Текст книги "Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Не надо, не надо, Сеня, не могу больше…

– Да и не можешь ты не отречься от государя. За тебя уже слово сказано было принародно, что ты его отвергла и разоблачить собиралась.

– Я?! Да кто ж мог?

– Какая тебе сейчас-то разница. Вся Москва теперь слова царицыны повторяет. Один у тебя выход, сестра, одно для всех нас спасенье – отрекайся. А там – Господь простит.

– Простит… Нет уж, мне никогда не простит. Крест этот мне и в аду нести – лучшего не заслужила царица-инока, Ни под какой куколью монашеской всего содеянного да сказанного не отмолишь. Что ж, я в деле, я и в ответе. Только расскажи мне, Сеня, как это было. Не жалей меня. Теперь уж никак не жалей.

– Да что сказать-то. Бояре положили Дмитрия Ивановича царства лишить.

– По какой такой причине? Чем перед ними завинился? Уж на что покойник Иоанн Васильевич грозен был, никто о таком и мысли не имел.

– Василию Ивановичу престола захотелось, вот тебе и весь сказ.

– Неужто опять Шуйскому? Вот где злодей-то настоящий, вот оборотень лютый.

– Вся семейка у них такая. Подговорил бояр других, Голицына обманом прихватил. Что там, уговорили они дьяка Тимофея Осипова в палаты царские пробраться да там Дмитрия Ивановича и порешить.

– Да что это за дьяк-то за убивец? Нешто бывают такие?

– Значит, бывают. А дьячишка-то самый что ни на есть ничтожный. При Годунове-то в Приказе Казанского дворца находился, то в дворцовых дьяках ходил, из Галицкой чети оклад получал. Сказать-то ничего путного не скажешь. Не иначе деньгами большими бояре соблазнили, иначе и не поймешь. Сказывали, причастился дьяк перед тем как на убивство идти, у попа благословился, как на верную свою смерть.

– Проклятый!

– Одного в толк не возьму, как ему через пять караулов стрелецких в самом дворце проскользнуть удалось. Стрельцы все на месте были. В опочивальню вошел, тут его боярин Басманов и порешил, а тело в окошко на площадь выкинул.

– Страсть-то какая! Ровно не можем мы без кровушки людской, теплой, года пережить. Все нас на нее тянет, тянет. Государь – чем он не добр тем же дьякам был? Ведь ничем не тревожил, одни награды раздавал.

– А человеку всегда мало. Чем больше получит, тем больше захочет. Народ на площади как тело дьяково увидал, шум поднял. Государь и повелел боярину Басманову на крыльцо выйти узнать, что за беспокойство такое. Вышел боярин да тут же и возвернулся. Мол, требует тебя, государь, народ. Слух прошел, что бояре на тебя напали, заговор против тебя составили. Государь на первых порах к окошку подошел, а в него из ружей и начали стрелять.

– Народ?

– Зачем народ? Тут заговорщики повсюду своих людей понаставили. Случая ждали: раз у дьяка не вышло, так чтоб другим способом государя, но непременно порешить. Басманов-то и отговорил государя на крыльцо выходить. Дело нечистое, сразу понял.

– Поздно за ум взялся.

– Верно, поздно. Да только и людишки в Кремль сбежались по набату, ничего не зная, не ведая. Боярин и решил все сам им объяснить, толпу-то поуспокоить. Подумал, видно, разберутся – разойдутся. Ан не тут-то было. Как толпа стала его слушать, перестала галдеть, Татищев Басманова в спину кинжалом и порешил.

– И Басманова! Господи, Господи, за что так люто наказуешь землю нашу? Почему не пошлешь нам мира и в человецех благоволения? Захлебываемся ведь, захлебываемся в собственной кровушке, сколько я ее за свой бабий век перевидала – страх подумать.

– Погоди, погоди голосить, государыня. Дальше еще хуже стало. Скинули заговорщики Басманова на площадь. Еще жив был, дергался. На мостовой его добили кто чем мог.

– И ты все видел, Сеня? Ты видел?

– Видел, государыня-сестрица. И как государь спастися пытался. Сказывали, потайными ходами из своего дворца в каменные палаты на взрубе перебрался. А оттуда одна дорога – в окно.

– Ох, батюшки, ведь высоко-то там как, страсть!

