Текст книги "По светлому следу (сб.)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)

– Я понимайт, – снова произносит он,– у вас нет пока ясность по этот вопрос. Будем тогда немножко его прояснивать. Что я имейт в виду под эксперимент? Так, да? Очен корошо! Не будем играйт в мурки-жмурки, все должен быть начистота. Так, да? Я тоже за такой условий. Итак, что есть предлагаемый вам эксперимент? Он есть корошо вам известный обстрел минный поля. То, что вы уже делал там у себя под Белгород. Вам ясен мой мысль?

Видимо давая советским офицерам возможность хорошо вникнуть в смысл его слов, капитан Фогт некоторое время молча дефилирует перед ними почти строевым шагом.

– Ну, так как? – резко останавливается он перед подполковником Бурсовым.

Советские офицеры по-прежнему угрюмо молчат.

– Вам надо подумайт, так, да? Я не принуждайт вас. Вопрос есть очен серьезный. Я понимайт. Но раз мы договорились быть начистота, не буду от вас скрывайт: или вы продолжайт тут свой эксперимент, или шагом марш Майданек, Освенцим, Маутхаузен! А пока счастливо оставайтесь!

И он уходит все тем же чеканным шагом.

Даже оставшись вдвоем, Бурсов и Огинский продолжают молчать.

– Ваше мнение, Евгений Александрович, – вволю находившись по бараку, спрашивает Бурсов.

– Ни в коем случае не соглашаться!

– А я, напротив, за то, чтобы согласиться.

Густые черные брови Огинского, наверно, никогда еще не поднимались так высоко.

– Вы шутите, Иван Васильевич?

– Нисколько.

– Тогда я вас не понимаю.

Бурсов ложится на нары, забрасывает руки за голову и сосредоточенно смотрит в потолок. Похоже, что он не собирается объяснять Огинскому своего решения.

«Ну и характер у человека!…» – почти с раздражением думает Огинский о Бурсове.

– Я, знаете ли, не собираюсь в Майданек, – произносит наконец подполковник. – Я хочу покинуть эту гостеприимную обитель господина гауптштурмфюрера Фогта по собственному желанию, а для этого необходимо время. Вот мы не торопясь и начнем с вами эксперименты по детонации минных полей. Не допускаете же вы, что тут они могут увенчаться успехом? А раз так, то…

– Но и немцы не дураки,– перебивает Огинский, – догадаются, наверно, что мы будем водить их за нос.

– А пока догадаются, мы что-нибудь придумаем.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

На другой день, получив согласие Бурсова и Огинского капитан Фогт довольно потирает руки.

– О, это очен корошо! Это есть благоразумство! Мне приятно имейт дело с такими благоразумными людьми. Но прошу и меня тоже считайт не очен просточковатым. Никакой саботаж с ваша сторона не должен быть. Все начистота, и никакой махлевка, – улыбаясь, подмигивает он Бурсову, очень довольный, что ему удалось употребить такое русское словечко, как «махлевка». – А чтобы у вас не возникайт соблазн ввести меня в заблуженство, с вами будет сотрудничать один наш немецкий доктор. Это вы имейт в виду и не огорчайт меня глупством.

При разговоре капитана Фогта с Бурсовым и Огинским присутствует и лейтенант Азаров.

– Ну вот мы и договорились, – обращается к нему Фогт. – Теперь, господин старшина, вы имейт возможность перевести их в блок старших официров.

– Слушаюсь, господин капитан! – браво козыряет и щелкает каблуками Азаров.

Фогт уже направился к дверям карантина, собираясь покинуть барак, но вдруг, вспомнив что-то, возвратился с полпути:

– Да, вот еще что: на работа с вами будет кроме наш доктор ваш старший лейтенант Сердьюк. Корошо?

– Нет, не хорошо, – решительно возражает Бурсов.

– Почему так?

– Потому, что он негодяй!

