Текст книги "Гладиаторы"

Автор книги: Олег Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Часть пятая. Стойкость

Глава первая. Искушение

Дворцовые интриги заставили нас на время позабыть о Марке Орбелии, теперь же мы напомним читателю о нем, а не то образ стойкости (а может, упрямства?) рискует улетучиться из нашей памяти…

Итак, вырванный Гнеем Фабием из рук тюремщиков, юноша побежал, согласно совету претора, на Виминал, где ему предстояло разыскать дом, хозяин которого вроде должен был бы его укрыть.

Марк плохо знал город и поэтому долго искал указанный Гнеем Фабием фонтан с дельфинами. В конце концов фонтан все же был найден, и юноша тихонько постучался в ворота расположенного рядом с ним дома. На стук из окошка, что над дверью, выглянул сонный раб-привратник. Поведя мутными очами, он вялым голосом спросил:

– Чего тебе надо, приятель? Приходи-ка лучше днем – сейчас хозяин спит, как и все честные римляне, и я не стану его будить.

– Днем твой хозяин накажет тебя, если ты не разбудишь его сейчас. Передай-ка ему вот это, – сказал Марк, протягивая перстень Гнея Фабия.

Раб, молча взяв перстень, скрылся. Через некоторое время заскрипели засовы, где-то заворчали собаки, и Марка впустили во двор. Раб провел юношу прямо в атрий дома, где его уже поджидал хозяин.

Всадник Секст Ацилий был купцом и сыном купца, его корабли ходили в Египет, Мавретанию, через Боспор Фракийский – к государствам Понта Эвксинского. Год назад один из вольноотпущенников Калигулы, позарившись на богатства Ацилия, обвинил его в оскорблении величия. Не торговать бы больше купцу, да и живому бы не быть, если б за дело не взялся Гней Фабий. Нет, не невинность Ацилия и не его мольбы оказались спасительны, и уж, разумеется, не честность да милосердие претора. Дело решила случайность: удивительное внешнее сходство Секста Ацилия с отцом Гнея Фабия, умершим десять лет назад.

Претор уже давно позабыл о жалости, да и разве его жаловала судьба, отняв у него сына?.. В своей жестокой исполнительности Гней Фабий искал забвение и находил его – ведь чужое горе успокаивает иного горюющего лучше, нежели чужое счастье радует иного счастливого.

Облик отца оставался неизменным в памяти претора – время, властное над телом, оказалось бессильно перед мыслью. Мгновением пролетели десять лет, и вот теперь Фабий увидел в темнице человека, как две капли воды похожего на того, которого он никак не мог забыть…

Претор спас Секста Ацилия, опровергнув ложь мерзкого вольноотпущенника. Правда, чтобы не вызвать гнева Калигулы, Фабию пришлось отнять состояние у другого купца – тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь… О спасенном же им римлянине претор, продолжая служить Калигуле, казалось, позабыл. Ан нет, не позабыл – спасая Марка, Фабий вспомнил о нем, им спасенном…

Когда Марк, поздоровавшись, рассказал купцу все, что произошло с ним (вернее, то, что необходимо было рассказать), и под конец попросил для себя хотя бы временного пристанища, Секст Ацилий ответил:

– Человек с перстнем Гнея Фабия может оставаться в моем доме столько, сколько захочет. Пока волнение, вызванное твоим побегом, не уляжется, тебе необходимо быть у меня, а через пару месяцев в Египет отправится с караваном мой управляющий, и ты можешь поехать вместе с ним – ведь в Италии, пока жив Калигула, ты никогда не будешь в безопасности. Своим рабам я накажу молчать, ну а чтобы любопытство не распаляло их, я скажу им, что ты, мол, сын моего давнего друга, скрываешься у меня от кредиторов. Ну а сейчас тебе, конечно же, больше всего нужен отдых. Исидор, мой управляющий, покажет тебе твою спальню.

