Текст книги "ЛЕСНОЙ ЗАМОК"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Перед отъездом Клара самую малость всплакнула.

– За что ты меня прогоняешь? – спросила она. – Я ведь тебе поклялась.

– Скажи-ка мне, – возразила Фанни, – а на чем основывается твоя так называемая святая клятва?

– Я поклялась памятью моих умерших братьев и сестер. Это был не слишком удачный ответ. Фанни внезапно пришло в голову, что Клара, подобно ей самой, может считать себя в глубине души ведьмой; кроме того, не исключено, что она недолюбливала своих братьев и сестер, по меньшей мере кое-кого из них.

Воспользовавшись своими связями в Министерстве финансов, Алоис нашел Кларе вполне приличное место в Вене. Ей предстояло стать полугорничной-полукомпаньонкой в доме у скромной пожилой дамы. (Алоис, безусловно, пекся и о том, чтобы у племянницы не возникло соблазна лишиться невинности.) Так что, честно проработав четыре года личной прислугой на постоялом дворе и прожив все это время в самом крошечном чулане чердачного этажа, Клара сложила пожитки в тот же самый саквояж, с которым прибыла из деревни, и уехала на новое место работы в Вену.

Если Фанни теперь и стало спокойнее жить с Алоисом, на душе у нее остался пренеприятный осадок. С чего это она взяла, что недоверие к Кларе было оправданным или хотя бы честным? А вдруг все дело в злости, одолевающей Фанни, как зубная боль? Про злость свою она кое-что знала. Именно из-за нее Фанни и считала себя ведьмой.

Как Фанни и предчувствовала, она скоро забеременела. И хотя ее недавнюю жестокость это кое-как оправдывало, терзаться угрызениями совести она не перестала. Она заставила гражданского мужа рассчитать самую милую девушку из всех, кого до сих пор встречала, и в иные дни с трудом удерживала себя от того, чтобы заговорить о ее возвращении. И если молчала, так только потому, что тут же начинала терзаться сомнениями: а что, если Алоис предпочтет ей Клару? Да и сама девица вмиг отречется от собственной клятвы. И как это будет несправедливо по отношению к еще не появившемуся на свет ребенку!

Через четырнадцать месяцев после того, как Анна Глассль получила официальное разрешение на раздельное проживание с мужем, Фанни родила мальчика, которого Алоис без колебаний назвал тоже Алоисом. Правда, не Алоисом-младшим – пока еще нет. Мальчика записали Алоисом Матцельбергером, и Алоиса Гитлера это раздосадовало. Тут же он поневоле вспомнил то, что до тех пор изо всех сил старался вычеркнуть из памяти: ребенок, вынужденный войти в мир под фамилией матери, ежечасно и ежеминутно испытывает то же ноющее чувство пустоты, какое возникает в пустом желудке. Теперь, отходя ко сну, Алоис-старший еженощно осыпал мысленными проклятиями Анну Глассль.

Не такой он был человек, чтобы разбрасываться проклятиями налево и направо. Накапливающиеся в душе проклятия он считал чем-то вроде личного золотого запаса. Тем не менее он проклинал жену каждую ночь, изливая на нее потоки желчи. Поэтому не слишком удивился, когда Анна умерла. Совершенно внезапно! И пусть произошло это еще четырнадцать месяцев спустя, когда Фанни уже вновь была беременна, Алоис все равно полагал, что без его анафемы здесь дело не обошлось. Он рассматривал это как вынужденные (и чрезмерные) расходы для достижения желанной цели. Чрезмерные – потому что следовало считаться с непредусмотренными побочными последствиями.