– О, да, да! Это немножко есть. Вы имейт в виду, что он рассказал нам об этот ваш эксперимент? Но он очен вас хвалил. Говорил, что вы оба есть большой талант. Но я вас понимайт, тут немножко есть мерзавство. И я согласен с ваша просьба. Вы будете работать с одним только наш доктор. Он есть очен короший парень, и он вам будет понравиться.

В блоке старших офицеров, куда Азаров приводит Бурсова и Огинского, вскакивают с нар семь майоров. Все они уже немолодые, с очень усталыми лицами и какими-то бесцветными глазами. Лишь у майора Нефедова, самого старшего из них, светится в глазах живая искорка.

После завтрака Азаров предлагает Бурсову и Огинскому пройтись по территории лагеря.

– Сегодня вы свободны от всякой работы, – сообщает им лейтенант. – От вас требуется лишь подробная заявка на то, что понадобится для вашего эксперимента. Она должна быть готова к обеду.

Они медленно идут по лагерю, внимательно всматриваясь в расположение его построек, проволочных заграждений и арку ворот с прогуливающимся по ее верхней площадке пулеметчиком. Территория лагеря невелика и, видимо, хорошо просматривается с площадки над воротами и с вышки над проволочным забором за бараками. На ней нет сейчас часового, но по ночам его выставляют. Видны и прожектора, освещающие территорию лагеря в ночное время.

«Да, охрана лагеря продумана обстоятельно, – невесело отмечает Бурсов. – Наверно, с вышки – все как на ладони…»

И вдруг он невольно вздрагивает при виде неожиданно появившегося перед ним старшего лейтенанта Сердюка. Голова его и левая рука перевязаны грязным, пропитанным кровью бинтом.

– Разрешите к вам обратиться, товарищ подполковник?… – срывающимся от волнения голосом спрашивает он.

– Убирайтесь вон! – негромко, но властно произносит Бурсов.

– Но ведь я хотел как лучше… – молит Сердюк. – Знал же, что вы в эти эксперименты не верите. А их они заинтересовали, и теперь можно будет поводить капитана Фогта за нос. А тем временем…

– Вы думаете, что Фогт такой уж простофиля? – иронически усмехается Огинский.

А Бурсов даже не смотрит на Сердюка. Он уходит с Азаровым вперед, оставив Огинского со старшим лейтенантом.

– И мой вам совет, – с трудом сдерживая раздражение, продолжает Огинский. – Не говорите ему о нас ничего больше и не выдавайте себя и нас за крупных специалистов подрывного или какого-нибудь иного военно-инженерного дела. Да, и еще вот что – постарайтесь реже попадаться на глаза Бурсову.

…Поздно вечером после отбоя в блоке старших офицеров царит гнетущая тишина. Все семь майоров молча лежат на нарах, не разговаривая и не задавая никаких вопросов вновь прибывшим. А Бурсов все медлит начать разговор, надеется, что кто-нибудь из этих потерявших веру в себя людей сам что-нибудь спросит.

– Надо бы поговорить с ними… – шепчет Огинский.

– Погодите, Евгений Александрович, пусть сами спросят. Неужели же им не интересно узнать у нас хоть что-нибудь о положении на фронте?

Но майоры по-прежнему молчат.

– Ну что же, товарищи офицеры, – негромко произносит наконец Бурсов, – так-таки, значит, ничто вас не интересует? Спросили бы хоть о том, как мы в плен попали, при каких обстоятельствах.

– Нам и так известно, при каких обстоятельствах в плен попадают, – равнодушно замечает кто-то в дальнем углу. – Если не сволочь, конечно, которая сама руки вверх поднимает.

– Мы не из таких, – обижается Огинский.

– Зато нас, наверно, за таких принимаете, – ввязывается в разговор еще кто-то.

– Ну это уж вы зря! – повышает голос Бурсов. – Мы ведь тоже на фронте с самого первого дня войны и знаем, каково было в сорок первом!

– А почему именно так было? – раздается из угла голос майора Нефедова.

