Текст книги "Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Откуда ты все это знаешь, ваше величество? Это невероятно – ты осведомлена больше, чем те, кому довелось побывать в Москве.

– Ничего удивительного: читала, разговаривала со сведущими людьми.

– А, вот что значили приходы к тебе иезуитов!

– И их тоже. Я собираюсь не просто числиться царицей – я буду править. Вместе с Дмитрием или его руками. Он слишком влюблен в свою супругу, чтобы отказать мне в этом. Для начала. А дальше – дальше я справлюсь со всем сама. Ты говоришь, ясновельможный отец, царь Дмитрий обожает верховую езду и охоту, тем лучше – супруга не будет препятствовать ему заниматься всеми этими развлечениями.

– Ты много на себя берешь, тем более в такой азиатской стране. Да и как можно заниматься делами политическими без опыта, советчиков, когда никто тебя не знает. Не смеши отца, дочь!

– Мне жаль, что у ясновельможного отца это вызывает только смех. Король Зигмунт отнесся к моим мыслям иначе: он просил о переписке с ним и уверял, что будет ценить каждое написанное ему мною письмо.

– Король Зигмунт? Ты договорилась с ним об обмене письмами? Когда успела? И ничего не сказала мне?

– Зачем? Это королевские дела и королевские интересы, при всем моем дочернем почтении к ясновельможному отцу. И вообще, не знаю, каких обещаний вы добились от царя Дмитрия. Если надо, мы пересмотрим их с королем Зигмунтом.

– Правый Боже, и это моя дочь! Откуда у тебя столько самоуверенности? Ты еще не увидела Московии, не была в Москве!

– А что изменится от того, что увижу? Я собираюсь править ею из дворца, а не из этих погребенных под снегом деревень или городов, где главными остаются такие похожие друг на друга церкви.

– Да уж, надеюсь, и не с ратного поля.

– Почему же? Если будет нужда, я поеду в поход вместе с царем Дмитрием. Во всяком случае, неудобства походной жизни меня не остановят. Если только в моем присутствии возникнет политическая необходимость.

– Теперь понимаю, ты говорила с королем Зигмунтом в дни твоего венчания в Кракове. Никогда бы не подумал, что можно озаботиться во время свадебных торжеств такими делами.

– А не винными стаканами, хочет сказать ясновельможный отец.

– Да-да, не бокалами, роскошной трапезой и нарядами, которые ты, ваше королевское величество, помнится, без устали сменяла. Дамы не успевали рассмотреть один твой наряд, один набор драгоценностей, как панна млода появлялась в ином. Впрочем, кавалеры тоже не отрывали от Марины Мниппсувны глаз.

– От царицы Московской, явившейся между ними.

– Я думал, ваше королевское величество скажет о своей красоте.

– Не скажу. Не сейчас и никогда. Красота рядом с царским венцом слишком явно теряет свое значение. Среди обыкновенных шляхтянок выбирают ту, которая вызывает вожделение. Царица вызывает вожделение у каждого.

– Боже правый, ваше королевское величество, вы удивляете своего родителя все больше и больше. Ваши слова мне кажутся непристойными для девицы.

– Здесь нет девиц, ясновельможный пан отец. А в словах моих простой здравый смысл, который раскрыл передо мной патер Рангони.

– Ах, вон оно что. Прелат не обошел панны млодой своими уроками и наставлениями. Отсюда и твоя уверенность в себе, и знание дворцового обихода.

– Если возникнет необходимость, я смогу обратиться за советом и благословением…

– К патеру Рангони или кому-нибудь из краковских прелатов?

– Ни в коем случае. Они послужат простыми передатчиками моих писем к его святейшеству.

– Что?! К его святейшеству Папе Римскому?

– Конечно. Только такое благословение и наставление пристало королевской особе.

– Это тебе так кажется в непомерной твоей гордыне!

– Непомерной гордыне? В моих бумагах лежит письменное благословение его святейшества. Он желает мне всяческого благополучия и готов разрешить любые мои сомнения.

– Это по меньшей мере невероятно. Кто тебе подсказал все это? Кто надоумил?