В свидетельстве о смерти значилось, что ее причина неизвестна. Это убедило Алоиса в том, что Анна покончила жизнь самоубийством. И это ему не понравилось. Суеверен он не был, по меньшей мере, не сомневался в том, что ни Бог, ни Дьявол не могут вмешиваться в земные дела. Скорее, как он не раз излагал за кружкой пива, краеугольным камнем его веры было разумное и самодостаточное управление, осуществляемое одними людьми и адекватно воспринимаемое другими. Бог, в какой бы дали Он ни обитал и какими прерогативами ни обладал бы, безусловно, относился к всеобщей системе управления одних людей другими точно так же, как сам Алоис, а именно как к исполнению собственного Промысла, реализуемого эффективными усилиями безупречных чиновников вроде Алоиса. Мысли эти Алоис почерпнул не у Гегеля, он не читал Гегеля, он и имя такое едва ли слышал; но какое это, собственно говоря, имело значение? Алоис с Гегелем думали одинаково: сила этой мысли распространялась на все живое. Для Алоиса это было настолько ясно, что не нуждалось ни в каких подтверждениях.

При таких жизненных установках Алоису было ясно, что со смертью все и заканчивается. Умереть можно от прободного аппендицита или, допустим, от чахотки, как его собственная мать Мария

Анна, разницы никакой. И все же мысль о самоубийстве жены его некоторым образом угнетала, ему нравилось засыпать моментально («захрапев и запердев», как он выражался в компании собутыльников). А мысль о том, что Анна Глассль вполне могла покончить с собой, не давала ему уснуть вообще. Конечно, ему следовало прибыть на похороны, но он не хотел присовокуплять к невеселым ночным раздумьям образ Анны в гробу, поэтому ритуалом проманкировал. И это дало новую пищу городским пересудам.

Так или иначе, какова бы ни была подлинная причина смерти его жены, отныне его ничего не связывало. А значит, он был свободен сочетаться законным браком со своей гражданской женой и домоправительницей Франциской Матцельбергер и не стал мешкать с этим. Фанни была уже на восьмом месяце (да и ребенок ожидался второй), и ее живот сильнее всего смахивал на необъятную и неподъемную дыню. Ему было сорок шесть, ей – двадцать два, и свадьбу решили сыграть не в Браунау, а по соседству, в Рансгофе-не, что, впрочем, означало утомительную для беременной невесты семикилометровую поездку в два конца (а в общей сложности километров набегало все четырнадцать).

Но она поклялась, что не станет венчаться в Браунау. И дело было не только в бабьих пересудах. Молодые мужчины, провожая ее взглядом, понимающе хмыкали.

Алоиса это огорчило. Прежде всего, пришлось дополнительно потратиться на наемную карету для двух приглашенных им на церемонию офицеров таможни. Трата, может, и несущественная, но все равно ненужная. Кроме того, Фанни его просто-напросто разочаровала. Новобрачная застеснялась там, где стесняться было нельзя, а главное, нечего.

Хуже того, она оказалась весьма нервной мамашей. Настояла на том, что второго ребенка рожать будет в Вене. Там повивальная бабка не посмотрит на нее с таким осуждением, сказала она мужу. Да и кто бы на ее месте, задала она риторический вопрос, положился на жительницу Браунау? А это означало новые траты.

Анна Глассль при всех своих недостатках была истинной дамой, а вот про Фанни, с огорчением признался себе Алоис, такого никак не скажешь. Конечно, он и не ждал ничего подобного от дочери обыкновенного, пусть и зажиточного, крестьянина, но все же в первое время она обнаруживала заметный прогресс в этом отношении. И вдруг все покатилось в обратную сторону. Когда он впервые познакомился с ней, у нее была прекрасная походка, она отличалась проворством и расторопностью и буквально очаровывала посетителей ресторана. Тогда ему казалось, что таких бойких и смышленых официанток не существует в природе.

Сейчас она сама начала орать на прислугу, весь ее темперамент ушел в эту вновь появившуюся раздражительность. И в трех комнатах их гостиничного номера особого порядка не было. А когда он разок предложил вернуть Клару, Фанни выговаривала ему за это весь вечер.

«Да, – говорила она. – И тогда ты сможешь проделать с Кларой то же самое, что уже проделал со мной. Бедная Анна Глассль».

Бедная Анна Глассль!… Алоис начал догадываться о том, что покойница снится теперь по ночам и самой Фанни. Выходит, новый брак пробуксовывал. Да и сам по себе не больно хорош. Просто противно входить каждый вечер в одну и ту же свару.