– Некогда было особенно разбираться, – хмуро отзывается Бурсов. – Все бои да бои. Да и не в том дело сейчас – как начали, важнее другое – как воюем. О сражении за Москву и Сталинградской битве слыхали хоть что-нибудь?

– Имеем некоторое представление, – отвечает Нефедов. – А в армии вы давно, товарищ подполковник?

– С тридцать третьего года. Перед войной отдельным саперным батальоном командовал. Отходил с частями своей армии от Жлобина до самого Сталинграда.

– Так вы, значит, в боях под Сталинградом участвовали? – оживляется Нефедов.

– Да, участвовал.

– Немцы считают, что Сталинградская битва была самой крупной в истории всех мировых войн, – замечает кто-то простуженным голосом.

– Та, что сейчас идет на Курской дуге, покрупнее будет по своим масштабам. Вот майор Огинский – офицер штаба фронта, ему лучше, чем мне, известна обстановка.

– Да, масштабы тут во всех отношениях побольше, – подтверждает Огинский.

– А вам ничего не известно, как там теперь дела? – интересуется Бурсов. – Мы ведь попали в плен под Белгородом, в самый первый день сражения.

Никто ему не отвечает, и он спрашивает уже шепотом:

– Может быть, тут нельзя вести такие разговоры?

– Этого вы не бойтесь, – успокаивает Нефедов. – От тех, которые могли нас предать, мы нашли способ избавиться. Подслушивать теперь нас некому. Да немцы и не боятся, что мы замыслим что-нибудь вроде восстания или побега. Уверены, что отсюда не убежишь. А что касается теперешних боев под Орлом, Курском и Белгородом, то по радио сообщают, будто немцы одерживают там победу.

– Быть этого не может! – восклицает Бурсов. – Это им не сорок первый!

– Мне трудно судить, что и как там у нас изменилось, – тяжело вздыхает Нефедов. – Известно, однако, что под Белгородом немцы прорвались уже не только в Прохоровку, но и в Обоянь. А это, как я себе представляю, не очень далеко от Курска.

– Немецкое радио слишком уж хвастливо, – усмехается Бурсов. – Оно ведь в свое время и о взятии Москвы сообщало.

– Да, было такое, – подтверждает Нефедов.– Но на этот раз сообщило не немецкое, а английское радио. Капитан Фогт – осторожная бестия. Он знает истинную цену немецким сообщениям по радио и потому корректирует их английскими передачами. А переводит ему майор Горностаев, хорошо знающий английский язык.

Послышался тяжелый храп нескольких офицеров. Они устали за день, да и разговор этот не очень, видимо, их заинтересовал. Умолкает и майор Нефедов. А когда Бурсов решил уже, что и он заснул, вдруг снова раздался голос, теперь приглушенный до шепота:

– Я не сомневаюсь, товарищ подполковник, что сражение под Курском кончится нашей победой. После Сталинграда у меня уже нет сомнений на этот счет. Гнетет другое – а мы-то как же? Чем вину свою перед Родиной искупим? Вольная вина или невольная – это ведь сейчас не самое главное… Скорее всего, мы просто не доживем до того часа, когда земля наша станет свободной. А мертвые, как говорится, сраму не имут…

Майор Нефедов тяжело вздыхает и долго ворочается на нарах. Потом спрашивает:

– Вы, наверно, спать хотите, товарищ подполковник, а я вам голову морочу всем этим…

– Какой там сон!… А у меня, вы думаете, сердце кровью не обливается при одной мысли, что мы можем не вырваться отсюда до конца войны?

– Вы, значит, надеетесь, что вырваться удастся?

– А вы разве потеряли такую надежду?

Снова слышится тяжелый вздох Нефедова. Вздыхает и еще кто-то, но Бурсов не может разглядеть в темноте кто.

– Предпочитаете не отвечать на такой вопрос? – снова спрашивает подполковник Бурсов.

– Да, воздержусь пока, – еле слышно отзывается Нефедов. – Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Спокойной ночи, товарищ подполковник.

– Приятных сновидений, товарищ Нефедов.