– Вот тут-то и подвернулась нога у государя. Уж на что, казалось, ловок, а тут… замертво на землю упал. Очнулся – нога не ходит. Поначалу вроде посчастливилось ему – к украинским стрельцам попал; они его в ближайшие хоромы унесли да укрыли. Отстреливаться пытались. Да нешто против заговорщиков устоишь! У Василия Ивановича все всегда продумано. На том Шуйские и стоят. Сам-то Василий Иванович в сторонке держался, а Голицыны – те уж всласть поглумились. Платье царское с Дмитрия Ивановича содрали. Пинать ногами стали, да так, чтобы народ не видел. Известно, народ бы за государя встал.

– Господи, и еще позорище такое! Мука такая!

– Народа-то они испугались и заторопились. Купца Мыльника под руку подтолкнули. Как государь ни просил, чтобы с матерью ему повидаться…

– Меня видеть хотел… у меня защиты искал…

– Чтобы на Лобное место его снесли, с народом бы поговорить. Не дозволили. Благословиться просил. Как просил! Купец Мыльник и заорал: мол, дам тебе сейчас благословение. Да с этими словами и разрядил в него ружье.

– Отмучился государь…

– Кабы! Не насмерть государя убил. Тут уж все принялись в него стрелять, саблями рубить.

– Матушка-государыня, никак опять в ворота ломятся. Сестра Евлалия из окошка увидела: тело окровавленное по земле приволокли, тебя, матушка, требуют. Тебя!

Их (царя Дмитрия Ивановича и Басманова) раздели донага… привязали веревку из мочалы, вытащили обоих из Кремля через Иерусалимские ворота (Фроловские, позднее – Спасские) и оставили их лежать посреди базара (на Красной площади) около лавок. Затем туда были принесены стол и скамья, царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова.

Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску положил он царю на живот у стыдного места, а дуду от волынки воткнул ему в рот, положив ему меха на грудь, и сказал: «Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, посвисти же теперь и ты для нас». Другие бояре и купцы, которые пришли посмотреть на него, били по трупу кнутами.»

Конрад Буссов. «Московская хроника 1584–1613 годов»

И одному только Богу ведомо, откуда вдруг пошел по стране новый слух и распространилась молва, что Димитрий, которого считали убитым в Москве, еще жив, да и многие тому твердо верили, также некоторые и в самой Москве. И все, взятые в плен, неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, и они до последнего издыхания уверяли, что Димитрий еще жив и снова выступил в поход. Одним словом, совершилось новое чудо: Димитрий второй раз восстал из мертвых, и никто не знал, что о том сказать и подумать, но все наполовину помутились разумом.

Те, которые верили тому, что он еще жив, и были как между мятежниками, так и в Москве, приводили в пользу того следующие доказательства:

Во-первых, говорили, что тот, кто три дня лежал нагой на площади и кого принимали за Димитрия, до того был покрыт пылью и ранами и так растерзан, что его невозможно было узнать.

Во-вторых, говорили, что тот, кого умертвили вместо Димитрия, имел длинные волосы, тогда как царь незадолго до того велел их срезать перед самой свадьбой.

В-третьих, говорили, что у того, кто лежал убитым на позорение перед всем светом, не было бородавки у носа, которую имел Димитрий, а также знака на левой стороне груди, меж тем как его (Димитрия) собственный секретарь Бучиньский уверял, что у него знак на левой стороне груди, и он (Бучиньский), будучи с ним в бане, этот знак видел.

В-четвертых, говорили, что пальцы на ногах убитого были весьма нечисты и ногти слишком длинны, более схожи с пальцами мужика, нежели царя.

В-пятых, говорили, что когда его убивали или умерщвляли, он кричал, что он не Димитрий, и говорили, что то был ткач-камчатник, вывезенный царицею Сандомирскою из Польши, и он был весьма схож с царем, и этому ткачу в то утро, когда должно было совершиться убийство, назначили в царском платье лечь на царскую постель или по крайности прохаживаться в царском покое, ибо Димитрий, говорили, бежал; и камчатник ничего не ведал о таких вещах и полагал, что то какая-нибудь шутка, или то бьются об заклад, или то маскарад, и потому когда заговорщики подступили к нему с оружием, чтобы убить его, он вскричал: «Я не Димитрий, я не Димитрий»; того ради заговорщики и бояре тем более стали разить его, говоря, он сам теперь повинился, что он не Димитрий и не законный наследник престола, а расстрига, и убили его, страшась, что он убежит.

