Текст книги "Гладиаторы"

Автор книги: Олег Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Калигула поднялся, потирая ушибленный бок.

– А ты, Плантий, оказывается, не только трус, но и злодей, – зловеще проговорил он. – Да еще и хитрец к тому же. Но только боги, которые охраняют меня, поумнее тебя…

Квинт Плантий молчал.

– Залейте его ядовитую глотку свинцом, – бросил Калигула преторианцам. – Я наслушался его песен – пусть теперь поет у Плутона!.. А ты, Тинисса, проследи за всем – потом расскажешь мне, как шипел его язык!

– А что делать с этим? – Тинисса кивнул на Сарта.

– А этот останется пока у меня. Все, идите.

После того, как преторианцы и Тинисса ушли со своею жертвой, Калигула принялся расхаживать по комнате, что-то бормоча себе под нос. Сарт прислушался и приподнял голову – император вертел в руках фигурку какого-то крылатого божка вроде Амура, блестевшую серебром; ноги Амура (если это, конечно, был он) плавно переходили в заостренный штырь.

«Надо же, что придумал этот Квинт Плантий, – разобрал Сарт. – Прицепить эту штучку к кифаре, словно украшение, и пронести сюда! (Калигула поднес вещицу к своим глазам.) А сделано-то как!.. Надо приказать Каллисту – пусть разыщет мастера, который делал это. Не может быть, чтобы мастер не знал, для чего Плантию это нужно!.. А Плантий-то, оказывается, меток, нечего сказать! И кто бы мог от него это ожидать?!»

Тут-то Сарта обожгла мертвящей молнией догадка.

«Так вот, оказывается, почему за мгновение до того, как я дернул ковер, Плантий перестал петь!.. За мгновение до того, как я дернул ковер, Плантий запустил в Калигулу этим самым заостренным божком, который был приделан к кифаре, словно украшение, поэтому-то ему и удалось пронести его! Плантий метнул свое оружие, целя в Калигулу (наверное, в глаз или в шею), но не попал – я дернул за ковер, и Калигула упал, избежав его мести! – В глазах египтянина потемнело, какие-то отблески заплясали перед ним – то пузырился расплавленный свинец. – Я хотел убить Калигулу, но я спас его – я помешал тому, кто чуть было не убил его, я помешал Квинту Плантию, я убил Квинта Плантия!..»

Сарт со стоном припал головой к ковру – император внимательно посмотрел на него.

– Ты, я вижу, верен мне, – медленно проговорил Калигула, по-видимому, убежденный в том, что Сарт только потому и дернул за ковер, что хотел этим самым спасти его. – За это я прощаю тебе Хрисиппу, можешь из ее шкуры сделать себе накидку. Только смотри, чтобы вслед за ней не перемерли другие львы, а не то придется тебя самого посадить в клетку – будешь вместо львов грызть моих ослушников!.. Ну все, убирайся!

* * *

Сарт, спотыкаясь, вышел из императорских покоев и, пошатываясь, поплелся в свою каморку. Добравшись до нее, он сразу же повалился на ложе, зажав уши (отовсюду египтянину слышались крики Квинта Плантия, обжигаемого свинцом).

Сарт пролежал так то ли час, то ли вечность – мука души не имеет временной размеренности. Привело же его в себя чье-то осторожное касание. Сарт оглянулся – рядом с ним стоял Каллист.

– Да, мой друг, сегодня ты прославился! – произнес грек язвительно. – Я же не раз говорил тебе, умолял без моего ведома не соваться туда, куда не следует, но нет же, ты, видите ли, не доверяешь мне!.. Правда, должен признаться, я тоже в последнее время не очень-то доверял тебе: почему-то Калигула все более охладевает ко мне, и я никак не могу докопаться, кто же это обдает императора холодом от моего имени. Вот поэтому-то я и не помешал тебе сегодня, чтобы убедиться наверняка, тот ли ты, за кого себя выдаешь:

– Не «помешал» мне?.. О чем это ты говоришь? – с непонимающим видом спросил египтянин.

Каллист снисходительно улыбнулся, словно прощая Сарту его глупое притворство.

