Текст книги "Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Я, государь.

– Так что же с тобой?

– Я сделал все, чтобы меня не увидел даже Маржерет.

– И что же?

– Государь, это оказалось возможным. Возможным проникнуть в твои покои без ведома стражи, хотя ее так много во дворце.

– Ты никого не увидел?

– Видел. Но они не заметили меня, хотя я и не очень крылся со своим приходом. Государь, об этом надо подумать.

– Но о чем?

– О твоей безопасности.

– Разве слухи о заговорах не оказались ложными? Какой-то монах повторял ложь о моем происхождении. Его допросили, ничего не добились и утопили в Москве-реке. Только и всего.

– Еще с несколькими чернецами.

– Которые слушали его бредни. Ты сам нашел это необходимым.

– Верно, государь. Твой отец недаром измыслил опричнину. Без нее по тому времени было не обойтись. Она запугивала бояр, и это было самым главным. А с чернецами – ты сам знаешь, после них тебе пришлось самому искать проникших во дворец злодеев.

– Но мы одни, боярин. И можем сказать правду, ты вспомнил о переполохе, когда кто-то заподозрил присутствие в переходах чужих людей. Я вместе со стрелецкими головами бросился их искать.

– С Федором Брянцевым и Ратманом Дуровым.

– Все верно. Однако никого нигде не оказалось. Людей на улице схватили для порядку. Их, пожалуй, не было основания казнить, но…

– Но как бы ты выглядел в таком случае, государь. Все обвинили бы тебя в трусости, в которой ты никогда не бывал повинен. Скорее наоборот.

– Ты уже не раз меня обвинял в безрассудстве.

– Как можно, великий государь!

– Почему бы и нет, если это безрассудная храбрость. Отец Пимен всегда твердил, что эта болезнь проходит с годами.

– Тебе далеко до старости, государь.

– И ты хочешь сказать – до рассудительности?

– Опять же нет. Я имею в виду только осмотрительность.

– Но осмотрительность сослужила нам плохую службу с Андреем Шерефединовым. Его участие в заговоре заподозрил снова Маржерет. Иногда мне кажется, я знаю, в чем я повинен, – в излишней преданности или в неизменном желании выслужиться и получать денежные поощрения. Правда, одно не исключает другого.

– Государь, я не склонен пренебрегать мнением Маржерета.

– Но ты же сам допрашивал дьяка в пытошной и испытал на нем все умение палача. Ведь улик не оказалось.

– Не оказалось. Но и только.

– Ты хочешь сказать, они остались скрытыми?

– Возможно. Твой отец не стал бы их доискиваться.

– Снова казнь?

– А ты, государь, ограничился высылкой. Этого недопустимо мало.

– Мало для чего?

– Чтобы подавить боярский мятеж.

– Или напротив – чтобы его разжечь. Бучинский говорит, что бояре от одной высылки Шерефединова охвачены настоящим ужасом. Чего же больше?

– Государь, не мне наставлять тебя. Не мне обсуждать и твои приказы. Одно скажу, нельзя так безоглядно доверять людям, которые по-настоящему не знают языка, которым нужен переводчик и недоступны все оттенки местной речи. Понимать – не значит знать. Бояре одинаково легко преувеличивают и скрывают свои чувства. Этой науке при дворе обучаются в младенческие годы, и от нее зависит не только благополучие, но и сама жизнь. Да, бояре боялись опричнины, но ведь ее пришлось твоему отцу отменить. И наконец, мы так и не узнаем правды о кончине великого царя, твоего отца.

– Но к чему ты клонишь?

– Ты доверил мне, государь, свою жизнь, так разреши сказать, что необходимо, чтобы выполнить твой приказ.

– Ты хочешь заставить меня всех подозревать?

– Подозревать – мое дело, государь. И потому мне нужно, чтобы в Кремле все время находилось не меньше двух тысяч стрельцов, вооруженных длинными пищалями.

– Пусть будет три, если ты этого хочешь.