Вскоре в доме римского всадника и купца Секста Ацилия наступила тишина, лишь изредка нарушаемая хриплым лаем молосских псов.

* * *

На следующий день в Риме только и было разговоров, что о покушении на императора и побеге одного из заговорщиков. С ростр зачитали обращение Калигулы к народу, в котором он клял свою несчастливую судьбу, сделавшую его римским принцепсом; грозился отойти от дел и стать частным лицом, раз его не любят ни сенаторы, ни преторианцы. В конце же император обещал награду за поимку преступника – миллион сестерциев, а если отличившийся будет рабом, то, кроме того, и свободу. Множество ищеек кинулось на поиски беглеца (если помнит читатель, руководить императорскими следопытами Каллист назначил простака Паллисия, правда, нашлось и немало доброхотов); охрана городских ворот была усилена; все, покидающие город, тщательно сличались с разосланными повсюду приметами Марка.

Когда Марк проснулся, раб, приставленный к нему для услуг, пригласил его в триклиний, где уже был накрыт стол, за которым ночного гостя поджидал сам хозяин со своей дочерью, Ацилией.

Ацилия была смуглой, черноволосой‚ бойкой девушкой; неутомимой в желаниях, желанной в неутомимости; любвеобильной до неистовства. К сожалению, ее порывы не ограничивала так украшающая девушек стыдливость, ей, увы, не свойственная. Зная ее веселый нрав и боясь за свое доброе имя, Секст Ацилий уже месяц как держал ее взаперти. Ограждая таким образом свою дочь от далеко не добродетельных подруг и прервав ее далеко не невинные игры с друзьями, купец пытался тем самым охладить ее горячность и затолкать ее в рамки (а она говорила – в гроб) римской добродетели. Однако добрая бражка, стоящая в каком-нибудь укромном месте, со временем становится все забористее – так и натура девичья становится все вспыльчивее; ну а длительное брожение способно, как известно, превратить образовавшуюся живительную влагу в уксус.

Марк, разумеется, обратил на себя внимание Ацилии, которая обрадовалась, услышав, что он останется в их доме надолго. Ацилия пообещала никому не говорить о юноше – грустный рассказ о терзающих его кредиторах опечалил ее. До сих пор она не была замечена в выбалтывании секретов своего отца, что давало купцу право надеяться на ее сдержанность и в этом случае. Обворожительно улыбаясь, Ацилия засыпала юношу пустыми вопросами, не имевшими ни малейшего отношения к тому, что привело его в их дом, она справедливо рассудила, что напоминание о долгах может навести тоску на кого угодно. Однако несмотря на тактичность Ацилии, ответы Марка были краткими, а паузы между словами долгими, что впрочем, легко объяснялось невеселыми переживаниями юноши, посвященными сестерциям.

После трапезы все разошлись: Секст Ацилий направился к своим лавкам, которые располагались на Бычьем рынке, Марк – в отведенную ему комнату, а Ацилия, как и подобает порядочной римлянке и послушной дочери, – к своей прялке, в атрий. Однако за напускной кротостью фальшивой девицы скрывалось разгоравшееся сластолюбие – вид Марка так же подействовал на нее, как действует свежий ветерок на тлеющие головешки, которым мешает разгореться наваленный на них хворост, затрудняющий доступ воздуха.

Терпения Ацилии хватило ненадолго: посидев немного в атрии, она поспешила на зов своей похоти – в комнату юноши, на ходу обдумывая приличествующую ее появлению фразу.

Войдя к молодому римлянину, Ацилия сказала:

– Совсем забыла спросить, милый Марк, нравится ли тебе эта комната?

– Комната прекрасная, госпожа, – удивленно ответил юноша, озадаченный неожиданным появлением дочери хозяина.