– Никто. Да я и не нуждаюсь в подобных подсказках. Королевское положение обязывает. А что касается рождения наследника, я настоятельно буду просить ясновельможного отца не касаться этой темы. Ребенок придет на свет тогда, когда на то будет Господне произволение обсуждать этот вопрос за пьяными застольями бессмысленно. Ясновельможный отец отлично знает, у царя Дмитрия сократились, но не прекратились совсем его болезненные припадки. Никто из врачей не может поручиться, как это отзовется на его способности оставить после себя наследника. Не исключено, что самым роковым образом. И что тогда? Ведь все обвинения лягут на царицу – не на царя. Рангони рассказывал, сколько выкидышей пережила сестра царя Бориса Годунова, нынешняя монахиня царица Арина. Младенцы не выживали, а Боярская дума, зная это, требовала развода с бесплодной супругой.

– Ты права, Марыню. Но что же тогда?

– Ничего. Я рожу сына.

– Ты хочешь сказать…

– Я ничего не хочу сказать. Ясновельможный отец может строить какие ему заблагорассудится догадки, но сын у меня будет. Или сначала дочь, но потом непременно сын. И совершенно неважно, на кого он будет походить.

– Что ж, мне остается только дать тебе свое родительское благословение. И задать один вопрос – почему ты даже не делаешь попыток познакомиться с русским языком. Тебе предстоит роль русской царицы, а это обязывает.

– Ясновельможный отец забывает, монархи не обязаны знать языка страны, где им предстоит царствовать. Разве из тех претендентов на польский престол, которых выбирали в первое и второе бескоролевье, был хоть один, кроме Стефана Батория, который разумел бы польский? В лучшем случае латынь, кроме своего родного. Принц Анжуйский вполне обходился французским, эрцгерцог Максимилиан немецким. Испанские принцессы спокойно уезжали в Англию. Почему Марина Мнишек должна представлять исключение? Да, кстати, последняя византийская принцесса, приехавшая в качестве супруги московского великого князя, Зоя Палеолог до конца своих дней, как утверждает Рангони, не понимала местного наречия. В конце концов, на нем общаются простолюдины – не более того. Я не буду забивать себе голову подобными глупостями. А во дворце все знают польский. В Москве так принято. А челядь я сохраню только нашу. Я никогда не поверю местным и не стану с ними общаться.

– Ты настоящая королева, ваше величество. И, пожалуй, это царю Дмитрию, а не Марине Мнишкувне повезло, вступая в этот царственный брак.

– Я тоже так думаю и надеюсь, царь Дмитрий оценит все выгоды и удобства нашего союза. А пока, ясновельможный отец, я прошу вас перестать бесконечно поднимать тосты за будущее и тем более за здоровье царицы Марины. Такая бурная радость ни к чему и может наводить московитов на разные невыгодные для нас мысли. Ясновельможного отца может только заботить судьба и удобство царицы Марины. Это главное, о чем следует помнить. Царица едет по своей державе!

– Ты стоишь десятка восточных мудрецов, Ян Бучиньский. Мне определенно повезло, что я имею такого превосходного секретаря.

– Благодаря вам, ваше величество. Может быть, ваше величество найдет возможным, кроме конфиденциальных услуг, найти для верного ему человека и какой-то достойный официальный статус.

– Тебе недостаточно, что ты во всякое время находишься при мне и знаешь все мелочи царской жизни, что я постоянно обращаюсь к тебе за более и менее значительными советами? А знаешь ли, как недовольна твоим присутствием царица-мать и все ее окружение? При каждом случае она старается мне внушить, что на твоем месте должен быть не только московит, но еще и один из моих родственников. Так всегда было принято в Московии.

– И вы склоняетесь к ее доказательствам?

– Конечно, нет. Но дать думские чины тебе, твоему брату?

– Что же в этом особенного, ваше величество? Ведь Боярская дума подчинена вам, а не вы Боярской думе. Разве слово царя не закон?

– Это ты читал мне слова какого-то, если не ошибаюсь, английского сочинителя: «Стать королем – ничто, им нужно прочно стать». Вот тогда-то и вы с братом, и Слонский получите все, что заслужили.

– Значит, нет, ваше величество.