– А внутренняя стража…

– Нет, Басманов, я не хочу постельничего и жильцов-дворян. Я никогда им не поверю. Во внутренних покоях будут стоять иноземные наемники. Я приказал капитану Домарацкому набрать в конную роту сотню отборных воинов и Маржерету составить роту в сто солдат. Как видишь, их будет намного меньше, чем твоих стрельцов, но они не смогут общаться с ними. И еще надо сформировать две роты из немцев местной Иноземной слободы, которым знаком город и местные обычаи. Я предупредил твои пожелания, Басманов?

– Государь, вы сооружаете подлинную Вавилонскую башню.

– Завтра ты должен будешь заняться конфискацией нескольких дворов на Арбате и в Чертолье, как можно ближе к Кремлю, куда мы поселим конную гвардию. Я должен иметь возможность вызывать свою гвардию в любое время дня и ночи.

– Но Вавилонская башня навсегда разъединила, а не соединила народы.

– Таково было Божье произволение. С ним мы не будем спорить, Басманов.

– Аминь.

– И еще, боярин. Кем был Шерефединов, что о нем столько толков? Ты знаешь его службы.

– Мог бы и не знать, кабы не сыск, теперь знаю. Из коломенских детей боярских. Предков его немало погибло в опричнине. Сам он в давние времена был гонцом в Польшу, посылали его в Стокгольм и Смоленск.

– Кто посылал?

– Твой отец, государь, царь Иван Васильевич.

– Значит, доверял.

– Где царю знать служилую мелочь! Вот когда дьяком Андрей Васильевич стал, другое дело. Сначала в опричнине, потом в Дворцовом приказе, в Разрядном, в Четвертном Двинском. Помнится, с боярином Федором Васильевичем Шереметевым давал жалованье служилым людям по Кашире сразу, как братец твой, государь Федор Иоаннович на отеческий престол вступил.

– А дальше?

– Дальше не поладил с правителем Годуновым, а уж когда тот царем стал – и вовсе. Не то что не поладил – не показался Борису, и на поди. Так в приказе и засел.

– Так почему бы ему противу меня быть? С боярами заодно?

– Разно бывает. Чужая душа – потемки.

– Да и своя не лучше. Похоже, оклеветали дьяка. Под руку в недобрый час подвернулся.

– Ваше королевское величество, свадебное посольство выехало из Москвы. По всей вероятности, где-то-через месяц оно будет здесь.

– Но, насколько я понимаю, гонец приехал много раньше?

– О, да. Он только удостоверился в том, что поезд покинул пределы Москвы, и гнал во весь опор верхом, а это значительно сокращает время.

– Кто же возглавил посольство и будет представлять на обручении московского царя? Достаточно ли знатная особа?

– О знатности здесь трудно говорить, но это крупнейший дипломат московитов. Он начал свою деятельность около десяти лет назад. Может быть, ваше величество даже запомнили его имя – Афанасий Власьев. По чину нынешнему – думный дьяк.

– Я мог его запомнить?

– Только не по первой его поездке к императору Рудольфу II. Тогда Власьев входил лишь в посольство думного дворянина Вельяминова.

– Император хлопотал о привлечении московитов к войне против турок.

– Совершенно верно, ваше величество. Но при всем при том, что Власьеву отводилась второстепенная роль, дьяк очень ловко сумел перехватить инициативу в свои руки и вполне удовлетворить Бориса Годунова, потому что сразу по возвращении в Москву он получил руководство Посольским приказом.

– Иными словами, стать канцлером.

– Можно сказать и так, посколько вся внешняя политика Московии оказалась в его руках. В 1599 году он уже в этом новом качестве ездил к немецкому императору, естественно, как посланник.

– Подожди, подожди, пан канцлер, не он ли сумел разыграть Льва Сапегу в 1600-м, когда наше посольство вело переговоры в Москве? Ты бы с этого и начинал, чем терять время, пересказывая его курикулум вите.

– Ваше величество, не гневайтесь, я позволил себе подобное отступление только для того, чтобы вы представили себе в полной мере этого человека, который через пару недель предстанет пред вами.

– Итак, в Москве Сапега должен был заключить с московским царем вечный мир, и, насколько помню, царь Борис не был противным ему.