– Да о твоих ковровых делах – о чем же еще! Разумеется, я имею ввиду не твое спасение Калигулы, надеюсь, невольное (вся эта история с Квинтом Плантием явилась такой же неожиданностью для меня, как и для тебя). Я говорю о твоем желании прирезать Калигулу ножом, который должен был дожидаться тебя под ковром, не так ли?.. (Удивление египтянина осведомленностью Каллиста все больше росло, и это не скрылось от внимания последнего.) Да-да, под ковром – разве я не прав?.. Фесарион – давний мой приятель – надоел мне своими доносами на тебя – уж больно ты настойчив!.. Ты пообещал Фесариону свободу – он, конечно, не прочь получить ее, но он рассчитывает получить ее из моих рук, служа мне. Согласись, это куда более надежный и безопасный путь, нежели тот, который ты так усиленно навязывал ему!

– Так значит Фесарион лгал мне с самого начала? – мрачно произнес Сарт.

– Конечно, ведь он служит мне. Неудивительно, что ему приходится иной раз поводить за нос какою-нибудь простака! – самодовольно подтвердил Каллист. – Ну да ладно, хватит про Фесариона. Лучше скажи, собираешься ли ты в дальнейшем слушаться меня и подчиняться мне – разумеется, до тех пор, пока Калигулу не положат на погребальный костер, – или же ты намерен по-прежнему действовать самостоятельно?

Сарт покачал головой.

– Нет уж, с меня довольно собственных ошибок, – произнес египтянин. – Я готов подчиняться – надо же дать возможность поошибаться и тебе. (Прежде, чем сказать это, египтянин подумал о Каллисте – греку не нужны были те, кто, зная много, слишком уж самостоятельничал).

– Вот и хорошо, – с удовлетворением сказал Каллист. – Вот тебе поручение – надо проследить за одним человечком…

Глава третья. Опять сенаторы

Разумеется, Калигула интересовал не только Сарта с Каллистом – читателю уже известно, что внимание сенаторов тоже было привлечено к его особе, по крайней мере, тех из них, которые вечером того же дня, дня Квинта Плантия, собрались у Корнелия Сабина. Пропуском, как и в прошлый раз, служил золотой перстень с изображением волчицы и пароль.

Со дня последней встречи этих ненавистников цезаря произошло немало событий – триумф Басса и падение Цериала, побег Марка из Мамертинской тюрьмы, гибель Гнея Фабия и Сергия Катула мелькнули, но не как крылышки мотылька, а как резец, которым история, или, лучше сказать, никому не подвластное время, проводит неизгладимые рытвины в памяти поколений и природы. (Правда, время, неутомимый ваятель, материал для своих новых работ берет, рассыпая в прах предыдущие. А там, в прахе, попробуй найди давние зарубки!)

На встрече у Корнелия Сабина присутствовали, как и в предыдущий раз: сам хозяин, Валерий Азиатик, Павел Аррунций, Марк Виниций и Фавст Оппий.

Первым начал) Корнелий Сабин:

– Мы намечали с вами, о римляне, обсудить сегодня, что удалось каждому из нас сделать из того, о чем мы договорились в прошлый раз, и что не удалось. Однако время оказалось торопливее нас вы знаете, о чем я говорю…

– Это уж точно. Знаем! – подхватил Валерий Азиатик. – Ты имеешь ввиду покушение на Калигулу Бетилена Басса и все, что связано с ним. Да, Бетилен Басе оказался настоящим римлянином! Мы как-то упустили его, не знаю уж как… Но что теперь слезливо сокрушаться?! Теперь надо думать, как отомстить за него. Так что воздадим должное делу… (Присутствующие согласно закивали головами.) Ну тогда, коли уж я начал, расскажу о себе – я должен был подыскать нам сторонников среди сенаторов. Вы знаете, что часть сенаторов (к счастью, их немного – менее трети), открыто поддерживают Калигулу – трудно сказать, то ли из-за собственной порочности, то ли из-за страха к нему. Последнее вернее, но это в данном случае значение не имело – я не разговаривал с ними, ведь даже не из-за любви к Калигуле, а из-за страха они могли бы состряпать донос на меня. Прочие же мои коллеги-сенаторы скользки, как угри, или, вернее, склизки (природа, видно, обильно вымазала их мылом угодничества и приспособленчества). Все же я отобрал среди них два десятка человек, показавшихся мне наиболее подходящими для разговора наедине, и что же вы думаете? Все они, как один, проклинали Калигулу, почти все согласились поддержать тех, кто рискнул бы уничтожить его (после того, разумеется, как Калигула был бы убит), но никто из них не согласился участвовать в этом самом убийстве!.. Короче говоря, они предпочитают разделывать дичь и, конечно же, лакомиться мясом, а вот охоту препоручают другим!