В-шестых, еще говорили, что у заговорщиков было много причин сжечь труп Димитрия, чтобы его более не видели, и говорили, что его надлежало забальзамировать, чтобы он был в наличности в случае нужды показать его и сравнить с портретом, и еще, говорили, что народ приносит страшные клятвы и умирает, убежденный в том, что Димитрий жив, стоя на том, претерпевают различные пытки и мучения, и многие люди уверяют, что будто бы видели его с тем самым скипетром и короною, с какими видели его в Москве, корона и скипетр были похищены из Москвы во время первого волнения, также три или четыре лошади царские…

Исаак Масса Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

Во дворе у Ивана Ивановича Шуйского-Пуговки тишина. Ворота на запоре. Если какие люди и проскользнут вечерним временем в дубовую калитку, ни одна петля не заскрипит, кольцо не стукнет. Собаки и те вроде как затаились – иной раз взбрехнут да тут же и замолкнут.

Василий Иванович тоже к брату предпочел уйти из Кремля: больно крутая каша в Кремле заварилась. Хоть лишний раз к бунтовщикам боярин и остерегался подойти, все больше Голицына науськивал, никогда не известно, что народ выкрикнет, на кого гнев общий обернется.

Иван Иванович руки потирает: больно складно да быстро все получилось. Такого и во сне не приснится. Наездников польских да литовских полон город. В Кремле от стрельцов продыху нет, ан снесли Дмитрия с трона, никто и одуматься не успел. Хорошо, что разом прикончили.

Оно верно, что царица-инока не больно помогла. Силком ее к воротам вывели. Как тело перед собой истерзанное, в пыли вываленное, кнутами и палками исполосованное увидела, без чувств рухнула да так в себя и не пришла. Не сказала – ведь вот в чем дело! – не сказала слово «Самозванец». За нее бояре говорили. Может, на первых порах народ и не разобрался, а что потом толковать станет?

Василий Иванович заехал чернее тучи: Мишка Молчанов исчез. Велика ли потеря? Да как сказать, особый ведь человек. Не простой. К Борису царю ластился. В самых что ни на есть доверенных людях ходил. Не стало царя Бориса – первый сгоношился царевича Федора убивать. Собственными руками. Кто бы подумать мог! А Михаил уж на нового царя нацелился. Уразумел: не удержать мальчишке с вдовой годуновской престола. Нипочем не удержать. Вот и прикончил. Долго, сказывали, отрока убивали. Не давался. По отцу силу заимствовал. Даром что шестнадцать лет – вчетвером одолеть не могли.

Показался Молчанов Дмитрию Ивановичу. С первого взгляда показался. Можно и иначе сказать. Где лучшего слугу сыщешь, чем палача, от которого все шарахаются. Ни друзей у него, ни близких – один царь ему солнышком ясным светит.

И еще чернокнижие. За пристрастие к колдовству был Михаил в свое время на Торгу батогами бит без жалости. Отступился ли от тайных наук, кто его знает.

Когда конец Дмитрию пришел, не было Молчанова во дворце. Шептались дворцовые прислужники по углам, что двумя днями раньше с государем из города отъехал по колдовским делам. А вот теперь гонцы приезжают, рассказывают. Поехал, мол, Михаил Молчанов к литовской границе и по дороге всем пешим и конным рассказывает, что не царя в Москве бояре убили, а ткача-камчатника, которого царица Марина с собой из родных краев привезла скатерти да рушники особые ткать.

Верят ли? А почему бы и не верить? Кто не знает, как бояре власти ищут, как ради нее, треклятой, друг дружку истребить готовы с чадами и домочадцами. Дело известное с незапамятных времен. А тут еще Молчанов Василия Шуйского называет – каждый помнит, что не миновало боярина кровавое Углическое дело.

Да и меру бояре, что ни говори, перебрали. О таком поругании покойного, в святом соборе, у Самой Богородицы, на царство венчанного, подумать гнусно. А правда – какая правда со смертью той утвердилась? Только что убийцы и заговорщики промеж себя тут же свару затеяли, кому на престоле усесться. У народа и спрашивать не собираются, о Земском соборе и слуху никакого нет. Сами между собой русскую землю делят, богатства ее по своим карманам бездонным рассовывать собираются.