– В том-то и дело, что Борис находился в зависимости от своих ближайших советников и не хотел их по крайней мере раздражать.

– Короче, переговоры не достигали цели.

– Да, московиты вместо вечного мира согласились, в конце концов, только на двадцатилетнее перемирие.

– Возможный вариант, но ведь они допустили в окончательной грамоте неточность с моим титулом, не так ли?

– Неточность, ваше величество? Они совершенно сознательно не стали вас титуловать королем Швеции!

– Ты уверен в их тайных намерениях?

– Какое же может быть сомнение, когда канцлер Сапега специально хлопотал о внесении титула. Что там, чуть не просил об этом, и все безрезультатно. Московиты то ссылались на недостаточное знание языка, то на плохих переводчиков и твердо стояли на своем.

– Помню, Сапега вернулся ни с чем.

– Только в этом отношении, ваше величество. Московиты пожелали отправить неправильную грамоту с собственными послами, вместо того чтобы передать ее Сапеге. Впрочем, Сапега бы ее и не принял в неисправленном виде. Послами на этот раз были боярин Салтыков и Афанасий Власьев.

– Что ж, они одержали победу. Мне пришлось приехать к ним в Вильну. Правда, от Риги, где тогда пришлось быть, путь недалекий. И – я очень не люблю вспоминать этот случай – дать присягу в редакции московского правительства.

– Ваше величество, интересы государства слишком часто заставляют монархов поступать так, как они никогда бы не поступили, будучи частными людьми. Тогда мир вашей державе был совершенно необходим. Вы не могли поступить иначе.

– Пусть так. Но я не могу сказать, что какой-то дьяк особенно мне запомнился.

– Афанасий Власьев – не тщеславен и не ищет случая выделиться среди придворных. Может быть, именно это позволило ему пользоваться исключительным доверием Годунова. Спустя два года царь Борис отправил его к устью Наровы вместе с тем же боярином Салтыковым встречать датского принца Иоанна, в котором хотел приобрести жениха для своей дочери царевны Ксении.

– Тем невероятнее кажется доверие, оказываемое дьяку царем Дмитрием. Он же не изменил Годунову?

– Отцу – нет, а о сыне, как только появился царевич Дмитрий, не захотел и слышать. Он тут же поехал в Тулу, чтобы засвидетельствовать законному наследнику московского престола свое почтение и верность.

– Этот Власьев никогда не сомневался в особе царевича?

– Нет, ваше величество. Власьев впервые увидел царевича во время приезда в Москву посольства Льва Сапеги.

– Да, мне докладывали, что Сапега брал с собой царевича. Я не придал тогда этому никакого значения. Зачем канцлеру это было нужно?

– Ясновельможные паны хотели быть уверенными в том предприятии, в которое в дальнейшем вложили немалые средства.

– И которое в дальнейшем с лихвой окупилось.

– Ваша правда, ваше величество, до последнего времени никто из них в накладе не остался. Но нунций Рангони высказал и другое предположение. Не хотели ли ясновельможные паны дать возможность царевичу увидеть Москву и освоиться с ней прежде, чем ему удастся в ней появиться? С девяти лет царевич не видел столицы.

– Ты подозреваешь наших панов в такой дальновидности? Это при их-то нетерпении и постоянных ссорах!

– Но ведь здесь сказал свое слово князь Константы Острожский.

– Нет, канцлер, что-то должно было их подогревать. Лучше подумай, что именно. Не болезнь ли царя Бориса, о ней много тогда говорили.

– Ваше величество, вы всегда заставляете своих подданных поражаться глубине и проницательности вашего ума.

– Но царь Борис прожил еще несколько лет, и заговорщики стали охладевать к своему замыслу.

– Не настолько, чтобы расстаться с царевичем. Он продолжал жить в их владениях и на их попечении.

– Все это дела минувших дней. Меня больше интересует день завтрашний. Какое положение занимает этот Власьев нынче?

– Его официальная должность – великий секретарь и надворный подскарбий.

– Придворный казначей.

