Текст книги "ЛЕСНОЙ ЗАМОК"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Книга двенадцатая
ЭДМУНД, АЛОИС И АДОЛЬФ

1

Поскольку от Леондинга было рукой подать до Линца (километров семь-восемь), Алоису показалось, будто он сможет вновь окунуться в живую жизнь настоящего города, чего ему так недоставало (хотя он и запрещал себе тосковать об этом) сначала в Ха-фельде, а потом в Ламбахе. Кларе, напротив, не больно-то понравилось, что их новый дом стоит через дорогу от городского кладбища. С другой стороны, именно поэтому он и оказался им по карману.

Имелись, впрочем, и положительные моменты. До приходской церкви отсюда буквально пять шагов; в их новое домовладение входил и собственный сад, окруженный живой изгородью из тополей и дубов, ветви которых переплелись друг с дружкой так затейливо, что без Святого Духа здесь явно не обошлось. Во всяком случае, так решила Клара.

Тем не менее переезд в Садовый Домик (так, строго говоря, называлась эта пригородная усадьба) ее пугал. Часть опасений, не сомневаюсь, проистекала из вынужденного разрыва с Прайзингером. Он пробудил в ней чувства, уместные только в законном браке. А теперь, разглядывая прохожих на улицах Леондинга, Клара чувствовала, что многим из них эта предательская сторона жизни прекрасно знакома. Конечно, ей уже доводилось жить и в куда более пафосных местах – в той же Вене, где она была экономкой и компаньонкой у старой дамы, в Браунау с Алоисом, а затем и в Пассау, – однако Клара еще никогда всерьез не задумывалась ни над чем, кроме своих прямых обязанностей, сперва, по сути дела, служанки, а потом – жены и матери. Теперь же она, судя по всему, созрела для чего-то иного. Однако этого категорически нельзя делать! Поэтому до поры до времени ее вылазки в город свелись к визитам в лавку Иосифа Мейрхофера, не только знатного бакалейщика, но и здешнего бургомистра. Сюда она захаживала за овощами и фруктами по два-три раза в неделю, неизменно принарядившись перед выходом на люди. С господином Мейрхо-фером она держалась учтиво, однако предпринимаемые им попытки полюбезничать каждый раз пресекала словами: «Мне уже пора. У меня по дому столько работы!»

Разумеется, она продолжала пребывать в сознании, что продала душу Дьяволу в тот вечер, когда ей показалось, будто ее муж убил Алоиса-младшего. До сих пор ей чудилось, будто мальчик лежит перед ней на земле, а она взывает: «Дьявол, спаси его, и я – Твоя!»

Тем не менее Мейрхофер ей нравился. Лощеный господин, не чета Прайзингеру – это-то ее в нем и привлекало. Ей приходилось убеждать себя: «Нельзя, Клара, не губи хорошего человека!»

Я наблюдал за развитием комедии, зная, что у них ничего не получится. Мейрхофер был столь же порядочен, как и сама Клара. Более того, он уже успел свести довольно тесное знакомство с Алоисом. Последнего, несомненно, привлекал субъект, умный настолько, что сумел стать бургомистром, и вместе с тем достаточно практичный для того, чтобы держать процветающую лавку. Мейрхофер, в свою очередь, уважал Алоиса за долгие годы службы на таможне и в особенности – за успешную карьеру на таможенном поприще. Прошло совсем немного времени, и они уже сидели в пивной за одним столиком.

Однако глубоко завуалированный флирт Мейрхофера с Кларой все же имел место, и я с наслаждением следил за ним, потому что лавочник-бургомистр, будучи (по собственной оценке) человеком чести, старался не выказывать Кларе чрезмерных знаков внимания, не говоря уж о том, что его жена была весьма ревнива. Так что причин пренебречь Кларой у него было целых две. О ревнивой жене лавочника Клара узнала от своего мужа, а тот – от самого Мейрхофера. «Все эти женщины, норовящие каждый день заглянуть в лавку, только того и ждут, чтобы броситься тебе на шею», – твердила бургомистру его супруга. Втайне Мейрхофер признался Алоису, что когда-то давным-давно завел интрижку с покупательницей. Одну-единственную. Но жена все вызнала, и с тех пор его жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Алоису, напротив, хватило ума не сообщать новому приятелю о том, что как раз в этом отношении он всю жизнь умел удачно устраиваться.