Слушает народ Молчанова. Вроде бы даже радуется. Мол, не удалось боярам ненавистным свою волю творить. Еще вернется государь Дмитрий Иванович – за все беды народные отплатит, с ворами да мошенниками любо дорого как расправится.

Один из воротных сторожей и вовсе новость неслыханную принес. Будто человек от Михаила Молчанова к ним, Шуйским, на двор пробрался. Умудрился, смерд окаянный, Марине Юрьевне в собственные руки письмецо тайное передать. Понятно, не свое. Не супруга ли ее, случайно?

Иван Иванович брату проходу не дает. Подозрительным ему кажется: не убивается Марина Юрьевна по супругу убитому. Больше про арапчонка любимого толкует. То ли сбежал куда, забился, то ли пришибли ненароком. Другого такого не найти. Отыскали ей горничных ее, куафера, что волосы укладывает. Так она требует, чтобы всю рухлядь ей привезли.

Другое дело – Юрий Мнишек. Вот воевода белугой по зятю ревет. Так убивается, что иной раз смотреть жалко. Прикипел, видно, сердцем к легким денежкам. А может, и в самом деле обиход царский московский по душе пришелся. Что еда, что охота, что девки для блуда – поди в другом месте таких найди!

Решили отца с дочерью пока вместе не селить. Все равно из Москвы куда-нибудь отправлять придется. Углич – не Углич, а город какой подобрать надо. Гости любые накладны, а уж о пленниках высоких нечего и говорить.

Кто бы стал с польской державой в войну от безделицы вступать. Народу с их земель наехало видимо-невидимо. Тут вот и поди сообрази, для чего. И король Зигмунт не в обиде – напротив, своих дворян еще и еще подсылает. Вроде как не нужны они ему в Польше, пусть на дешевых русских хлебах пасутся, польской воды не баламутят. Не торопит их, назад не зовет, а порядок блюдет, чтобы никто им в Московии обид не чинил.

Жив ли, нет ли Дмитрий Иванович. Трое суток бояре совещались. И про престол – кому занимать. И про тело, что на Торжище – Красной площади на всеобщее обозрение положили. Если Шуйские и затеяли заговор, отдавать им так просто власть не собирались ни Голицыны, ни Мстиславские, ни Романовы.

За трое суток до того доспорились, что едва не решили все государство русское на княжества поделить: каждому бы свои владения достались. О державе единой и думать забыли.

Братья Шуйские обеспокоились: не упустить бы престола. Неужто-то уступать его всем этим крикунам и горлопанам. Решили на своем подворье, со своими сторонниками избирательную грамоту составить, а там самим ее с Лобного места народу и прочитать. Ждать нечего!

…Все московские прирожденные цари выезжали верхом в сопровождении одних стрельцов. И последних Димитрий держал постоянно при себе, две или три тысячи человек, вооруженных длинными пищалями; он повелел также отлить много пушек, хотя их было много в Москве. Сверх того он иногда приказывал строить крепостцы и брать их приступом и обстреливать из больших пушек, в чём принимал участие сам, как простой воин, и не пренебрегал никакою работою, желая вселить в московитов доброе разумение, как вести войну, и однажды повелел сделать чудище – крепость, двигавшуюся на колесах, с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить эту крепость против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей, и поистине это было измышлено им весьма хитроумно.

Зимою эту крепость выставляли на реке Москве на лед, и он повелел отряду польских всадников ее осадить и взять приступом, на что он мог взирать сверху из своих палат и все отлично видеть, и ему мнилось, что эта крепость весьма удобна для выполнения его намерения, и она была весьма искусно сделана и вся раскрашена; на дверях были изображены слоны, а окна подобно тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, и внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки. Поистине, когда бы эту крепость употребили против таких врагов, как татары, то тотчас бы привели их в замешательство и обратили в бегство. Того ради московиты прозвали ее чудовищем ада и после смерти Димитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, и там его, Димитрия, также сожгли.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

Начался в Москве среди бояр мятеж, потому что многие захотели на царство. А дворяне, и дети боярские, и всякие служилые люди – те того и хотели, кто кому нравится и кто кого жаловал; а иные иного, кто к кому добр. И оттого началось во всех людях великое волнение…

И приговорили все бояре, и дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые люди выбрать двух бояр – князя Федора Мстиславского и князя Василия Шуйского, и привели их на Лобное место, и выбрали всем народом на Лобном месте боярина князя Василия Ивановича Шуйского, и нарекли его на все православное христианство царем и великим князем на третий день, после расстригиного убийства. И с Лобного места князь великий Василий пошел в Пречистую соборную церковь (Успенский собор Кремля) и там молебен слушал. И осенил его крестом Крутицкий митрополит (Пафнутий, чудовский архимандрит), и возложил на него крест животворящего древа, который кладут на себя цари в царское поставление, и говорили над ним нареченную молитву.