– Для нынешней поездки он назван великим послом. Ему поручено во время обручения представлять особу жениха и затем сопровождать новую московскую государыню и ее родителя до Москвы.

– Невесте необходимо внушить полное подчинение своих интересов интересам ее родины. Ее тщеславие, если она им обладает…

– В самой превосходной степени, ваше величество!

– Ее тщеславие должно быть ограничено величием польской державы и польской короны. Наша подданная никогда не будет стоять вровень с нами, слышишь, канцлер!

– Ты недоволен мною, Бучиньский, но ты не можешь не согласиться, положение с боярами слишком сложно, чтобы вызывать новые взрывы их неудовольствия.

– Что может изменить мое удовольствие или неудовольствие в решениях вашего величества!

– Ты не прав. Мне как никогда нужны советы твои и Станислава. Нынешние назначения или развяжут, или скуют нам руки. Их нужно всесторонне продумать, а ты как никто умеешь быть объективным. Наконец, я доверяю тебе как никому другому. Ты доказал свою преданность, и поверь, я никогда не перестану ее ценить. Начнем же с Дворцового приказа.

– Мне остается только всячески приветствовать вашу мысль поставить в качестве его главы – дворецкого боярина князя Василия Рубец-Мосальского.

– Я многим ему обязан. Хотя бы в отношении Ксении.

– Простите, ваше величество, действительная заслуга князя в том, что, посланный воеводой в Путивль, он с народом и войском перешел на сторону истинного царя – Дмитрия Ивановича и отрекся от Бориса Годунова.

– Но его забота о Ксении…

– В глазах московитов это он распоряжался убийством царицы Марии и царя Федора Годуновых. Что же касается царевны…

– Я нашел ее в его доме.

– Или князь помог вам ее найти.

– Ты восстановлен против него, Янек.

– Ваше величество, разве не князь Василий Михайлович напомнил вам о существовании царевны. Настойчиво напомнил. И подсказал желание встретиться с ней.

– Зачем?

– Но вы же встретились с царевной как многомилостивый государь, который готов взять осиротевшую девушку под свою защиту и, несмотря на все зло, которое причинил вам ее отец, позаботиться о ней. Позаботиться по-братски.

– Я повторяю свой вопрос: зачем это было нужно Мосальскому?

– Во-первых, он слыл убийцей, а в случае с Ксенией стал в глазах людей чуть ли не благодетелем сироты.

– Что же во-вторых?

– То, что вся дальнейшая ответственность за ее судьбу была перенесена на того, кто сделал из нее свою любовницу.

– Значит, на меня.

– Мосальский наверняка даже не надеялся на такой удачный исход. Вам знакома примитивность суждений простых людей: убийца померк перед лицом насильника. Многие из простых людей полагают, что девице лучше лишиться жизни, чем девичества.

– Не повторяй мне, что ты был против нашей связи! Я не терплю нравоучений – мне их было достаточно в школе.

– Ваше величество, как бы я посмел выступить в роли проповедника? Но вы сами пожелали рассмотреть все вопросы с государственной точки зрения.

– Только не о Ксении.

– Как прикажете, ваше величество.

– Следующий у нас Стрелецкий приказ. Считаю, Петр Басманов заслужил право стать его главой и начальником московского гарнизона. Или у тебя найдутся возражения?

– Боярин Петр образованнейший человек и может сделать только честь твоему двору, государь. Но ему может начать завидовать Богдан Бельский. Ведь это ему царь Грозный поручил опекунство над своими детьми, и он уже стремится стать твоим главным советником. К тому же ваше величество сами говорили, что он как никто другой умеет справляться с боярским своеволием. Племянник страшного Малюты Скуратова не может не наводить ужаса на бояр, и думаю, этим не стоит пренебрегать.

– Тень опричнины… Это совсем неплохо. У меня, Бучиньский, только два способа удержания власти. Один способ – быть тираном. Другой – не жалеть кошту и всех жаловать. По мне лучше тот образец, чтобы жаловать, а не тиранить.

– Лучше, только откуда взять такие богатства, чтобы купить всех возможных изменников? Бояре жалуются, что казна истощается слишком быстро, а неизбежных расходов и так слишком много.