– То же самое скажу вам и я, – махнул рукой Павел Аррунций. – Городские когорты недовольны Цезарем (и немудрено – у преторианцев больше жалование и больше привилегий), но не настолько недовольны, чтобы рискнуть собой. «Собственная голова дороже сестерциев», – сказал мне Тит Стригул, один из трибунов городской стражи и мой приятель, когда я намекнул ему, что неплохо было бы поторопить Калигулу расстаться, если не с принципатом‚ то, по крайней мере, с собственной жизнью. Когда же я попытался убедить Стригула в том, что дело тут не в сестерциях, а в чести, в римском достоинстве, то знаете, что он мне ответил?.. Стригул рассмеялся и сказал: «Если бы в Риме нашелся такой глупец, который давал бы за так называемое римское достоинство хоть асс, то я немедленно расстался бы с ним».

– Если бы нашелся в Риме такой глупец, который давал бы за римское достоинство асс, то он наверняка остался бы при своих деньгах: предлагать римлянам асс за достоинство, это все равно, что предлагать им асс за пригоршню лунного света – пусть, мол, наскребут в своих спальнях! – желчно проговорил Валерий Азиатик. Помолчав, сенатор продолжал: – Впрочем, я не прав – в Риме не только рабы да тени, есть и римляне!.. Ну а ты, Марк Виниций, ты-то что нам скажешь? Ты, кажется, занимался Каллистом?

Марк Виниций кивнул.

– Насчет Каллиста: мои рабы следили за ним целыми сутками, и вот что они рассказывают. Каллист никогда не выходит из императорского дворца один, но – только с охраной. Впрочем, я оговорился: Каллист никогда не выходит из дворца, его выносят на носилках здоровяки каппадокийцы, его рабы. Кроме того, не менее двух десятков охранников в разноцветных плащах, будто простые прохожие, сопровождают его. Однажды мой раб упал, будто нечаянно, прямо перед носилками грека, и его тут же оттащили в сторону эти будто бы случайные прохожие. Так что мне совершенно ясно одно: чтобы напасть на Калигулу, нужно не менее сотни рабов…

– И хоть один из этой согни (а, скорее, не один, но несколько, если не все) донесет, обязательно донесет на тебя, – подхватил Валерий Азиатик. – А в награду раб получит от Калигулы свободу и деньги – что же ему еще нужно?.. Нет, это не годится – видно, Каллиста нам придется оставить в покое. У нас не так много сил, чтобы тратить их на него.

– Я тоже так думаю, – сказал Марк Виниций. – Нет существа продажнее, чем раб.

Всем присутствующим был хорошо известен нрав рабов, поэтому никто из них не возразил Валерию Азиатику.

– Что же касается меня, – произнес Фавст Оппий вслед за Виницием, – то я должен был проверить, любят ли служки императорскою дворца сестерции. Для этого я нарядил двух своих рабов в тоги. Словно любопытствующие провинциалы, они направились к императорскому дворцу и, улучив момент, принялись предлагать выходящим из дворца императорским рабам сестерции с тем, чтобы не только провели их во дворец – поддельным римлянам якобы не терпелось полюбоваться на него изнутри. Из пяти императорских рабов согласился только один – он велел подойти им к вечеру, однако его самого мои люди через час видели в канцелярии Каллиста. Не иначе, как он докладывал обо всем греку. Так что вывод мой таков: мы опоздали подкупать дворцовых служек, все они давным-давно куплены Каллистом и, надо думать, не только за сестерции, но и за собственные жизни. Так что, видно, нам придется обойтись без дворцовых служек – без их алчных, потных рук, нечесаных голов и трусливых душ, – подвел итог Валерий Азиатик. – Ну а ты, Корнелий, что скажешь нам о своих преторианцах?

