они не догадались, что предложение союза было для него лишь предлогом, чтобы появиться у них и чтобы рассказать им о письме Камилла Скрибониана к Гнею Пизону. Он хотел вызвать у них желание завладеть этим письмом, чтобы затем погубить их (Нарцисса – в первую очередь), и он этого добился.