Текст книги "Комплекс Мадонны"

Автор книги: Норман Богнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА VIII

Тедди смутно припоминал фотографию Лауры, которую он десятки раз видел в квартире Барбары; будучи такой знакомой, она скрылась в глубины памяти, словно мебель, которую регулярно протираешь, но не замечаешь. Он с трудом вспомнил высокую, белокурую, курносую девушку с волевым лицом, снятую перед студенческим общежитием. Судя по всему, фотография была сделана летом, так как на девушке были надеты красная блузка с короткими рукавами, белые шорты и грязные теннисные туфли. Ее изящные ноги на снимке казались чересчур мускулистыми. Но лучше всего Тедди запомнились глаза, которые задели его; когда он мимоходом обмолвился о них, Барбара сказала: «Когда Лаура смотрит на тебя, она отсекает весь окружающий мир и становится твоим миром». Цвет ее глаз приближался к берлинской лазури, такой темной, что даже на цветной фотографии они казались черными; при беглом взгляде казалось, что глаз не было совсем, одни лишь черные зияющие глазницы. От вида этого лица Тедди пронимала дрожь; когда Барбара переехала в новую квартиру, первым делом она поставила портрет на середину каминной полки, так что лицо сразу же бросалось в глаза вошедшему. Барбара изучала фотографию со всех мест в комнате и поправляла ее до тех пор, пока та не оказалась в самом центре; и Тедди обнаружил, что непрерывно слушал то, что ему казалось массой пустых рассказов о подвигах Лауры, которые интересовали его не больше, чем церковные гимны. Единственное, что он мог отчетливо вспомнить, было то, что Лаура приехала из какого-то городка или фермы в окрестностях Бирмингема, штат Алабама, и что она умерла перед самым выпуском.

– Я всегда хорошо играла в шахматы, когда мне было шестнадцать, я победила в шахматном первенстве округа Фэрфилд, – с некоторой гордостью говорила Барбара Фреру. – Мой отец научил меня играть, когда мне было семь, эта игра всегда волновала и привлекала меня. Ведь в ней ты противопоставляешь свое воображение и умение воображению и умению противника, и нет никакой примеси удачи и случая. Тот, кто говорит, что для того, чтобы играть в шахматы, надо быть математиком, – чокнутый. – Она засмеялась. – Когда я ругаюсь, мне становится лучше. Так проще. Я думаю о чем-то, и вместо того чтобы закупоривать это в себе, я выговариваю все и чувствую себя как-то лучше. Это идет из моей души. Хотя Тедди это очень не нравится. Он застывает, а на его лице появляется выражение «сохраните нас святые. Что она сделает дальше?»

– Мы лечим вас, а не его. Он сам может неплохо позаботиться о себе, – едко заметил Фрер.

– Но как я должна вести себя с ним? Он непрерывно домогается меня, и иногда я думаю: черт возьми, почему бы и нет? Чего мне терять?

– Я искренне убежден, что вам следует не спешить…

– С браком?

– Нет, с окончательным решением. Вы не готовы сделать выбор. Еще не готовы.

– А когда-нибудь буду?

– Разумеется, будете. Но сейчас еще не время.

– Он так много тратит на меня… Я имею в виду ваши счета и все остальное, вроде одежды, которую он мне покупает. Он собрался купить мне норковую шубу и повез меня в «Ревейон эт Сакс», и мне пришлось сражаться с ним, чтобы удержать его от этого. Продавщица решила, что я – взбалмошная особа. Но чем больше я принимаю, тем больше я связываю себя.

– Я рад, что вы так благоразумны.

– Ну, видите ли, я стала чувствовать себя лучше… в глубине души, и полагаю, в этом его большая заслуга, так что я ему признательна.

– Вы должны испытывать к нему больше чем признательность.

– Так и бывает время от времени.

– Барбара, я не собираюсь делать выбор за вас. Единственное, что я могу сделать, – это посоветовать вам. Ждите – ради вашего и его благополучия. Вы не готовы принять ответственность; Тедди больше чем на двадцать лет старше вас. Он может рассчитывать на снисхождение, но вы не можете. Если у вас ничего не выйдет, – я не говорю, что не выйдет или не может выйти, – он просто выпишет вам чек и станет свободным. Но что будет с вами? С чем останетесь вы?