Поначалу они пили в ближайшей пивной, но вскоре Мейрхофер признался, что ему, как городскому бургомистру, это заведение несколько не по рангу. После некоторых колебаний он пригласил Алоиса принять участие в Burgerabend – вечеринке для самых уважаемых представителей городской буржуазии. Такие вечеринки устраивали по четыре раза в неделю; посещать их можно было регулярно или от случая к случаю; причем главный смысл питейных вечеров заключался не в употреблении горячительных напитков, а в обмене мнениями по самым различным вопросам. Вечеринки, пояснил Мейрхофер, проходят в четырех разных кабаках попеременно и сводятся исключительно к душевным разговорам в хорошей компании. Главное, тактично пояснил лавочник, не напиваться и не портить тем самым настроение остальным. Кое-кто, шепнул он, повел себя так, что этих людей больше не приглашают.

– Мы проделали это со всей учтивостью, насколько она уместна в сложившихся обстоятельствах, но вот что важно, Алоис: на таких вечерах человек ни в коем случае не должен утрачивать равновесие. Веселье, разумеется, допускается и приветствуется, но хорошие манеры превыше всего.

– Согласен, – ответил Алоис. – Хорошие манеры – залог приятного времяпрепровождения в достойной компании.

Так что Алоиса ввели в круг «чистой публики», и он почувствовал себя поначалу несколько не в своей тарелке. Но, разумеется, ни разу не «утратил равновесия» и зачастил на вечеринки ради дальнейшего общения с Мейрхофером, тем более что в ближайшей пивной тот перестал бывать вовсе после того, как его там обхамил какой-то пропойца. Хозяин заведения тут же вышвырнул пьянчугу на улицу, однако ноги бургомистра там все равно больше не было.

Дневные часы Алоис сейчас коротал, работая в саду или возясь с новым ульем. Он обзавелся одним-единственным «лангстроттом» и приобрел весьма скромную колонию пчел. Мейрхоферу Алоис объяснил:

– Малость меда для семьи и друзьям подарить, а больше мне и не надо. В Хафельде я слишком много сил отдавал этим крошечным существам, а они ведь буквально пожирают тебя.

– Вот и должность бургомистра тоже тебя пожирает, – отозвался Мейрхофер.

Достаточно быстро Алоис увлекся Burgerabend как таковыми и даже завел себе книжицу латинских изречений, чтобы произвести впечатление на тамошнюю публику. Заучивание цитат оказалось, однако же, делом хлопотным и коварным. Главной проблемой для Алоиса в эти дни была скука. И вот он обнаружил, что у этой проблемы завелась верная помощница – слабеющая память!

Единственной панацеей от томительно тянущихся предвечерних часов стала для Алоиса возня с Эдмундом. В свои четыре года это было самое прелестное дитя изо всех, кому подарил жизнь Алоис; к тому же малыш Эдмунд так любил хлопотать с отцом возле улья, что Кларе пришлось изготовить для него миниатюрную маску и сшить белый комбинезон, а к нему – длинные белые перчатки. Поначалу она даже возроптала: мальчик, мол, для этого слишком мал, но Алоис настоял на своем, благо и сам Эдмунд хотел того же.

Вскоре Алоис вновь влюбился – трепетно и трогательно, потому что понимал: эта любовь станет для него самой последней. Он был целиком и полностью очарован своим младшим сыном. Не только потому, что малыш оказался такой умничкой, но и потому, что был, вдобавок, нежным и ласковым. «Если бы мне повстречалась женщина столь же безупречных достоинств, я бы не задумываясь женился на ней и вовек не расстался», – шутливо повторял про себя Алоис. Ему всегда нравился юмор на грани непристойности. Сейчас он с удовольствием представлял себе разобиженное лицо Клары, услышь она от него эту шутку, и похохатывал, испытывая нежность к младшему сыну, но и к жене тоже. Ведь в ней столько хорошего (чего он, увы, долго не замечал), и все свои достоинства она ухитрилась передать этому ребенку. У Эдмунда, полагал Алоис, отцовский ум и материнские преданность и благожелательность. Практически идеальное сочетание.