Перед тем как родить их дочь, Анжелу, Фанни две недели провела в Вене, и все это время ему пришлось платить няне, присматривающей за Алоисом Гитлером-младшим. К концу первой недели Алоис-старший соблазнил няньку. Она была на пятнадцать лет старше, чем Фанни, с тяжелым и угрюмым лицом, а в постели, когда дело дошло до этого, не знала устали, но теперь он, по меньшей мере, мог спать спокойно, потому что она безропотно вставала каждый раз, когда мальчик принимался плакать и звать маму.

До тех пор он Фанни не изменял. А теперь, чтобы не утратить аппетита к несимпатичной няне, ее поневоле пришлось чередовать с кухаркой. Фанни вернулась из Вены больной и измученной и, конечно же, сразу обо всем догадалась. Но не набросилась на Алоиса с кулаками, а только тихо расплакалась. Ей неможется, сказала она, а ждать, пока ей не станет лучше, он, понятно, не собирается. В очередной раз обозвала мужа кобелем.

Прежде чем пожениться, они прожили вместе почти три года, а теперь, когда Анжеле исполнился только годик, ее мать серьезно заболела. Многое свидетельствовало о самом настоящем душевном расстройстве. Ее бросало то в жар, то в холод; она веселилась и тут же впадала в истерику; она полностью утратила интерес к мужу и оказалась не способна надлежащим образом заботиться о детях. Какой-то врач сказал ей, что у нее начинается туберкулез. Клару выписали из Вены сидеть с Алоисом-младшим и Анжелой буквально в тот же день, когда Фанни съехала с постоялого двора в Браунау и перебралась в городок Лах, в самом центре лесного массива Лахенвальд (Смеющийся Лес), но ни это название, ни чистый лесной воздух ей не помогли. В Лахе она прожила десять месяцев – и там же и умерла.

Книга третья
МАТЬ АДОЛЬФА

1

В эти последние месяцы Клара навещала больную чаще, чем Алоис, и обиды, которые успели причинить друг дружке женщины, оказались практически забыты. В первый же приезд Клара рухнула на колени перед кроватью, на которой лежала Фанни, и сказала:

– Ты была права. Не знаю, сумею ли я сдержать клятву. Фанни, в свою очередь, заплакала в голос.

– Ты сумела бы, – сказала она. – Но теперь я тебя от нее освобождаю. У нас с ним все кончено.

– Нет, – воскликнула Клара, – мое обещание остается в силе! Оно теперь незыблемей, чем когда-либо.

В тот миг ей показалось, будто она наконец поняла, что это за штука такая – истинное самопожертвование. И она пришла в экстаз. Ее учили приуготавливать душу именно к таким высоким, очистительным мгновениям. Ее учил этому отец – или, вернее, так называемый отец, – старый Иоганн Пёльцль, который не любил никого, кроме Господа. «Любовь к Господу нашему Иисусу Христу переполняет меня каждый день и составляет главное содержание моей жизни», – внушал он ей, будучи и впрямь благочестивее не только любого другого мужика, но и любой бабы во всем Шпитале. Часто за ужином, после благодарственной молитвы, он говорил Кларе (особенно с тех пор, как ей стукнуло двенадцать), что пожертвовать тем, чего тебе сильнее всего хочется, это кратчайший путь осознать величие Страстей Христовых. Причем жертвовать нужно не только вещами и помыслами, но и заветными мечтами. В конце концов, разве Господь Бог не принес в жертву собственного Сына?

Клара изо всех сил старалась умерить желание к дядюшке Алоису. Желание, так и не оставившее ее ни за те четыре года, что она проработала на Анну Глассль, ни за следующие четыре года, проведенные в квартире у старой дамы из Вены, которая коротала время, попеременно браня служанку или считая столовое серебро. Эта дама была воистину гением подозрительности, ее раздражал и настораживал сам факт того, что все серебро при каждом новом подсчете оказывалось в целости и сохранности, потому что манию преследования, не находящую подтверждений, переносить куда тяжелее, нежели смириться с пропажей одного-другого ценного предмета. Старая дама втайне гордилась тем, как безукоризненно ведет дом ее компаньонка, однако непрошибаемая честность Клары сводила ее с ума.

