Текст книги "Гладиаторы"

Автор книги: Олег Ерохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Гнея Фабия?.. (Калигула встрепенулся, будто огонь злобы и желчи пронзил члены его.) Нет, на этот раз я не собираюсь забирать то, что по праву принадлежит Марсу-Мстителю!.. Пусть снесут дома Фабия и его виллы, пусть засыплют сады его солью, пусть казнят всех его рабов – пусть все видят, какова она – кара за измену, и нет кары страшнее той, что обрушивается на предавшего мои милости!..

Разъяренный цезарь был воистину величествен – поднявший вверх кулаки, с искаженным гневом лицом, он и в самом деле был похож на рассерженного бога. Для полного сходства ему не доставало только молнии (так негодяю для полного сходства с честным человеком недостает порядочности).

Цезония, до этого молчаливо что-то жевавшая (наверное, свой язык – ведь на столе, кроме четырех игральных костей, ничего не было), вдруг заплакала.

– Сенаторы убьют нас с тобой, – прохныкала она, размазывая слезы. – Ах, за что они так ненавидят нас?..

– Дура! – крикнул Калигула и поднес кулак к ее пухлой прыгающей щеке. – Замолчи, дура!.. (Цезония продолжала реветь – Калигула, разжав кулак в ладонь, заткнул ладонью ее размякший рот.) Они ненавидят цезарей, потому что цезари отняли у них власть; они хотят растерзать меня – но я не дамся им, я сам раздавлю их, как жадных, ненасытных вшей!.. Они ненавидят меня – да, но и я ненавижу их: скорее высохнет Тибр, чем иссякнет моя ненависть к ним! Они ненавидят меня, эти мерзкие кровососы; легионы и гвардия – вот тот скребок, которым я очищу Рим от них!..

Калигула замолчал, тяжело дыша. Цезония приутихла, цезарь освободил ее рот и отодвинулся от нее. Каллист недвижимо стоял, потупив глаза.

– Ну, что призадумались? – воскликнул вдруг Калигула. – Или размечтались о моих похоронах?.. Клянусь бородой Юпитера – прежде чем меня снесут на погребальный костер, Рим засыплет пепел с костров сенаторов!.. Ну а пока я жив, я собираюсь жить – продолжим же нашу игру!.. Эй, Диодора! (Цезарь дернул за какой-то шнур – тут же вбежала расторопная рабыня). Передай рабам – пусть внесут сюда еще два ложа, да кликни Кассия Херею – мы тут намерены поразвлекаться!

Каллиста насторожило веселье, обуявшее Калигулу, вроде бы совсем неуместное, однако он ничем не выдал своего удивления (удивленно рассматривать веселящегося тарантула не менее опасно, нежели печального). Напротив – хитрый грек принял беспечный вид, весело улыбнулся: «Кости так кости, почему бы и в самом деле не позабавиться?» Как только рабы втащили ложа, Каллист непринужденно разлегся на одном из них, стараясь в то же время всем своим видом показать, что такая непринужденность – лишь выполнение приказа цезаря.

Вслед за рабами в залу Нимф вошел Кассий Херея. Отвечая на его приветствие, Калигула ласково сказал:

– Вот твое место, дружок! (Император показал на свободное ложе.) Ты ведь спас меня, не так ли? (Глупый Херея кивнул.) Ну так я хочу отблагодарить тебя, для начала – порадовать тебя веселенькой игрой! (Калигула потряс в ладонях кости.)

– А на что мы будем играть? – спросила Цезония, улыбаясь, как ни в чем не бывало.

– Ну хотя бы… (Калигула с показным интересом посмотрел на свои сандалии, которые валялись рядом с его ложем, и перевел взгляд на Херею – Херея покраснел.) Хотя бы на чистые ноги!

– А как это? – Цезония заинтересованно растопырила глаза.

– А вот так: проигравшие должны будут вымыть победителю ноги, – с усмешкой проговорил Калигула. – А чтобы это занятие не показалось им слишком пресным, – вымыть ноги своими поцелуями!

– Ну так я молю фортуну о проигрыше, – захлебываясь радостью и улыбками, сказал Каллист. – Разве может что-нибудь быть достойнее для римлянина, чем целовать божественные ноги?