– Я не говорю – нет. Я говорю – пока нет. Если бы ты понимал русскую речь и все доводы, которые приводят бояре по поводу еретиков и иноземцев! Поэтому мне пришлось ввести в думе чин мечника – носителя царского меча и назначить им Михайлу Скопина-Шуйского. Несмотря на его двадцать лет…

– Это правда, Янек? Пан Адам Вишневецкий…

– В Москве, ваше-величество.

– Какая неслыханная дерзость! Он даже не соизволил заручиться моим согласием на этот приезд!

– Это было бы не в его характере, ваше величество.

– Ясновельможный пан забывается. Явиться во дворец московского царя без приглашения!

– И достаточно настойчиво добиваться аудиенции.

– Настойчиво, для Вишневецкого, значит, с криками и шумом.

– Именно так, ваше величество. Если бы не казаки, которые охраняют вас, он бы ворвался в царские покои.

– Ты думаешь, жолнежи…

– Они бы просто растерялись. К тому же пан Вишневецкий знает секреты обращения с ними. А они знают, что им придется возвращаться в Край и, не исключено, на его земли.

– А казаки, наоборот, наверно, захотели проучить ясновельможного пана. От них можно и этого ожидать.

– Ваше величество, они были настолько пьяны, что вряд ли толком понимали, кого вытолкали взашей. Пан Вишневецкий надолго запомнит московский прием. И тем не менее – тем не менее, осмелюсь заметить вашему величеству, разговор с паном Вишневецким неизбежен.

– Он приехал с новостями из Самбора? От Мнишков?

– Нет, его привела страсть к деньгам.

– К деньгам? Ничего не понимаю. Я ничего ему не должен.

– Пан Вишневецкий утверждает, что тем не менее он истратил на нужды вашего величества несколько тысяч собственных рублей.

– Каким образом? Это полная несуразность. Я вообще не стану объясняться с ним на подобную тему. Что это за торговля!

– К сожалению, он не только не первый, ваше величество. Скорее всего и не последний. Мухи всегда слетаются на запах меда.

– Навозные мухи.

– Всякие. Но пан Вишневецкий обладает определенным влиянием в Крае, и ссора с ним может повредить отношениям двух держав.

– Ты становишься дипломатом, Бучиньский. Или – или Вишневецкий нашел путь к твоему сердцу.

– Он мне глубоко безразличен, ваше величество. И именно поэтому мне кажется, что существует способ избавить вас от назойливых и необоснованных притязаний.

– Какой же? При настырности ясновельможного пана и его вечно худом кармане?

– Не соизволит ли ваше величество отослать пана Вишневецкого к боярам? Пусть он попытается им доказать свои права и что бы то ни было получить от них. В отказе можно не сомневаться, а у вашего величества будет основание развести руками.

– Няню! Пестунка моя! Что это – уже запрягают?

– Запрягают, горлиночка моя, давно запрягают.

– Что ж не будила раньше? Как это я так заспалась?

– Какой же грех в том, Марыню. Сон человеку – лучший друг. Лучшего не бывает. Он и свой срок знает. Спишь, значит, так и надо.

– Какое надо! Москва же ведь скоро. Конец пути нашему.

– Говорят, скоро.

– Не радуешься, няню? Не устала еще от езды этой несносной?

– Устала. Как не устать. Годы мои не те, чтоб в такой дальний путь пускаться. Бока-то все так и ломит, так и ломит.

– Так чего ж не радуешься?

– Не знаю, горлиночка, надо ли радоваться-то.

– Да ведь ты же со мной, няню, останешься. Как бы это было, чтоб пестунка свою выхованку в чужом краю кинула.

– Никогда не кину.

– Сама ты не своя, няню. Который день примечаю. Вон и сейчас, гляди, кофий на туфельку мою плеснула. Не бывало с тобой такого. Нездоровится тебе?

– Здоровье – оно разное бывает. Телом человек, может, и крепок, а вот сердце… Горлиночка ты моя, Марынечко…

– Няню, вижу, сказать мне что-то хочешь. Так говори, пока одни. Там дальше народу столько набежит, словом на особенности не перекинешься. Говори, говори, пестунка, что тебя гнетет.

– Марынечко, кохана… Из Москвы тут люди приезжали…

– Что ни день приезжают.