– Наверное, вы правы. Как-то недавно я едва не потеряла рассудок и не легла с Тедди в постель.

– Рад, что этого не произошло.

– Вернувшись из Европы, я веду себя, как примерная девочка.

– А как насчет человека, который угощает вас марихуаной?

– Франсуа? Нет. Он лишь непрерывно ухаживает за мной, словно спортсмен, поддерживающий нужную форму.

– Вы испытываете к кому-либо влечение?

– Иногда к Тедди. Я чувствую, как он страдает, и его боль я могу вылечить тем, что пересплю с ним. В конце концов, он этого заслуживает, а мне не так уж трудно.

– Вы чувствуете непреодолимое желание?

– Нет. Это что-то вроде возвращения долга.

– Тогда не делайте этого. Это не долг, и вы не проститутка, которая так просто разменивает себя.

– Я снова хожу в церковь.

– Вам теперь там хорошо?

– Лучше, чем когда бы то ни было раньше. Я подхожу вплотную к вере, но затем что-то чуть ли не осязаемое встает между мной и Христом, и я говорю себе: «Барбара, ты – отвратительная лицемерка и снова пытаешься разыгрывать представление. Однако теперь в моем сердце появилось какое-то чувство к церкви… к тому, чем она может быть. К заключающейся в ней добродетельности. А потом… я вижу монашку, у нее оказывается лицо Лауры, и я чувствую, что ничего хорошего не выйдет. Я обманываю себя. На прошлой неделе я увидела в баре одного мужчину, и мне понравилась его внешность. Он не видел меня, и я убежала прочь. Наверное, он бы решил, что я жду, чтобы меня сняли, и разочаровался бы, если бы я не согласилась.

– Что ж, познакомьтесь с ним и выясните это.

– Вы хотите сказать, я снова должна пойти туда и искать его?

– В этом нет ничего плохого. Вы испытывали к нему влечение, да?

– Что-то в нем было. Его лицо… я не знаю, испытала ли я влечение. В смысле постели.

– И вы продолжаете думать о нем?

– Да, продолжаю.

– Определитесь. Вы мечтаете?

– В церкви… среди бела дня. Возможно, у меня были закрыты глаза. Не уверена. Я думала, что не сплю, но…

– Так иногда случается. Вы находитесь в месте, которое кажется вам знакомым, и начинаете думать о человеке или событии, связанном с этим местом.

– В мечтах я вернулась назад в Уэстпорт. Ходила в церковь каждое воскресенье. Стала религиозной… католичкой. Все дело было в том, что я верила – хотела верить в нечто большее, чем я сама. В нечто, существующее вне меня. В какой-то большой жизненный принцип. И я не хочу сказать, что я искала легких путей, просто объяснения, но быть католиком, томистом – это значит быть интеллектуально удовлетворенным. На первом курсе у нас был профессор философии, который буквально разодрал на части «Сумму теологии», но когда он закончил, оказалось, что книга осталась на прежнем месте, словно Гибралтарская скала, и однажды после занятий я подошла к нему и спросила, действительно ли он считает все это ерундой, а он ответил: «В аудитории мне приходится разыгрывать представления. Именно поэтому студентам нравятся мои лекции, но, видите ли, мне приходится иметь дело только с книгой, а не с Фомой[31]31
  Фома Аквинский «Сумма теологии» (1225 или 1226–1274) – философ и теолог, систематизатор схоластики на базе христианского аристократизма.


[Закрыть], и если бы он был жив и стоял на кафедре рядом со мной, он оторвал бы мне руки и ноги». Помимо своей воли профессор был поклонником Ренана и кардинала Ньюмана…

– Профессиональный скептик. Незаменимый участник образовательного процесса. Такие полезны студентам, как ирригационная система. – Фрер прочистил горло, и Тедди услышал шелест бумаг. – Меня кое-что смущает – время. Когда вы познакомились с Лаурой?

