Текст книги "ЛЕСНОЙ ЗАМОК"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Да, в доме никто не должен ни на кого сердиться, в доме должен быть мир. Поэтому никогда ни в чем не обвиняй отца. От этого он может почувствовать себя самую чуточку weiblich[16]16
  Как баба (нам.).


[Закрыть]. А он ни в коем случае не хочет чувствовать себя слабым. От него нельзя ждать, чтобы он хоть в чем-то признал собственную слабину.

И тут она начала говорить о die Ehrfurcht[17]17
   Благоговение (нем.).


[Закрыть]. О том, что нужно чтить и страшиться. Именно эти слова употребляла ее мать, рассуждая об Иоганне Пёльцле. Конечно, фермер он хоть и старательный, но никудышный, и это ни для кого не секрет (сказала она это Кларе, разумеется, не так прямо, но сказала-таки), и все же к мужу нужно относиться с благоговением, как если бы он был важным и преуспевающим человеком.

– И вот что я тебе скажу, а я сама это слышала от собственной матери. Слово отца – закон для всей семьи.

Клара произнесла это столь торжественно, что мальчик почувствовал, как на него нисходит нечто вроде благодати. Да, когда-нибудь он сам тоже обзаведется семьей и все ее члены будут обязаны чтить его и страшиться. В этот миг ему страшно захотелось пи-пи. (В те годы с ним такое бывало всегда, стоило ему задуматься над чем-нибудь серьезным и, безусловно, применительно к нему самому, оптимистическим.) В разгар материнской речи он едва не описался, но этого не произошло – он перетерпел, чтобы в будущем получить законно причитающуюся ему долю благоговения.

– Да, – сказала она сыну, – слово отца должно быть законом. Правильное оно или неправильное, а перечить этому слову все равно нельзя. Отца нужно слушаться. Для блага семьи. Прав он или не прав, это не обсуждается. Отец прав всегда. Иначе сплошное расстройство. – Теперь она заговорила об Алоисе-младшем: – А вот у него благоговения не было. Пообещай мне, что про тебя никто не сможет сказать такого. Потому что ты теперь старший из детей. Ты важный маленький человечек. А тот, кого ты привык считать старшим братом, теперь, считай, умер.

Ади страшно вспотел. И это тоже было чем-то вроде проявления благодати. Чтобы подчеркнуть важность момента и испытываемого им в этот момент чувства, я вошел к нему в сознание на достаточно долгое время и подсказал: «Твоя мать права. Ты теперь старший из детей. Младшие обязаны чтить тебя и страшиться».

Ади понял меня, а ночью я провозился с ним до тех пор, пока не превратил эту концепцию в одну из столбовых дорог сознания, в одну из магистралей, на которые приходится основной поток мыслей. Из ночи в ночь я затем внушал ему, что Алоис-младший изгнан из семьи раз и навсегда.

Алоис-старший изрядно подсобил мне. В декабре он переписал завещание. Теперь в случае его смерти сыну Алоису должен был достаться лишь неотчуждаемый (как велит закон) минимум. «Чем меньше, тем лучше», – подытожил он. А поскольку составление нового завещание разбередило в нем ностальгию по чисто чиновничьему бюрократизму, то в конце завещания Алоис сделал следующую приписку: «Составлено в полном осознании ответственности подобного решения со стороны отца. За долгие годы службы главным инспектором таможни Его Императорского Величества я проникся мыслью о том, что к столь тяжелым решениям нужно подходить со всей серьезностью».

Закончив новое завещание, Алоис свистнул Ади, а когда тот примчался, зачитал ему вслух отдельные параграфы.

4

Решение Алоиса написать новое завещание было принято после того, как он узнал, что ему удастся продать ферму. Покупателя порекомендовал господин Ростенмайер, неизменный добрый советчик Клары.

– Дорогая госпожа Гитлер, – сказал он ей, – покупатель на вашу ферму найдется по одной-единственной причине: она очень красивая. И разве не потому же купил ее некогда ваш супруг?

– Не скажу, что это не соответствует действительности, – ответила Клара. (Столь велеречивая фраза, на ее взгляд, означала, что она с лавочником флиртует.)