– Но можно поступать и иначе. Сурово приговаривать – и миловать. Смысл получится тот же самый, а казна не пострадает.

Ветер. Всю дорогу ветер… Злобный. Резкий. То со снежной крупой, то с мелким дождем.

Возок кожаный. Изнутри войлоком обложенный. Сукном обитый. Оконца крохотные. В ногах полости медвежьи. А все равно за прогон до костей пробирает. В сапогах меховых за пятки хватает. Руки в рукавицах песцовых подмышки прятать приходится.

Обогреться бы толком. Кости на добром ночлеге расправить. Нельзя. Сам знает – времени в обрез. Коли есть оно еще.

В июне государево венчание состоялось. Июль им занятый был. Вот тут бы сразу в путь пускаться. Не вышло.

Молод Дмитрий Иванович, молод, а мудрости хватает. Всех государей земель христианских против неверных – что турок, что татар – сгоношить. Единым союзом связать. В одиночку куда как у каждого велики потери выходят. Разор. Казна как в прорву уходит. Людишки разбегаются – войска не соберешь. Переплачивать приходится.

Оно слово одно – Посольский приказ. А какой из тебя посол да посольским дьякам приказчик, коли выгоды всей державы не понимаешь. Так и приходится о всей Московии размышлять.

Дмитрий Иванович о союзе сказать сказал, а вместо посольства за невестою грамоты разным государям слать стал. Оно и без грамот не обойтись, да время быстро идет. Не успели оглянуться – осень на дворе. Распутица. Дороги развезло. Жди, покуда морозцем скует.

Путь до Кракова долгий. Из Москвы под Покров выезжали. Осень этим годом застоялась. Без ненастья обошлось. Леса в золоте стоят. По дорогам рябины алеет видимо-невидимо. Известно, к зиме строгой. Снежной. Чтобы птахам Божьим что поклевать было – иной еды где искать. С людьми хуже. Сколько лет Господь землю Московскую за грехи наказывал – недород да засуха совсем одолели. Как Борис Федорович покойный ни бился, Божьего промысла не одолеешь. Видно, так уж положено было.

На польские земли въехали – осень как отрезало. Зима! Снега, может, и немного, зато морозом все реки да дороги сковало. Ветер закружил, что и не приведи, не дай Господи.

О себе одном да людишках беспокоиться – одно, а о скотине – другое. Воеводе Юрию Мнишку коня арабского, в серых яблоках целехоньким доставить. Королю Зигмунту – трех жеребцов киргизских. Лихие кони. Беспокойные. Коли любит король охотиться, лучшего подарка и не надо. В походе им и вовсе цены нет. Коренастые. Выносливые. Конюшни и той не требуют. Где корма засыпал, водички попить дал – и ладно. Под открытым небом, как под крышей, себя чуют.

Еще живых соболей да куниц – для утехи воеводе. Известно, редкость. Где еще таких увидишь. Соколов обученных три штуки. Кречет – птица капризная. Что ни день летать должен. Сокольникам при них работы всегда хватит. Вот тут и поспевай, не торопясь.

Может, и не посольское это дело, а с ума нейдет: ту ли невесту государь берет. Не заторопились ли государевы советники.

Оно верно, слово было дадено. Так ведь когда? Когда надо было на Москву поход снаряжать. О людях, деньгах пеклись.

Нынче иное дело. Государь на Москве. На отеческом престоле. Венчанный. Скипетр и державу отцовские себе вернувший.

Давши слово – держись, а не давши – крепись. Оно в народе так говорится. В обиходе простом, не царственном. Нешто не меняли своих слов государи? Еще как меняли.

Еще не забыли, как покойный Борис Федорович с королевичем Густавом обошелся. Единым словом отверг. Почал иного жениха царевне Ксении искать.

Ну, ин и Господь с ним, с Борисом Федоровичем. Можно вспомнить о великой княгине Софье Витовтовне. Она обещалась в невестки дщерь боярина Всеволожского взять, коли тот ярлык на великокняжеское княжение из Орды для сына ее, Василия Васильевича Темного, привезет. А как ярлык получила, тут Марью-тверитянку под венец с молодым великим князем и сговорила. Тверитянку Марью Ярославовну.