– В конце второго курса. Мы жили в одной комнате в общежитии.

– И на предпоследнем курсе тоже?

– Да. А на старшем курсе нам разрешили жить за пределами студенческого городка.

– Вы когда-нибудь встречались с родителями Лауры?

– Нет, она воспитывалась в приюте, а когда ей исполнилось двенадцать, ее удочерила семья Гадсденов. У них была ферма в Аннистоне – несколько сотен акров, они выращивали хлопок, фрукты и овощи. У Гадсденов было пять сыновей, и все работали на ферме, а миссис Гадсден требовалась помощь на кухне и по дому, поэтому они отправились в приют в поисках крепкой, здоровой девочки и нашли Лауру. Точно купили на рынке скот. Они подписали какие-то бумаги, заплатили заведующей – пятьдесят долларов – и приобрели себе рабыню. Гораздо дешевле, чем платить кому-то по пятьдесят в неделю или сколько там они платили. Лаура провела у них пять лет, и как она ухитрилась ходить в школу и тем более закончить ее, является величайшей загадкой. Лаура всегда вставала очень рано, Гадсдены поднимали ее в четыре утра, на четыре часа раньше, чем всех остальных, чтобы она успевала выполнить всю работу к девяти, когда наступала пора идти в школу. Мы ездили в Аннистон на Пасху в тот год, когда Лаура умерла, – я позже расскажу вам об этом.

Итак, этот ребенок, как скотина, работал на ферме, а Гадсдены всегда недолюбливали ее, потому что она не была одной из них. Они были настоящими, примитивными, белыми крестьянами, серыми и безграмотными, которых можно встретить на сборищах ку-клукс-клана или в Бирмингеме во время беспорядков, подзуживающих полицейских действовать решительно. Для того чтобы убедиться в том, что подобные люди действительно существуют, а не являются выдумкой журналистов, требуется самому приехать туда. Гадсдены регулярно били Лауру, и один раз они даже прижгли ей задницу раскаленным железом. Просто ради забавы. Отец и старший сын, подонок по имени Кэл, по очереди развлекались с Лаурой, мучая и терзая ее. Сначала у них дошло дело до кулаков, отец повалил Кэла на землю и уже был готов прибить его, но остановился, так как Лаура, увидев все это, закричала, и сказал сыну: «Парень, ты пока трахай одних овец, и когда у тебя это станет неплохо получаться, ты сможешь замещать своих родственников в их отсутствие». Затем он изнасиловал Лауру, но она говорила, что ей было все равно, она хотела завоевать их, думая, что, если она даст им то, что они требуют, они станут относиться к ней лучше. Об этом проведала миссис Гадсден и отлупила Лауру хлыстом, а затем приставила к ней трех младших сыновей, чтобы они за ней следили, в результате чего Лауру стали насиловать каждый день, даже когда она чувствовала себя неважно.

Вы когда-либо хотели кого-нибудь убить? Полагаю, никогда не хотели, но когда я услышала то, что мне рассказала Лаура, я готова была, не задумываясь, убить их всех. Когда она сдала вступительные экзамены, семья отказалась отпустить ее, и Лауре пришлось обращаться к администрации штата в Монтгомери, встречаться с помощником губернатора и рассказывать ему то, что с ней делали на ферме, и была даже какая-то судебная шумиха. Но все это не вышло за границу округа, и хотя ей разрешили поступить в колледж, с Гадсденами ничего не произошло. Против слов одной были слова семерых, к тому же Гадсдены были знакомы с шерифом, а судья годами получал от них бесплатно овощи, так что дело было закрыто за недостатком улик. Но, благодарение Богу, Лаура вырвалась на волю.

– Она рассказала вам все это, как только вы познакомились?

– Нет, это, должно быть, произошло по меньшей мере полтора года спустя. Когда у нас уже была своя квартира. Лаура хотела убедиться, что мне можно верить. На то, чтобы добиться ее доверия, потребовалось время. Лаура потом больше никогда не говорила об этом до того вечера, когда умерла. Тогда я снова все это услышала во всех ужасающих подробностях. Понимаете, в своей основе она была очень скрытной. Она производила впечатление открытой, необузданной и поверхностной, но она все держала в себе… все то, что не должно происходить с человеческим существом.

