Текст книги "Тайна Ольги Чеховой"
Автор книги: Нина Воронель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Миша
– Рядовой Мушкин, сходи приведи Потапова и Юльку, будут понятыми.
– Что, на арест идем?
– Ну да, дезертира брать будем.
– Дезертира? Всего-то и делов?
– Да ты знаешь, Мушкин, кто у нас сегодня дезертир? Михаил Чехов, главный любовник МХТ!
– До чего дошли – даже такого человека в армию тащат!
Когда они пришли к Чеховым, Миши дома не было, их встретила Наталья в черном бархатном халате с погасшей папиросой в углу рта. Две огромных собаки протиснулись между ней и дверью и улеглись у ее ног.
– Ольга! – крикнула она. – Русский царь прислал за твоим мужем полицию, чтобы утопить его в Мазурских болотах!
Совсем недавно Оленька упала бы в обморок при одной только мысли, что ее Мишеньку отправят тонуть в каких-то болотах, но сегодня она даже не вышла из своей комнаты на призыв свекрови. Ей было не до Мишки: у нее начались короткие острые боли внизу живота и не с кем было посоветоваться. Хорошо бы хоть с Дашкой, но, стоя утром у окна, она видела, как Дашка вышла из дому с кошелками – значит, отправилась на Тишинский рынок в поисках чего-нибудь съестного. Последнее время в Москве каждый день чего-нибудь не было в бакалейных лавках – то хлеба, то муки, то творога, то кур, а Дашка в их семье была главной добытчицей: целыми днями бродила по городу и всегда приносила что-нибудь к обеду. Но боль давала о себе знать все чаще, все настойчивей и в конце концов заставила Оленьку выбежать в коридор – она налетела на Наталью с ее собаками в дверях квартиры и уставилась на группу полицейских на лестничной площадке.
– Что случилось? – спросила она и с размаху шлепнулась на пол.
Словно в ответ внизу послышались быстрые шаги. Миша на одном дыхании пролетел два пролета и увидел перед своей дверью небольшую толпу, смысл которой он сразу понял и тут же вошел в роль. Он картинно покачнулся, запел:
– Как родная меня мать провожала, тут уж вся моя родня набежала!
Сильным плечом растолкав полицейских и понятых, он выскочил на лестничную площадку перед дверью и увидел сидящую на полу Оленьку.
– А это еще что? – заорал Михаил. – Вы решили вместо меня арестовать мою беременную жену?
В этот момент Оленьку пронзила новая волна схваток, и она издала отчаянный вопль. Испуганный городовой заблеял:
– Мы ее сюда не вызывали, она сама выбежала за дверь и упала на пол!
– Сама выбежала и сама упала? – завопил Миша. – Я это выясню с кем надо!
Услыхав грозное «с кем надо» из столь знаменитых уст, городовой вздрогнул, и в пандан[3]3
В пандан – под стать, под пару.
[Закрыть] его дрожи Оленька с рыданиями стала кататься по весьма грязному полу.
– Миша, у нее начались роды! На две недели раньше срока! – объявила Наталья. – Все не как у людей!
– Дорогие служители закона, я вынужден вас покинуть, – сообщил Миша. – Мне пора везти жену в родильную больницу!
– В родильную больницу? – вспыхнула Наталья. – Ты с ума сошел! Там рожают только падшие женщины!
– А где рожают порядочные женщины!
– Они приглашают повитуху и рожают дома.
– Ты уверена? – усомнился Миша.
– Во всяком случае так я родила тебя!
Миша хотел было возразить, что большая часть чеховской семьи никогда не считала Наталью порядочной женщиной, но Оленька уже не закричала, а прямо-таки взвыла, и Миша испугался.
– А где мы найдем повитуху?
Городовой тут же понял, как он может оправдать свое присутствие перед дверью семьи Чеховых.
– Сей минут повитуху вам доставим – тут живет одна, через дорогу. – И отдал приказ: – Ноги в руки, Мушкин, и чтоб через десять минут повитуха была здесь!
– Это Матрену, что ли, со Спиридоновки, – готовясь брать ноги в руки, уточнил Мушкин.