Кассий Херея промолчал.

– Пора начинать игру – где там кости?.. – проговорил Калигула, покосившись на Херею.

Кости пошли по кругу. Калигула бросил свой ход со злобной гримасой (должно быть, улыбкой), Цезония – с веселым любопытством («А ну-ка, что там у меня? Ха-ха, ха-ха…»), преторианский трибун – с плохо скрываемым волнением, Каллист – с благодарным подобострастием («Как я счастлив – я развлекаюсь вместе с Цезарем! О боги, пошлите мне поражение! Но если даже по вашей, о боги, милости мне суждено выиграть, то это будет означать, что вы благосклонны к моему послушанию – ведь я, играя, выполняю волю цезаря!»).

В первом туре победителем оказалась Цезония – игорное счастье подбросило ей очков больше, чем остальным игрокам.

– Самый раз тебя пощекотать, моя свинка! – сказал Калигула и, повернувшись к ней, первым облобызал ее подошвы.

При этом Цезония сладострастно подстонала ему: что ни говори, а это был ее супруг, к тому же – император.

Вторым был Каллист. Грек медленно подошел (почти что подполз) и осторожно (как будто со священным трепетом), бормоча, какая это честь для него, несколько раз коснулся губами ног Августы. Цезония вытерпела – конечно, мало радости, когда тебя целует то ли слизняк, то ли лягушка, но, к ее счастью, процедура была непродолжительной. Благодарно охая‚ Каллист удалился.

Оставался еще один проигравший – Кассий Херея. Преторианский трибун подошел к ложу Августы, багровея лицом, наклонился (тут по губам его пробежала судорога отвращения – стопы Цезонии, сами по себе не вызывавшие у него ни малейшего желания их поцеловать, были сплошь облеплены слюной Калигулы) и несколько раз прикоснулся к ногам императрицы щекой, выбирая места посуше.

– Э нет, друг, так не годится, – сказал Калигула, внимательно следивший за действиями Кассия Хереи. – Давай-ка расплачиваться за проигрыш звонкой монетой, а не фальшивкой!

Херее пришлось наклоняться опять. Цезония, заметив нерешительность преторианца, капризно поджала губы. Когда Кассий Херея принялся за поцелуи, ноги Августы пришли в движение – Херея лобызал ноги Цезония, а Цезония все норовила то засунуть их в рот Херес, то зажать пальцами его нос…

Калигула хохотал, Каллист вежливо улыбался – игра, и в самом деле, получалась презабавнейшая!

– Ну довольно, довольно… – наконец проговорил сквозь смех Калигула, и преторианский трибун, сгорая от стыда, вновь занял свое место.

Игроки опять по очереди бросили кости. На этот раз фортуна улыбнулась злосчастному преторианцу.

– Ну где там твои… – проговорил с загадочной улыбкой Калигула. – Давай их сюда – делать нечего, мы проиграли…

Кассий Херея несколько мгновений не шевелился. Утонченность лица его – печать страха – сменилась какой-то суровостью, развисшие губы твердо сжались. Трибун закинул свою ногу на стол.

Калигула, казалось, спокойно поцеловал ногу победителя – только Каллист заметил, как на миг злобно сузились его глаза.

– Ну, что же ты? – прикрикнул император на Цезонию. – Не видишь – тебя ждут!

Кисло сморщившись, Цезония отвесила пару поцелуев.

Последним оказался Каллист. Медленно, как бы извиняясь за то, что в присутствии владыки ему приходилось целовать ногу кому-то другому, он приложился к стопе Хереи…

– Что же, продолжим игру, – мрачно сказал Калигула. – Где там кости?

Кости пошли по новому кругу. Все молчали – Калигула молчал. Победителем на этот раз случай выбрал Каллиста.

– Давай, Каллист-голова, забрасывай свои ноги на стол – ты видел, как то ловко проделывал Херея‚ – проговорил Калигула, внимательно всматриваясь в грека, – забрасывай обе, чего уж там…

– Да я скорее готов собственноручно отрубить их, чем пойти на такое! – продолжал Каллист. – Нет, ни за что!

– Ты отказываешься выполнять мой приказ? – император был будто бы удивлен. – Тогда я заставлю тебя!