Давным-давно – и словно в воздаяние за то, что тяжко согрешила с Алоисом, – Иоганна превратилась в прекрасную домохозяйку и воспитала такой же дочь. Могло показаться, будто эти две женщины, окруженные призраками умерших, преисполнены решимости сохранять остатки того, что могло бы стать большой семьей, непрестанно борясь с грязью, пылью, табачным пеплом и угольной золой, отмывая и протирая горшки, тарелки, чашки и ложки с вилками.

И в услужении у чужих людей Клару отличало точно такое же усердие. Даже отменно владея тем или иным навыком, работать по дому следовало трепетно и самозабвенно: в противоположном случае не добьешься надлежащего результата. Но самопожертвованием такие труды не были. Самопожертвование поселилось у нее в груди, глухой болью по соседству с сердцем. Как ни хотелось ей сойтись с Алоисом, как часто ни снился он ей по ночам, она считала себя обязанной ежевечерне (едва уложив спать мальчика и малютку) противиться его натиску. Не проходило и вечера в «Поммерхаусе», лучшей гостинице Браунау (куда они переехали), чтобы Алоис не пялился на нее весьма недвусмысленно. Чуточку захмелев от трех кружек пива, пропущенных в обществе того или иного офицера таможни, прежде чем вернуться в «Пом-мерхаус» на ужин, приготовленный Кларой в гостиничной кухне и ею же сервированный в номере, он ел с большим аппетитом, ел молча, ел, время от времени кивая в знак одобрения. Затем, перейдя в гостиную, принимался глядеть на нее во все глаза – глядеть с неприкрытым вожделением. Мысленно он раздевал ее и ощупывал сверху донизу. У нее вспыхивали щеки, у нее начинало остро жечь между ног, ее дыхание жадно впивало густой мужской запах его дыхания. Стоило мальчику или малютке вскрикнуть, Клара тут же срывалась с места. Ей казалось, будто ее окликает Фанни из далекого Лахенвальда. И тут же все ее тело пронзала судорога разочарования.

Алоис частенько расписывал собутыльникам, какие у Клары красивые глаза. Глубокие, светлые, влюбленно на него взирающие.

А почему бы, собственно говоря, и нет? Алоис считал себя безупречным представителем мужского племени. Кто, кроме него, мог бы похвастаться истинным бесстрашием (оно же наплевательство) перед Господом? Другого такого смельчака просто не было. Он постоянно бравировал тем, что никогда не заглядывает в церковь. Не говоря уж о том, чтобы пойти к исповеди. Да и не ровня ему какой-нибудь приходской священник. Алоис служит не Богу, а кесарю – и с него (а также для него) этого более чем достаточно. Неужели Господь вздумает покарать человека, верой и правдой служащего своему императору?

Всего неделю назад один из двоюродных братьев поинтересовался у Алоиса, нельзя ли подыскать его сыну, только что достигшему совершеннолетия, местечко в Министерстве финансов. Алоис написал в ответ:

Только пусть он не думает, будто это забава, потому что в таком случае его ждет жестокое разочарование. Ему предстоит демонстрировать абсолютное повиновение начальству на всех ступенях служебной лестницы. Кроме того, ему надо будет многому научиться, особенно с оглядкой на скудное образование, полученное им прежде. Люди, сильно пьющие, ухитряющиеся влезть в долги, играющие в азартные игры или ведущие аморальный образ жизни, у нас на службе не задерживаются. Наконец, надо быть готовым идти или ехать, куда пошлют, в любое время суток и без оглядки на погодные условия.