Роскошь к тому времени глубоко въелась в быт богатых римлян, ушли в прошлое ограничивавшие ее законы предков. Комната, отведенная Марку, и в самом деле была великолепна: пол ее покрывал громадный ковер, на стенах висели шкуры тигров и леопардов, сам же юноша сидел на ложе из красного дерева, среди набитых лебяжьим пухом пурпурных подушек.

– А твоя кровать не показалась ли тебе этой ночью слишком жесткой? – воркующим голосом произнесла Ацилия, садясь рядом с ним.

– Нет, госпожа, – ответил Марк и немного отодвинулся.

Ацилия принялась глубоко дышать – стало видно, как заходили ее упругие груди.

– А твоя туника не слишком ли тонка? Тебе, наверное, холодно? – продолжала она. Ее тонкие пальцы ухватились за одежду юноши и стал теребить ее, как будто проверяя толщину материи.

– Нет, госпожа!

Тут Марк встал и отошел к окну. Ацилия, тело которой уже трепетало, была разочарована. Пытаясь скрыть свое недовольство, она пообещала все же прислать юноше пару добротных туник и затем, кивнув головой на несколько сказанных Марком слов благодарности, поспешно вышла.

* * *

Прошло несколько дней. Все попытки Ацилии расшевелить Марка оказались безрезультатны; правда, опасаясь отца, Ацилия не была слишком уж назойливой. При этом самого Секста Ацилия она донимала постоянными вздохами да слезами, которые вроде как изображали ее тоску по обществу подруг, однако и на этом поприще ее усилия не приносили желаемых результатов. Наконец молодая притворщица, видя непреклонность своего отца, поклявшегося держать ее взаперти до замужества, в сердцах сказала ему:

– Так сколько же времени, дорогой отец, я буду томиться в этой темнице?.. Что же плохого в том, что я иногда посещала своих подруг?.. Разве дружелюбие не достойно римлянина?.. А ведь нельзя быть дружелюбным без друзей!

Секст Ацилий сурово оглядел свое нетерпеливое создание.

– Римлянина – да, но не римлянки!.. Друзья хороши для дела – военного или торгового, а какое дело может быть у римлянки, кроме как поддерживать семейный очаг?.. Но ты отвергла уже двух юношей из славных всаднических семейств, кого же ты хочешь найти на улице?

Ацилия не стала объяснять своему отцу, какое отвращение вызвала у нее толщина одного и худоба другого, – она принялась жалобно плакать, умоляя разрешить ей пройтись хотя бы до форума и обратно (не узница же она, в конце концом). На этот раз Секст Ацилий устоял, но через несколько дней он все же сдался, решив, очевидно, что его дочь пролила достаточно слез, чтобы наполнить ими доверху чашу собственной добродетели (кто из нас не принимал женский плач, лишь симулирующий печаль, за истинное чувство!)

Ацилии были разрешены короткие прогулки в сопровождении нескольких рабынь, и она не замедлила воспользоваться этим разрешением.

Прошло еще несколько дней. Ацилия вела себя так благовоспитанно, – и на улице, и дома, с Марком, – что Секст Ацилий позволил ей гулять одной. При этом купец взял с нее слово, что она не будет портить свою с таким трудом взращенную порядочность общением со своей старой подругой, Юлией Норицией.

Юлия Нориция была бездетной вдовой, причем (как это случается только в сказочках о счастье) богатой – муж оставил ей хороший дом вместе с состоянием в двадцать миллионов сестерциев. Но не домом и не богатством была известна она всему Риму, а тем распутством, теми оргиями, которые почти что ежедневно устраивались у нее. В ее дом как мух на мед (или, вернее, как стервятников на падаль) тянуло всех сластолюбцев вечного города.

Купец, понадеявшись на клятвенные уверения своей дочери (Ацилия клялась вслух и Вестой – хранительницей домашнею очага, и Юноной – покровительницей честных женщин; в то время как про себя она, наверное, давала совсем иные обещания Венере и Приапу), вскоре уехал в Кумы по каким-то своим торговым делам. Ацилия наконец-то получила возможность вознаградить себя за столь длительное воздержание. Для начала она решила доканать-таки Марка, на которого, казалось, совершенно не действовали ее чары.