– Почему вы улыбаетесь, Барбара?

– Я думала о хорошем, а вместе с Лаурой у нас было много хорошего.

– В колледже?

– Да, мы гуляли с ребятами из Гарварда и Тафта, они часто устраивали танцы, а мы каждый месяц устраивали в нашей квартире шумные вечеринки. Ничего мудреного – простые попойки; мы просиживали ночи напролет, откровенничая друг с другом, и Лаура оказалась самым чистым, самым честным человеком, которого я когда-либо знала, и в то же время я хочу сказать, что если бы не она, я не оказалась бы теперь в таком положении, как сейчас. Здесь, у вас. У меня были бы лишь обыкновенные слабости, как и у всех. Понимаете, Лаура приобщила меня ко всему.

– Например?

– Все это происходило в то время, когда в Гарварде занимались этими опытами с ЛСД, и многие наши знакомые умели приготовить его сами или же имели знакомых в лаборатории, и, думаю, многие студентки в Рэдклиффе попробовали это. Я никогда не слышала о ЛСД до тех пор, пока мне не сказала об этом Лаура. И в последний семестр мы отправились с ней в большое путешествие, и жизнь стала более наполненной и интересной. Понимаете, я чувствовала себя исследователем. Я не пристрастилась к наркотикам, Лаура тоже. Мы пытались разузнать обо всем, а не просто посмотреть на разноцветную мишуру. Но что находится внутри головы! Казалось, мы исследовали под микроскопом собственный мозг и видели, как рождаются мысли… видели эти мысли. Это было каким-то священнодействием, словно мы присутствовали при рождении ребенка… Вот как случилось, что мы поехали в Аннистон. Мы заранее решили купить билеты на поезд, и я сказала отцу, что на пасхальные каникулы приеду на неделю позже, так как мне требуется закончить одну работу и для этого нужно заниматься в библиотеке. Понимаете, Лаура сказала мне, что у нее было видение и я была частью этого видения: мы вместе были на ферме Гадсденов; и у Лауры появилась настоятельная потребность поехать туда, так что я не могла отказаться.

Мы сели на поезд в Нью-Йорке и даже ухитрились занять купе, хотя и не платили за него. Проводник был очень милым, и Лаура сообщила ему, что едет домой умирать, так как в ее сердце рана, а на купе у нее нет денег. А как только мы забрались в купе, мы сразу же принялись сосать кубики сахара, и говорю вам, я никогда прежде… никогда прежде не была в таком приподнятом настроении. Понимаете, очень часто ребята, достававшие нам ЛСД, не знали его точного состава и силы, потому что этого вообще никто не знал, и поездка на поезде совершилась за три минуты. Однако она должна была длиться семнадцать часов, потому что с поезда мы сошли в Бирмингеме. Прямо на вокзале города Бирмингем. И еще кое-что относительно этой поездки: я стала Лаурой. Я хочу сказать, я прошла через все то, о чем она мне рассказывала. Меня изнасиловал Гадсден, я видела мужчин, трахающих овец, на моей заднице появились царапины, я заговорила с южным акцентом, узнала все деревенские запахи, я следила за грузовиком, отправляющимся с овощами на рынок, наблюдала за возящейся на кухне миссис Гадсден, чистила картошку и смотрела, как варится ботва репы. Лаура и я превратились в одну и ту же личность – две стороны одной монеты, – и когда мы говорили об этом, она сказала мне, что тоже превратилась в меня, ясно видела Уэстпорт, винный магазин и эту ужасную вечеринку у Тони дома, и все это было очень необычным, точно переселение душ. Никогда в жизни я не чувствовала себя столь близкой к другому человеческому существу. ЛСД превратился в просфору святого причастия. Мы соединились с Богом, проникли в его тело… О, я не могу объяснить, думаю, вам кажется, что я говорю нечленораздельно.

– Нет, все идет превосходно, – сказал Фрер.