– Матрену, конечно, будто сам не знаешь! Давай, беги быстрей!
Мушкин побежал быстрей и вскоре привел Матрену со Спиридоновки, благо Спиридоновка была за углом. Повитуха сразу принялась за дело, и через несколько часов и изрядное количество мук Оленька родила здоровую красивую девочку, которую назвали Адой, но почему-то называли Ольгой. Нет, простите, назвали Ольгой, но почему-то называли Адой. Или все-таки наоборот? Запомнить невозможно.
А Миша стремглав помчался к Ольге Леонардовне – сообщить о чудесном рождении Ады-Ольги и о страшном появлении городничего с приказом о его, Мишки, аресте за дезертирство.
– Как хотите, тетя Оля, но я в армию не пойду. Я там умру. Так что сделайте что-нибудь.
И она сделала то, что надо, – упала в ноги Станиславскому, и тот добился освобождения Миши от армии.
Казалось бы, все устроилось как нельзя лучше – Оленька благополучно родила, а Мишу не отправили на фронт и оставили блистать на сцене одного из лучших театров России. Но в тот страшный год двух революций все рухнуло – и Россия провалилась в тартарары, и семейная жизнь Миши и Ольги тоже.
Оленьке открылись две истины: новорожденный ребенок все время хочет есть и все время пачкает пеленки. А пеленок в доме не было – она не имела понятия, где их взять и сколько их понадобится. Ее мать, бывшая красавица Лулу, почти не общалась с дочерью, хотя тяжело переживала ее одиночество и ужасную ситуацию между враждой Натальи и равнодушием Миши, но боялась пойти против воли мужа, не простившего своенравную дочь. Здравый смысл мешает мне понять столь затянувшееся неприятие своевольного замужества – в конце концов Миша был вполне приемлемым и даже завидным женихом и сочетался с Оленькой церковным браком. Что же мешало Константину Книпперу принять существующее положение? Отвечая на этот вопрос, я выключаю здравый смысл и включаю голос старого мудреца Зигмунда Фрейда: а не ревнует ли непримиримый отец свою любимицу-дочь до такой степени, что не может примириться, что ее красотой – как бы это поэлегантней выразить? – овладел другой, более молодой, самец?
Как бы то ни было, в те времена слабо развитой телефонной связи бедной Лулу непросто было давать дочери советы из Царского Села по секрету от раздраженного мужа. Тем более что гнев Константина был подстегнут «недостойным» поведением второй дочери, Ады, которая, не спросясь, завела внебрачного ребенка от человека с сомнительной фамилией Ржевский. И даже имени его не оставила для истории. Разъяренный появлением двух нежеланных внучек, отец не разрешал жене посылать им деньги, а в послереволюционной России, даже имея их, было непросто прокормиться.
Оленька
С пеленками ей удалось справиться с помощью Дашки, которая нежданно-негаданно против яростной воли Натальи полюбила маленькую Адочку как родную.
– Это же Мишина дочка, – со слезами объясняла она хозяйке, – а я Мишеньку на этих руках выносила. Как же я ее без заботы оставлю, она ж пропадет в эти смутные времена.
И без спросу нарвала полдюжины Натальиных простыней на пеленки. Она же их каждый день кипятила и гладила. Но проблему молока нянька решить не могла – в ту осень его в Москве ни за какие деньги невозможно было достать. У самой Оленьки молока практически не было – первый месяц что-то покапало, но быстро и эта капель иссякла. А Адочка решительно отказывалась есть кашку без молока и выражала свое несогласие таким оглушительным ревом, что Наталья выставляла молодую мать с Адочкой на улицу.
Прижимая дочку к сердцу левой рукой, Оленька сбежала по лестнице на первый этаж, с трудом выкатила правой рукой коляску из кладовки и вышла на бульвар. Она надеялась, что при быстрой ходьбе сумеет укачать рыдающую малышку, но не тут-то было. Стояла поздняя осень, небо хмурилось, листья с деревьев осыпались, голодная Адочка все не умолкала, и Оленька поняла, что жизнь ее подошла к концу. Она в отчаянии начала молиться о чуде – больше ей не на что было надеяться.