Много от того замешательства было. Боярин Всеволожский уж как великую княгиню поносил. От руки великого князя отрекся. Из Москвы отъехал. Только если рассудить, права была старая княгиня. Что боярин, кроме той услуги, престолу московскому принести мог? А Тверь – союзная земля. Войско московскому под стать. И дружить легче, и воевать с татарами способнее.

Может, и взял на душу грех: мало толковал о том с Дмитрием Ивановичем. Мало! Верой на первых порах государь отговорился: мол, Мнишкувну в православие обратим, а если особа царской крови, и разговору не заведешь, а Боярская дума не простит.

Опасается Боярской думы. Молод еще. Нешто Боярская дума – один человек. Порознь со всеми боярами договориться можно. Нетерпелив. В сражения рвется. Толки до него всякие доходят – показать себя хочет.

А что толки! И о родителях Дмитрия Ивановича толковали. Без малого четверть века дед его, великий князь Василий Иоаннович, с первой супругой прожил. Как рассудить, кто в бесплодии их повинен. Лекари толковали, все дело в великом князе.

Вторую супругу взял, великую княжну Литовскую Елену Васильевну, из рода Глинских. Снова сколько лет наследника ждал. На Москве толковали: пока любимца своего, князя Овчину-Телепнева, великая княгиня не приветила. Тогда же и царевича Ивана Васильевича, будущего Грозного царя, зачала.

Другой сын родился в те поры, когда у великого князя силы уже никакой не было. Изнутри гнить Василий Иоаннович начал. Долго терпел, на людях вида не казал. А по ночам дворяне-жильцы сказывали, чуть не криком кричал. Какое уж тут дите!

Болел великий князь. Тяжко хворал. Только в роду его николи умом слабых не бывало. Юрий Васильевич родился без языка, без слуха. Смотреть – сердце надрывается. А у Телепневых в роду такие-то не редкость. Вот и суди, как знаешь.

И вера – что вера! Государь Иван Васильевич как руки Катажины Ягеллонки, родительницы нынешнего короля Зигмунта, добивался. Кто б ему посмел о вере напомнить! Знал, что папежница, да престол-то важнее. О державе думать надобно.

С Катажиной не вышло, о королеве английской думать стал. Сколько писем слал. Какие доказательства приводил, чтоб замуж за московского царя пошла, девичеству своему непристойному на престоле конец положила. Нетто о делах церковных хоть раз заикнулся? У Боярской думы советов не просил. Знали, лютой казнью казнит, всех земель и добра лишит, коли спорить начнут.

Молчали. Еще как молчали, когда и о племяннице королевиной речь пошла. Сама наотрез отказала. Мол, есть у нее невеста. Царь Иван Васильевич тут же согласие дал. Лишь бы послу нашему на девицу взглянуть – какова из себя. Еще лучше – персону ее в Москву срочно доставить.

Королева о царице Марье Нагой спросила – тут же от супруги православной, церковью благословленной, наотрез отрекся. Клятвенно обещался в случае удачного сватовства сей же день из дворца выслать. Сам решал, Боярской думой николи не занимался. Знал, как решит, так и будет.

Там-то союзы с державами. Великими. Для Московии выгодными. А Юрий Мнишек: всех дел-то – воевода. Мало ли таких! Вот кабы сестру королевскую Анну – иной бы разговор. Наши писали, и Зигмунту самая что ни на есть близкая родня – оба из Ягеллонов.

Да и то сказать, у самих поляков с супружествами все куда как не просто. Король Зигмунт первый раз женился на Анне Габсбургской, дочери эрцгерцога Штирийского Максимилиана, вся шляхта взбунтовалась. Инквизиционный сейм созвала, чтобы за такой брак короля низложить с польского престола.