– В Бирмингеме мы поселились в большой гостинице. В «Татвейлере». Когда Лаура была маленькой, она воображала, что для того, чтобы снять там номер, нужно быть миллионером. А по выходным, когда происходили крупные футбольные встречи, «Татвейлер» заполняли ребята из Алабамы, из университета, которые распивали «Цветок магнолии», танцевали и занимались любовью; и Лаура всегда хотела пожить в этой гостинице, потому теперь мы так и сделали. Мы там поужинали и пошли гулять по городу, и Лаура показывала мне все ужасные достопримечательности Бирмингема. Для нее это было подобно путешествию Кука в ад, но она говорила, что мне нужно знать и посмотреть все, чтобы, когда я соберусь умирать, мне не было страшно, так как ад я уже видела. Я не хочу сказать, что город был внешне уродлив, просто он был сценой виденных Лаурой кошмаров. Она показала мне приют, кондитерскую лавку, в которую бегала девчонкой, а затем, когда мы устали гулять и собрались возвращаться в гостиницу, Лаура сказала, что эту ночь мы должны провести на ферме. Я не хотела, но она меня уговорила.

Она взяла машину напрокат, и мы поехали в Аннистон. Кажется, с автомобилем что-то случилось, так как Лаура свернула к заправке. Точно сказать не могу, так как я приняла ЛСД и, несмотря на ночь, видела все, как при дневном свете. Сколько времени мы ехали, я не знаю. Возможно, больше часа, и когда мы въехали в Аннистон, все уже было закрыто. Там было мрачно и угрюмо – это я помню. Магазины мужской одежды с костюмами тысяча девятьсот тридцатых годов, ужасные обувные магазины с тупоносыми башмаками, которые носит деревенщина. Мы остановились у светофора, и я помню, что увидела несколько человек, сидящих в машине, и мужчина на переднем сиденье высунул из окна бамбуковый шест длиной в девять футов. Я подумала: «Отлично я полетела, этого быть не может, я все это себе представила», а Лаура сказала: «Барб, это называется ужением черномазых. Они сидят в машине и, когда мимо проходит цветной, опускают окно, высовывают шест и бьют его по коленям, а если тот сопротивляется и пытается убежать, его догоняют и задают порядочную взбучку. Поэтому негр предпочитает оставаться на месте и, получив несколько ударов, говорит: «Благодарю вас, джентльмены, за то, что вы учите меня хорошему поведению». А эти люди скалятся и говорят: «Это хороший парень, а не один из этих митингующих ниггеров. Ты хороший парень, ага». И они позволяют ему пройти. Мне такое не могло прийти в голову. Я потом собиралась спросить у Лауры, действительно ли она говорила мне это. Чтобы вновь вспомнить. О чем-то. Наверное, о поездке. Мы проехали мимо придорожной закусочной «Красное Яблоко», где пара фараонов торговала контрабандным виски. В каждом округе голосуют за введение сухого закона. В этом округе сухой закон был введен, но спиртное мог достать каждый.

Мы свернули с главной дороги, и Лаура поехала по крутой грунтовой дороге. Наконец она остановила машину, помогла мне выйти и сказала: «Вот оно, во всей своей животной красе». Я увидела грядки с овощами, а в некотором отдалении – дом с темными окнами. А еще ярдах в ста перед нами – сарай и свиной хлев рядом с ним. Мы пошли туда, и в руках у Лауры что-то было. Что, я не знала. И я увидела, словно при дневном свете, ферму, зеленые ряды салата, услышала хрюканье свиней, почувствовала запах коровьего навоза. «В разное время я пряталась здесь на каждом дюйме, – сказала Лаура, – здесь есть такие укромные места, о которых наши ублюдки даже не имеют представления, так как никогда по-настоящему не прятались». Мы приблизились к сараю – большому квадратному зданию с покатой крышей. «Эта крыша из гофрированного железа, в разгар лета она нагревается до ста двадцати градусов, а когда холодно, промерзаешь до костного мозга. Здесь всегда сквозняк, так как открытое место. Лес кончается где-то в миле за домом. Бывало, я спала там, и клянусь, что насчитала девяносто триллионов дождевых капель. Я всегда их хорошо считала». Мы подошли к хлеву, там визжала целая сотня свиней. «У меня для тебя, Барб, специально припасен рассказ о свиньях. Потом я расскажу тебе его. Кэл и Дрю любили свиней. Да, они очень любили их». Лаура толкнула дверь сарая, и та широко распахнулась. Она потрогала хомуты – так, словно они были старыми друзьями, с которыми ее связывали воспоминания. Затем Лаура швырнула что-то на пол. Это был бензин. Она принесла его из машины в канистре. «Когда я подожгу это, мы побежим к зарослям. Там у меня есть убежище в камнях. Там нас не увидят». Лаура зажгла спичку, и тут же вспыхнуло пламя. Оно распространилось быстро, послышался ужасающе громкий треск, будто сарай был живым существом.