Разумеется, написал он это совершенно искренне, и осуждение аморального поведения не звучало в его устах лицемерием. Аморальность – и Алоис прекрасно понимал это – нельзя смешивать с тем, что происходит в вашей личной жизни. Аморально ведет себя взяточник, принимающий мзду у контрабандиста, тогда как личная жизнь чересчур сложна, чтобы о ней можно было судить со стороны. Он не мог быть на все сто процентов уверен в том, что Клара доводится ему родной дочерью, – в конце концов, с какой стати верить на слово Иоганне Гидлер-Пёльцль? Разве женщины не самые лживые существа на свете? Она уже тут! Откуда ему знать, правда это или нет?

Так или иначе, и такую возможность не следовало сбрасывать со счетов.

Алоис осознавал, почему ему можно не заглядывать в церковь, не ходить к исповеди, отчего и откуда у него столько смелости. Он вполне созрел для того, чтобы ступить на запретную тропу, на которой пьяные мужики и ничего не смыслящие подростки устраивают свалку на общем ложе. Но, в отличие от них, каяться он не собирается и страха задним числом испытывать не будет. Возьмет и сделает то, что хочет. Так, и только так.

Так, и только так, он и поступил на исходе одного короткого вечера – точно такого же, как множество предыдущих, когда он, пожирая Клару глазами, но не предпринимая никаких действий, тяжело поднимался после ужина и поворачивался в профиль или, если так можно выразиться, в нижний профиль, красноречиво демонстрируя мощное мужское естество. Шуровал кочергой в печи, садился на место и вновь смотрел на нее. А вот в этот короткий вечер он не пожелал ей спокойной ночи, когда Клара устремилась было в детскую, в которой последнее время спала, и уже взялась за дверную ручку, а рванулся вперед, перехватил и стиснул ее руку, поцеловал ее в губы и потащил в собственную спальню, на супружескую постель, хотя Клара и заклинала его тихим неуверенным голосом: «Пожалуйста, не надо». Его рука, отлично натренированная в преодолении крючков и застежек, уверенно проложила себе дорогу туда, где нежная кожа Клары тайно заволосатела. И волосы-то эти были как пух, на что он, собственно говоря, и рассчитывал. Половина ее тела была охвачена пламенем, другая половина, нижняя, оставалась скована льдом. Кого другого ледовые врата ледяного дворца отпугнули бы, но только не его Кобеля. Губы ее пылали, и она целовала его с такой страстью, так пылко, так щедро и так свежо, что он кончил, едва войдя в нее, едва порвав девственную плеву и проникнув первым толчком глубоко, ох как глубоко, и тут же все завершилось, и она начала плакать, всхлипывая от страха, от горя и, хуже того, от стыда за восторг, охвативший ее в те немногие мгновения, которых ему хватило. Она поняла, что это было не жертвоприношение, а что-то прямо противоположное. И, не в силах остановиться, все целовала и целовала его. Осыпала его лицо поцелуями, подобно маленькой девочке, радующейся встрече со взрослым дядей, но целовала и по-другому – нежнее и глубже. Он стал первым мужчиной, которого она поцеловала не как родственника; хотя он и доводился ей родственником, но тем не менее… Да, она впала в восторг – и это был греховный восторг. Она не переставая плакала. Но и улыбаться тоже не прекращала.

2

Итак, Клара стала любовницей Алоиса, оставшись при этом его служанкой и няней для Алоиса-младшего и для Анжелы. Чаще всего она ему и готовила, хотя время от времени (поднаняв кого-нибудь из гостиничных горничных посидеть с детьми) они спускались на первый этаж «Поммерхауса» в гостиничный ресторан и здесь строили из себя образцового дядюшку с кроткой племянницей, высокопоставленный чиновник средних лет и его нежная юная возлюбленная. Никого во всем Браунау обмануть они не могли, пусть она и называла его то и дело Дядюшкой. Сторонних наблюдателей бесило само то, что он невозмутимо восседает в ресторанном зале, важный, как Франц-Иосиф, будучи, однако же, готов в любое мгновение воскликнуть: «Вслед за моим императором я обзавелся прелестной любовницей!» И каждый раз по возвращении из гостиничного ресторана он, едва войдя в номер, требовал любви – требовал голосом, пресекающимся от избытка желания.