Пошумели, пошумели. Переругались вдрызг – кому новым королем быть. А там к королеве пригляделись, глядишь, и поутихли. Тут ведь что со шляхтой ихней, что с боярами нашими, главное – терпение иметь. Дело по возможности дольше затянуть. На долгое время ни у кого запала не хватает.

А с Мнишком загодя понятно: не станет король ему на выручку идти. Разве что не помешает. Вот и гляди, как бы всех денег государевых даром не потратить. Толкуют о Мнишке разное. Не по карману живет. Не по карману. Деньги без счета тратит. Свои. А коли нашего государя? Неужто беречь их станет?

Одна надежда – Зигмунту союз с Москвой очень нужен. И хоть он православной веры не терпит, папежник рьяный понимает – с турками шутки плохи. Оно и выходит: хошь горшком назови, только в печь не ставь.

День бы выбрать удачный. У папежников свои праздники, у нас свои. Краков совсем рядом, а повременить с въездом придется. Как восьмого ноября – на Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных въезжать?

Лучше в походной церкви полное молебствие отстоять. Тропарь положенный отчитать – для удачи в делах многотрудных: «Небесных воинств Архистратизи, молим вас присно мы недостойнии: да вашими молитвами оградите нас кровом крил невещественный вашея славы, сохраняюще ны припадающая прилежно, и вопиющая: от бед избавите ны, яко чиноначальницы вышних сил…»

Зато ноября девятое, кажется, куда лучше: празднование иконы Божьей Матери Скоропослушницы. На нее же все упование наше… Вот и пусть будет этот день.

Весь конец дороги сердце не на месте: каково-то король встречу назначит, честь какую государю нашему окажет. Дворяне-жильцы верхами ехали – первыми и закричали: толпы народу увидали. Глянул в оконце – верно. Темно впереди от повозок и всадников. На первых порах не разберешь, откуда взялись, по какому чину встреча будет.

Который день солнышка не видали – поземка мела, аж в ушах свистело. А тут ровно в сказке. Облака разошлись. Небо ясное. Синее, под конскими копытами ледок затрещал. Жнивье окрест снежком припорошило – от белизны глаза режет. Деревеньки на сколько верст видать. Дымки над трубами столбами встали.

Велел обозу остановиться. Всадникам почиститься, принарядиться. Возки от грязи обмахнуть, упряжь протереть. И чтоб всем в ряды выстроиться – перестать толпой ехать. Жеребцов дареных вперед пустить. Сокольникам соколов на парадные шесты посадить – длинные, золоченые, каменьями украшенные. Колпачки на кречетах с дорожных на шитые жемчугами сменить.

Покуда возились, не один час прошел. Темнеть стало. Зимние сумерки скорые. Торопиться пришлось.

Королевские послы навстречу вышли. С великим почетом раскланялись. Положенные приветствия проговорили. Кругом толпа – оказалось, горожане. Теснятся. Каждое слово ловят. Послам разгонять народ пришлось, чтобы поезду нашему дальше тронуться.

Сказали еще три версты ехать. Достойно московского государя встречать выехали, ничего не скажешь. Толпа вся вслед за поездом двинулась.

Двор посольству приготовлен в городе большой. Удобный. Для всех жилья хватило. Угощенье – от воеводы Мнишка. Преотличное. Положили день на отдых, чтоб достойно с родителем невесты встретиться. Порядок оговорить. Дары в порядок должный привести.

И опять удачно вышло – на Феодора Студита, одиннадцатого ноября, к родителю поехали. Дом каменный. Огромный. На рыночной площади. Весь в узорочье каменном. Убранство богатое. Службы полно.

Шляхетства целая зала набилась. Спросил – отвечали, мол, родные. Может, и так. Только скорее королевские соглядатаи. Их дело – нам таиться не с чем. При всем честном собрании из рук в руки передал воеводе Мнишку полмиллионом золотых рублей – кругом шепот пошел. Чашу золотую с бриллиантами да жемчугами отборными поднес – ровно ветер по зале прошел. Затеснились шляхтичи – хоть глазком на богатство неслыханное и невиданное взглянуть.