Мы побежали, Лаура нашла укрытие в камнях, мы прильнули к раскисшей земле и стали смотреть. Я увидела самые прекрасные краски; забегали и закричали какие-то мужчины в длинном нижнем белье, запричитала старуха – мне были видны их лица. Высеченные из скалы. Каменные лица. А Лаура обвила меня руками и сказала: «Барб, разве это не прекрасно? Ты меня видишь? Мое лицо среди языков пламени?» Я посмотрела и увидела или представила себе, что увидела его. «Барб, я там – я маленькая девочка». И я видела лицо маленькой девочки. «Ты видишь меня, Барб. Я перерождаюсь. Прямо у тебя на глазах. Из пламени появляется сотворенная Богом новая Лаура». И – да, я увидела маленького ребенка, вышедшего из огня, а Гадсдены кричали, было светло, как днем, и я чувствовала себя частью Вселенной, частью созданий Эдемского сада, а моя душа, покинув тело, вселилась в тело Лауры. Мы побежали назад к машине. Она стояла на уклоне, Лаура сняла ее с тормоза, машина скатилась вниз до шоссе; там Лаура завела двигатель, и мы поехали назад в Бирмингем. Лаура была в восторженном возбуждении, и я не понимала половины того, что она говорила, – она говорила так быстро… А потом я очутилась в постели, и белье хрустело, как новая долларовая бумажка, и было прохладным. А Лаура стояла на коленях у своей кровати и молилась: «Господь, благодарю Тебя за Твою божественную доброту, за то, что Ты позволил нам взглянуть на рай».

Мы вернулись поездом в Нью-Йорк, и Лаура провела вместе со мной и папой Пасху, мы все вместе навестили могилу мамы, и все было хорошо, очень хорошо, почти до того времени, как настала пора возвращаться назад. Мы каждый день ходили под парусом и ни разу не глотали ЛСД, нам и так все время было хорошо. Хорошо от сознания того, что мы были с папой, пили вино.

– Что все испортило?

– Ничего. Я же сказала, что все было прекрасно, – хриплым голосом ответила Барбара.

– Вы не доверяете мне?

– Разумеется, доверяю. Я не была столь откровенной со священником на исповеди.

– И все же что-то вас беспокоит. Угрызения совести по поводу пожара?

– Нет-нет. Это было хорошее, хорошее чувство. А, черт, рано или поздно это все равно всплывет, но – о, я просто не знаю, как это объяснить. Мой отец и Лаура… ну, скорее всего, это была ревность, и на самом деле ничего не произошло, наверное, потому, что мы были так близко, я потеряла возможность видеть отчетливо, но самое важное то, что, когда мы вернулись в колледж, эта способность вновь вернулась ко мне, и я злилась на себя лишь за то, что только подумала подобное.

– Они? Ваш отец и Лаура?

– Именно так. Они. Удовлетворены?

– Буду, когда вы мне все расскажете.

– Вы – упрямый человек. Но… ничего не было.

– Однако вы подумали что что-то было.

– Да, подумала. Я никогда не обсуждала с отцом личные дела, наверное, я считала, что нельзя упоминать о… его половой жизни. Были ли у него время от времени какие-то женщины или не были… я просто не желала знать. Наверное, он был одним из тех мужчин, которые не особенно интересуются женщинами. Вежливые, заботливые по отношению к ним – это да, но он не был дамским угодником до тех пор, пока к нам не приехала Лаура. Он дважды встречался с ней в Бостоне, мы вместе ужинали, потом ходили в кино, болтали о колледже и планах на будущее, но когда мы стали жить в одном доме, я ужаснулась.