На следующий день после отъезда Секста Ацилия Марк, Ацилия и управляющий, старый раб Исидор, на попечении которого она осталась, уселись за обеденный стол, как обычно, в восемь часов. Уселись-то они уселись, но вот куска ко рту никто поднести не успел – внезапно Ацилия слабо охнула и стала сползать на пол.

– Госпоже плохо! – встревоженно воскликнул Исидор.

На его крик со всех сторон сбежались рабыни. Они положили свою госпожу на ложе и принялись то брызгать водой, то махать опахалами, – словом, делать все то, что полагалось в таких случаях.

Вскоре Ацилия открыла глаза и прерывающимся голосом сказала:

– Ох, как мне плохо… Как кружится голова… Перенесите меня в мою спальню…

Засуетившиеся рабыни хотели тут же поднять свою хозяйку, но она запротестовала:

– Вы так неуклюжи, что, чего доброго, уроните меня… А ты, Исидор, слишком стар и слаб… Быть может, наш гость поможет мне?.. О боги, как я страдаю…

Марк, конечно же, согласился помочь. Старый управляющий нахмурился, но промолчал.

Когда молодой римлянин поднял свою не столько прекрасную, сколько тяжелую ношу (девица-то была в теле!)‚ Ацилия так обхватила его шею, что если бы не ее жалобные стоны, Марк, пожалуй, засомневался бы в ее столь неожиданной немощи.

Транспортировка в спальню прошла благополучно. Опуская Ацилию на ложе, Марк заботливо спросил:

– Не могу ли я еще чем-нибудь помочь, госпожа?

– Не уходи… Мне страшно – мне кажется, что Танат кружит над домом…

– Я думаю, что молодому человеку лучше уйти, – твердо сказал старый управляющий. – Не его дело – женские хвори!

Несмотря на молящий взгляд Ацилии, Марк тотчас же вышел, а ее окружили рабыни. Конечно, хозяйская дочь могла приказать Исидору замолчать, а юноше – остаться, но такая решительность не соответствовала бы ее мнимой болезни и могла бы вызвать у старика удивление, а то и подозрение. Впрочем, Ацилии показалось, что цель ее все же достигнута – некая связь между нею и Марком будто бы установилась…

* * *

На следующий день Ацилия встала как ни в чем не бывало, словно отдых полностью восстановил ее было пошатнувшиеся силы. Она решительно прогнала рабынь и, бодрая и независимая, отправилась на прогулку.

Ацилия, конечно же, совсем не желала оказаться у дома Юлии Нориции, но когда она, споткнувшись, случайно посмотрела на ворота, мимо которых проходила, то оказалось, что врата сии ей хорошо знакомы – через них она-то хаживала не раз. Но раз уж боги привели ее прямо к жилищу старой подруги, то, конечно же, не для того, чтобы провести ее мимо. Чтобы не прогневать их, она волей-неволей должна была войти внутрь. Правда, тому было маленькое препятствие…

Как только Ацилия выходила прогуляться, за ней тотчас же увязывался раб-сириец атлетического телосложения, которому купец поручил шпионить за ней. Этот раб был куплен Секстом Ацилием за немалые деньги, причем когда купец покупал его, то он выложил за него сумму большую, чем другой претендент – владелец серебряных рудников. Неудивительно, что раб боготворил своего нового господина и добросовестно выполнял все его задания. Однако Секст Ацилий, отправляясь в Кумы, захватил с собой преданного сирийца, следить же за Ацилией было поручено одному галлу, любителю выпить.

Ацилия оглянулась по сторонам – галл стоял неподалеку, как раз у винной лавки. Ацилия блеснула ему краешком сестерция соглядатай тут же подошел к своей госпоже. Надо ли говорить о том, что распоряжение немедленно отправляться в харчевню было выслушано им без возражений?..