– Вот и хорошо, что вы это понимаете. Мне кажется, вам удастся продать ферму людям, разбирающимся в сельском хозяйстве

еще меньше вашего, но… – он важно поднял палец, – более обеспеченным, не правда ли? Значит, вам предстоит набраться терпения. Кто-нибудь из этих преуспевающих господ рано или поздно объявится. И как только это произойдет, соблаговолите направить его ко мне. А я уж ради вас постараюсь. Я найду верные ответы на все вопросы, которые он задаст.

Богатый приезжий вскоре объявился; и дом, и земля ему приглянулись; а с тяготами земледелия он был знаком еще в меньшей мере, чем хозяин; так что сделка состоялась. Особой выгоды извлечь не удалось, но и убытков Алоис вопреки собственным опасениям не понес. Заключение договора о купле-продаже даже помогло ему: теперь он полностью простился с мечтой о том, чтобы провести остаток дней в деревне, простился в той же мере, как и с надеждой на то, что он сможет когда-нибудь гордиться старшим сыном. Теперь эти надежды следовало возложить на Ади. Далеко не такой яркий и не такой здоровый, как Алоис-младший, далеко не такой красивый, но, не исключено, столь же умный, а главное, в отличие от старшего единокровного брата, послушный. Совершенно определенно послушный. Подзывать его свистом превратилось в удовольствие. Он мчится к тебе как угорелый.

Однако же в сердце у Алоиса-старшего хранилось нечто вроде старой фотографии. Выпадали поздние вечера, когда он сидел на дубовой скамье и размышлял о «лангстротте», который некогда смастерил самолично. Он похлопывал по сиденью словно бы затем, чтобы воскресить в памяти звук удара по доскам крепко сколоченного улья, удара не страшного, но внушительного, не зря же под ним сразу начинали колобродить пчелы.

Но все это осталось далеко в прошлом. История (для тех, кто живет так долго, как я) – штука вообще-то не слишком привлекательная. И, строго говоря, представляет собой сплошную ложь. Вообще-то это единственная причина, по которой я рекомендую нашим волонтерам становиться бесами. Нам столько всего известно о том, как происходит на самом деле всё, что происходит. От такого богатства за здорово живешь не откажешься. Но как раз поэтому и не представляется столь уж невероятным тот факт, что я решил предать огласке свои взаимоотношения с Маэстро. Может быть, извращенность нашей бесовской породы далеко не чужда смехотворной природе человеческой, заставляющей каждого из вас в муках прокладывать себе дорогу в жизнь между калом и мочою – с тем чтобы много позже ночами мечтать о судьбе возвышенной и благородной.

Книга одиннадцатая
АББАТ И КУЗНЕЦ

1

Летом 1897 года, продав ферму, семья переехала на постоялый двор Лейнгартнера в Ламбахе с тем, чтобы прожить здесь до конца года. Сбросив груз сельскохозяйственных забот, Алоис превратился в настоящего пенсионера, что повлекло за собой не слишком существенные, однако не лишенные элемента неожиданности перемены. Скажем, он утратил интерес к гостиничным горничным и кухаркам. Хуже того, он сам стал им совершенно безразличен. А это, в свою очередь, стало безразлично ему.

Я бы сказал, что Алоис пребывал в неплохом настроении, пусть и всего лишь временно. Я то и дело посматривал в его сторону, поскольку любая его активность могла бы так или иначе повлиять на Адольфа. К моему изумлению, Алоис, можно сказать, увлекся средневековой красотой Ламбаха и полюбил прогуливаться по улицам. В городке жили всего тысяча семьсот человек, однако он по праву гордился бенедиктинским монастырем, основанным в одиннадцатом веке, и треугольной – с тремя колокольнями, тремя входами и тремя алтарями – церковью Паура. Должен отметить, что как раз Паура настроила Алоиса на более чем любопытные размышления.

