Текст книги "ЛЕСНОЙ ЗАМОК"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Эпилог
ЛЕСНОЙ ЗАМОК

В самом начале я представился как Д. Т., и это не было целиком и полностью ложью. Так сокращали мое имя, Дитер, в те дни, когда я обитал в теле и образе офицера СС, а дни эти продлились до самого окончания Второй мировой войны (когда Дитеру пришлось сломя голову улепетывать из Берлина). Так я и оказался поневоле чуть ли не замешан в бунт, который разразился в самый разгар растянувшегося на всю ночь праздника. Дело происходило в концлагере, только что освобожденном американцами, 30 апреля 1945 года.

В крошечном боксе меня допрашивал американский психиатр в ранге капитана, прикомандированный к освободившей лагерь дивизии. В ожидании волнений ему выдали кольт сорок пятого калибра, который лежал сейчас на столе у него под рукой. Мне было понятно, что с оружием капитан обращаться не умеет; в конце концов, он был врачом, пусть и в офицерском чине.

Судя по нашивке с фамилией, психиатр был евреем, и, конечно же, его потрясло все увиденное.

Пацифист по складу характера, этот еврейский вояка старался по возможности минимизировать собственные негативные впечатления, то есть буквально затыкал себе нос, стараясь не вдыхать разливавшееся по всему лагерю зловоние. Чем сильнее ликовали спасенные из застенка узники, тем больший смрад они источали. Дополнительным источником заразы, разумеется, был я, единственный попавшийся ему в руки противник, которому велено было оставаться с глазу на глаз с психиатром в крошечном боксе. Где-то после полуночи начался допрос.

Почувствовав, что мы с капитаном подобны двум жертвам кораблекрушения, выброшенным волной на крошечный утес, где троим уже не разместиться, я, разумеется, решил сыграть на эмоциях. Для меня настала трудная пора, воистину час поражения; меня, можно сказать, полностью вывели из игры. Маэстро только что списал меня в действующий резерв. «Попасись, пока суд да дело, на воле, – сказал Он мне. – Я переношу наши действия за океан, в США, и призову тебя, как только определюсь с конкретными планами на означенной территории».

Я даже не знал, верить Ему или нет. В нашей среде ходили самые невероятные слухи. Кто-то из бесов осмелился утверждать, будто самого Маэстро то ли сместили, то ли изрядно понизили в должности.

Подобный поворот событий, соответствуй наглый навет действительности, означал бы, что и в царстве Сатаны имеются выси и бездны, недоступные моему разумению. Так что я, последовав примеру смертных, постарался не принимать этого близко к сердцу. Я решил затеять игру на свой страх и риск. Мне захотелось позабавиться с. еврейчиком, сделав вид, будто я готов открыть ему тайну истинно нацистского взгляда на мир. До тех пор мы евреям такого не объясняли, так что я в психологическом плане ступил на terra incognita.

Успех отчасти сопутствовал мне. Дитер был очаровательным эсэсовцем: высокий, быстрый, белокурый, голубоглазый, насмешливый. Чтобы завернуть гайку потуже, я даже выставил его нацистом колеблющимся. С истинно мастерским притворством я завел речь о прискорбных эксцессах, без которых, увы, не удалось обойтись фюреру на пути к подлинным свершениям. За стенами нашего бокса только что освобожденные узники концлагеря бесновались на парадном плацу. Те, кто не успел еще сорвать голос, орали. Ночь шла, и ситуация становилась для еврейского капитана все менее и менее выносимой. В глубине сознания у каждого средней руки пацифиста сидит – можете в этом не сомневаться – прирожденный убийца. Потому-то, в первую очередь, такой человек и становится пацифистом. В конце концов, не выдержав моих, как ему справедливо представлялось, издевательств над его моральными ценностями, американец схватил кольт, сумел-таки нажать на курок и застрелил меня.

Могу сказать, что мне не раз доводилось покидать то или иное бренное тело. Так я поступил и на сей раз. И переместился в Америку. Маэстро, выслушав мой рассказ, заметил: «Что ж, этот еврейский капитан подсказал, как нам следует действовать дальше. Отныне мы будем инвестировать и в арабов, и в евреев одновременно!» После чего пожелал мне удачи и отправил меня попастись на воле в Америке. Однако это другая повесть, к сожалению куда менее интересная. Всё, включая меня самого, съежилось в масштабах. Я перестал быть частью истории.

Остается только объяснить, почему я решил назвать свою книгу «Лесной замок», а не как-то иначе. Остается ответить на естественный вопрос, возникающий у всякого, кто проследовал вместе со мною по жизни Адольфа Гитлера, от рождения (и даже того, что ему предшествовало), через детство и отрочество, вплоть до середины, примерно, юности: «Дитер, а при чем тут какой-то замок в лесу? О лесе в твоей книге говорится много, а вот о замке – ни слова».