Когда Ацилия вошла в вестибул, раб-именователь, улыбнувшись давней приятельнице своей хозяйки, сразу же поспешил к Юлии с докладом. Разрешение войти было получено, и раб провел Ацилию через несколько богато обставленных комнат прямо в атрий, где уже собралась небольшая компания.

Здесь все были давними знакомцами Ацилии: сама хозяйка, уже начинающая заметно стареть и полнеть; любовник хозяйки, неудачник и игрок Аппий Сумпий; а также Теренция, весьма юная особа, чей престарелый муж, отправившись год назад с караваном в Египет, так до сих пор и не вернулся, что ее весьма радовало.

Увидев вошедшую, милая компания обрадовалась.

– Давненько тебя не было видно, – сказала Юлия, мерзко осклабившись. – Чай, завела себе какого-нибудь нового дружка?

– Наверняка завела: глянь-ка, какая она веселая да румяная! – не без зависти проговорила Теренция, отличавшаяся худосочностью и желтизной.

Ацилия, притворяясь скромницей (наверное, для смеху – здесь все хорошо знали ее), потупила глазки.

– Я просто рада, что выбралась к вам! Отец мой, старый скряга, держал меня взаперти больше месяца, как какой-нибудь дешевый товар в ожидании хорошей цены.

Аппий Сумпий плотоядно ощерился.

– Уж я-то дам за тебя хорошую цену, будь спокойна! Дай-ка я поцелую твои губки, моя бедняжечка!

С этими словами Аппий Сумпий смачно поцеловал Ацилию и тут же получил хороший пинок от Юлии Нориции. Все весело засмеялись.

– И тем не менее я готова поклясться, что наша вертунья уже успела подхватить кого-нибудь, – сказала Юлия, отдышавшись. – Интересно, кто же это может быть?

– Наверное, какой-нибудь красавец-патриций, – сказала Теренция. – Высокий, стройный, черноглазый… ох, сильный…

– Нет, это какой-нибудь старик, толстый, как свинья, или кривоногий, как сатир, но зато богатый, как Красс [56]56
  Марк Лициний Красс (115–53 до н. э.) – владелец огромного состояния.


[Закрыть]… Ведь Ацилия, сдается мне, уже подумывает о муже, а ей, умнице, прекрасно известно, что должно быть в муже, а что – в мужчине!

Ацилии не понравились догадки Аппия Сумпия.

– Нет, он не свинья и не Сатир! Правда, он и не патриций, но он… он… (в голове Ацилии зашумело) он молодой, светловолосый, голубоглазый… с маленькой родинкой у правого виска…

Тут Ацилия замолчала – ей вспомнилось, что Марка разыскивают кредиторы. И как ее приятели, посмеиваясь, не пытались побольше разузнать о предмете ее чаяний, им так и не удалось ничего дополнительно выведать. Наконец Аппий, вздыхая, сказал:

– Ну, как бы то ни было, он – счастливчик, что и говорить… не то, что некоторые!

Вздохи Аппия не оказались напрасными – он тут же был награжден внушительным пинком от своей сожительницы. Приятели еще немного поболтали и немного посмеялись, а затем хозяйка пригласила всех в триклиний. Ацилия, однако же, отказалась принять участие в общих развлечениях – она знала, что пирушки у Нориции сопровождаются обильными возлияниями, а возлияния распутством, в то время как ей была нужна трезвость, а там, глядишь, могла понадобиться и бодрость. Наскоро простившись, она отправилась домой.

Весь оставшийся день Ацилия была весела, вернее, взбудоражена, предвкушая наступление ночи. Когда все отравились спать и в доме все стихло, она с нетерпением стала дожидаться храпа своей старой няньки, ночевавшей в ее комнате. Как только Морфей [57]57
  Морфей – бог сновидений.