Четырехлетний мальчик – а ведь как умен! И как любит пчел! Даже не слишком хнычет, когда пчела, случается, залетает ему под защитную перчатку. Однажды такая залетевшая под перчатку пчела даже укусила его, но мальчик все равно не расплакался. Хотел было, но Алоис успел предостеречь его:

– Ничего не скажем маме. А то она тебя к улью больше не подпустит.

– Нет, папа, – ответил Эдмунд. – Она поступит так, как ты скажешь.

– Может нарывать, – сказал Алоис.

– Это правда. – Эдмунд вздохнул. – Уже очень больно. Мне очень хочется плакать.

И тут отец с сыном рассмеялись.

Вернувшись в дом, они начали играть в таможню. Алоис даже облачился в мундир (который, увы, был ему уже тесноват), а Эдмунд изображал злоумышленника, решившего контрабандой перевезти через границу ценную монету.

– А почему она такая ценная? – поинтересовался мальчик.

– Потому что когда-то принадлежала императору Наполеону. Он носил ее в кармане.

– Неправда! Ты меня дразнишь!

– Ничего не дразню! Мы с тобой играем.

– И мне нравится!

– Вот и прекрасно! А теперь спрячь ее от меня.

– А как же ты получишь ее обратно?

– Я тебя защекочу. И тогда ты поневоле сам мне все скажешь.

– Не скажу!

Но Эдмунд уже смеялся так, словно его вовсю щекочут. Он забрался в платяной шкаф, чтобы отцу не было видно, куда он прячет монету. Присев на корточки за развешенными пальто, он сунул монету себе в башмачок. Сунул с краю, чтобы не расшнуровывать.

Когда мальчик вылез из шкафа, Алоис смерил его строгим взглядом, как еще не разоблаченного, но уже заподозренного контрабандиста.

– Ничего не хочешь сказать мне сам? Эдмунд не без опаски хихикнул.

– Очень хорошо. Если ты упорствуешь, я защекочу тебя.

И Алоис принялся щекотать сына под мышками, пока тот не повалился наземь в приступе безудержного веселья.

– Не надо, папа! Я сейчас описаюсь! Алоис прекратил щекотать.

– Но ты еще не признался!

– Потому что мне не в чем! У меня нет контрабанды!

– Есть. И мы оба знаем. У нас имеется информация о том, что у тебя есть монета самого Наполеона!

– А ты попробуй найди!

И мальчик опять захихикал.

– Да уж можешь не сомневаться.

Алоис разул сына, потряс в воздухе башмачками, и монета выпала.

– Ты арестован! – сообщил он Эдмунду. Мальчик неожиданно разозлился.

– Ты жульничаешь! Жульничаешь! Это не по правилам!

– Попробуй обосновать свою точку зрения.

– Ты сказал, что будешь только щекотать! А сам снял с меня одежду!

– Это не одежда. – Алоис помахал в воздухе детским башмачком. – Одежда – это брюки и пиджаки. А башмаки – это обувь.

– Все равно не по правилам! Ты изменил правила посреди игры. Алоис принял серьезный вид и заговорил подчеркнуто важным голосом:

– Именно этим мы на таможне и занимаемся. То и дело меняем правила игры.

На мгновение Эдмунд задумался в нерешительности. И тут же рассмеялся. Алоис расхохотался так тяжело и гулко, что его смех вновь перешел в кашель, и поначалу это ему даже понравилось: можно было отхаркаться; однако кашель никак не отпускал его и закончился столь мучительным – на целую минуту – приступом, что Клара прибежала из кухни в гостиную. Алоис смотрел на нее выпученными глазами и мучительно, с громкими хрипами, ловил раскрытым ртом воздух. Уж не воспаление ли это легких, подумал он.

Эдмунд наконец заплакал.