Он начал задумываться над тем, не было ли у него за плечами опыта предшествующих существований, одно из которых пришлось бы как раз на эту седую старину. Разве порой не посещало его некое дежавю? Такая возможность показалась ему довольно привлекательной. В Средние века он мог оказаться рыцарем. А почему бы и нет? Человек-то он смелый и решительный. Рыцарь Алоис фон Ламбах!

Если меня вновь спросят, каким образом мне удалось проникнуть в сознание Алоиса, раз уж он не был моим клиентом, я отвечу, что порой мы в состоянии читать мысли людей, доводящихся нашим подопечным близкими родственниками. Следовательно, я смог проследить размышления Алоиса о реинкарнации до того момента, когда он пришел к вполне определенному выводу. Большинство людей, решил он, вообще не способны поверить в то, что их существование когда-нибудь прекратится.

Должен отметить, что эта мысль воодушевила его. Идея реинкарнации легко укладывается в сознании, а если так, то он, Алоис, и впрямь должен был быть рыцарем без страха и упрека. Осознав это, он чрезвычайно возрадовался. Чего ему до сих пор не хватало, так это свежих идей. Они не дают человеку погрузиться в зыбучие пески старости – так он теперь считал.

 2

Отданный самому себе приказ не чураться ничего нового, должно быть, сыграл свою роль в том, как отнесся Алоис к неожиданному желанию маленького Ади петь в хоре мальчиков бенедиктинского монастыря. Клара, услышав, как ее муж сказал: «Да», не поверила собственным ушам. Поначалу она даже чуть было не отсоветовала сыну обращаться к отцу с такой просьбой, но в последний момент подумала: а что, если Господу угодно, чтобы Ади пел в этом хоре? Противиться Промыслу Божьему не входило в ее планы ни в коем случае.

Так что юный Адольф, мысленно обнажив чело, подошел к отцу и со страхом пролепетал, что монахи сказали ему: у тебя хороший голос. А раз так, то ему хочется – если на то будет разрешение отца – оставаться после уроков на репетиции.

Если бы у Алоиса спросили, как мог он разрешить одному из своих сыновей (любому из них) якшаться с монахами и священниками, он не замешкался бы с ответом. «Я провел тщательное исследование, – сказал бы он, – и пришел к выводу, что у бенедиктинцев лучшая школа во всем Ламбахе. А поскольку мне хочется, чтобы Адольф преуспел в жизни, я решил послать его в эту школу, какие бы возражения ни имел против нее».

И Ади отдали в бенедиктинскую школу. И скоро монахи начали считать его одним из своих лучших учеников, и он сам понимал это. Алоис, в свою очередь, радовался отличным отметкам. Мальчик не только освоил все двенадцать предметов, но и получил высшую оценку по каждому из них. И этого оказалось более чем достаточно, чтобы Алоис пришел в благодушное настроение.

– Вот что я тебе скажу, – начал он. – В детстве и в юности у меня тоже был хороший голос. У меня это от матери, а она когда-то пела соло в приходской церкви в Дёллерсгейме.

– Конечно же, папа, – ответил Ади. – Я прекрасно помню, как замечательно ты пел в тот день, когда мы ехали в Хафельд из Линца.

– Да уж… Юношеские способности, они никуда не деваются. А помнишь песню, из-за которой так разволновалась твоя мать?

– Помню, – сказал Ади. – Она еще огорчилась: «Ах, только не при детях!»

Отец и сын рассмеялись. Воспоминание заставило Алоиса тут же исполнить ту самую песню еще раз.

 
Моим он самым лучшим был
И как никто меня любил.
Он был солдат, я был солдат,
И он любил солдата в зад.
 
 
Но пуля-дура на войне
Ему досталась, а не мне.
Меня царапнула, а он
Был ею, подлою, сражен.
 

Алоис снова рассмеялся, и маленький Ади тоже. Они оба вспомнили. Именно в этот момент Клара и воскликнула: «Ах, только не при детях!»

 
Мой друг, сказал я, мне пора,
И у тебя теперь дыра;
А если свидимся в раю
Ты вновь увидишь и мою,
Мой добрый товарищ,
Мой добрый товарищ...
 