[Закрыть]затрубил в свой рог, Ацилия на цыпочках, стараясь не шуметь, отправилась к спальне Марка.

В легкой тунике из тончайшего шелка, она подошла к двери его комнаты и, неслышно отворив ее, просочилась внутрь. К сожалению, Марк не спал, а то бы она попросту прошмыгнула бы к нему в постель. Юноша сидел на ложе, прислонившись к стене, по-видимому, о чем-то думая.

Тяжелые, мрачные мысли не покидали его, но не о себе, нет, не о себе, а о Гнее Фабии… Секст Ацилий уже рассказал ему о том, что в ту самую ночь, ночь его спасения, претор был убит – слухи об этом убийстве с подробностями и догадками, одна нелепее другой, носились по Риму. Все поступки влиятельного всадника, любимца цезаря, начиная с того самою момента, когда он прогнал палача, и кончая убийством конвоиров, казались Марку странными, необъяснимыми, удивительными. Постепенно юноша пришел к выводу, что претора, по-видимому, внезапно посетила добродетель, и он проникся его (наверное, Марк считал, что добродетель – это что-то вроде дубинки судьбы, удар которой способен основательно всколыхнуть мозги). Однако оставалось неясно, что же привело в действие эту самую дубинку, что пробудило Фабия?.. что его возродило?.. что потрясло'?..

Поразил ли Фабия ужас пытки?.. Но к пыткам он был привычен.

Проснулась ли в нем жалость к узнику, такому юному?.. Но через его руки прошло множество людей, среди них немало было и молодых.

Быть может, претора пронзила ненависть к Калигуле, и в этом причина его внезапной помощи?.. Но в чем же тогда причина столь внезапной ненависти?

Причем чувства Гнея Фабия были настолько сильны, что он, не ограничиваясь простым сочувствием, помог Марку бежать, рискуя собственной жизнью и потеряв ее.

Да, вопросы были тяжелы, словно могильные плиты, Марк искал ответы на них и не находил…

Вдруг юноша услышал шелест легких шагов, приближающихся к его кровати. Вздрогнув, он поднял глаза.

Перед ним стояла Ацилия.

– Ацилия?.. Что нужно тебе здесь в такую пору?

Красотка моляще простерла руки (к нижней части тела юноши, надо полагать).

– Твоя любовь, Марк!.. Пожалей меня, ох… ох… о-о-о-о… полюби меня…

Марку показалось, что нечто холодное, липкое, гадкое стремится проникнуть в его душу.

– Что ты, Ацилия!.. Ведь это означает предательство – предательство того, кто приютил меня. Твой отец, узнав обо всем, проклянет меня!

Ацилия решила изменить тактику – взять крепость не уговорами (не только уговорами, но тараном. Руки ее опустились и уперлись в бока, в дальнейшем же они принимали положение в зависимости от смысла ее слов.

– Отца не бойся – он ничего не узнает, да и стоит ли мужчине бояться того, кого не боится слабая женщина?

Марк опустил глаза.

– Я не боюсь твоего отца, а боюсь своего предательства… пусть даже твой отец не будет знать о нем, но будет знать о нем моя совесть. Тебе ведь известно, что по обычаю предков девушка может подойти к мужу только с согласия отца.

– Но я уже не гожусь в жрицы Весты!

Подобное откровение могло повергнуть в ужас любого благонравца (как, впрочем, и любого ханжу) – слова Ацилии понял бы любой римлянин, ибо все римляне знали, что Веста требует от своих жриц целомудрия.

Марк не нашелся, что ответить, – да и разве есть слова, которые смогли бы утихомирить расходившуюся похоть?.. Ацилия немного подождала. Как только ей стало ясно, что надежды ее на сегодняшнюю ночь рухнули, так тут же сущность ее женская высохла, а глаза увлажнились. Ацилия заплакала.