И чудо случилось! Навстречу ей с дальнего перекрестка на центральную аллею бульвара вышел крупный мужчина, который вел на поводке необычайно высокую собаку. Чем ближе они подходили, тем больше Оленьке казалось, что собака похожа на корову, это было удивительно, ведь даже в самые смутные времена коровы на улицах Москвы встречались нечасто. Но наиболее удивительным было то, что ведущий корову мужчина был очень похож на великого певца Федора Шаляпина. Странная пара подошла совсем близко, сомнений не оставалось – корову на поводке вел сам Шаляпин. Она встречала его пару раз на званых обедах у тети Оли, где он не пропускал возможности восхититься ее красотой.
– Федор Иванович! – крикнула Оленька, перекрывая Адочкин рев. – Репетируете свою новую оперную партию?
Шаляпин, сосредоточенный на нелегком деле управления коровой, вздрогнул и поднял глаза на девушку с коляской:
– Оленька! Какая к чертям репетиция! Это сама жизнь.
Корова неожиданно взбрыкнула и ринулась в боковую аллею, так что Шаляпин еле удержался на ногах. Оленька на минутку оставила коляску и бросилась на выручку певца. Он благодарно положил ей руку на плечо, и она осмелилась полюбопытствовать:
– А куда вы корову ведете?
– Да домой веду, куда еще!
– Что, забивать будете? – ужаснулась Оленька.
– Не забивать, а доить! Мне для голоса молочные полоскания нужны, а молока в Москве нет. – Тут он услышал рев Адочки. – А кто у тебя там так плачет?
– Дочка моя Адочка. Ей тоже молока не хватает.
– Мишкина, что ли, дочка?
– Конечно, Мишкина. Он же мой муж!
Адочка продолжала кричать. Оленька рванулась к оставленной на центральной аллее коляске и стала лихорадочно трясти ее, но это не помогало. И великий певец ее пожалел:
– И на кой тебе все это сдалось? Замужество, Мишка, дочка! Ведь сама еще из пеленок не вылезла. – И обрадованно продолжил: – Знаешь, у меня, небось, излишки молока оставаться будут, так я могу их твоей дочке отдавать.
Оленька онемела от восторга, и жизнь ее Адочки была спасена.
Лёва
Лёва повзрослел неожиданно даже для себя. Еще вчера, казалось, был он пухлым херувимом, помешанным на музыкальных инструментах. В оркестре училища он метался между флейтой, роялем и барабаном, пока не падал в изнеможении. Но через минуту вскакивал, хватался за смычок виолончели и продолжал играть, дирижируя игрой остальных музыкантов левой рукой. А сегодня глянул в зеркало и удивился – на него смотрел высокий худощавый юноша с красивым выразительным лицом, отдаленно напоминающий Оленьку.
Человек с таким лицом не мог играть во время войны на простеньких инструментах в детском (так мысленно Лёва называл свой оркестр) симфоническом оркестре, ему пора заняться настоящим взрослым делом. И Лёва, не раздумывая, в порыве, как он потом это называл, идиотического патриотизма подал заявление в артиллерийское кадетское училище. Положение русской армии к тому времени было не ахти какое, и, невзирая на то, что юноша еще не достиг призывного возраста, его приняли в училище. И хотя он был музыкантом до кончиков ногтей, но и на артиллериста выучился бы с отличием, если бы в тот год Россию не закружило в вихре непредсказуемых бессмысленных революций.
Но революции революциями, а артиллерийское училище Лёва закончил и вышел оттуда в чине прапорщика. Вышел, огляделся вокруг и не увидел ничего – потому что ничего уже не было. Там, где когда-то возвышалась Россия, зияла глубокая зловонная яма, затянутая дымом пожаров, залитая человеческой кровью. И по крови нельзя было определить, чья она – белых или красных, пролетариев или буржуев. По дыму невозможно было узнать, что сгорело – хижины или дворцы.