– Ах, папочка, – запричитал он, – только, пожалуйста, не умирай… не умирай, папочка!

Его родители в недоумении переглянулись: уж больно серьезно отреагировал четырехлетний мальчик на пусть и сильный, но все же достаточно тривиальный приступ кашля.

– Папочка, заклинаю тебя, не умирай! Я попрошу Боженьку не допустить этого, и Он меня послушается. Я ведь молюсь Ему каждый вечер.

«А я вот не молюсь!» – Алоис чуть было не произнес этих слов. И не произнес только потому, что боялся: стоит заговорить, и на него вновь нападет кашель. Поглядев на жену, он мрачно покачал головой. Набожные бабы – вот кто самые настоящие контрабандистки, протаскивают всякую дрянь через таможенный пункт детского разума, а ведь у него на диво разумный мальчик! Когда-нибудь Эдмунд наверняка станет научным светилом, а может быть, и крупной шишкой на государственной службе в Вене, а мать продолжает пичкать его церковными россказнями, какими и простого мужика не обманешь, если он, конечно, не полный осел.

Тем не менее Алоис воздержался от упреков. Как знать, самым маленьким вера в Боженьку, может, и впрямь нужна. Пусть пока все остается, как есть. А главное, как трогательно любит он мать и особенно отца!

На втором этаже, у себя в детской, Адольф, слыша смех родных, вознамерился отомстить им за это безудержное веселье в его отсутствие. Мальчик решил подрочить. Мастурбировал он на мысленный образ Луиджи Лучени, фотографию которого увидел накануне в «Линцер тагес пост». Особенно запомнились ему усики убийцы – маленькие и узенькие такие усики, легкий намек на усы над верхней губой. Усики Лучени раздразнили его воображение. Совсем недавно, когда они с Анжелой еще жили в одной комнате, он как-то мельком увидел ее лобковые волосы, едва-едва наметившиеся, крошечный кустик каштановых волос в самом укромном месте. Усики Лучени, величиной с почтовую марку, были практически такими же.

Это сравнение как-то особенно возбудило его: слегка заволосатевшая щелка сестры и покрытая пушком верхняя губа убийцы-маньяка. А уж когда Алоис раскашлялся так, словно был при смерти, Адольфу не составило труда добиться того, к чему он стремился.

2

На одном из Burgerabend Алоису захотелось принять участие в общей дискуссии. Произошло это после выступления присяжного атеиста, с откровенным удовлетворением заявившего собутыльникам: «Я здесь единственный по-настоящему смелый человек. На меня снизошла благодать. А всё потому, что я не верю в Бога».

На взгляд Алоиса, настроенного весьма скептически, человечек этот был редким паршивцем, хотя и не без доставшихся по наследству достоинств: его родной дед выступал одним из учредителей традиционных вечерних собраний. В остальном же ему было явно нечем похвастать. Так что Алоис решил вступить в спор. Для начала он заявил, что, разумеется, каждый интеллигентный человек волен определять лично для себя, верит он в божественное начало или не верит, что же касается самого Алоиса, то он, безусловно, презирает суеверную публику, бегущую в церковь молить Господа при первых же признаках сгущающейся над нею грозы, однако же он, Алоис, раз в год непременно заходит в костел, и случается это в день рождения государя императора.

– По-моему, почитать надлежит Франца-Иосифа. Особенно теперь, после смерти Сисси.

Вскоре он, увы, обнаружил, что в данном кругу преобладает несколько иной подход к подобным вопросам. Сливки местной буржуазии, далекие от показной религиозности, ходят тем не менее в церковь достаточно регулярно.

Будь Алоис моим клиентом, я обязательно предостерег бы его. Тайное презрение к религии – одна из привилегий высших слоев общества, однако они этим не бравируют, чтобы не подать дурного примера простолюдинам.

Один из пожилых нобилей тут же возразил Алоису:

– Я и сам не из тех, кто вне себя от радости спешит в церковь каждый, отмеченный в святцах, день. Религиозные праздники такого рода, как правило, служат чем-то вроде спасительной гавани для несчастных женщин, но ничем более того. Однако не будем забывать, что без религии в мире воцарился бы хаос. Атеизм – кратчайшая дорога к всеобщему безумию, этому нас учит история.