– Верно. Вот и болтали в харчевой палатке разное. Нужно ли тебе про то знать, нет ли, мне, старухе, не разобраться.

– Мне все знать надобно. Все! Сама знаешь, край чужой, непонятный. Люди… не знаем мы, какие они.

– То-то и оно. Болтали приезжие, будто супруг твой, государь Московский… Не знаю, Марынечко, может, и от злобы клевещут….

– Что о царе Дмитрии говорят? Опять о его рождении? Так и слушать не стану. Ничего не нужно мне – все сама до конца решила.

– Не о рождении, Марынечко, а то, что – ой, прости мне. Боже, смелость мою, прости мне грех мой тяжкий противу горлиночки моей! – что взял царь Дмитрий себе… любовницу.

– Как любовницу? Кто видел?

– Все видели. Живет будто бы во дворце с ней, ни от кого не скрываясь. Ночи напролет у нее, да и днем за стол королевский сажает, почести всяческие оказывает.

– Ты с ума сошла!

– Лучше бы и впрямь рехнулась старуха. Только они обо всех подробностях толковали. И как одевает ее царь Дмитрий, какими словами ласковыми называет. Что ни минута, за руки берет, в глаза глядит – насмотреться не может.

– Нет, нет! Напутала ты все. Сей же час людей мне тех позови! Сама допрошу, сама все вызнаю!

– Каких людей, горлиночка моя, каких людей? Кто ни приедет с Москвы, тот и рассказывает. Всех созвать, – вече соберется.

– И мне никто ничего!

– А как тебе сказать, Марынечко? Кто злые вести разносить согласен? Это уж я, старая, решилась, чтоб тебе там, в Москве, полегче бы было. А то так, невзначай…

– Так ведь эти же люди мне от царя Дмитрия вести да письма привозили, поклоны и подарки присылали?

– Что ж, такого на белом свете не бывает? Поживешь, горлиночка, и не такому дивиться будешь.

– А отец? Отец знал?

– Как мне за ясновельможного пана отвечать, сама подумай. Чай, рядом пан Ежи – сама и спроси, а чужих, на мой разум, не тронь. Звон один на всю округу пойдет. Тебе же тяжелей станет.

– А ты что думаешь, знал ли или в хмельном угаре никого и не слушал? Все едино ему, что с дочерью родной станется?

– Сказала, не знаю, да и знать не хочу. Ни к чему мне. Ясновельможный пан как всякий пан – на душе его сколько дел таких быть может. Может и не замечать. Мол, приедет супруга, тогда и разговор другой будет, али сам царь угомонится. Где мне в рассуждения панские входить.

– Говоришь, и он…

– Да неужто покуда пани воеводина на сносях, на последних неделях, али хворает, ясновельможный пан себе в удовольствиях всяких откажет. Тут уж, горлиночка, делать нечего и спрашивать тоже. Одно расстройство в семействе множить.

– Няню, да ведь царь Дмитрий как меня о руке просил! Какие слова говорил, ангелом небесным называл, только бы слово ему дала, только быть его супругой согласилась.

– Горлиночка моя, так ведь то когда было! Сам Димитр царем не был и станет ли когда, не знал. Ты тех времен с нынешними не равняй. Теперь-то он царь, а ты царица.

– Царица, когда в моей опочивальне московской…

– А ты поразмысль, поразмысль, Марынечко. Знаешь, как присловье наше говорит, знать-то, баба, знай, а горшки в печи бить не начинай. Может, других купить и не удастся.

– Пане Боже! Сколько же я себя корила, что не полюбила Дмитра! Сколько обетов давала постараться его полюбить! Верила, получится. Верила…

– Верить в одного Господа Вседержителя нашего надо, Марыню, а люди – что ж, люди: они перед Его светлым ликом все грешники, все на Страшном суде каяться будут. И мы с тобой, горлиночка моя, и мы тоже.