Голосом, чуть охрипшим от громкого пения, Алоис провозгласил:

– Хорошо, я разрешаю. Потому что верю, что ты меня не разочаруешь. Я награждаю тебя этим за отличную учебу в новой школе!

Про себя же он произнес: «Разумеется, я не позволю мальчику зайти по этой тропе слишком далеко. Еще не хватает ему превратиться в больного на всю голову священника!»

Ади меж тем и впрямь подумывал о том, не стать ли ему когда-нибудь монахом или лучше сразу аббатом. Ему нравились черные сутаны, и рай в его представлении связывался со светом, сочащимся сквозь высокие «окна-розы». Да и зачитываемый нараспев «Отче Наш» доводил его едва ли не до слез: Да святится Имя Твое… Да пребудет Царствие Твое…

Пока он занимался хоровым пением, я исподволь внушал ему, что когда-нибудь он поднимется превыше всех этих монахов и возьмет бразды правления в свои руки: власть – в одну, тайну – в другую. И в этом отношении ему был преподан пример. Настоятель монастыря был самым представительным мужчиной, которого Ади до сих пор доводилось видеть. Высокий, с серебром в волосах и мечтательно-возвышенным выражением на лице. На взгляд Ади, он был ничуть не хуже какого-нибудь монарха.

Однажды, оставшись один в комнате, которую он делил с Анжелой, Адольф снял с крючка ее самое темное платье и накинул себе на плечи, как своего рода сутану. Встал на стул. И, понимая, что нужно говорить тихо, не то его услышат в коридоре, начал произносить проповедь, переполняющую его сердце с тех пор, как он ее впервые услышал в церкви. Вслед за проповедью пришел черед молитвы, обращенной к св. Михаилу Архангелу. Впоследствии он поступал так ежедневно, заранее предвкушая тот час, когда очутится в густом лесу и сможет всею мощью голоса обрушить те же словеса на деревья.

Сначала ему было страшновато произносить вполголоса текст самой проповеди. Адское пламя пронижет каждую пору твоего тела. Расплавит кости и легкие. Чудовищный смрад вырвется у тебя из горла. Отвратительно запахнет все тело. И это пламя будет бушевать во веки веков.

Он покачнулся и едва не упал со стула, на котором стоял. Сила слов была такою, что у него закружилась голова. Ему пришлось продышаться, прежде чем он смог прочитать молитву. О Господень Великий Архангеле Михаиле! Помоги нам, грешным, и избави нас от труса, потопа, огня, меча и от напрасной смерти, от великого зла, от врага льстивого, от бури поносимой, от лукавого избавь нас всегда и во веки веков. Аминь!

Он чрезвычайно разволновался. Я сделал все, что в моих силах, чтобы внушить ему: он получил знак свыше. Но тут же – словно для того, чтобы нарочно все испортить (не были ли задействованы в игре и другие силы?), – мальчик испытал первую в жизни эрекцию. И вместе с тем почувствовал себя женщиной. Должно быть, дело заключалось в запахе, которым было пропитано платье Анжелы. Он сорвал его с плеч, швырнул на пол, спрыгнул со стула, дал даже платью пинка, прежде чем поднять его, вновь понюхать и выпустить ветры. И опять-таки почувствовать себя женщиной.

И в этот миг он понял, что ему надо заняться тем же, что уже попробовали его соученики. Ему необходимо было сравняться с ними. А для этого – начать курить. Трубочный дым, выпускаемый ему в лицо, он запомнил и возненавидел еще в младенчестве, но теперь он был готов на что угодно, лишь бы вновь почувствовать себя мужчиной. Стопроцентным мужчиной, а не так – серединка на половинку!

 3

Над входом в монастырь, представляющим собой арочные ворота, красовалась высеченная в камне большая свастика. Это был фамильный герб предыдущего аббата, фон Хагена, ставшего настоятелем монастыря в 1850 году, – фон Хагену, должно быть, нравилось, что название его герба совпадет со звучанием имени[18]18
  Немецкое Hackenkreuz (свастика, букв, крюкастый крест) можно с некоторой натяжкой интерпретировать как «крест Хагенов». – Перев.


[Закрыть].