Раз нельзя было определить, Лёва поплыл по течению – он подался на юг, юг был во власти белой армии, и прапорщик Лев Книппер вступил в ряды Добровольческой армии генерала Деникина. Нельзя сказать, что ему там было уютно. Балованный юноша, выросший в артистической семье, воспитанный на классической музыке, взлелеянный нежными руками самой Ольги Книппер-Чеховой, с трудом уживался с грубым офицерьем, потерявшим всякую надежду на выигрыш в этой смутной игре. Лёва давно бы расстался с белой армией, но и красная его не привлекала. Он насмотрелся на изувеченные трупы белых офицеров, взятых в плен большевиками. Особенно нравилось красноармейцам изысканное развлечение, известное под названием «белые перчатки». На печи нагревали до кипения большую кастрюлю с водой, подгоняли к ней пленного и окунали его руки в кастрюлю и держали за плечи до тех пор, пока он не сомлеет. Потом вытаскивали из кипятка его руки, подрезали кожу у локтей и снимали ее, как перчатки. Кожа после такой процедуры соскальзывала с легкостью. Так стоило ли дезертировать из белой армии и рисковать руками? Лёве его руки были дороги – он верил, что его ждет великое будущее, которое будет создано этими руками.
Ольга
Ольга сходила с ума от беспокойства – вот уже почти год, как ее любимый мальчик пропал без вести. В то страшное время люди исчезали навечно, не оставляя следа. Они могли быть расстреляны белыми или красными, похищены бандитами, могли умереть от голода, тифа и быть похоронены в братской могиле. Ольга могла бы перечислить еще сотни или даже тысячи способов, которыми мог бы быть убит ее Лёвушка, но она предпочла единственный, тот, что мог оставить его в живых, – она денно и нощно молила об этом Всевышнего. Ольга никогда не была религиозна, разве что порой автоматически принимала участие в церковных церемониях, но безумные послереволюционные годы, разрушившие весь уклад ее отлично налаженной жизни, повергли душу в смятение. Она уже не знала, во что верить.
Но и времени разобраться в себе не стало – ее захлестнул поток жизни. Сначала в комфортабельной квартире на Пречистенском бульваре появилась дурно пахнущая троица – представители пролетарского жилищного комитета города Москвы. Они осмотрели Ольгины хорошо обжитые покои и вынесли вердикт: «Уплотнить гражданку Ольгу Чехову, единолично занимающую сто сорок метров жилой площади». Напрасно Ольга уверяла их, что с нею в этой квартире проживают поломойка, кухарка и горничная, напрасно не поленилась сбежать вниз по лестнице, чтобы дать им убедиться воочию, кто жил в этой квартире с 1900-го до 1904 года – они были неумолимы. Так что Ольге ничего другого не осталось, как, набросив на плечи старенькое кухаркино пальтишко, чтобы не дразнить товарищей, схватить извозчика и помчаться к Станиславскому.
К уплотнению Ольги Книппер-Чеховой он отнесся со странным равнодушием, чем несказанно ее обидел, и напрасно! Его самого на прошлой неделе уплотнили, да еще как! Просто выставили на улицу из его фамильного дома, но он ей ни слова об этом не сказал – он не хотел афишировать решение жилищного комитета, оно его унижало. К счастью, об этом узнал сам товарищ Ленин, который восхищался Станиславским, Художественным театром и пьесой Чехова «Вишневый сад». И товарищ Ленин восстановил справедливость: фамильный дом Станиславскому, конечно, не вернули, но дали ему приличную квартирку в центре Москвы, а актеров его театра сделали госслужащими. Им назначали государственную зарплату и продуктовый паек, дававший возможность разве что не умереть с голоду. Но все-таки не умереть.
Ольгину квартиру разгородили на две – благо, в ней было два входа, парадный и черный. И как по заказу свыше квартира начала быстро наполняться родственниками, словно для того, чтобы доказать, что свято место пусто не бывает. Первой появилась Ада Книппер, старшая дочка Кости и Лулу. Поздним вечером она постаралась незаметно пройти по бульвару, который со времен революции не подметали днем и не освещали по ночам, осторожно пробралась в некогда роскошный подъезд дома номер 23, крадучись поднялась по лестнице и несмело поскреблась в дверь квартиры своей знаменитой тетки левой рукой, потому что правой прижимала к груди маленький, громко вопящий сверток – свою недавно рожденную дочь, которой даже имени еще не успела дать. Детский рев услыхала Ольга и послала кухарку выяснить, кто скребется в дверь. Кухарка – единственная из прислуги, которую Ольга оставила после уплотнения и которая согласилась три раза в неделю убирать ее квартиру – приотворила дверь и обнаружила за ней молоденькую нищенку с новорожденным младенцем в руках. Она хотела было захлопнуть дверь перед носом попрошайки, но та успела крикнуть:
– Тетя Оля, это я – Ада!