Калигула поднялся со своего ложа.

Каллист словно увидел явление какого-то божества: он в страхе вытянул вперед руки, резко отшатнулся, не удержавшись, упал со своего ложа, простонал (Цезония стала подсмеиваться) и задом, задом пополз от стола.

– Ну… – грозно промычал Калигула.

Каллист сделал рывок назад и свалился в бассейн.

– Тону! Тону!.. – истошно завопил, барахтаясь, грек. – Тону!

Цезония тоже приподнялась, чтобы лучше видеть, как барахтается Каллист, а он барахтался просто великолепно: грек то поднимал руки вверх, призывая на помощь; то разводил их в стороны, стараясь удержаться на воде. Разбрасывая мириады брызг, он то громко, сильно кричал, то издавал какие-то горловые звуки, которые обычно издают захлебывающиеся (в бассейне воды было едва ему по пояс). Каллист тонул так забавно, что любой бы рассмеялся, – и божественные супруги весело хохотали.

Повеселившись добрых четверть часа (Кассий Херея все это время молчал, уставившись в стол), Калигула в конце концов позвал рабов, которые и вытащили вымокшего грека. Каллиста тут же переодели во все сухое, и он кое-как, будто утомившись в борьбе с водой, взгромоздился на свое ложе.

– Раз уж ты такой упрямый, придется, видно, тебе уйти отсюда нецелованным, – проговорил Калигула. («Зато и не обезглавленным», – подумал Каллист.) Все же, сдается мне, игра у нас получается неплохо – давайте сыграем еще разок!

Кости опять застучали о стол. Фортуне, наверное, захотелось еще раз полюбоваться, как барахтается Каллист: ему выпала «Венера» – максимально возможное число очков. Грек снова стал победителем.

Цезония захлопала в ладоши – ей тоже не терпелось опять увидеть представление Каллиста, но императору захотелось чего-то нового.

– Ты уже однажды выигрывал, дружище Каллист, – сказал Калигула. – Так не поделишься ли ты со мной своей удачей – не передашь ли ты мне свой теперешний выигрыш?

Когда Каллист увидел выпавшую ему костяшками «удачу», он впервые за всю игру заметно погрустнел – ему не очень-то хотелось вновь плескаться в воде, изображая тонущего. Неудивительно, что, услышав просьбу-приказ императора, он на этот раз совершенно искренне обрадовался.

– Да! Конечно! О чем речь! Все мое принадлежит тебе! – радостно закивал грек.

– Итак, решено – выигрыш мой. (Калигула тяжело посмотрел на Кассия Херею.) Да, я забыл сказать вам – на этот раз мы с вами играли на целование не ног, а…

Тут император, развернувшись на ложе, выпятил в сторону партнеров-игроков свой зад.

– Ах ты, проказник! – засмеялась Цезония, первая с большим удовольствием приложившись к его божественному сидалищу.

– Вот это штука! – весело вторил императрице Каллист и тут же последовал ее примеру.

Кассий Херея не смеялся.

– А где же Херея? – поинтересовался Калигула, оглядываясь. – Что-то я не чувствую его преданного дыхания!

В голове пожилого воина мелькали обрывки каких-то мыслей: достоинство, честь, верность, долг, предательство, смерть… Последнее обстоятельство, возникнув, не исчезло, как прочие, но мгновенно увеличившись, поглотило все остальное. «За невыполнение приказа цезарь и да покарает меня смертью», – загремели в ушах Хереи слова из клятвы, которую каждый преторианец давал гению императора.

– Эй, Каллист, помоги ему – он никак не может прийти в себя от волнения: так велика честь, которую ему оказывают! – со злорадством проговорил Калигула.