А Корнелий Сабин, слушавший своих сотоварищей, опустив голову, со спокойной твердостью ответил:

– Из всего того, что вы тут наговорили до меня, я понял одно: преторианцы – единственная наша надежда. Раз мы не можем положиться на сенаторов (кроме, разумеется, тех, кто присутствует здесь), раз мы не можем довериться городским когортам, не говоря уж о рабах Калигулы, то, следовательно, остается единственный источник, способный придать нам дополнительные силы, – это они, мои воины. После Бетилена Басса вряд ли вас, сенаторы Рима, допустят к Калигуле без обыска и сопровождения – тем более нам нужны преторианцы… Разумеется, не все преторианцы спят и видят гибель Калигулы – большинству, увы, во сне мерещится блеск его золота. Однако найдутся и такие, кто пришел со мной в преторий из легиона, кто воевал и видел смерть, кто знает, что не жизнь нужна для сестерциев, а сестерции нужны для жизни, жизнь же нужна для смерти – она слишком дорога, чтобы разменивать ее на сестерции‚ или подлость, или трусость. Конечно, таких воинов, преданных мне, немного – я говорю о трех центурионах и двух-трех десятках ветеранов своей когорты. Вот на них-то я могу положиться, довериться же остальным – все равно, что доверить слону высиживать куриные яйца… Впрочем, если на остальных нельзя положиться, то им можно положить… сотню-другую сестерциев в их сумки. Это, по крайней мере, на время притупит их любовь к императорским сестерциям – а большего, пожалуй, нам и не потребуется… Да, я не сказал вам самого главного – мне кажется, что скоро с нами будет Кассий Херея! Старому ворчуну, сдается мне, больше не захочется выкрикивать приветствия императору – Калигула, судя по слухам, обил Херее все губы о свою задницу…

Ну а если Кассий Херея будет с нами (а с ним – несколько центурионов и солдат, которые пойдут за ним), то тогда нам стоит дождаться дня, когда обе когорты – его и моя – станут одновременно нести службу во дворце. В этот день мы сумеем одолеть Калигулу. И нам не придется долго ждать: такой день приближается. Я говорю о Палатинских играх. Обычно в это время на Палатине несут службу по две когорты одновременно – я могу постараться, чтобы меня поставили вместе с Хереей, если вы, конечно, не будете возражать.

Гости Корнелия Сабина некоторое время молчали, обдумывая его слова.

– Короче говоря, ты предлагаешь нам убить Калигулу на Палатинских играх, – проговорил наконец Валерий Азиатик. – Я говорю «нам» – не хочешь же ты, чтобы мы – я, Аррунций, Виниций, Оппий – остались безучастными, этакими зрителями на представлении, плата за которое – наша честь!.. Ну нет, это не годится; Мы обязаны поддержать тебя, и мы поддержим тебя во что бы то ни стало! Так что я вообще-то не против твоего предложения с этой вот поправкой. Как я представляю себе, на Палатинских играх нам желательно будет улучить такой момент, когда бы мы все (и твои преторианцы в том числе) оказались рядом, и в это самое время поблизости проходил Калигула… Я думаю, такое будет возможно в театре: зрителей не обыскивают – нам удастся пронести с собой кинжалы, ну а твои люди всегда при оружии.

– Я согласен, – кивнул Корнелий Сабин.

– Быть может, кто-нибудь думает иначе? – спросил Валерий Азиатик.

– Нет, нет! – ответили в один голос Павел Аррунций и Фавст Оппий. – Давно пора расправиться с Калигулой‚ сколько же можно откладывать?

– Я тоже согласен, – сказал Марк Виниций. – Меня беспокоит одно: что будет с Римом после того, как мы убьем Калигулу?

– Ты еще спрашиваешь, что будет?! – воскликнул Валерий Азиатик. – Будет республика!.. Рим уже достаточно помучили цезари, еще один принцепс – и в Риме не останется римлян, а будут лишь только рабы!.. Мы не допустим новой тирании, которая может оказаться похлеще старой! Лучше умереть гражданином, чем жить презренным подданным!