Ольга выскочила из спальни как была, босиком и в ночной рубашке:
– Ада! Наконец-то! Ты где пропадала все это время?
Испуганная кухарка отступила, и в прихожую ввалилась Ада – в прямом смысле слова «ввалилась», потому что не удержалась на ногах и упала, к счастью, на ковер, который сохраняли в прихожей для защиты квартиры от уличной грязи. Ольга склонилась над вопящим свертком, который Ада, падая, исхитрилась отбросить в сторону:
– Боже мой! А это кто? – И, не дожидаясь ответа, приказала кухарке: – Аду в ванную, а все ее вещи немедленно сжечь в печи!
Оказалось, что Ада не только не дала имени дочери, но умудрилась скрыть от истории имя ее отца. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, что она рассказала любимой тетке о полутора годах, которые провела неизвестно где и неизвестно с кем, после чего появилась на ее пороге нищая, вшивая, голодная, с крошечной новорожденной дочерью. Девочку Ада назвала Мариной, а фамилию дала Рид, ту, что в девичестве носила ее собственная мать, красавица Лулу. В немногословных справочных ссылках на семейство Книппе-ров Ада упоминается как Книппер-Ржевская, но больше о Ржевском нигде не слова. Мнения исследователей разделились – одни считают, что отцом Марины был расстрелянный чекистами еврей-большевик Самуил Ржевский, другие – что это романтический герой белогвардейских романсов поручик Ржевский, погибший от рук чекистов вместе с корнетом Оболенским.
Как бы то ни было, не успела Ольга приютить у себя Аду с Мариной, как на голову ей свалились петербургские Книп-перы – Константин и Лулу, которых по решению жилищного комитета Царского Села бесцеремонно выселили из их комфортабельного дома как зажиревших буржуев. Они не решились жаловаться и были рады, что ноги унесли. В квартире у Ольги стало тесно. «Жаль, что представители жилищного комитет не явились сейчас, – сетовала она. – Может быть, теперь они бы нас не уплотнили!»
Следующим в квартире Ольги объявился Миша Чехов. Слава Богу, он не намеревался там селиться, он пришел за помощью. Ольга не видела Мишу несколько месяцев – ему в театре дали полгода отпуска из-за нервного расстройства, а Оленька при редких встречах жаловалась, что он все время пьет и не владеет собой. Но на этот раз он был трезв и смертельно напуган: его мать, Наталья Голден-Чехова, ушла из дому четыре дня назад и не вернулась. Вот уже третьи сутки он бегает из одного отделения полиции в другое в безрезультатных поисках. А сегодня кто-то сжалился над ним и посоветовал посетить предстоящее массовое захоронение бедняг, скончавшихся вчера от тифа, но он боится идти туда один – а вдруг среди трупов окажется мать?
Ольга и Ада переглянулись и потупились – Миша глянул и понял: они с ним не пойдут. Нежные души, массовое захоронение – зрелище не для них. А вот Константин, настоящий мужик, поднялся с дивана и храбро сказал: «Пошли». И чтобы не было сомнений, что он настоящий мужик, его жена, бывшая красавица, молча встала и последовала за ними.
– Ты куда, Лулу? – ошарашенно спросила Ольга.
– Как всегда – куда Костя, туда и я.
– Но там массовое захоронение. Тифозное! Тебе не страшно?
– Не страшней, чем бунт в дагестанском ауле! – крикнула Лулу уже с лестничной площадки.
– Ну да, – вздохнула Ада, – так всю жизнь! Она нас бросала с кем попало и мчалась за папой. Хоть в рай, хоть в ад!