Каллист подвел бледного трибуна к Цезарю…

– Однако же, мне пришлось изрядно ждать этого Херею, – ворчливо сказал император, опять приняв положение, подобающее римлянину и мужу. – Он, видно, не обучен отдавать игорные долги. (Тут Калигула сумрачно посмотрел на преторианца.) Ну ничего, мы обучим тебя, мы предоставим тебе возможность потренироваться – я сам подберу тебе несколько евнухов с жирными задами, чтобы ты не промахнулся… Ну а теперь – идите, работайте! Мне тоже надо кое-чем заняться с Цезонией…

Кассий Херея, пошатываясь, вышел. Вслед за ним вышел и Каллист. «Херея получил хороший щелчок, – удовлетворенно подумал Каллист на пути в канцелярию. – В следующий раз, прежде чем бросаться спасать императора, он хорошенько все обдумает…

Мне же надо торопиться с Калигулой – Калигула, похоже, все меньше доверяет мне. Может, кто-то ему нашептывает обо мне?.. Нет, не должно – ведь вся его прислуга подобрана мною, да и мне бы доложили об этом. Император не настолько умен, чтобы разгадать меня, тем не менее он все более подозревает меня значит, он все более безумеет, значит, он должен умереть! Не могу же я постоянно сигать в бассейн только для того, чтобы поддерживать его чувство превосходства надо мной и уверенность в том, что я до смерти боюсь его! Вода слишком холодна, а я не слишком молод…»

Глава вторая. Благое намерение

Каллист не зря торопился, желая доложить Калигуле мамертинские тюремные вести первым – они распространились по Риму с достойной удивления быстротой. Наверное, их разнес сильный ветер, уже неделю не покидавший Рим.

Этот ветерок поймал Сарта где-то около полудня, когда египтянин, прибрав в зверинце и проголодавшись, заглянул на дворцовую кухню (разумеется, в те кастрюли, где готовилась пища для прислуги). Известия ошеломили Сарта – кусок пшеничной лепешки, только что с таким удовольствием разместившийся во рту его, плюхнулся обратно в чашку.

«Так что же, значит, Марк спасен, и мне больше не надо торопиться с Калигулой?» – мелькнуло в голове у египтянина.

«Пусть Каллист подыщет для покушения еще какого-нибудь сенатора, – прошептал кто-то рассудительный в его ушах. – Зачем самому теперь-то рисковать?..»

«Но разве дело тут в Марке? – подумал Сарт. – Разве только Марку был опасен Калигула?.. Да и разве Марку больше не опасен Калигула?.. Марк бежал, но не спасся, его спасет смерть Калигулы, а значит – и да погибнет Калигула!»

Сарт решил немедленно повидаться с афинянином Фесарионом, чтобы убедиться в его памятливости: в том, что происшедшие события не заставили его забыть его же обещание – спрятать нож египтянина в императорских покоях. Фесарион должен был проделать это уже на следующий день.

Позабыв было о еде, Саш прошел к каморке Фесариоиа‚ но когда он распахнул ее дверь (на этот раз египтянин, учтя свой предыдущий визит, не стучался), то оказалось, что те, кто думает, будто нахлебавшаяся горя душа способна без труда сдержать плотские позывы тела, далеки от истины. Голод тотчас же напомнил о себе Сарту: встрепенувшись, он впился в него где-то под ложечкой.

Голоду было с чего лютовать – Фесарион трапезничал. Он сидел на утлой табуретке за покосившимся столом, а на столе важно разлеглись: добрый окорок, величественный пирог, внушительная головка сыра, ну и, конечно же, она, любимица римских гурманов крупная краснобородка. Пленительная рыбеха, вся пропитанная каким-то захватывающим дух в свои объятия соусом, казалось, с удивлением глазела на окружающее ее убожество.

Как только заскрипела дверь, открываемая Сартом, Фесарион резко накренился, словно собираясь загородить от взглядов нежданного посетителя свое богатство. Впрочем, Фесарион, по-видимому, быстро уразумел, что странность его позы способна привлечь к столу еще большее внимание, да и телом-то он не слишком горазд, чтобы использовать себя вместо ограждения. Фесарион тут же дернулся в прежнюю позицию.

– Вот как я вовремя! – радостно воскликнул Сарт, делая вид, будто паника афинянина осталась незамеченной. – У меня с самого утра во рту ни крошки!

Нельзя сказать, что Фесариона сильно обрадовало сообщение египтянина о собственном рте.

– Садись, садись… – проворчал Фесарион, выдвигая из-под стола такую же ветхую табуретку, как и у него самого. – Сыра, что ли, тебе отрезать? – Тут Фесарион уставился в пол, как будто именно там, в какой-то половой щели, дожидался его ножа сыр, предложенный египтянину.