Спешу добавить, что из этого не стоит делать слишком далеко идущие выводы. Свастика фон Хагена была чрезвычайно изящна и менее всего способна навести на мысль о грозных легионах, Которым предстояло впоследствии маршировать под этим символом. И все же это была она, свастика.

В день, когда ему исполнилось девять лет, Адольф стоял один у монастырских ворот и курил. Пребывать в одиночестве ему оставалось, впрочем, уже недолго. Самый подлый из облаченных в сутану наставников, известный среди школяров своим умением подкрасться совершенно незаметно, именно так и поступил – и застукал Адольфа с дымящейся самокруткой (щепотка табаку из трубки Алоиса, завернутая в клочок газетной бумаги). Цигарка была мгновенно конфискована, брошена наземь и расплющена каблуком. Вид у священника был при этом такой, словно он давит таракана.

Ади изготовился зареветь.

– Не исключено, – услышал он, – что в тебя вселился сам Дьявол. А если это так, ты умрешь в чудовищной нищете.

Священник язвительно усмехнулся. Он припоминал слова и силу проклятий, произнесенных им за долгие годы служения Господу.

Едва собравшись с духом для ответа, Адольф начал:

– Отец, я знаю, что был не прав. Я попробовал, и мне не понравилось. Я больше никогда не прикоснусь к табаку.

В это мгновение ему, однако же, пришлось стремительно сорваться с каменных ступеней при входе и броситься на лужайку, где его тут же и вырвало. Отвращение, испытываемое наставником, подействовало на мальчика, как углекислый газ: он задыхался. Все в этом человеке было зловещим: длинный нос, тонкие, как лезвие ножа, губы. И тем не менее, испытывая невыносимые муки, Ади уже мысленно прикидывал, каким образом лучше всего попросить прощения у аббата. Он понимал, что, как только иссякнет рвота, его препроводят в начальственный кабинет.

Оказавшись перед аббатом, он вновь расплакался. У него хватило смекалки (и вдохновения) заявить, что он надеется только на одно: этот отвратительный проступок не лишит его возможности стать впоследствии священником, о чем он-де только и мечтает. И готов понести любое покаяние. Когда он закончил, настоятель, на которого искренность мальчика произвела большое впечатление, сказал: «Что ж, со временем из тебя получится превосходный служитель Господа».

Чем сильнее лгал Ади, тем искреннее звучал его голос. И все же анафема в известном смысле прозвучала. Отныне он раз и навсегда отказался от мысли стать священником. И только его восхищение аббатом как было, так и осталось неподдельным.

По моему ощущению, денек выдался удачный. Поскольку клиентов в этой части Австрии у меня тогда хватало, мне не всегда удавалось оказаться на нужном месте в нужное время. Однако на сей раз я не оплошал. Подлый наставник – и удивляться тут нечему! – был одним из моих лучших людей во всем Ламбахе и, разумеется, получил своевременное указание прогуляться к воротам, осененным свастикой фон Хагена.

4

Хочу уточнить, что обожание, которое Адольф питал к аббату, пусть и осталось неподдельным, но постепенно превратилось всего лишь в тень первоначального преклонения и чуть ли не обожествления. А вот ненависть к длинноносому монаху, напротив, только усилилась, и оттого благодарная память о мгновении, когда Алоис разрешил сыну петь в церковном хоре, оказалась практически избыта. Так или иначе, из этих воспоминаний вскоре ушла малейшая душевная теплота, поскольку довольно быстро выяснилось, что отцовским любимчиком становится Эдмунд. Однажды, получив от Ади хорошего щелбана, этот маленький наглец решил дать ему сдачи.

– Не лезь ко мне! – сказал он. – Я не хуже тебя!

Тут Адольф ударил его уже по-настоящему, и четырехлетний мальчик горько (а главное, громко) расплакался.

Когда Клара спустилась к ним на первый этаж с попреками, Адольф огрызнулся.

– Алоис-младший вечно бил меня. И никому не было до этого дела.

Но тут уж в спор встрял глава семейства.