– Я твой дрянной дядя, – шептал он в разгар соития. – Я твой совсем дрянной дядя!

– Да-да, ты мой дрянной Дядюшка. – И она подстраивалась к нему, все слабее различая, где кончается боль и начинается наслаждение – самое греховное и немыслимое из всех наслаждений. – Ах! – внезапно вырывалось у нее. – Нас ждет кара небесная!

– Какая, на хрен, разница? – рычал он, и эти кощунственные слова распаляли ее еще сильнее.

И все равно каждый раз после любви она плакала. Стараясь, правда, не винить его ни в чем. Она понимала, что рано или поздно придется за все платить. И чувствовала себя страшной грешницей.

Теперь уже самой Кларе разонравилось ходить к мессе. Ведь она служила Дьяволу (на сей счет она себя не обманывала!). Ей казалось, будто даже самые возвышенные устремления подталкивают ее все ближе и ближе к Воплощенному Злу, даже любовная забота, которой она окружила Алоиса-младшего и Анжелу. Чем сильнее она обожала их, тем большим проклятием это в конце концов должно было обернуться. Они чисты и невинны, а она сосуд греха – и она их непременно испачкает.

К тому же никуда еще не делась Фанни. Клара еще не призналась ей, но понимала, что это нужно сделать. Потому что если Фанни не узнает этого при жизни, то потом, с небес, непременно углядит всю подноготную. И ни за что не простит Кларе, что у той не хватило духу сказать ей правду.

Но, когда жена Алоиса была уже при смерти и Клара наконец набралась мужества признаться ей в содеянном, реакция умирающей оказалась неожиданно спокойной:

– Это Бог наказывает меня за то, что четыре года назад я отказала тебе от дома. Так что все по-честному.

– Я буду заботиться о твоих детях так, как если бы они были моими.

– Ты будешь заботиться о них лучше, чем позаботилась бы я сама. – Внезапно Фанни отвернулась от посетительницы. – Все в порядке, – сказала она, – только ты сюда больше не приходи.

Теперь Клара вновь осознала, что живет во власти у Воплощенного Зла. Потому что если сначала она обиделась, то потом испытала неописуемую ярость: даже на смертном ложе Фанни ухитрилась в очередной раз указать ей на дверь; и ее злость не прошла даже в день похорон соперницы, а день этот выдался очень длинным, потому что Алоис не захотел предать прах жены земле в Браунау. Вместо этого они поехали в Рансгофен[1]1
  Что на местном диалекте означает «на краю надежды». – Авт.


[Закрыть], где когда-то он и женился на Фанни. Но это не было данью чувствам, а больше походило на вынужденную меру. В Браунау опять судачили – на сей раз о том, что Алоис купил гроб для жены за добрых полгода до ее смерти. Он, дескать, польстился на дешевизну – речь шла о конфискате. На самом деле этот и впрямь конфискованный у контрабандистов гроб красного дерева он, черт побери, приобрел всего за десять дней до смерти жены. А вовсе не сидел на нем, дожидаясь ее смерти, долгие месяцы. Этой сплетни он жителям Браунау простить не мог. Более того, как он полагал, трагизм кончины ближних чаще всего преувеличен. В большинстве случаев речь идет о чем-то вроде трудноскрываемой радости прощания с засидевшимся гостем. И он вовсе не собирался регулярно наведываться на кладбище. Весь вечер он пожирал глазами Клару. Она была чудо как хороша, с этими небесно-голубыми глазами, так похожими на выставленные в музее брильянты!