Лулу
Место для захоронения выбрали со вкусом – на опушке Серебряного бора, там, где в 190-м была Ходынка. Трамвайная линия туда, конечно, не доходила, пару километров пришлось идти пешком. К тому времени, как мы подошли, землекопы уже вырыли глубокую яму, и тут же начали подъезжать телеги с трупами. Я заметила, что Миша дрожит все больше и больше. Тела, беспорядочно наваленные одно на другое, были кое-как накрыты брезентом. Нас не впустили за оцепление, и мы следили издалека, как санитары в брезентовых фартуках и в грубых перчатках сбрасывают полуголые трупы в яму. Подъехала очередная телега. И вдруг раздался громкий собачий лай, и из-за деревьев выскочили две гончие, которые с воем бросались на нее.
– Мамины псы! Мама, мама! – закричал Миша и попытался прорваться за оцепление, но полицейские его не пропустили. Собаки все неистовствовали. Когда тела из телеги сбросили в яму, собаки прыгнули за ними. Они разгребали лапами трупы, словно пытались что-то откопать. Один из полицейских не выдержал и пристрелил их двумя меткими выстрелами. Миша зарыдал, схватился за голову и умчался в лес.
Оленька
Первый удар настиг Оленьку, когда исчез Федор Шаляпин. Каждый день за последний год Дашка отправлялась к нему с бидончиком для молока. Но в этот раз дверь в его квартиру была распахнута, комнаты пусты, и никто из соседей понятия не имел, куда девался он и его корова. Одни предположили, что большевики арестовали знаменитого певца, другие, что он убежал за границу, но никто ничего не видел и не слышал. Вчера еще был здесь, а сегодня он исчез и все его имущество вместе с ним.
Без шаляпинского молока Оленька не могла прокормить маленькую Адочку, не говоря уже о себе самой и верной Дашке. И она решила поехать в глубинку, чтобы выменять немногие свои ценности на муку и картошку.
Как видно, с платформы давно не сгребали снег, и когда слегка потеплело, он растаял. А теперь ударил мороз и снег превратился в лед. Это ужасно – вся платформа стала сплошным катком, но на Оленьке были не коньки, а замшевые ботиночки на тонкой подошве, совершенно непригодные для хождения по льду. А еще на Оленьке было потрепанное Дашкино пальтецо и облезлый пуховый платок, оставшийся от Натальи. Та обматывалась этим платком, когда радикулит ломал ей спину, а теперь он как раз сгодился Оленьке, чтобы голову обмотать и в толпе мешочниц сойти за свою.
Наконец в конце платформы появился поезд, остановившись на полпути, так и не дотянув до перрона, и вся толпа ринулась к нему. Оленька, то и дело оскальзываясь, побежала вместе со всеми – она во что бы то ни стало должна была сесть в этот поезд, потому что следующий будет только через пять часов и прибудет в Кострому поздним вечером. А ночевать ей в Костроме негде, и обязательно нужно до вечера добраться до деревни, где вроде бы живет Дашкина сестра, которая поможет ей поменять вещички на муку и сахар, чтобы через день-другой она смогла благополучно вернуться домой.
Будь она прежней Оленькой, скоропостижно вышедшей за Мишу Чехова и поселившейся в доме Натальи Голден, она бы не прорвалась сквозь толпу озверевших баб, но сегодняшняя Оленька стала закаленной как сталь. Она локтями растолкала всех, кто мешал ей втиснуться в переполненный вагон и даже ухитрилась захватить сидячее место на угловой лавке. Поначалу все шло гладко, лучше некуда – поезд прибыл в Кострому почти без опоздания, а в вагоне она познакомилась с двумя попутчицами, которые были из нужной ей деревни. Дашкина сестра опознала Дашкино пальтишко и пустила Оленьку переночевать на печи – там было тепло и душно, и Оленька сладко проспала до утра впервые за два месяца, прошедшие после смерти Натальи.