– От Алоиса-младшего тебя защищала твоя мамаша, – заявил он. – Я это прекрасно помню. Она вечно была на твоей стороне. Даже когда виноват был ты. Твоего старшего брата это обижало, и, возможно, мне следовало исправить эту несправедливость.

Алоис дал Ади затрещину. Не сильную, но очень обидную. Алоис все еще побаивался приступов собственной ярости, один из которых заставил его избить до полусмерти старшего сына.

Шум этой ссоры разнесся по всей гостинице. Клара почувствовала себя неловко. Хозяин постоялого двора и его жена, вполне довольные платой за жилье, ежемесячно вносимой Гитлерами, держались с Кларой подчеркнуто любезно, пытаясь внушить, будто считают ее респектабельной замужней дамой из третьего сословия. Но Клара им не верила. Она знала, что они на самом деле про нее думают. И сказала мужу, что им нужно подыскать себе другое жилье – попросторнее, а заодно и подешевле.

Она также решила, что Анжела уже слишком большая девочка, чтобы жить в одной комнате с Ади. Анжела однажды пожаловалась ей на то, что одно из ее лучших платьев испачкано подошвами грязных ботинок и это наверняка сделал Ади. Клара решила не доискиваться до истины. Ади все равно принялся бы все отрицать. Проблема же заключалась в том, что семье и впрямь нужно было съехать с постоялого двора. Да и Алоис не возражал. Стычки Ади с Анжелой начали действовать ему на нервы. Однажды он сказал Кларе:

– Ты не хочешь, чтобы я его бил, но он вечно сам напрашивается.

– Когда дети ссорятся, – возразила Клара, – чаще всего не правы оба.

– Да я же не говорю, что его поколочу, а ее усажу к себе на колени.

– Вот уж чего не надо, того не надо, – с искренней озабоченностью сказала Клара.

– В любом случае, виноват мальчик. Повторяю тебе еще раз: он просто напрашивается.

Клара решила рассказать Алоису о том, как Ади застали с самокруткой. В надежде на то, что муж проникнется сочувствием к сыну, она сказала:

– Ему нужна ласка. Очень нужна. После того как аббат простил его, Ади сказал мне: «Я и не знал, что такой большой, такой взрослый мужчина может быть таким ласковым». Алоис, и наша ласка нужна ему тоже.

Муж покачал головой:

– Нет. Ты и так уже превратилась в его рабыню. И, мне кажется, хорошо, что он уже начал курить. Может, со временем он пристрастится к табаку и из него все-таки получится настоящий мужик. – Тут Алоис рассмеялся, правда, этот смех почти сразу же перешел в кашель.

«Настоящий мужик с мокротой в легких», – подумала Клара.

Следует сказать, что Клара обзавелась собственной точкой зрения на многое. Долгие годы она считала, что безупречная жена не должна иметь собственного мнения. Однако с некоторых пор втайне прониклась неким неколебимым убеждением. Она пришла к выводу, что, во-первых, им необходим свой городской дом и, во-вторых, Алоис еще не готов пойти на такую покупку. Поэтому ей, пока суд да дело, предстояло пойти на компромисс, удовольствовавшись переездом на пустующий второй этаж ближайшей мукомольни. Это выйдет куда дешевле, чем жизнь на постоялом дворе, и обеспечит куда больший простор всей семье. К тому же у Анжелы появится своя комнатка. Пусть достанется девочке эта роскошь, которой судьба обошла в юности саму Клару. А позже, когда у них появится свой дом – неважно, в этом городе или в каком-нибудь другом, – можно будет надеяться на то, что Анжеле удастся выйти замуж за какого-нибудь молодого красавчика. А до поры до времени отдельная комната – это самое меньшее, чего она заслуживает. Потому что падчерица – девочка просто замечательная.