– Почему? Лаура вела себя откровенно?

– Нет, в том-то и дело, я не могла ни на что указать пальцем. Происходило что-то вроде подсознательного соблазнительства, хотя, возможно, оно было намеренным. А может быть, я все напридумывала. Понимаете, в Лауре была какая-то… не то что женственность, хотя это у нее тоже было, еще она обладала чем-то чувственным, словно у нее были какие-то запретные знания, и стоило только познакомиться с ней поближе, как можно было в них проникнуть. Лаура притягивала мужчин. Стоило ей только щелкнуть пальцами, и она получала, кого хотела, и не просто потому, что она была симпатичной. Если бы вы побывали в ее обществе, не знаю, но мне кажется, вы тоже узнали бы что-то про себя. Как бы мне это выразить? Она что-то дарила вашей жизни. Полагаю, многие мужчины, встречавшиеся с Лаурой, хотели переспать с ней. Немногие были разочарованы. Она была совершенно аморальна. Не то чтобы неразборчива. Если она хотела какого-то мужчину, она ложилась с ним в постель. Ее нельзя судить по общепринятым правилам, учитывая ее прошлое. Для Лауры менять мужчин было все равно что ходить в разные рестораны. Мои слова не звучат так, словно я ее осуждаю? Мне бы этого не хотелось.

– Нет, вы ее не осуждаете.

– Лаура не могла иметь детей. Она узнала об этом, когда поступала в колледж, и это произошло совершенно случайно. Ей пришлось пройти медицинское обследование. После этого ее отношение к жизни и к мужчинам сильно изменилось. Лаура любила детей и собиралась взять приемных после того, как выйдет замуж, если только ей встретился бы кто-нибудь «достаточно глупый для того, чтобы взять в жены красотку-южанку, шлюшку из Рэдклиффа». Моему отцу было далеко за пятьдесят – пятьдесят семь, – и, возможно, он думал и чувствовал, что как мужчина находится на закате. Нестарый, но вряд ли способный завести связь с женщиной, а Лаура была – дайте-ка сосчитать – на тридцать шесть лет моложе его, но обращалась с ним не как со старым папашей Барбары, а как с привлекательным и свободным мужчиной, и я видела, что она испытывает к нему настоящую симпатию. Я так и спросила, когда мы вернулись в колледж – шутливо, разумеется, – насколько привлекательным она его нашла. Лаура ответила – очень, а затем, посмотрев мне прямо в глаза, сказала: «Если бы я переспала с ним – а я об этом думала, – это явилось бы благословением, актом милости». Мне сразу стало душно и неуютно, я хотела верить, что Лаура надо мной издевается, но она была серьезна.

Однажды вечером я зашла в свою школу повидать мисс Слейтер и директора, и мы долго душевно болтали, и у меня необыкновенно поднялось настроение. Девушка успешно учится в колледже и навещает учителей, которые застыли на месте, чьи знания износились до дыр – а знания изнашиваются, словно старый костюм, когда тридцать и больше лет преподаешь один предмет. Это естественный процесс истощения, я видела, что ученики выжали мисс Слейтер, а доктор Грэхем, защитивший диссертацию по языкознанию, опустился до директорского кресла; вероятно, он позабыл все, что знал в своей специальности, просто потому, что слишком долго болтался по административным должностям. Они встретили меня прекрасно, и я должна признаться, что испытала злорадное удовлетворение, обнаружив, что мисс Слейтер, бывшая моей любимой учительницей – она преподавала английский, – веками не читала ничего, кроме учебников. Пробелы в ее чтении были колоссальными. Она не следила за современной европейской литературой и едва разбиралась в американской. Действительно хорошо знала она лишь «Лира», «Волшебную королеву», немного романтической поэзии и кое-что из Диккенса и Харди, и я вспомнила, как она объясняла ямбический пентаметр: «Вот это древний лес стоит» – в действительности это были все стихи, которые она знала. Я знала больше, чем она! Как такое могло произойти всего лишь за четыре года?