Жаркой августовской ночью после похорон Клара зачала. Ей показалось, будто мужское семя выстрелило ей прямо в сердце. Потому что и душа ее теперь, вне всякого сомнения, располагалась где-то в области сердца, и она чуть было не упала в обморок от наслаждения – и непременно упала бы, если бы оно вдруг прервалось. Но оно длилось и длилось, отныне оно больше не прерывалось. Она спозналась с Дьяволом. Он ворвался в нее, даровав невыразимое и невыносимое блаженство, и с утра она чувствовала себя такой грешницей, что не осмеливалась оглянуться по сторонам. К собственному ужасу, она осознала, что блаженство было столь острым отчасти из-за того, что гроб с телом Фанни уже опустили в землю. Да, вот так-то. Вся любовь, которую она испытывала к тяжелобольной подруге, переплавилась в это нечистое и нечестное удовольствие, в давным-давно вымечтанное и оттого вдвойне отвратительное торжество: женщина, отлучившая ее от Алоиса на четыре года, теперь мертва. И ничто не мешает Кларе стать его женой.

И она забеременела. Ничего удивительного.

Она никогда не намекала Алоису на то, что ей хотелось бы выйти за него замуж, но он все понимал и сам. «Можно быть дураком, – частенько говаривал он, – но даже дурак способен чему-нибудь научиться на собственном опыте. И только тот, кто ничему не научается, самый настоящий дурак!» Так что Алоис осознавал: от новой женитьбы ему не отвертеться.

Но, кроме всего прочего, ему этого и хотелось. Косые взгляды благонравных обитателей Браунау насквозь прожигали ему кожу. Причем буквально. У него начался нестерпимый зуд, приступы которого длились порой дольше часа. И наверняка это было как-то связано с физически ощущаемой недоброжелательностью горожан. Впервые за все время он озаботился тем, действительно ли сразу же по получении отправляются в мусорную корзину анонимки, посылаемые в Министерство финансов, или же этим жалобам дают некоторый ход. Проводят, например, какое-нибудь негласное расследование. Подобные мельницы мелют медленно, но сейчас, когда Клара забеременела и уже через несколько месяцев не сможет носа высунуть на улицу из-за того, что все будут над ней смеяться, именно сейчас в подметных письмах наверняка добавится чего угодно, только не меду.

К тому же он был вправе сказать себе, что впервые женится на женщине, которая ему по-настоящему нравится. В Анне Глассль ему льстил аристократизм если не происхождения, то манер – и на этот счет не было никаких сомнений! – но ему категорически не нравились духи, которыми она пользовалась. Что же касается Фанни, она, чтобы не говорить о покойной плохо, была, мягко говоря, неуравновешенной. Клара, напротив, держалась со скромным достоинством и знала свое место. Ему нравилось то, как трепетно заботится она о его детях; и, если ей самой вздумается нарожать ему кучу детей, что ж, тоже ничего страшного. По крайней мере, это заставит заткнуться жителей Браунау.

В любом случае, при существующей детской смертности большая семья становится своего рода страховкой. Потеряешь одного-другого ребенка, а остальные-то выживут.

С другой стороны, в глазах закона они с Кларой состояли в тесном родстве. Прозондировав почву в католической церкви Браунау, Алоис выяснил, что ему придется указать это в документах.

Сейчас ему предстояло расплатиться за перемену фамилии девять лет назад, когда он съездил в Штронес с Иоганном Непому -ком и тремя лжесвидетелями. Не обернется ли это помехой скорейшему заключению церковного брака? Согласно документам он был сыном Иоганна Георга Гидлера и, значит, родным дядей Клары. Не слишком ли это близкая степень родства? А если он объявит, что Иоганн Георг никакой ему не отец, то вынужден будет вновь превратиться в Алоиса Шикльгрубера. Это совершенно исключено! Значит, им с Кларой придется пройти долгий путь в поисках благословения Святой Церкви.

Настоятель церкви в Браунау отец Кёстлер взялся за изучение возникшей проблемы. Месяц спустя воспоследовал обескураживающий ответ: не в его компетенции самостоятельно разрешать вопросы такой степени сложности. Кларе с Алоисом необходимо обратиться с прошением к епископу Линцскому. Отец Кёстлер поможет им в составлении подобающего письма.