Я бы ответил так: «Лесным замком» прозвали свой концлагерь, где меня, Дитера, застрелили, его тогдашние узники. «Лесной замок» был разбит на пустыре, некогда представлявшем собой картофельное поле. Не было ни там, ни вокруг ни деревьев, ни хотя бы намека на замок. И вообще ничего интересного – вплоть до самого горизонта. Название таким образом содержало явную издевку, видно, придумал его какой-то остроумец. Узники гордились тем, что им удалось сохранить чувство иронии до самого конца. Ирония стала для них твердыней веры. Стоит ли удивляться тому, что честь изобретения издевательского названия принадлежала одному из уроженцев Берлина.

Если ты немец, и умный немец, то без иронического отношения к жизни тебе никак. Немецкий язык возник изначально как говор простолюдинов, как речь земледельцев-язычников, как средство коммуникации разбившихся на племена охотников и скотоводов. Так что этот язык полон утробной силы, у него вечно бурчит живот, с шумом вздымаются легкие и со свистом работает дыхательное горло; он хорош, когда надо добиться подчинения от домашних животных; на нем удобно выражать чувства, возникающие при виде свежепролитой крови. Учитывая, какая миссия была возложена на немцев в ходе столетий, – вкусить благ западной цивилизации, прежде чем у них окончательно отнимут такую возможность, – я не нахожу ничего удивительного в том, что многие представители немецкой буржуазии, перебравшиеся в большие города из утопающих в грязи деревень, стараются говорить по-немецки так, чтобы этот язык звучал мягче шелка. Особенно дамы. Я намеренно абстрагируюсь сейчас от немецких слов невероятной длины, представляющих собой подлинную угрозу сегодняшним представлениям о технологичности; нет, я имею в виду приторные нёбные звуки, призванные услаждать слух недоумков. Однако для каждого умного немца, в особенности из Берлина, ирония вносит в подобные языковые старания существенную коррективу.

Ну хорошо, я понимаю, что опять отвлекся, однако именно это я и намеревался сделать. Потому что лирическое отступление позволило мне вернуться к самому началу нашего повествования, когда Дитер был членом специального отдела IV-2a. Надеюсь, мы с вами прошли с тех пор изрядную дорогу. Если, предав Маэстро, я не обреку себя на ликвидацию, то когда-нибудь, не исключено, продолжу повествование и поведаю о том, как помогал Адольфу Гитлеру в его политическом становлении на протяжении всех двадцатых и в начале тридцатых годов, потому что именно в этот период с Адольфом случилась любовь всей его жизни, а полюбил он Гели Раубаль, дочь Анжелы. Гитлер был без ума от этой пышнотелой смазливой блондинки. Их взаимоотношения носили на редкость извращенный характер. Как изволила однажды выразиться Путци Ханфштенгл, высокопоставленная сподвижница Гитлера, профессиональная пианистка и светская львица, «Адольфу нравится играть только на черных клавишах».

В 1930 году Гели Раубаль нашли мертвой на полу ее спальни в апартаментах, отведенных ей Гитлером в одном из флигелей дома на Принцрегентштрасе в Мюнхене. Ее застрелили. Или она застрелилась. Истину так никогда и не установили. Да и вообще обставили дело со всей возможной таинственностью.

Эта загадочная гибель не дает покоя и мне самому. Буквально за несколько дней до трагического происшествия Адольф Гитлер был выведен из моей клиентелы. С оглядкой на возросшее могущество будущего фюрера Маэстро решил, что направлять его отныне должна сущность, иерархически более важная, чем я. Строго говоря, мне кажется, что Он решил заняться этим лично. Так или иначе, о смерти Гели мне так и не удалось выяснить ничего определенного. Трагедию окружили полным молчанием. Через три года Гитлер со своими национал-социалистами пришел к власти, и мне было приказано войти в тело славного эсэсовца по имени Дитер. Вынужден признаться, что я так и не простил Маэстро понижения по службе, и, если искать одну-единственную причину, по которой я написал данную книгу, то лучше всего подойдет та давняя, так и не изгладившаяся обида.

Хотя следовало бы принять во внимание и другой мотив. Не может ли быть такого, что Маэстро, которому я служил в сотнях ролей, гордясь тем, что являюсь ближайшим помощником самого Сатаны, обвел меня вокруг пальца? И разве не свидетельствует кое-что о том, что Он вовсе не Сатана, а лишь один из Его сподвижников, один из миньонов, пусть и весьма высокопоставленный?

Ответа нет да и быть не может, но сам вопрос породил во мне бунтарские настроения.

И если читатель сейчас расстроится, заподозрив, что сам обманут, что вместо слов и суждений самого Сатаны ему в этой книге не раз подсовывали сардонические высказывания очередной промежуточной инстанции, я отвечу на это так: бесовского во мне осталось достаточно, чтобы ничуть вам не сочувствовать. Потому-то мы, бесы, и бессмертны, что у нас хватает мудрости понимать: ответов не существует – есть только вопросы.

А разве не соответствует действительности и то предположение, что вполне можно встретить беса, работающего на обе стороны? Да станет оно приятным сюрпризом для тех, кому хватило терпения дочитать эту книгу до конца. Я ведь и сам не знаю, сочинил ли ее в целях вербовки новых клиентов или в поисках гипотетически преданного друга. У меня нет ответа, однако хорошо сформулированным вопросам суждена долгая и содержательная жизнь.