Алоис с превеликой готовностью продолжил спор:

– И все же, мой дорогой господин, позвольте напомнить вам, что и самой религии не чуждо своего рода безумие. Даже несколько типов безумия, если уж быть точным. В качестве доказательства я могу перечислить имена отличавшихся глубокой безнравственностью пап… – Он и впрямь помнил эти имена. – Сикста IV, Иннокентия VII, Александра VI, Юлия II, Льва X и Клемента VII. Все они практиковали симонию и назначали кардиналами собственных незаконнорожденных сыновей. Да, мой дорогой господин, подобную коррупцию нельзя не признать разновидностью безумия.

Алоис сел на место и с удовольствием выслушал жиденькие аплодисменты – не более чем дань вежливости, причитающаяся каждому оратору (что он понял с неудовольствием). Однако по пивной пробежал холодок. Слишком уж он разоткровенничался. Осознав это, Алоис пришел к неприятному для себя решению бывать на таких вечеринках пореже. А если и наведываться туда, то по преимуществу держа язык за зубами.

Тем не менее Burgerabend превратились для него в своего рода праздники. Местный нобилитет, что ни говори, умел жить. Практически все что-нибудь да коллекционировали, были наслышаны о всевозможных технических новшествах вроде домов с водопроводом и электричеством. Скоро такое должно было стать доступным каждому обеспеченному человеку. И Алоис вновь поневоле почувствовал собственную отсталость.

Стоит ли удивляться тому, что на вечеринках он частенько вспоминал молодых офицеров, которым, нищий юнец, тачал сапоги в Вене, и прекрасных дам, что, как мечталось ему когда-то, аккуратно снимают шикарные шляпы, прежде чем улечься к нему в постель. А на обратном пути его одолевала тоска по всему, что не сбылось.

Позволю себе предположить: интенсивность подобных разочарований столь велика, что их, бывает, испытывают и святые; жалости к себе самому присущ лишенный верхнего горизонта оперативный простор. Но дело это душевно крайне затратное. И Алоис переплачивал. С некоторых пор ему прекратили приносить отдохновение и ночные сны. Он даже развил в себе по наитию опасное понимание того факта, что сновидения представляют собой нечто вроде ярмарочных павильонов, в которых, потрясая просроченными долговыми расписками, к тебе подступаются твои мертвецы. Да и наяву он вспоминал теперь и Иоганна Непомука, и свою покойную матушку, а затем уж – волей-неволей – и обеих ушедших из жизни жен. А что, если вся эта компания столкнется в ярмарочных павильонах сна? Или хотя бы жёны? Что они порасскажут друг дружке об общем муже? То-то будет для него кабала. Это даже хуже, сказал он себе, чем если бы подружились две твои бывшие любовницы!

Сия острота принадлежала не ему; так соизволил пошутить – и с большим успехом – один из завсегдатаев общегородских вечеринок. Разумеется, этот старый повеса был из нобилей, он принадлежал к одному из лучших семейств города. Алоис запомнил меткое словцо и уже от собственного имени отпустил в ближайшей пивной. И простолюдинам оно пришлось по душе ничуть не меньше, чем сливкам городского общества. Какая, однако, жалость, какая несправедливость, что сейчас эта шутка вспомнилась ему так некстати!

3

Адольфу понравилось в новой, леондингской, школе. Дорога до нее была куда короче и удобнее, чем до монастырской школы из дома над мельницей. И все же, хотя учился Ади по-прежнему прекрасно, он каждый день с нетерпением дожидался окончания уроков. Кумбергский лес, на краю которого стоял городок, был полон укромных полян и даже маленьких пещер, которые замечательно подходили для того, чтобы устраивать в них засады. Он уже навербовал однокашников для лесных сражений, и они бились в лесу ближе к вечеру несколько раз по будним дням, тогда как главное событие происходило в утренние часы каждую субботу: большая война между американскими первопоселенцами и краснокожими.