– Да, пожалуй, – скромно проговорил Сарт, но как-то невнятно, словно зажав что-то в зубах.

Фесарион посмотрел на Сарта и обомлел – египтянин уже успел потянуть с блюда сочную ляжку и теперь откусывал от нее…

Ляжка не остановила Сарта. За ней последовали: пирог, сыр, рыба – куски и куски, и все изрядной величины. Фесарион тяжело вздыхал, уста его бездействовали – наверное, афинянин рассчитывал своим примером заразить Сарта быстрее, нежели пища могла бы его насытить.

– А что же ты? Уже наелся? – прошамкал с набитым ртом египтянин немного погодя.

– Ну, если я могу насытиться теми кусками, которые ты отправляешь в свой рот, то наелся, и уже давно, – хмуро сказал Фесарион. – Но зачем ты пришел? Думаю, не только для того, чтобы съесть мой обед?

Сарт наконец-то удовлетворился столом – он протер руки и губы какой-то тряпкой, лежавшей на столе (наверное, она служила Фесариону салфеткой) и, ни мало не смущаясь недовольством афинянина, назидательно произнес:

– Хорошая пища врачует тело, хорошее дело врачует душу. Раз мне завтра предстоит испить горькое лекарство очищения души – рисковать жизнью, отбирая жизнь у тирана, – то сегодня я должен, по крайней мере, укрепить свое тело. Кроме того, не забывай – смерть Калигулы несет очищение нам обоим (очищение от подлости страха, пресмыкательства, униженности), в то время как горечь врачевания достанется вся, без малого, мне одному. Ведь ты почти что ничем не рискуешь, кроме этого «почти что», без которого не обойтись… Итак, Фесарион, значит, решено – завтра?..

– А я, честно говоря, думал, что ты пришел сказать мне, что наше дело не состоится, – уныло прогнусавил Фесарион. – Коли сенаторы сумели даже вытащить преторианца из тюрьмы (ты, конечно, уже слышал об этом), то убить Калигулу им не составит особого труда, стоит только немного подождать…

Сарт едва не бросился на афинянина с кулаками (во всяком случае, именно так показалось самому Фесариону) – египтянин резко вскочил, отбросил стол, который обязательно упал бы, если бы не был сильно перекошен в его сторону.

– Неужели ты не способен не быть рабом?! – вскричал египтянин. – Неужели тебя всего разъела язва рабства, не оставив ни единого здорового кусочка? Неужели ты умер для свободы? Неужели кровь твоего отца, которую пролил Калигула, не палит огнем твою душу? Неужели те поклоны, которые ты отбиваешь тирану, не впиваются в тело твое, словно крючья палача?

– Да я не отказываюсь от нашего плана, нет, что ты, – поспешно ответил Фесарион с некоторой толикой испуга. – Просто мне подумалось, что тебе будет труднее осуществить его, нежели сенаторам – ведь тебя могут даже не допустить к Калигуле.

– Меня пропустят к нему, можешь не сомневаться. Я найду, что сказать, – произнес спокойнее Сарт.

– А если император не соизволит завтра посетить комнату Муз?

– Что же, значит, будем ждать другого раза. – Тут египтянину пришло в голову, что, задавая вопрос, Фесарион, возможно, не столько беспокоился о Калигуле, сколько о судьбе ножа, который он должен был подложить под ковер комнаты Муз. – Что же касается той вещички, которую я дал тебе, то, если она останется не использованной, ты сможешь забрать ее обратно вечером: ведь вы, насколько мне известно, убираетесь в императорских покоях по два раза на день. (Фесарион согласно кивнул). Итак, – продолжал египтянин, – значит, договорились: завтра в комнате Муз под ковром у правой ножки императорского кресла я буду искать тот предмет, что передал тебе. А теперь прощай – мне надо кормить моих зверей. Да поможет нам Юпитер!..

– Да, да, – тихо промямлил Фесарион и опустил глаза.

Сарт поспешно вышел, чтобы удержаться от искушения взбодрить афинянина, нашлепав его по его обвислым щекам.