Так что Клара подчинилась решению Алоиса переселиться на мельницу. Работы здесь будет поначалу полно, но Анжела уже закончила школу и наверняка ей поможет. В начале зимы 1898 года они сняли второй этаж мукомольни и перебрались туда. Мельничное колесо вращалось на живой тяге – для этого владелец мукомольни, господин Зобель, держал четырех мулов. И как будто мало было вечного шума мельницы, здесь же, на задворках, вдобавок располагалась кузница, и хозяйничал в ней здоровенный дядька по фамилии Прайзингер. Жизнь на втором этаже означала вечную войну с копотью, но Клара вовсе не чувствовала себя несчастной. Анжела с одинаковой готовностью становилась для нее то исполнительной служанкой, то работящей младшей сестрой, то близкой подругой. И это оставляло Кларе достаточно свободного времени для того, чтобы заниматься маленькой Паулой.

5

Едва ли не с самого появления Паулы на свет не проходило и утра, чтобы Клара не шептала: «Какой ты у меня вырастешь красавицей!»

Но сейчас, когда малышке не исполнилось еще и двух лет, у нее проявились первые признаки умственной отсталости.

Алоис ничего не замечал. Ему нравилось качать Паулу на колене. Он заранее предвкушал тот миг, когда эта крошка превратится в первую красавицу городка. Ее свадьба непременно станет ярким событием.

Но однажды, побывав с девочкой у врача, Клара вернулась домой с дурной вестью: признаки умственной отсталости и впрямь налицо.

Этот диагноз не застиг Клару врасплох. Она и сама уже начала тревожиться. К двум годам Паула еще не научилась пользоваться ложкой: поднося ее ко рту, она все расплескивала, тогда как Эдмунд начал есть самостоятельно – и довольно аккуратно, – едва ему стукнул годик. А к двум он уже и одевался самостоятельно, и даже пробовал мыться. А Паула ничего этого не умела. Она преспокойно лежала, обкакавшись, и прижимала к груди свою единственную подружку – тряпичную куклу.

Задолго до того, как ему стукнуло два, Эдмунд знал, как называются руки и ноги и все пальцы – от большого до мизинца. Паула не произносила ни слова и только хихикала. Доктор предложил ей постоять на одной ножке, и она едва не упала на пол. Да еще посмотрела на врача пустыми глазами, когда тот спросил: «А что ты делаешь, когда устаешь?» «Спит она», – вмешалась Клара, но доктору это не понравилось: «Прошу вас, госпожа Гитлер, давайте обойдемся без подсказок!»

– Так что, – подытожила Клара в разговоре с Алоисом, – он назвал ее отсталым ребенком.

– Он сам не знает, что говорит!

– Нет, Алоис, он, похоже, прав! И Клара заплакала.

Алоис впал в тоску. Призвав на помощь навыки, при помощи которых в годы службы на таможне распознавал контрабандистов, он испытующе уставился на Паулу. И поневоле согласился с тем, что глазки у нее пустоваты.

В семье начался разброд. Стоило Алоису удалиться на прогулку, как Адольф принимался травить Эдмунда. Клара не могла этого вытерпеть. Она орала на Ади, после чего чувствовала себя виноватой. Истина заключалась в том, что Эдмунд стал светом в окошке для всего семейства. Прошло то время, когда он вечно ходил весь в соплях и в мокрых штанишках; теперь это был очаровательный четырехлетний мальчуган, подающий надежды, на взгляд Клары, самый настоящий маленький принц; и это превращение произошло с ним уже после того, как семья покинула Хафельд. Эдмунд стал красавчиком, особенно обаятельной была у него улыбка. Порой он строил гримаски – задумчивости, насмешки или ярости, – и Клара тогда от души смеялась. Он был хорошим мальчиком, но большим шалунишкой. Вот только Ади относился к нему крайне скверно. Завел привычку ставить подножку, едва заметив, что младший брат мчится по комнате во весь опор. Эдмунд, однако же, никогда не жаловался. Просто вставал и несся дальше, потом поворачивал и бежал в противоположную сторону.

Еще сильнее встревожилась бы Клара, стань ей известна тайная мечта Адольфа. А заключалась эта мечта в том, чтобы ударить Эдмунда со всей силы, однако обставить дело так, чтобы не понести за это никакого наказания. Алоис, Клара и Анжела без умолку твердили о том, какие у Эдмунда замечательно красивые голубые глаза. Но мои собственные глаза, решил Адольф, того же цвета, вот только голубизна их куда благородней. Кроме того, лицо Эдмунда выглядело несколько приплюснутым. Как хотелось Адольфу расплющить его по-настоящему, хотелось каждый раз, когда родители называли Эдмунда умничкой и прелестью!