Заговорщики зашумели – само упоминание о возможности новой тирании было ненавистно им. Корнелий Сабин задумчиво произнес:

– А все же Марк Виниций тревожится не зря – я уверен, что Рим больше не увидит цезарей, но тем не менее мы должны постараться, чтобы цезарей больше не было, – так надежнее… Сенат, конечно, выступит за республику, но нам надо позаботиться, чтобы и родственники Калигулы, отпрыски Юлиев, поддержали нас. Я говорю об одном человеке, вы все знаете его – это Тиберий Клавдий Друз (о прочих Калигула позаботился сам, отправив возможных претендентов на престол прямиком в Орк).

– Этот дуралей? – презрительно усмехнулся Павел Аррунций. – Правда, Клавдий носит сенаторскую тогу, но когда он начинает выступать в сенате, все принимаются шептаться между собой о своих делах, будто в заседании объявлен перерыв…

– Корнелий прав, – перебил Аррунция Валерий Азиатик. – Нам надо заручиться поддержкой Клавдия, я увижусь с ним завтра. Ничем нельзя пренебрегать!

Заговорщики поговорили еще немного. Они договорились о новой встрече – накануне плебейских игр, на которую Валерий Азиатик пообещал привести все еще скрывавшегося Муция Мезу. Затем заговорщики расстались.

Заговорщики расстались, а пламя, горевшее в большом камине, продолжало колыхаться – так колышется, дышит жизнь, вроде сильная, могущая спалить, а могущая и согреть. Но кончаются дровишки – и что остается?.. Лишь дымок от тлеющего уголька, да и тот мгновение спустя развеется по ветру.

Кому же будущее сулило угасание?.. Принцепсам ли, сенату?..

Ни одно пламя не вечно, но, живя, оно может спалить, обжечь, согреть, а может и просто рассеяться, раствориться…

Глава четвертая. Клавдий

Темной птицею прилетела ночь, багрянцем полыхнул день – и Валерий Азиатик отправился на Виминал, к Тиберию Клавдию Друзу…

В дом Клавдия сенатора долго не пускали; раб-привратник бегал то от ворот, то к воротам, то якобы в поисках хозяина, то якобы затеряв куда-то ключи. Словом, было видно, что от такого визитера Клавдий не ожидал ничего хорошего. Однако в конце концов решился на встречу – Валерия Азиатика пропустили-таки во двор и затем провели в атрий дома, где его уже поджидал сам хозяин.

Наружностью Клавдий был горазд, тут были: и почтенная седина, и дородность тела, и величественность лица, которая создавалась массивным подбородком (мечтой скульпторов, образцово пригодным для профилей), крупными, жирными морщинами, толстыми губами, горделиво выпяченными вперед, как будто выставляющими напоказ свою крупность. Все вышеперечисленные достоинства придавали Клавдию некую монументальность, когда он молчал, и какую-то комедийность, шутовство, когда он говорил, – слишком разительным получался контраст между пышной внешностью и простоватой речью (не простой, а простоватой!).

Войдя в атрий, Валерий Азиатик сразу же заглянул в триклиний‚ дверь в который была приоткрыта, и затем, повернувшись к хозяину, с деланным удивлением произнес:

– А я-то думал, что мне пришлось так долго торчать за воротами твоего дома оттого, что ты, узнав о моем приходе, распорядился накрыть на стол – вот я и дожидался, пока очухаются твои расторопные рабы…

– Да, неплохо бы пообедать сейчас, – мечтательно проговорил Клавдий. – Я что-то тоже проголодался, и, наверное, поэтому с таким нетерпением ожидал, когда же ты войдешь. Однако ты что-то копался там, и я было подумал, что ты подыскиваешь слова, с которыми собирался преподнести мне в подарок какого-нибудь красавца лангуста или краснобородку. Но у тебя в руках ничего нет – значит, ты уже побывал на кухне и передал все, принесенное тобой, повару… Как мило!.. Так зачем же ты пришел ко мне?