* * *

Утро следующего дня пробудило Сарта теплом и светом жизни. Египтянину показалось, что оно шепнуло ему: «Я ведь нравлюсь тебе, так стоит ли тебе делать то, что ты задумал, рискуя жизнью – рискуя расстаться со мной навсегда?»

«Навсегда я расстанусь с тобой, если струшу, если дрогну сегодня – тогда ты не будешь мне нужно больше, – мысленно ответил Сарт. – Я не смогу ощущать тебя, любоваться тобою, презирая себя. Нет уж, я не сверну…»

Сарт прошел в ту часть дворца, которая прилегала к покоям императора, и стал внимательно прислушиваться к гомону прислуги. Египтянин ожидал, что кто-нибудь невзначай скажет о Калигуле, что тот, мол, развлекается в своей любимой комнате Девяти Муз, и вот какой-то раб мельком заметил, что видел, как Калигула вместе с музыкантами и певцами проследовал туда…

Сарт тут же шагнул в приемную. За большим дубовым столом там сидел один из секретарей Калигулы, его вольноотпущенник Метрувий – именно он мог пропустить или не пропустить к императору. Счастливчикам Метрувий давал в сопровождающие раба и золоченую пластинку с изящным рисунком – то был пропуск. Кроме Метрувия, в приемной находились четыре преторианца.

– Привет тебе, Метрувий, – сказал Сарт, прикрыв за собой дверь. – Я хотел бы немедленно повидать императора…

– Императора? А что там у тебя? – вяло спросил Метрувий, видно, уже заранее собравшись отказать. – Цезарь принимает сегодня, но не могут же его беспокоить все подряд!

– У меня важная новость – одна моя львица тяжело заболела… – начал было рассказывать Сарт, но Метрувий, не дослушав, перебил его:

– Да ты сам-то здоров ли, приятель?.. И по таким пустякам ты намерен тревожить императора?! Сходи лучше в канцелярию – пусть Каллист даст тебе какого-нибудь мясника, чтобы он помог тебе убить твою львицу и снять с нее шкуру, пока она не издохла!

– Но это не просто львица, – возразил Сарт. – Это Хрисиппа, любимица цезаря. Божественный Калигула велел мне хорошенько присматривать за ней, а в случае ее болезни сразу же докладывать ему. Ты мешаешь мне выполнить его приказ!

Хрисиппа полюбилась Калигуле тем, что, прежде чем разорвать свою жертву – какого-нибудь сенатора или всадника, которого подсаживали в ее клетку по приказанию Калигулы, – она долго игралась с ней, словно большая кошка с мышонком. Это было интересно наблюдать. Чтобы случайно не подвернулся такой умник, который сказал бы, что Хрисиппа здорова, египтянин несколько дней подряд подсыпал львице в воду всякую гадость, так что она и в самом деле чувствовала себя неважно.

«Конечно, львица – не велика птица, – подумал Метрувий, – но Калигула и за меньшее убивал. Значит, надо пропустить этого звериного служку в императорские покои – пусть сам объясняется с Цезарем».

Вслух секретарь Калигулы сказал:

– А, Хрисиппа… Это другое дело. Пожалуй, я пропущу тебя.

Метрувий тут же дернул за шнур, и из какой-то малоприметной двери в стене выскочил черный раб, по-видимому, нубиец.

Нубиец тщательно прощупал каждую складочку одежды Сарта разумеется, его поиски не увенчались успехом. После этого египтянин получил золоченую пластинку-пропуск, и затем вместе с рабом-провожатым он был пропущен в императорские покои.

Раб провел Сарта через несколько комнат, у двери каждой из них стояли преторианцы. Нубиец говорил пароль, египтянин показывал пластинку, и солдаты пропускали их. В одной из комнат Сарт увидел маленького, сморщенного старичка. Это был Тинисса‚ доверенный слуга Калигулы и его раб. Тут-то они и остановились.

Нубиец повернул назад, и, как только дверь за ним захлопнулась, старичок сладким голоском спросил у египтянина, что ему нужно от Калигулы. Сарт рассказал свою историю – старичок скрылся за высокой красного дерева дверью, которая как раз и вела в комнату Девяти Муз.