Не всем его товарищам нравилась роль бледнолицых героев Фронтира. Потому что «индеец» имел право, подкравшись сзади, схватить «бледнолицего» за горло и прокричать: «Я снял с тебя скальп!» После чего «краснокожий» благополучно скрывался в чаще. Однажды оскальпировали даже самого Адольфа, но он тут же объявил это незаконным. «Вождей не скальпируют, – пояснил он. – Индейцы верят в мстительных богов войны. Поэтому они не нападают на военачальников вроде меня. Просто не смеют. Потому что иначе их ждет страшная кара».

В игру он вовлек и Эдмунда, который, хотя ему уже стукнуло пять, безусловно, оставался самым младшим из всех участников. Однако ребятам постарше он нравился, хотя проку от него при нападении «противника» не было никакого. Главной же заинтересованной стороной оставался, понятно, Адольф. Здесь, в лесу, он вовсю командовал младшим братом, чего дома не позволили бы Клара, Анжела и – уж совершенно точно – Алоис.

Ади, конечно, помнил, что в свое время родители и сестра защищали его самого от Алоиса-младшего. Но тогда это было совершенно оправданно. Алоис ведь запросто мог нашлепнуть ему на нос коровью лепешку, а он себе с Эдмундом таких вещей не позволял. Хотя и начинал хихикать при одной мысли о том, как раскричится Эдмунд, если он все-таки так и поступит. Однажды в лесу он ткнул Эдмунда сучком в спину, а потом объяснил брату, что того ужалила оса. Но по возвращении мальчик наябедничал матери—в осу он не поверил.

Эта история насторожила Клару. Может быть, Ади еще большая дрянь, чем Алоис-младший? Да, решила она, поразмыслив, пожалуй, еще большая. Алоис бил единокровного брата, а Адольф – родного.

Как раз в эти дни самого Ади резко невзлюбил один мальчик, и дело шло к кулачному поединку. Ади никогда еще не дрался на кулаках, всякий раз умело избегая подобного поворота событий; однако сейчас поклялся себе, что не потерпит насмешек и унижения. Исколотит мерзавца, если не голыми руками, так камнем. Он подолгу раздумывал над этим на грани бодрствования и сна. Представляя себе этого по-настоящему страшного крепыша с залитым кровью лбом. Сумеет ли он ударить камнем достаточно сильно?

Затем произошел случай, после которого с игрой в индейцев было покончено на все оставшиеся зимние месяцы. Как-то, в такой холод, что сидеть в засаде, не двигаясь, было просто-напросто невозможно, один из мальчишек объявил, что умеет добывать огонь трением двух сухих сучков друг о дружку. Остальные приняли это за шутку, однако Адольф сказал: «Если ты и впрямь можешь разжечь костер, я приказываю тебе это сделать».

Мальчик так и поступил. Но, едва занялось пламя, «бойцы» разбрелись в разные стороны в поисках сухого валежника. Вскоре огонь начал угрожать окружающим поляну деревьям и кустам.

Поскольку воды поблизости не было, мальчишки решили затоптать пламя, но дым по-прежнему поднимался в небо.

Они бросились бежать. Удалились от огня метров на пятьсот. Сбились в стайку, человек двадцать с лишним. И Адольф принялся объяснять товарищам, что всем им необходимо держать язык за зубами. «Если кто-нибудь скажет о том, что мы развели костер, с нас всех спросят. А мы найдем доносчика. И накажем его. Бравый солдат своих не предает».

По одному, по два мальчики вышли из лесу. Огонь уже разросся настолько, что из Леондинга в лес отправился целый пожарный расчет, на конных подводах подвезли воду.

На обратном пути Эдмунд сказал старшему брату, что хочет все рассказать одному-единственному человеку, а именно их отцу.

– Если ты это сделаешь, – возразил Адольф, – меня жестоко накажут. А я накажу тебя.

– Нет. Папа этого не позволит. Так что даже не думай.

– Тебе придется бояться не только меня. Накажут и остальных. И все они примутся подстерегать тебя. А когда подстерегут – отметелят. Если понадобится, я сам им скажу, что доносчиком оказался ты.

– Но я должен сказать папе!