– Сущая безделица, – сказал Валерий Азиатик, не посчитав нужным опровергнуть догадки хозяина. – Лет пять назад я купил в лавке твою «Римскую историю», и вот теперь хочу поинтересоваться у тебя: там ты больно уж расхваливаешь республику – такую, какой она была до цезарей, – так ты, что же, и сейчас считаешь, что республика была так уж хороша?

– О да, – довольный тем, что его писания читают, важно произнес Клавдий. – Прежние времена были, конечно же, лучше нынешних – лет двадцать назад я покупал у торговцев говядину и вино чуть ли не вдвое дешевле, чем сейчас. Что же говорить про более ранние…

– Так что же, как я понял, до цезарей жилось лучше, чем с цезарями?

– Да, конечно… – рассеянно начал Клавдий, но тут же спохватился. – Постой, постой, что ты сказал?.. До цезарей жилось лучше – значит, с цезарями живется плохо?.. И я, что же, будто бы согласился?.. Ах они мерзкие, ах они негодные! (Клавдий принялся нашлепывать себя по губам, как шлепают, только что не по губам, напроказивших ребятишек.) Да как же это я?.. Как же это меня угораздило?.. Как же?.. – Через некоторое время Клавдий прекратил размахивать руками, видно, посчитав, что уже достаточно наказал своих несносных торопыг, и далее более спокойно продолжал: – Я ошибся, я обмолвился… Цезари возвеличили Рим и облагодетельствовали его граждан, не так ли?..

– Принципат лучше республики настолько, насколько цепи раба легче свободы, – ответил Валерий Азиатик. – Вспомни республику, Клавдий! («Нет, нет, не говори!» – Клавдий снова замахал руками, но на этот раз руки его всего лишь полоскали воздух.) – Вспомни республику! – продолжал Валерий Азиатик с подъемом, не обращая внимание на жестикуляцию своего собеседника. – Вспомни республику и вспомни Калигулу! Если бы у нас была республика, твой родственничек не осмелился бы ни бить тебя сандалиями по лицу, ни купать в озере.

– Да, вода была холодна, – поежился Клавдий.

– Если бы у нас была республика, то у нас была бы власть – у нас, сенаторов; власть, дающая уважение и почет, а не только краснополосые тоги. Так разве республика не лучше Калигулы?.. Так разве Калигула не хуже?..

– Да-да, так-то оно так, – промямлил Клавдий. – Республика республикой, но сейчас у нас Калигула, а не республика, это факт несомненный, историческая, так сказать, реалия…

– Но разве Рим не жив?.. Разве мы с тобой, римляне, не живы?.. – воскликнул Валерий Азиатик. – Представь себе – Калигула умрет, и мы с тобой, со всем сенатом опять возглавим государство. Тебе вернут деньги, которые ты должен был заплатить за сан жреца Калигулы – Юпитера; ты сможешь к своей «Истории» добавить еще одну – «Историю Калигулы» – справедливую, беспристрастную, которой, ей-ей, будут зачитываться, прямо, клянусь богами, ее будут читать до дыр…

– Ну уж нет, не надо до дыр, дыры не к лицу римлянину. – И Клавдий оглядел со вниманием свою тогу – не закралась ли где какая-нибудь шальная прореха? К счастью, прорех не было. Довольный осмотром, Клавдий продолжал: – Ну что ж, республика, кажется, и в самом деле штука не плохая…

– Но раз республика лучше тирании, то пади тирания – и ты примкнул бы к тем, кто стоит за республику? – с воодушевлением подхватил Валерий Азиатик. – Если бы цезаря, к примеру, убили, то ты бы выступил на стороне сената, ведь верно?

– Убили?.. (Глаза Клавдия расширились.) Как… как это – убили?.. Разве в Риме враг?.. Разве Рим осажден?.. А может, восстали рабы?..

Клавдий поспешно подошел к окну – дом его находился на возвышенности, из окна открывался прекрасный вид на город – и принялся всматриваться в темноту, словно стремясь отыскать там зарево пожаров, этих непременных спутников войны.

Валерий Азиатик гневно, без тени улыбки, посмотрел на Клавдия, раздраженный его глупостью – ведь глупость смешна для нас только тогда, когда она нам безразлична.