Ожидать пришлось недолго. Вскоре Тинисса вернулся и важно произнес:

– Божественный Калигула сейчас занят – он слушает флейтисток‚ но, может быть, он все же найдет какое-нибудь мгновение для тебя. Осторожно приблизься к нему и ожидай, когда он соизволит заговорить с тобой.

Сказав это, сладкий старичок распахнул дверь, и Сарт не без волнения шагнул в знаменитую комнату Девяти Муз.

Эта комната была по-императорски велика, вдоль стен ее стояли статуи всех девяти Муз-покровительниц пения, танцев, поэзии, науки, театра. В глубине комнаты на большом кресле-троне восседал Калигула; к креслу его вела ковровая дорожка – та самая, под которой Сарт рассчитывал отыскать свой нож. По правую руку от Калигулы бесновались флейтистки, и в этом не было ничего удивительного, ведь флейта (или, точнее, авлос) – инструмент Диониса, веселого виноградного бога. Под их аккомпанемент несколько певичек грубыми полосами выводили незамысловатые песенки, если и могущие привлечь внимание, то только разве что своей непристойностью. Впрочем, Калигула, казалось, был вполне доволен и музыкантами, и певцами: сидя на своем кресле, он то притоптывал, то прихлопывал, то подпевал.

Цезарь словно не заметил Сарта – сидя вполоборота к двери, он даже не повернул голову в его сторону. Однако при этом было бы неразумно обвинять Калигулу в невнимательности, которая, как известно, порождается беспечностью. Император, однако, не был беспечен – после нескольких покушений он был весьма пуглив. Просто Калигула был предупрежден Тиниссой о том, что некая песчинка жаждет прицениться к его сандалии, – разумеется, он не мот быть более участлив). Другое дело, что песчинка могла очеловечиться, и для этою ей надо было немного – превратиться в песчаную бурю и снести великолепные одежды цезаря, которые прикрывали кучу пепла.

Сарт не успел сделать и трех шагов по направлению к Калигуле‚ как его догнало рассерженное стариковское шипение:

– Падай ниц, негодный, и ползи, ползи к божественному! Падай ниц!..

Египтянин, ничуть не склоняя свою гордость, преклонил свои колени и пополз (ковер оказался ближе – стало удобнее выхватить оружие).

Когда Сарт таким способом подобрался к креслу императора (между тем Калигула все «не замечал» его), то он обнаружил, что правая ножка императорского кресла стояла как раз на том самом углу ковра, под который Фесарион должен был еще утром подложить нож. Наверное, Калигула сам передвинул свое кресло, чтобы было удобнее наблюдать за актерами…

Ничто не вечно, кроме вечности – в конце концов представление закончилось, исполнительницы удалились, и вот тут-то Калигула заметил Сарта.

– Чего тебе? – буркнул он.

– Я бедный служитель твоего зверинца, о цезарь!.. Беда привела меня к тебе – Хрисиппа заболела!

– Что ты мелешь, скотина?.. Какая еще Хрисиппа!.. Та, что ли, потаскушка, которая спит с тобой? (Калигула прекрасно знал Хрисиппу, но ему захотелось немного попугать египтянина – поразвлечься.)

Сарт уткнулся головой в ковер, как будто сраженный гневом императора, и трусящимся голосом пролепетал:

– Хрисиппа – львица, цезарь… Та самая львица, которую ты так часто угощал всякими негодяями…

– Ах, львица… Да ты, негодяй, что же, хочешь сказать, что я отравил ее?..

– О нет, божественный, нет, клянусь твоим гением!.. – завопил Сарт, но Калигула уже не слушал его.

– Замолчи! – недовольно бросил император.

Сарт, прекратив свои вопли, мельком взглянул на Калигулу – цезарь внимательно всматривался во что-то… Сарт скосил глаза Калигула смотрел на человека, только что вошедшего в комнату через бесшумную дверь.

Этого человека знал Рим, хотя он не был ни сенатором, ни всадником, но был сыном одного из многочисленных клиентов некоего Гая Цинцинната‚ отпрыска древнего рода Квинкциев. Квинту Плантию (так звали вошедшего) известность принес его голос и его песни, вплетенные в голос кифары, – песни о величии Рима и величественности его граждан, эпически просторные, лирически тончайшие.