– Чего ради?

– Я должен рассказывать ему обо всем, что меня тревожит.

– Вот и прекрасно. Так себя и веди. Только не в этом случае. Повторяю: за это тебя как следует отметелят. И я ничем не смогу помочь. Да, честно говоря, и не захочу!

– Меня тошнит!

– Этакий ты засранец. Поди поблюй!

У Алоиса, однако же, возникли насчет пожара и собственные соображения. Стоило мальчикам вернуться домой, как отец усадил младшего себе на колени и нежно заглянул ему в глаза. Но, прежде чем он успел задать хотя бы один вопрос, Эдмунда снова вырвало. Алоис решил не докапываться до истины. Он не сомневался в том, что поджигателем (или одним из поджигателей) был Адольф, однако, заставь он Эдмунда сделать признание, жизнь пятилетнего мальчика превратилась бы в сущий ад.

Более того, чем меньше знаешь – тем спокойнее спишь. Если он дознается, что одним из злоумышленников оказался Адольф, то, как отец семейства и благонамеренный обыватель, обязан будет проинформировать власти. А в таком случае на него наверняка переложат издержки, связанные с вызовом пожарной команды.

Поэтому Алоис смахнул рвоту Эдмунда с ворота собственной рубашки и ласково обнял малыша. И взял себе на заметку в ближайшую пару дней не глядеть Адольфу прямо в глаза.

 4

Этой зимой в школе проходили книгу Фридриха Людвига Яна, в которой речь шла о силе, настолько могущественной, что она способна преображать прошлое и ковать будущее. Это, конечно же, напомнило Адольфу о краснобае-кузнеце. Сила эта, по утверждению Яна, зависела от «закаленного в огненном горниле и выкованного из железа Вождя». Вслед за этим писатель разражался сентенцией, доведшей Адольфа до восторженных слез: «Народ примет его как спасителя и простит ему прегрешения».

Разумеется, в школе проходили также Канта, Гете и Шляйермахера, но все эти авторы, на взгляд Адольфа, относились с чрезмерным почтением к здравому смыслу. От этого ему становилось скучно. О здравом смысле постоянно твердил и Алоис за семейным столом. «Человеческая природа чуждается каких бы то ни было ограничений, – проповедовал он домашним. – Стабильность в общество привносит только закон. Именно закон, а не люди сами по себе. – Оглядев всю компанию, он понял, что эта тема по-настоящему интересует только Адольфа. – Главный закон, Адольф, называется конституцией. Ее пишут лучшие умы. В результате все относятся к здравому смыслу с тем почтением, которого он заслуживает».

Но Адольф предпочитал Фридриха Людвига Яна. Мальчик пришел к выводу, что здравый смысл – штука сама по себе предательская. Вроде рейнских русалок, которые своим пением завлекают тебя в смертоносные зыби. Ты уже тонешь, а они всё поют и поют. Куда большее значение имеют личные достоинства, и главное среди них – сила. Прегрешения будут прощены сильному. Добейся успеха—и никто не вспомнит о том, какой ценой он тебе достался.

Гете и Шиллер не нравились ему совершенно определенно. Их юмор отталкивал. Он был слишком личностным, как будто оба были без ума от того, какие смешные фразочки им удаются. Им не хватает подлинной глубины, решил Адольф. Что же касается двух других – Канта и Шляйермахера, – то он так и не удосужился их прочесть. Не считая Яна, главное удовольствие ему готовили сказки братьев Гримм. Эти сказки они тоже проходили на уроках. Тут уж он находил и глубину, и подлинность! И с наслаждением пересказывал их Эдмунду, который сам читать еще не умел, но слушать любил. Адольф объяснил Эдмунду, что братья Гримм сочинили свои сказки не просто так. У них была цель: показать малым детям, как важно слушаться родителей, старшего брата и сестру. Он принялся пересказывать сказку «Девушка без рук»:

– Там речь идет об отце, которому черт приказал отрубить родной дочери обе руки.