– Ты, быть может, велишь еще своим рабам выпустить на улицу гусей, чтобы они опять попытались спасти Рим, как им это уже однажды удалось во времена нашествия галлов?

– Гусей?.. (Клавдий оглянулся.) Я не держу гусей в этом доме, за ними надо ехать в мое загородное имение…

– Так что же ты там высматриваешь, раз здесь у тебя, видите ли, нет гусей? – с досадой проговорил Валерий Азиатик. – Не побежишь же ты сам спасать цезаря?.. Да ему, к тому же, пока что ничего не угрожает. Но если его вдруг поразит молния Юпитера, и он умрет (гуси тут окажутся бессильны) – вот тогда встанешь ли ты на сторону сената – за республику?

– Конечно, ведь я – римлянин, а римляне должны чтить традиции… Конечно же, я буду за республику, – нерешительно ответил Клавдий.

– И тогда республика наградит тебя – ты получишь деньги, почет, быть может, даже триумфальные знаки отличия… – начал обещать Валерий Азиатик, уж и не зная, чем же ему укрепить рассеянную нерешительность Клавдия, уже жалея о своем визите. – Помни – сенат и народ римский не оставят, не забудут тебя, поддержи ты их…

– Да, теперь я вижу, что республика – это хорошо, прямо-таки здорово, – мечтательно пробормотал Клавдий, немного погодя провожая своего гостя.

Как только Клавдий, жуя какие-то слова (наверное, он уже принялся составлять «Историю Калигулы»), воротился в атрий, то первое, что он увидел, было бюстом его супруги – Валерия Мессалина в небрежно одетой столе, скорее подчеркивающей, нежели драпирующей известные выпуклости, уже поджидала его.

Супружница Клавдия была грузной, тяжелой женщиной, но не пасмурной, дождливо-нудной, а ядреной, золотистой (вернее смуглой), грозовой; Голос она имела басовитый, а страстность неутолимую – казалось, она испытывала постоянно такой страшный зуд в посвященном Венере месте, как будто в то самое место ее поразила чесотка. Валерия Мессалина отличалась если не деловитостью, то, но крайней мере, властолюбивой напористостью – она постоянно вмешивалась во все, что касалось Клавдия, все разговоры-переговоры Клавдия с более-менее важными посетителями проходили при ее участии, если не явном, то тайном – тайном для визитера, но не для хозяина. Клавдий прекрасно знал, что стоит только какой-нибудь важной птице переступить порог его дома и, настояв на аудиенции наедине, приняться болтать, как тут же Мессалина, его Женушка, начинала упражнять свой слух, притаившись за будто бы плотно прикрытой дверью.

– Ну что ты скажешь, каков молодец! – гневно проговорила Мессалина, смерив глазами своего супруга. – Он, видите ли, будет за республику!.. Ишь ты, какой республиканец выискался! Поразвесил уши, раззявил рот, а Азиатик, не будь дураком, и принялся запихивать туда лесть да обещания! Их-то у него оказалось предостаточно – я уже было хотела сбегать за корытом, чтобы собрать то, что в тебя не вместится, да выкинуть на помойку – нечего засорять дом липкими сладостями из тины да грязи!..

– Какими еще сладостями? Что-то я ничего не заметил, – удивился Клавдий. – Мы только немного поговорили – о старых временах, о старых людях. Сдается мне, республика, власть многих, и в самом деле лучше единовластия цезаря!

Мессалина злобно усмехнулась.

– Республика лучше… Для кого, я спрашиваю, лучше? Для Азиатика – да, ведь он получил бы от республики все, на что он только может рассчитывать, но ты ведь не Азиатик! Ты из рода Юлиев, и, если Калигула умрет, ты мог бы стать Цезарем!