Как это нередко бывает, в представлении римлян певец со временем воплотился в, символ того, о чем он пел, символ (а для людей с развитым воображением – олицетворение) римской доблести, что, конечно же, не могло понравиться Калигуле.

Однажды император, прослушав в театре выступление Квинта Плантия, как только певец закончил, предложил ему станцевать что-нибудь под веселый барбитос или флейты («У такого артиста наверняка не только голос ловок, но и ноги», – сказал при этом Калигула.) Квинт Плантий, по-видимому, увлеченный (или упившийся) собственной песнью не менее, чем зрители, молча покинул подмостки. Это было величайшим оскорблением цезаря – нарушением приказа его… Калигула не стал долго раздумывать – он повелел выйти на сцену флейтистам, прицепить, для смеха, Квинту Плантию кожаный фаллос (который был одним из обычных атрибутов комедиантов того времени) и заставить его танцевать, хотя бы палками. Все тотчас же было исполнено – несколько отрезвляющих ударов, и Плантий запрыгал по сцене, тряся забавной безделицей.

С тех пор так и повелось – выступления Квинта Плантия заканчивались непристойным танцем, что не оставляло и следа от их очарования. Калигула был доволен, растоптав очередное достоинство, ведь один из способов стать величественным – это ниспровергнуть чье-то величие (однако при этом завоеванная грандиозность обращается не в высь, но в бездну). Для римлян же – тех, кто почище, – кифаред Квинт Плантий словно умер, правда, на земле осталась его тень, выплясывающая на его могиле…

– А вот и Плантий наконец-то пожаловал, – насмешливо произнес Калигула. – Негодник, я ожидаю тебя с самого утра!

– Я торопился, государь… – принялся виновато оправдываться певец, но Калигула перебил его:

– Торопился?.. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что в спешке что-то позабыл? Кифара, вроде, с тобой, твой кожаный набедренник хранится у меня (у меня он не пропадет, будь спокоен!)… Может, ты растерял по дороге свои напевы?

– Нет, цезарь, я…

– Ну так давай, приступай! (Калигула не собирался мерить глубину своего терпения выслушиванием оправданий.) Напой для начала мне хотя бы что-то из Вергилия, а уж потом можешь бормотать свои вирши!

Квинт Плантий взял кифару в левую руку, ударил по струнам изящным плектром и запел. В воздухе стали возникать образы соразмерные, сияющие, загадочные… Звуки рождались и умирали, таинство жило.

Тем временем Сарт все еще лежал под ногами у Калигулы – император, увидев Плантия, словно забыл про него.

«Хорошо еще, что Калигула не велел мне убираться прочь тогда бы мне пришлось действовать впопыхах, не раздумывая, – пронеслось в голове у Сарта. – Однако у меня все равно не так уж много времени, так что, раздумья, поторопитесь! А ну-ка подскажите, как мне достать из-под ковра, придавленного императорским креслом, свой нож?»

Сначала, до прихода певца, египтянин рассчитывал на то, что Калигула, отпустив певичек и флейтисток, придаст комнате обычную симметричность, то есть, другими словами, поставит свое кресло так, как оно обычно стояло: на мраморе пола, а не на ковре. Но принцепс, увы, не догадался поступить согласно его, Сарта, желаниям, так что же ему теперь оставалось делать?.. Ждать, пока уйдет и Квинт Плантий?.. А что, если Калигула все равно не уберется с ковра?.. Значит, оставалось одно…

Сарт крепко сжал руками плотный ворс ковра и бросил быстрый взгляд на Калигулу – император сидел отрешенный, погрузившись в мир песни, полуприкрыв глаза… Сарт резко дернул ковер на себя.

Императорское кресло шатнулось и с грохотом упало, вместе с ним повалился на пол и Калигула. Египтянин быстро откинул правый угол ковра, под которым должен был лежать его нож… Ножа не было – Фесарион подвел его!

В этот момент в комнату Муз ворвались четверо преторианцев вместе со старым Тиниссой – видно, они расслышали шум падающего кресла. Тинисса тут же кинулся к императору (к его радости, Калигула, разумеется, был жив), а преторианцы принялись за императорских подданных – они прижали к полу и Сарта, и Плантия, приставив мечи к их спинам.