И дальше все пошло хорошо. Сестра привела двух справных женщин, готовых отдать ей мешок муки, два кило сахара и мешок картошки за два Натальиных кольца, Оленькин медальон и серебряную сахарницу старинной работы. Когда скупщицы ушли, Оленька глянула на все свое богатство и испугалась – а как она его до дома дотащит? Когда в путь собиралась, как-то об этом не подумала. Дашкина сестра угадала ее мысли:
– Слушай, дочка. Есть у нас тут один мужик с лошадкой и санями. Он тебя на станцию в Костроме довезет и в вагон посадит – у него там все схвачено. А в Москве носильщика возьмешь и как-нибудь управишься. Есть у тебя чем заплатить?
Цена у деда Кузьмы, мужика с лошадкой, оказалась умеренной, и Оленька с облегченной душой смотрела, как он грузит на сани драгоценные мешки. Они отправились в путь по хрустящему солнечному снежку. Оленька шагала весело – она наконец выспалась и радовалась, представляя, как накормит Аду и Дашку вареной картошечкой с маслом. Ведь ей даже горшочек масла удалось получить в обмен на свое обручальное кольцо, которое уже давно потеряло всякий смысл, потому что от их любви с Мишей не осталось и следа. Этот драгоценный горшочек она не решилась доверить саням, а подвесила на пояс в плетеной сумочке, благо, он был не слишком большой.
Через пару часов путешествия Оленька изрядно приустала, так как не была привычна к долгому хождению, и робко попросила деда Кузьму позволить ей проехать часть пути на санях. Тот не пришел в восторг от ее просьбы. Оказалось, что лошадка по имени Машка не может везти двух пассажиров, и деду пришлось пойти за санями пешком. Через полчаса Оленька уступила ему место и решительно зашагала дальше. Шагала она недолго – неожиданно дорогу пересекла покрытая льдом речка, через которую был переброшен хлипкий дощатый мостик, явно неприспособленный для переправы саней деда Кузьмы.
– Не робей, дочка! – крикнул дед. – Ты иди по мостику, а мы тихонечко-тихонечко переберемся по льду!
Выбора не было, и Оленька несмело двинулась по скользким доскам. Она было сосредоточилась на том, чтобы не поскользнуться и не упасть в речку, как вдруг услышала испуганный вскрик деда и отчаянное ржание лошадки Машки. Оленька поспешно обернулась и вцепилась бы в перила мостика, если бы они были – у нее на глазах сани с бесценным грузом проломили лед и быстро погружались в речку, а дед Кузьма стоял рядом по горло в воде.
– Беги, дочка, беги! – завизжал он, – по реке лед пошел, сейчас мостик смоет!
И вправду, висевший низко мостик задрожал под натиском вспучившегося льда, и Оленька рысью рванула вперед, на другую сторону, и бежала дальше, пока в воздухе слышался крик деда Кузьмы.
И только в переполненном вагоне поезда на Москву она улыбнулась сквозь слезы, когда вспомнила о горшочке с маслом, надежно прикрепленном к ее поясу. А раз масло есть, нужно достать только картошку, что уже проще.
Именно так все и получилось – заботливая Дашка, погоревав о безвременно погибшей Наталье, стала искать выход из печально сложившейся ситуации. Осознав, что погибшей хозяйке больше не придется носить свои элегантные вещички, она выбрала котиковый полушубок и отправилась с ним на близлежащую барахолку. Там ей удалось выменять полушубок на ведро картошки, полпакета сахара и кое-что еще. Нетерпеливая Оленька встретила Дашку в дверях, и они решили устроить настоящий пир, ведь обе изрядно изголодались за последнее время.
Пир получился на славу – Дашка отварила десяток картофелин и положила на каждую тарелочку заманчивый кусочек масла, а потом, хитро улыбаясь, выставила на стол кастрюльку с розовыми сосисками. Даже маленькая Адочка оценила еду на своей тарелке, но еще не успела доесть сосиску до конца, как в квартиру ввалился пьяный Миша, да еще не один, а со своей партнершей по теннису Ксенией Циллер.
Ее неслучайно звали Ксенией Циллер – она была такая же обрусевшая немка, как и Оленька. Если вспомнить Ольгу Книппер и Антона Чехова, можно понять, что у мужчин из семьи Чеховых была тяга к немецким девушкам или в крайнем случае – к еврейским, вроде сестер Голден.