А царским венцом венчался того же 7114 (1606) года июня в 1-й день. И крест ему целовали бояре, и дворяне, и дети боярские, и всякие люди, и все города Московского государства.

«Пискаревский летописец»

Не только без совета со всей землей (без созыва Земского собора) поставили его на царство, но и в Москве многие люди о том не ведали.

«Новый летописец»

– Боярин, я не хочу больше пользоваться твоим гостеприимством. Я обязана тебе жизнью, но время прошло, и я хотела бы соединиться с моим родителем. Надеюсь, он в Москве. Я могла бы с ним увидеться? Или я приговорена к плену в твоем доме?

– Как ты могла подумать такое, государыня! Твой плен – условие твоей безопасности, а никто из бояр не хотел бы, чтобы с тобой что-нибудь в Москве случилось.

– Тогда в чем же дело?

– Я поговорю с государем.

– Государем?

– Василием Ивановичем. Шуйским. Что тебя удивляет, государыня?

– Вы даже не отбыли времени траура по покойному.

– Не хотел бы тебя огорчать, но твой супруг признан вором-самозванцем. Его смерть – просто казнь, которая никак не требует траура, и государство не может оставаться без царя. Да еще в такое бунташное время.

– Но почему вы не дали мне даже взглянуть на покойного?

– В этом не было необходимости. Он обманул тебя так же, как и нас. Ты не могла хотеть, государыня, проститься с обманщиком.

– А уж это, боярин, мне решать – хотела я или не хотела. Ночным временем…

– Это было так же опасно, как и в белый день.

– Вы уже похоронили его?

– Как сказать тебе, государыня…

– Не похоронили? Что вы с ним сделали? Где он?

– Ты помнишь, государыня, эту страшную гуляй-крепость, которую он придумал? С пушками и на колесах.

– Еще бы! Он собирался с ней в поход на татар.

– Его тело… его тело сожгли вместе с гуляй-крепостью… около деревни Котлы. Прах разнес ветер.

– Боже! Без отпевания? Без панихиды?

– Ворам не полагается панихида.

– Вы же только что искали его милостей, заискивали перед ним.

– Мы не знали…

– И узнали за один день? Во всем разобрались? Во всем удостоверились? Тогда скажи, боярин, в чем?

– Все сошлось на том, что это был беглый монах Гришка Отрепьев. Расстрига. Бежавший из Москвы. Из Чудова монастыря.

– Мне надо повторять, что это выдумка царя Бориса Годунова? Если мой супруг действительно был когда-то монахом Чудова монастыря, вот этого самого, кремлевского, под окнами дворца, как мог он решиться вернуться сюда в новом обличье и не побояться быть узнанным первым встречным? Что его спасало от знакомых? Чудо? Или заведомая ложь придуманной царем Борисом истории?

– Но один беглый монах со всей достоверностью утверждал…

– Еще один беглый монах! Или иначе – и именно беглый монах, разоблачающий другого беглого монаха. А вся остальная братия? Монахи? Настоятель? Верующие, так часто посещающие монастырь? Почему среди них не нашлось свидетелей? Тебе это не кажется странным, боярин?

– Не я один поверил свидетельству.

– Не ты один, а все, кому такое лжесвидетельство было с руки, не правда ли? На моей родине все знали эту сказку и не собирались ей верить. То время, на которое приходились странствия вашего беглого монаха, мой супруг находился в Польше, на глазах у самых почтенных наших магнатов, занимался в школах, участвовал в диспутах. Как это могло быть?

– Но ведь он же не захотел предстать перед присланным царем Борисом представителем семьи Отрепьевых?

– Да как такое могло прийти в голову, чтобы царевич явился перед паршивым дьячишкой, осмелившимся выносить о нем свой суд?

– Тем не менее проще было согласиться на эту встречу и рассеять все сомнения.