– Я?.. Цезарем?.. (Клавдий испуганно огляделся). Говори тише – нас могут услышать, и тогда мне несдобровать…

– Можешь не беспокоиться – если даже кто-нибудь из наших рабов подслушивает нас сейчас, то, будь уверен, он не побежит с доносом к Калигуле, потому что, когда ты станешь Цезарем, твои рабы получат свободу и по тысяче наградных. Ну а если какой-нибудь негодник все же донесет о нашем разговоре, то, клянусь Гекатой, я не пожалею всех своих сокровищ, чтобы расквитаться с ним – я пообещаю выдать всякому, кто принесет мне его голову, ее вес золотом!.. (Мессалина, видно, хотела подкупить возможного слухача, ну а если ему обещанные ею награды показались бы слишком незначительными, то – запугать.) Немного передохнув, она продолжала: – Да, я хочу стать Августой, но разве ты не хочешь стать Августом?.. Ты только подумай – не какие-то жалкие триумфальные знаки отличия, но постоянный триумф будет сопровождать тебя! Твоя «История» будет высечена на мраморных плитах и помещена на форуме, ты сможешь осуществить свою давнишнюю мечту – ввести три новые буквы в латинский алфавит. Тебе не нужна ничья милость – ты сам станешь источником милостей и кары!

– Хочу ли я стать принцепсом?.. – задумчиво протянул Клавдий. – Да, принцепсам и в самом деле живется неплохо. Тогда бы я смог рассчитаться со своими долгами, ну а кредит, в случае необходимости, открыл бы мне каждый…

– Какой еще кредит, дуралей ты этакий?.. (Мессалина всплеснула руками.) В твоем распоряжении будет вся казна – и императорская, и Сенатская!

– А что же останется сенату? – озабоченно поинтересовался Клавдий.

– Сенату останется то, что ты ему оставишь – краснополосые сенаторские тряпки да здание курии, чтобы отцы-сенаторы могли болтать в тени, а не на солнце. Ну а Валерию Азиатику, раз уж ему так понравилась твоя писанин… твоя «История», ты подаришь выполненный на драгоценном пергаменте экземпляр…

– На пергаменте и обязательно с картинками! – подхватил Клавдий. – И в самом деле – до чего же хорошо быть цезарем!

– Тут беседа супругов была прервана появлением раба-нумидийца, который, поклонившись Мессалине, доложил, что ложе ее готово.

По телу матроны пробежала дрожь – раб был молодой, рослый, красивый.

– Ах, мне сегодня что-то нездоровится, – жеманно сказала она Клавдию, не сводя глаз с нумидийца. – Вот я и приказала прибрать в моей спальне сейчас, а не вечером – я должна отдохнуть. С тобой же мы еще поговорим после… Ой-ой! кольнуло сердце! Клавдипор, проводи меня!

Нумидиец подошел к Мессалине, и та оперлась, вернее, повалилась на него, тело ее стало сотрясаться – видно, она действительно была больна.

– В-веди!.. – низким, грудным голосом простонала матрона, словно тигрица, раздираемая течкой…

За Мессалиной и рабом громко хлопнула дверь, но Клавдий даже не шелохнулся – весь погруженный в мечты о будущем величии, он словно не заметил ухода своей супруги. Очнулся Клавдий только тогда, когда кто-то осторожно потянул его за тогу.

Клавдий вздрогнул – перед ним стоял Марк Антоний Паллант, вольноотпущенник его матери, Антонии, и его доверенный слуга.

Паллант был тем самым рабом, с которым Антония послала весточку Тиберию о готовящемся Сеяном перевороте. Благодаря своевременности такого предупреждения планы Сеяна удалось расстроить – так Паллант заработал свою свободу. В дальнейшем Антония поручала Палланту немало щепетильных дел, которые он с успехом выполнял. Умирая, знатная матрона завещала своему сыну, Клавдию, его ловкость (то есть пронырливость) и его преданность (то есть здравомыслие).

Судя по облику, Паллант не отказывал себе в мелких радостях жизни – с сытым брюшком, пухленькими щечками-ямочками, масляными глазками он походил на какого-нибудь бездельника, с удовольствием проедающего наследство, достаточно большое, чтобы освободить своего владельца от каких бы то ни было забот. Улыбчивое лицо его и чуткий голос (когда надо – веселый, когда надо грустный, но никогда не раздраженный, не гневный, не сварливый) представляли его как милого, доброго человека. Только сама наблюдательность могла бы разглядеть злобный огонек, изредка мелькавший в его глазах, – в человечке-то была изюминка, причем отнюдь не из сладких.