Дотерпеть. Только бы до ночлега вечернего дотерпеть. Раньше пана Ежи Мнишка одного не застать. Кругом люди. Орут. Веселятся. Жрут. Господи правый, сколько же жрут. Если всю Московию проехать, голод повсеместный наступит. О царице и не вспоминают. Свои дела решают. Дамы придворные, как ненароком застанешь, о землях толкуют, кому какие и где у даря просить. Ни одна не позаботится. Не боятся ничего. Жадные. Корыстные. Глаза, что весы ювелирные, каждый камень, каждый бриллиант взвешивают, чуть что не на свет просматривают. Им все равно. Не столько о мужьях – родных семействах думают. Потому и в путь пуститься решились. Не больно перед Мнишками стелились, зато теперь…

Оттепель… В который раз. То завьюжит, льдом дорогу прихватит. То дождем со снегом брызнет. Колеи до краев нальет. Каптана как лодка какая бултыхается.

С лица, что говорить, совсем спала. Никакие румяна помогать не стали. Куафер только головой качает: отдохнуть бы вам, ваше королевское величество, следовало. Сама хотела передохнуть. А теперь? Спешить? Или задержаться? Делать-то что?

Винищем пахнуло, как из бочки какой. Не иначе ясновельможный пан отец пожаловал. Его голос. Хохочет. Шутки шутит. Фрейлину какую-то прижал. Нет, Теофила пискнула – руки у воеводы крепкие. Только теперь подумала: ни одной девки не пропустит, к дамам и то ластится. И не кроется ни от кого: я, мол, старый, отец вон какого семейства, мне, мол, все дозволено.

Теофила снова пискнула: «Ясновельможный пан, никак не велено без доклада». – «Вот мы с тобой вместе и доложимся ее королевскому величеству».

– Вот и остался нам один день пути, ваше королевское величество. Всего-то один день до вашего престола, до вашей столицы!

– Отец…

– Что – отец?

– Ты слыхал, место царицыно во дворце московском уже занято.

– О чем говоришь, Марыню?

– Любовница там у московского царя.

– Грех да беда у кого ни живет. Дворец тут ни при чем.

– При чем, ясновельможный отец, еще как при чем. Царь Дмитрий полюбовницу свою во дворце держит, за стол царский что ни день сажает. Ночей своих с ней не кроет.

– А что не говорил я тебе, королевское твое величество, не надо было столько времени с рухлядью своей возиться? Парижскими да итальянскими портными головы всем морочить. То у нее одно платье не готово, то туалет большого выхода не к лицу получился! Заждался царь – без бабы и царю никак нельзя.

– Что отец говорит? А король Зигмунт? Наш нынешний польский король? Сам в грех не впадает и другим не дает. Семью выше всего на свете ценит.

– Нашла с кем сравнить! Да если Зигмунт раз в год к королеве в спальню прибудет, во все колокола звонить надо – чудо какое свершилось!

– Господь с ним, с королем! Что делать-то теперь? Что делать?

– Как что?

– Не в Москву же на позорище такое ехать.

– Не в Москву? А тогда куда же? Куда прикажешь, с войском да с придворными всеми ворочаться?

– Домой.

– Домой?! Это что для тебя теперь дом-то? Обвенчана ты с царем Московским. Деньги я получил под поход московский. От них не сегодня-завтра и следа не останется. Возвращаться на что? Долг платить – из чего? Ты что, не знаешь, все остатки своих средств я в дело это твое вложил. По миру теперь нам с матерью идти или как иначе придумаешь? Думаешь, Панове князья Константы Острожский да Адам Вишневецкий помогут за твои прекрасные глаза, за самолюбие твое обиженное деньги свои просить? Нет у тебя обратного пути, ваше королевское величество! Нету, и слезы тут лить незачем. Перемелется – мука будет.

– Как же мне с ним теперь встретиться? Как ему в глаза мне смотреть?

– А ты, ваше величество, за него не беспокойся. И в глаза тебе посмотрит как ни в чем не бывало, и от всякой любовницы отречется. Ему-то наше войско, наш поход тем более нужны.

– То-то и оно, что нужны, а он…

– С кем спутался, государь Московский, конечно, не знаешь, да найти любовницу – дело куда какое простое.

– Знаю. Не первый день как об истории этой услышала – успела дознаться. Добрые люди помогли.

– Знаешь! А откуда тебе девок московских знать?

– Не девка это – царя Бориса Годунова дочь…

– Что?! Царевна? Та, что одна от целого их семейства в живых осталась?