– Люди не рискуют ходить слишком далеко.

– Я похвасталась значком «Фи Бета Каппы» и увидела, что они гордятся мной. Доктор Грэхем затеребил цепочку от часов, пытаясь привлечь мое внимание к двум своим значкам, но это были почетные значки каких-то туманных литературных обществ, о которых никто не слышал и не знал. Когда я уходила от них, то чувствовала печаль и удовлетворение. Я направилась в «Солсбери» выпить кофе и потрепаться с официантками и Леном, цветным поваром буфета. Папа по-прежнему ужинал там, и я немного поиздевалась над знаменитым «солсберийским бифштексом», сказав, сколько тысяч этих бифштексов я уже съела, и теперь одна мысль о том, что придется есть еще, заставляет мои волосы раскручиваться. Я действительно очень обрадовалась, увидев их всех вместе, похлопав их по спинам.

Когда я вернулась домой, было уже за семь, Лауры и папы не было. На столе на кухне лежала записка, извещающая меня, что они отправились в Гринвич в «Рачью клешню», а за мной в семь тридцать заедет такси. Я надела черное платье и стала выглядеть в нем по-нью-йоркски симпатичной. В этом ресторане устраивали танцы, а местные жители использовали его для того, чтобы отметить торжественные случаи; метрдотель-итальянец изображал из себя француза, носил смокинг, шикарным жестом укладывал салфетки и лаял на официантов, так что у посетителей складывалось впечатление, что они получают обслуживание по-французски. Готовили там чуть ли не прямо на столах, все блюда в меню были порционными, но создаваемая обстановка, с какой-то безумной точки зрения, казалась интимной, и я подумала, что это было несколько странно, что папа решил пригласить нас туда. Он поставлял в ресторан вина, поэтому вокруг него там всегда суетились, но все-таки это было не то место, куда следовало приглашать свою дочь и ее подругу. Не могу объяснить… нам требовалась романтика, а там по углам шныряли женатые проходимцы из Нью-Йорка.

Я подъехала туда после восьми и сразу же заметила отца и Лауру на танцплощадке, которая была заполнена народом. Они были с краю, у самого оркестра, и двигались очень медленно. Я не помню, чтобы когда-либо видела своего отца танцующим. Мне стало любопытно, поэтому я села в баре, который находился в другом помещении, но танцплощадку оттуда было видно, и заказала выпивку. Отец и Лаура танцевали близко друг к другу, даже слишком близко, и когда я стала следить за ними, меня пробрала дрожь. Мой отец был мужчиной, но я думала о нем только как об отце – старом, бесполом, слегка не в себе, и вдруг он – на танцплощадке, до смерти стискивающий мою соседку по комнате. Танцуя, они переместились в центр площадки; когда папа оказывался ко мне спиной, я видела, как пальцы Лауры бегали по его затылку, щека отца была прижата к ее щеке, и в этом не было ничего родственного или дружеского. У меня под желудком возникла какая-то щемящая пустота, я почувствовала комок в горле… стала задыхаться. Я выпила еще два коктейля мартини, и, полагаю, они действительно ударили мне в голову, потому что я принялась есть все подряд – орехи, сыр, галеты, крендельки, словно ребенок, поглощенный фильмом ужасов, с прикованными к экрану глазами, подсознательно жующий, чтобы снять нервное напряжение. Около девяти я взглянула на часы. Я уже опаздывала на час, а они продолжали танцевать, прижимаясь щека к щеке. Ни тот ни другой не сделал ни одного движения, чтобы поискать меня, а я становилась все пьянее и злее – с каждой минутой, – и у меня начались видения. Ужасные. О них двоих. Призрачные кошмары. Лаура – моя мать, а я – маленькая девочка; а потом я посмотрела в зеркало над стойкой и увидела их двоих в постели, и Лаура набросилась на моего отца, и мне захотелось убежать отсюда со своими нездоровыми, грязными мыслями.