Эдмунда к тому же вечно хвалили за то, как он заботится о младшей сестренке, тогда как Адольф первым во всем семействе почувствовал, что эта малышка непременно вырастет дурочкой. Он мог бы обратить на это внимание старших, но им было не до него: они наперебой расхваливали Эдмунда за хлопоты вокруг Паулы.

Клара даже радовалась тому, что этот большой потный дядька Прайзингер вечно орудует молотом у себя в кузнице, потому что Адольфу он понравился и мальчик проводил у него на задворках много времени. Пусть лучше торчит в кузнице, чем подкарауливает Эдмунда, чтобы в очередной раз сбить его наземь коварной подножкой.

 6

В это время мне пришлось перебраться из Австрии в Швейцарию; целый месяц я был занят в Женеве, наблюдая за превращением одного мелкого уголовника в хладнокровного политического убийцу.

С оглядкой на число и разнообразие клиентов, оставленных мною в Линце и его окрестностях, мне пришлось наведываться туда неоднократно с тем, чтобы посмотреть, как идут у них дела, поэтому я практически не спускал глаз с происходящего на мельнице в Ламбахе, но рассказ об этом я продолжу не раньше, нежели вкратце остановлюсь на своем женевском задании. Тем читателям, кому наскучили подобные отступления, могу пообещать, что на сей раз их разлука с маленьким Ади не затянется дольше чем на главку-другую.

Более того, на немногих страницах, отклоняющихся от главной темы, мне придется цитировать Марка Твена, пусть он и не был никогда моим клиентом (да я бы и не осмелился искушать его!). В гипотетическом противоположном случае наш Маэстро, преклоняющийся перед великими писателями, безусловно, пожелал бы искусить его сам.

На самом же деле Марка Твена, как натуру чрезвычайно сложную, мы просто-напросто забраковали. А вот кое-кто из его хороших знакомых входил в число наших клиентов, так что я знаю о нем достаточно, чтобы с превеликим уважением отнестись к той горячности, с которой он написал о покушении на императрицу Елизавету, имевшем место 10 сентября 1898 года в Женеве. Выйдя замуж за Франца-Иосифа в 1854 году, она давным-давно прослыла первой красавицей в кругу королев Европы и непревзойденной ценительницей искусств. Например, ее любимым поэтом был Генрих Гейне. Экзотический шарм этой венценосной особы дополнялся и тем, что после двойного самоубийства ее любимого сына, Кронпринца Рудольфа, и его юной возлюбленной, семнадцатилетней баронессы фон Вечора, императрица носила вечный траур. В этой трагедии, разыгравшейся в январе 1889 года и широко известной теперь по кинофильму «Майерлинг», я сыграл немаловажную роль. Пожалуй, именно поэтому мне и поручили присматривать за Луиджи Лучени, как только в нем разглядели будущего убийцу.

«Он, конечно, страшный говнюк, – сказал Маэстро, – но словно создан нарочно для нас. На диво неуравновешенный маленький мерзавец. Считает себя серьезным философом и убежден в том, что долговременное впечатление на публику могут произвести только выдающиеся личные деяния. Так что за работу!»

И я начал работать с Луиджи Лучени. Я расширил газообразное облако его психики, затем спрессовал эти негорючие испарения и превратил их в пламенеющий факел. Политическим убийцам необходимо пройти через быструю череду многократных приращений собственного «я», чтобы в решающую минуту у них не дрогнула рука.

Дело у меня сладилось. Лучени, обедневший молодой человек, перебравшись в Швейцарию, стал анархистом. В Женеве нашел революционеров, согласившихся, пусть и нехотя, принять его в собственные ряды. Соплеменники-итальянцы называли его il stupido[19]19
  Глупец.


[Закрыть], что изо дня в день повышало температуру его ярости ровно вдвое. Мне сильно помогло то, что над ним издевались те самые люди, на восторженные рукоплескания которых он так рассчитывал.