– Она самая. Ксения. Да мало того. Царевна эта уже постриг приняла. Монахиней стала. Так он ее из монастыря во дворец привез…

– Силой?

– Может, сначала и силой. По Москве слух пошел, что поначалу сказал, будто позаботиться о царевне желает, помочь в чем надо. Если силой постригли, от клобука монашеского освободить.

– Неглупо. Совсем неглупо. Сторонников да родственников царя Годунова, думаю, немало осталось. Утихомирить их куда как неплохо.

– Обещал, если захочет, жениха найти. Замуж с богатым приданым выдать. От его имени.

– Что он, обездоленный отцом царевны, зла на его семейство не держит. Гляди-ка, Димитр куда умней, чем мы все думали, оказался. Расчетлив, ничего не скажешь.

– А о своей дочери единокровной ясновельможный отец забыл? О ней, супруге Московского царя, и думать перестал? Расчетлив Димитр, говоришь. Не в том ли расчет, чтобы от жены-полячки избавиться, на московских корнях укрепиться? Оставил ведь, слышишь, оставил царевну во дворце. Жить с ней стал, целоваться да миловаться, а ваши агенты ни сном ни духом.

– Не все то тебе, барыня, говорилось, о чем агенты толковали.

– От меня скрывали?!

– А если что и скрыли, какая беда! Главное, чтоб наш поезд – оршак наш до Москвы добрался, в столицу Московии вступил. Вступит – Димитр у нас в руках будет. Об одном этом и думать надо.

– Так мне же жить с ним! Жить, Боже Праведный!

– Да ты что, в своем уме? С королем жить – не с мужем простым. С простым мужем ксендз все беды разведет. С королем – дела государственные происходят. Тут уж не семья – союз державный. А ты как мещанка простая рассуждаешь.

– Выходит, не любил меня Димитр никогда, не любил…

– Может, и не любил. Знаю, княгиня Урсула Острожская рассказывала, любовь у него с племянницей князя Беатой была.

– И ты не предупредил?

– И не подумал. Мало ли у доброго молодца дел сердечных бывает, так что – от каждого в реке топиться или как?

– Я видела Беату. Сколько раз видела…

– Так что – легче тебе стало?

– Я не о том. Так почему же с Беатой…

– С Беатой он не обручился? Что ж тут непонятного? Чтобы Димитру престол отеческий вернуть, не только средства огромные, но и люди знатные были нужны. Беата сирота, кто бы с такой возиться стал! Марина Мнишек – другое дело.

– Он просил руки Беаты?

– Бронь Боже! Какое просил – и не заикался. Из Москвы вернулся, к пану Вишневецкому переехал. Поди, Беаты больше и не видел.

– И она к нам не приезжала.

– А как бы приехала, когда в чахотке не первый год лежит. Век ей недолгий определен. Князь Константы очень ее жалеет – хотел к итальянским докторам отправить. Отправил ли, не знаю.

– Про царевну говорят, кровь с молоком. Веселая. Шутливая. На арфе да клавикордах играет. Стихи сочинять умеет.

– Полно, Марыню, все равно в монастырь вернется. Оно и к лучшему, что Димитр ее на весь свет опозорил. Если бы с почетом да уважением в былом годуновском доме стал содержать, мог бы – чем черт не шутит! – и жениться. А так, блудница и есть блудница. Шляхта такой не пожелает. И не пожалеет. Сама подумай, как после пиров Валтасаровых в церковь под венец им идти? Никак такое невозможно. Расчетлив царь Димитр, куда как расчетлив.

– А если – любовь это…

– Ин и Бог с ней. Истеплится и погаснет. Иначе в жизни не бывает. Да и мы поможем. Неужто не поможем, царица Марыня.

– Мой Боже! Какая же это удивительная страна, которой вашему величеству предстоит править. Взгляните только, ваше величество, какое множество куполов, и все словно золотом облиты! Так и сияют!

– Мне говорили, будто московиты и впрямь кроют купола своих храмов золотом. У них его так много.

– Полно, Теофила, быть такого не может.

– Я не сама придумала, ваше величество. Московские гости в Кракове говорили. И даже не хвастались, а просто мастеров каких-то для купольного дела искали. В Польше их нет, так в Рим собирались.

– А сколько мехов на женщинах! И шубки бархатные!