Эдмунд закричал от ужаса, а его брат продолжил, подражая голосу отца из сказки:

– «Мне не хочется, дорогая дочка, но тут уж ничего не попишешь. Так мне приказали. И не мое это дело – задумываться над смыслом приказов, поступающих из такой высокой инстанции. Так что мне придется послушаться».

– А что сказала дочь? – спросил Эдмунд.

– Ну, она тоже была послушная. Очень послушная. Она сказала: «Отец, делай со мной что хочешь. Потому что я твоя дочь». И положила руки на деревянную колоду. Отец взял большой топор и отрубил ей руки.

– Какой ужас! Отрубил руки?

– Обе одним ударом! Зато потом она жила долго и счастливо.

– Как это? – удивился Эдмунд.

– Ее отец обо всем заботился. – Адольф важно кивнул. – Я мог бы рассказать тебе сказку и пострашнее, но не стану.

– Расскажи!

– Это про непослушную девочку. Такую непослушную, что она из-за этого умерла.

– А чем же она провинилась?

– Это не имеет значения. Просто была непослушной. И этого, поверь, вполне достаточно. Ну вот, ее похоронили, и знаешь, что произошло потом? Она так и осталась непослушной – даже после смерти. И ее рука торчала в воздухе, даже когда сама она уже лежала в земле.

– Она такая сильная?

– Да ей сам черт помогает! А как ты думал? Именно так оно и бывает. И вот видит родня эту руку, торчащую из могилы, и хочет запихнуть обратно. А не получается. Ты прав: она такая сильная. Так что начинают засыпать ее землею. А рука сбрасывает землю и опять торчит наружу. Тогда ее мать идет в хижину и возвращается со здоровенной кочергой. И колотит кочергой по непослушной руке – колотит, пока та не ломается. Только сломанную, ее и удается закопать. И девочка наконец успокаивается.

Эдмунда трясло. Он плакал и смеялся одновременно.

– А ты тоже так со мной сделаешь? – спросил он у старшего брата.

– Только если ты умрешь и, когда тебя похоронят, высунешь руку из могилы. Тогда мне волей-неволей придется. И, поверь, я справлюсь.

– Ой! Мне это не нравится.

– А не важно, нравится тебе или нет. Все равно придется.

– Расскажи мне еще что-нибудь.

– Есть у меня сказка, да только слишком длинная. Я расскажу тебе сразу, чем она кончается. Жила-была королева, и сварила она маленького ребенка в крутом кипятке. А потом взяла и съела.

– Но ведь такое может позволить себе только королева? – спросил Эдмунд. – Не правда ли?

– Да, наверное. Особенно если речь идет о ее собственном ребенке… Сварит и съест… – Адольф многозначительно кивнул. – Но никогда ничего не знаешь заранее.

– Мама так со мной никогда не поступит!

– Наша мама, может, и не поступит, а вот за Анжелу я не поручился бы.

– Да что ты! Анжела никогда так не сделает! Ни с Паулой, ни со мной.

– Один тоже спорил… Эдмунд покачал головой:

– Нет, не верю.

– Хочешь еще сказку?

– Нет, наверное.

– Самую лучшую.

– Правда, самую лучшую?

– Правда.

– И все-таки лучше не надо.

– Про молодого мужчину, которому приказали лечь спать с мертвецом. Когда-нибудь и тебе, наверное, придется лечь с мертвецом.

Тут Эдмунд испугался по-настоящему. И упал в обморок.

К несчастью для Ади, окончание этого разговора слышала Анжела. Она застыла в дверном проеме, возмущенно покачивая головой. Адольф понял, что удача от него отвернулась.

Анжела гладила Эдмунда по лицу до тех пор, пока он не очнулся и не смог сесть на полу. После чего бросилась обо всем доложить Кларе.

Мать больше не называла старшего сына Ади, по крайней мере, когда собиралась отругать.

– Адольф, это просто чудовищно. И тебя непременно накажут.

– За что? Эдмунду нравятся сказки. Он все время просит меня рассказывать еще и еще.

– Ты прекрасно понимаешь за что. Так что я обо всем расскажу отцу. Я обязана. И он выберет для тебя меру наказания.

– Мама, в такие дела отца лучше не впутывать.