– Рассеять? Ты собираешься шутки шутить, боярин? Кого бы ни увидел посланный царя Бориса, он признал бы его своим родственником. Разве не за этим его направили с полным почетом и охраной в Польшу? Что же ты молчишь, боярин? Отвечай!

– Мне трудно возражать тебе, государыня, я не занимался этим розыском.

– Но ты безоговорочно повторяешь его выводы? Не сомневаясь?

– Но, государыня, вряд ли тебе дано знать все подробности…

– Какие именно? То, что покойный государь Дмитрий Иванович был книжником? Что он был силен в науках исторических и философских? Что он мог дискутировать с патерами на латинском языке? Что умел обращаться с лошадьми, как положено дворянину? Что знал условия царской охоты, а это не так просто, боярин, и я не уверена, что многие на Москве могли сравниться с покойным.

– Ты так защищаешь Самозванца, государыня, потому что имела несчастье сочетаться с ним законным браком. Но теперь его нет, и ты свободна вернуться к достойной тебя по твоему происхождению жизни. Конечно, не в Московии, которую ты, впрочем, не могла успеть ни узнать, ни полюбить. Но в Польше…

– В Польше? Ты уже начинаешь распоряжаться моей жизнью, боярин? Не поторопился ли ты? Не замахиваешься ли на то, что тебе по твоему чину не дано?

– Я просто подумал…

– Думают самодержцы. Цари и короли! Еще не хватало, чтобы это делали бояре и шляхта!

– Но Василий Иванович – царь, и он полагает…

– Царь! Кто же успел его выбрать? Шляхта? Боярская дума? Кто?

Когда тело Димитрия убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно они были опалены огнем, да и так было на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой, и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было смотреть.

Того ради московиты говорили, что он (Димитрий) и мертв, но его душа с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело и, отыскав, взяли его, а также крепость, которую он повелел зимой выставить для потехи на лед и которую прозвали чудищем ада, и отвезли за Москву на речку Котел и там сожгли и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы.

Затем по всей стране наступил жестокий мороз, который также погубил большую часть плодов, так что они и не знали, что сказать, ибо он (Димитрий) уже был сожжен; и они глядели друг на друга, не ведая, по какой причине это случилось.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

– Марыню! Цуречко кохана! Наконец-то!

– Ясновельможный отец плачет? Как можно!

– Я не надеялся с тобой увидеться. И вот теперь – что же с нами будет теперь?

– Господь Милосердный не оставит нас.

– Ты не была никогда особенно набожной, цуречко. Ты и впрямь рассчитываешь только на Божье произволение?

– На что же еще?

– С тобой кто-нибудь из бояр говорил, Марыню? Тебе что-нибудь предлагали?

– Я не пожелала выслушивать никаких предложений.

– Но ведь надо искать выход из нашего положения. Жить под охраной, в чужом городе. Без гроша в кармане…

– У ясновельможного отца снова нет денег, или это только жалоба по привычке? Ясновельможный отец знает, у меня нет больше супруга, который мог бы выполнять все мои желания.

– Но ты унесла хотя бы из дворца свои драгоценности?

– Ясновельможный отец, видимо, не знает, что и как происходило во дворце. Чернь громила и грабила все, что попадалось под руку. Но прежде них это начали делать, бояре.

– Да, да, понимаю, что пришлось тебе пережить, но драгоценности…

– Никаких драгоценностей нет.

– Ты не захватила даже своей шкатулки?

– Когда вокруг издевались над моими горничными и дамами. Когда с них срывали платья. Когда…

– Но ведь ты же ушла, и ни один волос с твоей головы не упал. Выходя из спальни, можно было…

– Нельзя! И не будем больше говорить об этом.

– О чем же другом, когда надо кормить шляхту, прислугу, лошадей. Когда нам всем надо одеваться и прилично выглядеть, черт побери!

– Я не люблю ругательств.

– Да, конечно, извини, но как же много мы потеряли со смертью такого человека, как покойный государь! И что теперь следует предпринимать? С кем вести переговоры?

– Думаю, ясновельможному отцу не стоит беспокоиться. Московиты не осмелятся поднять руку на тех, кто находится под покровительством великого Зигмунта. Это было бы слишком большим скандалом. Твой двор охраняют, и это уже неплохо. Значит, следует дождаться, когда к нам придут для переговоров. Вернее – к царице Московской. Я бы не советовала ясновельможному отцу вести переговоры самому или даже от моего имени. Я со всем справлюсь сама.