– Немодные.

– Им не с кого брать пример, ваше величество. Коль скоро у них будет такая королева, как вы, их портновские мастера разучат иной крой.

– Сколько раз вас поправлять! Мы уже в Московии, потому и звать меня следует не королевой – царицей.

– Но, ваше величество, вы же не заставите свою свиту говорить на этом языке. Я бы, например, никогда ему не научилась.

– А откуда ты вообще знаешь; какой это язык? Где ты его могла слышать?

– Конечно же, в Кракове. Там в вавельской часовне который год расписывают стены божественными изображениями русские мастера.

– Серьезно?

– Куда серьезней. Уж я не говорю о купцах русских, которых всегда предостаточно было в Сукенницах. Если очень-очень прислушаться, то можно даже начать понимать их разговор. Говор у них какой-то особенный – будто выпевают слова. Как в хоре. Но мы так разболтались, а ваше величество совсем и не смотрит в окно. Вам не любопытно ваше государство?

– Теперь я на всю жизнь приговорена к нему, и мне нет нужды торопиться с этим знакомством.

– О, я сразу заметила, вы в дурном расположении духа, ваше величество. Вам не терпится, вероятно, увидеть вашего супруга.

– Как раз встреча с ним и приводит меня в такое состояние. Мы достаточно давно не виделись, и я не знаю, как выпадет наша встреча. Ведь он уже стал царем, а это совсем не то, что скромный шляхтич, которым он являлся в Вишневце.

– Одно верно, он сгорает от нетерпения оказаться рядом с вами. Царь Димитр всегда с таким обожанием смотрел на нашу паненку, так восхищался каждым ее словом.

– Не будем говорить о чувствах. Это не к лицу королевским особам. И к этому надо привыкнуть.

– Как это грустно! Не говорить о чувствах!

– Зато было бы весело освободиться от них.

– Ваше величество, кто бы узнал сейчас в вас нашу резвую паненку! Вы выглядите настоящей королевой.

– Тем лучше.

Который день мечется Дмитрий по дворцу. Которую ночь не смыкает глаз. Признаться самому себе, что ничего не стоит твоя царская власть, что земля под ногами стала еще неверней, чем в год приезда в Москву? Выговор! Настоящий выговор от какого-то Ежи Мнишка! Грамота руки жжет. Не грозит полунищий воевода. Слов обидных не пишет. Все просто: «Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить». Только и всего.

Забыл ты, московский царь, хоть на царство и венчанный, хоть и царицей Нагой за сына безоговорочно признанный, что не удержаться тебе среди московских бояр без военной силы, а силы не достать без богоданного тестя.

Надеялся. Как надеялся. Обживется в Москве. Поддержку найдет, и прости-прощай самборская воеводинка. Никогда ее не увидит, нигде не встретит.

Разве сравнишь с Ксеньей! Много девок успел в Москве перевидать, перепробовать, да куда им до царевны. И вот надо, надо с красавицей проститься. На промедление времени не осталось. Ни о чем Ксенью не предупреждал. Ни о каком расставанье не заикался. Могла бы сама догадаться. Может, на чудо надеялась. Как-никак в этом тереме выросла, заневестилась, визиты иноземных соискателей руки принимала. А теперь…

Деньги посылал Мнишку в Самбор огромные – не только ландскнехтов нанимать, но и оружием запасаться. Мира в Московии не ждал. Кажется, какая разница москвичам, кто в теремах живет, на застольях шумит, пьянствует. Оказалось, не все равно. Пошумливают горожане что ни день. Что ни день в Кремле собираются – все своими глазами рассмотреть, обо всем своими головами рассудить.

В Самбор посланцы дважды деньги возили. По первому разу двести тысяч злотых, по второму – шесть тысяч дублонов золотых. А Мнишкам не то что на оружие и наемников, на приданое для царской невесты не хватать стало. Может, и крал воевода, в собственный карман часть спускал, да на таком расстоянии не проверишь. Верно одно – четырнадцать тысяч злотых у московских посланцев занял и у московских купцов на двенадцать тысяч мехов и сукон самых тонких английских.