3

В канцелярию

Его Высокопреосвященства Епископа

Смиренно нижеподписавшиеся приняли решение сочетаться браком. Однако же, как вытекает из родословной, жених и невеста состоят в той степени родства, которая допускает брачный союз лишь с особого благословения Святой Церкви. Поэтому они богобоязненно испрашивают соответствующего разрешения у Его Высокопреосвященства на основании излагаемых далее причин.

Жених, овдовевший 10 августа сего года, является отцом двух малолетних детей – мальчика Алоиса, двух с половиной лет отроду, и девочки Анжелы, одного года двух месяцев; дети нуждаются в круглосуточном присмотре со стороны няни – причем в тем большей мере, что отец, будучи таможенным чиновником, занят на службе весь день, а порой и всю ночь, и, следовательно, не имеет возможности осуществлять личный надзор за воспитанием, а впоследствии – и за образованием детей. Невеста присматривает за детьми с тех пор, как умерла их мать, и они оба ее очень любят. Исходя из этого можно предположить, что дети в случае заключения этого брака будут счастливы и сам брак окажется счастливым. Следует добавить, что невеста является бесприданницей, а значит, ей едва ли может представиться возможность другого столь же удачного брака.

Но этим причинам нижеподписавшиеся смиренно повторяют просьбу позволить им сочетаться браком, невзирая на степень родства, в котором они состоят друг с другом.

На постоялом дворе в Браунау,

 27 октября 1884 года Алоис Гитлер, жених

 Клара Пёльцль, невеста

Алоис подружился с домоправительницей преподобного Кёстлера, пухлой женщиной средних лет с еще не погасшим взглядом.

Глаз горел у нее, глаз загорелся и у него, когда он, показав ей составленное при помощи священника письмо, пояснил:

– Здесь не упомянута еще одна немаловажная причина для заключения брака. Невеста, знаете ли, беременна.

– Это-то мы как раз знаем, – ответила добрая женщина, – но упоминание об этом в прошении вас не украсит.

– Благодарю за разъяснение, – после многозначительной паузы сказал Алоис. – Иная жопа будет поумней иной головы.

И, словно в доказательство этой истины, он крепко ухватил домоправительницу за задницу. И тут же получил пощечину.

– С чего это ты? – удивился он.

– Господин Гитлер! Вы что, никогда не получали по физиономии?

– Конечно получал. Но не всегда дело оборачивалось столь скверно. Есть женщины, которым подобное обхождение по вкусу.

Она расхохоталась. Ничего не смогла с собой поделать. Щеки ее налились краской ничуть не меньше, чем та часть тела, которую он только что прихватил.

– Удачи вам у епископа, – сказала она, отсмеявшись. – Он человек снисходительный.

Ответа из Линца, однако же, пришлось ждать целый месяц. И оказался он, увы, отрицательным.

Раньше Алоис всего лишь не любил церковь, теперь же проникся к ней откровенным презрением.

– Священники ходят в черном, чтобы белую жопу не подтирать, – бросил он в сердцах. Однако к преподобному Кёстлеру обратился, разумеется, с надлежащей почтительностью: – Ну и каким же, святой отец, будет наш следующий шаг?

– Теперь ваше прошение придется перевести на латынь, потому что иначе его в Ватикане рассматривать не станут. Знатоки латыни найдутся в Линце. А при папском дворе к вашим трудностям отнесутся более снисходительно. Как правило, так оно и бывает.

Ну конечно, подумал Алоис, какое дело им там, в Риме, до ничем не примечательной пары из австрийской глуши? Священнику же он ответил:

– Благодарю вас за мудрый совет. Я многому научился у вас, святой отец. Мне кажется, в Риме поймут, что наделение двух сирот новой достойной матерью есть дело богоугодное. А я всего лишь стремлюсь не превратиться в паршивую овцу.

Намек был достаточно прозрачен. Старый грешник изъявлял готовность вернуться в лоно Святой Церкви.

Отец Кёстлер настолько расчувствовался, что решил дать преуспевающему чиновнику ценный экономический совет. Поскольку перевод прошения на латынь стоит изрядных денег, господину Гитлеру не помешало бы подписать Testimonium Pauperatis.