– Но ты никогда этого не делала, Марыню. Откуда тебе знать все тонкости ведения дипломатических переговоров.

– Результаты ваших переговоров я вижу сегодня.

– Ваше величество, встречи с вами добивается московский шляхтич. Его имя Михаил Молчанов, и он почему-то уверен, что вы не откажете ему в аудиенции.

– И он прав. Проси его, Зденек, в гостиный покой. Я приму его одна. Без ясновельможного отца.

– Но, Марыню…

– Именно так. Я поставлю вас в известность, какое дело привело сюда Молчанова.

– Подожди, подожди, Марыню, но разве не он бежал из Москвы перед кончиной твоего супруга?

– Ясновельможный отец не решается, по приказу московитов, называть покойного государя по его истинному имени? Да, это тот Михаил Молчанов, как я полагаю. Идите же, отец. Вам скорее всего незачем с ним встречаться.

– Ваше королевское величество…

– Царское, шляхтич, царское. Мы с тобой в Московии. Ты принес мне хорошую весть, не правда ли? Но как тебе удалось пройти по Москве? Узнать, что я уже в доме отца?

– Ваше величество, это все сущие пустяки. Я бы преодолел гораздо большие препятствия, чтобы не только по поручению вашего светлейшего супруга, но и по велению собственного сердца узнать о вашем состоянии и самочувствии.

– Ты умеешь быть галантным.

– Около вашего величества трудно быть иным.

– Благодарю тебя, шляхтич, но к делу, к делу. Надежно ли убежище моего супруга? Он жив, не правда ли?

– Правда, ваше величество. Опасения его величества оказались вполне оправданными. Жаль, что боярин Басманов не придал им нужного значения. Потерять такого близкого друга для государя очень болезненная утрата.

– Я не спрашиваю, где вы скрылись. Мне лучше не знать, потому что – потому что я не знаю, что меня ждет впереди. Вы, московиты, так легко прибегаете к пыткам.

– Вы правы, ваше величество. К тому же государь, пока я ехал в Москву, должен был еще раз переменить место своего пребывания. Я знаю только, как сноситься с ним. Главная удача, что тело ткача-камчатника удалось так быстро сжечь.

– Я, со своей стороны, выразила негодование, что мне не дали проститься с мужем.

– Вам поверили, ваше величество?

– Не уверена. Но самое большое сомнение вызвала царица-инока.

– Она не подтвердила, что видит перед собой тело сына? Вы это хотите сказать?

– Она упала в обморок такой глубокий, что принесшие тело поняли бесполезность ожидания.

– И так и не пришла в себя?

– Слуги рассказывают, что она закрылась в своем спальном покое и проводит на молитве целые дни и ночи.

– Больше никаких попыток не было?

– Мне кажется, нет.

– Тем лучше, государыня. Теперь все дело в вашей судьбе.

– Я не могу строить никаких предположений. Мне только сказал один из Шуйских, что меня не оставят в Москве и, кажется, вообще в Московии. Может быть, они хотят вернуть меня в Польшу.

– Государыня, но ведь с Польшей идет война. Ваше возвращение пока невозможно.

– Но я и не хочу его!

– Не хотите? Но те опасности…

– Не хочу! И не собираюсь говорить об этом. Я царица Московская и останусь на своей земле. Пусть государь поспешит с возвращением себе престола.

– Трудно сказать, насколько быстро это может удаться. Если удастся вообще.

– Вы сомневаетесь, благородный шляхтич? Вы – такой отважный и бесстрашный? После того, что сделали для государя?

– Теперь многое будет зависеть от вашей стойкости, государыня. Сколько сумеете выдержать вы, ваше величество.

Что же касается знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил вместе с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное зрелище, но немногие приняли его во внимание.

Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и, наконец, великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий в воздухе город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и этот город также исчез; все это поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

– Государь-братец, Василий Иванович, что делать будешь? Сказывают, убивец Михаил Молчанов в Москве объявился.

– Откуда? Его же на западных рубежах видали? Разве нет?

– Видать-то видали, как он походя смуту сеял. Про чудесное спасение государя Дмитрия Ивановича толковал. На звездочета какого-то ссылался. Мол, царевичу Дмитрию на роду написано трижды смерть мнимую принять и за каждым разом целым и невредимым остаться. А вот теперь мои люди видели, как ночным временем в дом воеводы Мнишка пробирался.