Очнуться не успели, дворяне наши вносить стали другие дары. Кинжалы в ножнах золотых да серебряных, каменьями драгоценными высаженных. Часы воеводе, чтоб на шее носить, – яйцо золотое и при нем золотая цепь. Персидских ковров груда. Соболей шесть сороков. Шубу и шапку из чернобурых лис.

А там и грамоту нашего государя будущему тестю передал. Воевода от богатства такого будто речи лишился. Кланялся только и благодарил. Не знал, как за стол богатейший усадить, чем потчевать. Как начали трапезу в полдень, так лишь к полночи разъехались.

Люди воеводские с факелами до дому провожали. Шляхтичи на конях у возка ехали.

Четырнадцатого ноября – заговенье на Рождественский пост. Память апостола Филиппа. Встреча с самим Зигмунтом.

Милостив король оказался. С лица неприветлив, а слова говорил со всяческим к московскому царю Дмитрию Ивановичу уважением. О союзе государей христианских. О походе против неверных. Известно, истинной наше вере православной Зигмунт куда как противен, но союз государей святым делом назвал, хоть обещаний никаких давать не стал. Разве что благоволение свое изволил высказать.

Тут дворяне прямо в залу трех киргизских жеребцов в полной оправе драгоценнейшей ввели. Лук и стрелы в сайдаке, из золотых нитей искусно сплетенном. Соболей сорок дюжин государь наш королевскому величеству пожаловал. Шуб из лис чернобурых восемь да из рыси целых тринадцать.

Придворные, затаив дух, глядели, только ахали. А уж как пришло время королю Зигмунту от московского царя Дмитрия Ивановича главный дар поднести – перстень с бриллиантом преогромным, такая тишина воцарилась: муха пролетит – слышно. Король Зигмунт с тронного места приподнялся, милостиво к руке своей приложиться послу разрешил и сам его драгоценностями одарил.

Прием надолго затянулся. Не так король Зигмунт посла расспрашивал, сколько пришлось самому послу ему рассказывать. Известно, какие слухи по странам нашим разбредаются, так чтоб и тени сомнения не оставить.

Спросил король Зигмунт о здравии царицы-матери, поблагодарил дьяк. В россказни пустился, каково было государыне-иноке в далекой обители, надзор какой над ней царь Борис Годунов учредил, как рвалось сердце материнское к сыну – спасибо, хоть весточки короткие от него передавать удавалось.

Полюбопытствовал король: а удавалось? Как не удаваться! Мало ли в Московском государстве людей истинному государю верных. Вслух, может, и не говорили, а делом сколько раз сироте помогали, матери-царице сочувствовали. Да и родни – Нагих немало.

Рассказал Власьев и о том, как состоялось свидание сына с матерью. Какие толпы невиданные собрались, чтобы посочувствовать, радость царскую разделить. Как царица-инока прижала к себе сына, да и обеспамятела на радостях – еле водой отлили. И уж потом на день один не пожелала с сыном расставаться. Весь путь до Москвы государь на коне у оконца каптаны ехал – матушке нарадоваться не мог. Вместе с царицей и прислуга ее былая из ссылки вернулась – от государя ни на шаг.

Еще рассказал посол о венчании на царство – великом празднестве для всего государства Московского. Тут уж и все бояре в государе царевича малого признали, по выходе из собора золотом осыпали – на счастливое царствование.

А теперь, мол, для полного благополучия не хватает московскому государю только супруги – род свой царский продолжить, подданных наследниками законными обнадежить, от смуты и неустройства на будущее державу избавить.

Доволен остался король Зигмунт беседой с послом. Велел дьяка думного Афанасия Власьева со всяческим почетом до дому проводить. Кушаний со своего стола начал что ни день присылать, чтоб посла уважить.

На память мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива – 15 ноября должен был Афанасий Власьев с сенаторами и воеводами беседовать о порядке обручения царской невесты – не вышло. Захворал думный дьяк, а поляки засомневались: истинна ли болезнь его или для всяческих ухищрений придумана. Между тем срок приезда королевской невесты – Констанции Ракушанки приближался, и все боялись, как бы свадьба королевская не затмила царской, не лишила ее блеска и торжественности.