Агенты и о другом говорили. Сам король Зигмунт торопил Мнишка с отъездом. По-всякому нетерпение королевское объясняли. Одни полагали – хотел король от бунтовщиков избавиться: всегда Мнишки против него стояли. Другие – надо было страну от безработных ландскнехтов и беднейшей шляхты избавить. Известно, разбойники – добра от них не жди.

Так или иначе, конец пришел Дмитриевой воле. А пуще всего Марины не хотел видеть. Слишком помнил: губы тонкие, бескровные, в нитку вытянутые. Нос длинный, к остренькому подбородочку наклоненный. Глаза под нарисованными бровями узкие, ровно китайские какие. Лоб высокий. Ухмылка по лицу облачком бродит. И росточку самого что ни на есть маленького. Видно, на каблучки громоздится, чтоб побольше казаться.

Нет, раньше так не думал. Это перед свиданием, урочным, неизбежным все таким чужим, ненужным казаться стало. Да и не изменилась воеводинка, поди, с тех недавних лет, когда к нему, больному, вместе с детьми пана Константы Вишневецкого в Вишневце забегала.

Бога благодарить надо, что хоть малость счастья с царевной Ксеньей допустил. Мнишек и то поздно о царевне узнал – только что в декабре 1605-го. Хорошо, после венчания в Кракове.

Никто не поможет. Самому надо все царевне сказать. Или силой отправить в какой монастырь? Подальше? На север? Откуда царицу Марью привезли. И с ней, царицей-инокой не посоветуешься. Косым взглядом на житье дворцовое смотрит. Еле-еле с Дмитрием говорить стала. Все больше взаперти сидит, а ведь к ней, непременно к ней во дворец невесту привезти надо.

Кликнуть Афанасия – пусть отправляет в ночь Ксенью. Как хочет, так и отправляет. Молодая она, сильная. Кончину брата с матерью страшную пережила, разлуку с ним тем более переживет.

Афанасий все твердит: не любит она тебя, государь, не может любить. Уж такова натура женская. Кто ты для нее? Всей ее семьи – вольно или невольно – погубитель. Ради тебя осиротела царевна. С твоим именем кончина отца ее связалась. Какая уж там любовь, сам рассуди. По-человечески.

Неужто притворяется? Неужто от страху за жизнь свою добрые слова говорит? Петь принимается? За стол накрытый садится? Смеется? Или часу своего ждет? О мести думает?

Ни в жизнь не поверю. Если не она, то кто тогда в жизни его быть может, бесприютной, всеми забытой? Беата? О той и думать не хочется. А здесь не воеводинка какая-нибудь – царская дочь.

Ночь не спал. Опять. Думы черные, беспросветные душили. Теперь все. По счетам платить время пришло. Завтра свадебный кортеж в Москву въедет. Как-то Марина себя поведет. Какой за время, что не виделись, стала. Супруга. Мать наследника. Вот что главное – наследника.

Тесть примется денег просить. Ему всегда мало… Тратить умеет, считать – нет. Свое дело сделал – расплаты ждать будет. Понял: ненависть к горлу подступает. Не продохнуть. Мог бы кого другого встретить. С кем другим породниться. Мог бы…

Да нет, пустое все. Со стороны виднее. Кто крепче на ногах стоял, тот голову подставлять не стал. Хотя бы князь Вишневецкий. Разве такой ему от шляхты почет, как Мнишку? И сравнивать нечего. С этим каждый шляхтич норовит запанибрата встать.

Вдовая царица, которую неделю говорить не хочет. Не радуется свадьбе. Просил, чтобы невесту приняла, как положено, еле уговорил. Мол, раз с отцом приезжает, пусть вместе с ним и на дворе каком становится. Зачем ее-то, монахиню, тревожить да иноверку в палаты ее вводить. Объяснять начал, что пока иноверка. Дай срок, нашу веру примет. Плечами повела досадно так, к образам отвернулась. В ноги поклонился: надо, матушка, нельзя иначе, родительница. Никому мы здесь с тобой не нужны, чай, рассмотреть успела. Неужто опять тебе в монастырь ворочаться, в келье темной да холодной век вековать? Не о сыне, о себе подумай. Вот если б Нагие при дворе были, на кого положиться можно. Глаза темью налились, порешили дядьев и братьев, всех порешили.