– Теперь я вижу, что ты не любишь меня, тебе даже не жаль меня… Ты любишь только себя, ты жалеешь только свою совесть, и ласкаешь ты только ее…

Марк молчал. Отвергнутая красотка вышла, еле сдержавшись, чтобы не наделать шумных глупостей, – это было бы совсем некстати; в сердце ее полыхал гнев. Ее выгнали, как какую-то липкую потаскушку из тех, что предлагают себя в лупанариях! А ведь она так полюбила его!.. Ах он негодяй, подлец!.. Ах он… он…

Ацилия была слишком богата, чтобы продавать себя, но слишком бедна, чтобы не продаваться. И вот ей впервые отказали. Что же может испытывать женщина, чью любовь отвергли, кроме ненависти?..

Но разве любовь может породить ненависть?.. Похоже, ненависть появляется там, где не было любви, а была лишь похоть и было лишь требование ее удовлетворить. Ведь любовь дает, а похоть требует. Если же похоть получает отказ, то этот отказ порождает ненависть – горькую фигу обиды, растущую не на прекрасном дереве любви, но на тернии самолюбия.

* * *

Весь следующий день Ацилия старательно избегала Марка. Ближе к полудню она, как обычно, отправилась на прогулку. Подойдя к дому Юлии Нориции, Ацилия, не колеблясь, постучалась – на этот раз она даже не вспомнила о своем непрошеном попутчике, к его немалому сожалению. Раб-привратник, отворивший дверь, сразу же провел ее в атрий дома (наверное, на этот счет было соответствующее распоряжение его госпожи).

В атрии Ацилию встретило многолюдие – множество гостей, разбившись на маленькие группки, оживленно переговаривались, ожидая обед. Сама Нориция сидела в глубоком кресле у очага, рядом с ней стояли уже знакомые читателю Аппий Сумпий и Теренция.

– Ты что-то больно грустна сегодня, – сказала хозяйка, едва взглянув на Ацилию. – Уж не твой ли дружок огорчил тебя?

– Или, может, тебя огорчила его погремушка? – предположила Теренция.

– Видно, приятель Ацилии непозволительно богат, раз он позволяет себе огорчать такую милашку! – заметил Аппий Сумпий.

После того вреда, который нанес Марк репутации прелестей Ацилии (в ее глазах – очень, очень высокой!), выглядело бы по меньшей мере странно, если бы Ацилия продолжала помогать его укрывательству.

– Куда ж там «богат»!.. Мой отец из милости приютил какого-то хлыща, у которого нет ни сестерция! – злобно сказала Ацилия.

Аппий Сумпий развеселился – ему нравилось, когда особы женского пола злились.

– У него нет ни сестерция – вот он и хочет продать себя подороже! Наверное, он присмотрел себе покупательницу богаче, чем наша Ацилия!

Приятели засмеялись (о том, засмеялась ли Ацилия, пусть судит читатель). Трудно сказать, чем закончился бы этот разговор – хохотом или ссорой, – продлись он еще немного, но тут раб-распорядитель громогласно объявил, что стол накрыт, и все направились в триклиний.

Пара хороших кубков с цекубским погасила досаду, последующие же принесли желанное забвение, и вскоре Ацилия уже не вспоминала ни Марка, ни отца. Кубок настигал кубок, а там подоспел и неизменный спутник возлияний – разврат. Винцо да разврат – эти старые друзья и желанные гости Юлии Нориции – веселились и плясали до самою вечера до упаду.

…Пьяная Ацелия вернулась домой затемно. Первый, кого она встретила, приходился ей отцом. Секст Ацилий, вернувшийся из своей поездки еще в полдень, пришел в ярость. Ругая на чем свет стоит свою распутную дочь, управляющего, а пуще всего – самого себя (весьма похвальная самокритичность!), он приказал рабыням немедленно отвести Ацилию в спальню и впредь никуда не выпускать ее без его ведома.