ДОКТОР ШТРЕЙТ

На следующее утро лейтенант Азаров зашел в блок старших офицеров сразу же после подъема и обратился к Бурсову:

– Товарищ подполковник, вам и майору Огинскому после завтрака нужно явиться к капитану Фогту. Будьте готовы. Я зайду за вами минут через пятнадцать.

За завтраком Бурсов подсаживается поближе к Нефедову, спрашивает его:

– Почему это лейтенант Азаров в таком фаворе у Фогта? Он что…

– Нет, нет, не думайте о нем ничего плохого! – торопливо перебивает подполковника Нефедов. – Азаров замечательный парень. Он давно бы сбежал отсюда, но одному это просто невозможно. А может быть, и не хочет один. А остальные… – И он сокрушенно машет рукой.

Помолчав немного, продолжает:

– Ну, а Фогту он понравился потому, что капитан, видно, фаталист. Не понимаете? Сейчас поясню. Был тут у нас такой случай. Установили мы противопехотное минное поле для тренировки немецких саперов и послали Азарова доложить об этом тогдашнему помощнику Фогта, фельдфебелю Ханке. А был этот Ханке таким мерзавцем, которого даже сам Фогт побаивался. Нас же всякий раз нервная дрожь пробирала, как только он останавливал на ком-нибудь свой неподвижный взгляд. Один только Азаров его не боялся.

– Зато фельдфебель прямо-таки лютой ненавистью ненавидел Азарова, – заметил сидящий рядом с Нефедовым очень худой, высокий, похожий на Дон-Кихота майор Коростылев.

– Это верно, ненавидел он Азарова действительно люто, – подтвердил Нефедов.– А в тот день был особенно не в духе – повздорил из-за чего-то с капитаном Фогтом. Ну, а когда предстал перед ним Азаров с докладом, он, ни слова не говоря, – бац его по физиономии. Но и лейтенант наш не смолчал. Развернулся да как влепит ему в свою очередь по роже. И бежать, да прямо через то самое поле, которое мы только что установили. Перемахнул его все и не подорвался. Нам это просто чудом показалось. А фельдфебель уже выхватил свой парабеллум и прицелился в Азарова. Но тут Фогт подоспел. «В чем дело?» – спрашивает. Фельдфебель ему сочиняет, будто усомнился он в качестве установки нашего минного поля и велел Азарову перебежать через него. «И вот, говорит, действительно так оно, значит, и есть – не подорвался ведь лейтенант. Потому и хотел его пристрелить».

– А мы сидим ни живы ни мертвы,– добавляет Коростылев. – Понимаем, что добром это не кончится.

– Кончилось же все это самым неожиданным образом, – продолжает Нефедов. – Фогт, выслушав фельдфебеля, крикнул Азарову: «А ну, быстро назад!» И Азаров снова бегом через все минное поле, и опять остался невредимым. «Сами теперь видите, господин капитан, как она нас надувают», – ухмыльнулся Ханке. «А я не верю, чтобы они могли меня надуть, – самоуверенно заявил Фогт. – Никто из них не посмеет сделать этого. А если вы так уж уверены, что никакого минного поля ими не установлено, то шагом марш через него! И если не подорветесь, собственноручно этого лейтенанта расстреляю».

– Это он все по-немецки, – поясняет Коростылев, – но мы хорошо его понимали и ждали затаив дыхание, что же дальше будет?

– А разъяренный фельдфебель Ханке, будучи совершенно уверенным, что Азаров их дурачит, смело шагнул на минное поле и сразу же подорвался, да так основательно, что в тот же день и умер, не только к нашей радости, но и к явному удовольствию капитана Фогта. Кажется, этот Ханке доносил на своего начальника в гестапо. С тех пор и стал лейтенант Азаров «фаворитом» Фогта.

– А как же все-таки сам Азаров не подорвался? – спрашивает Бурсов.

– Не любит он на эту тему распространяться, но тут либо действительно фатальный случай, либо он знал все-таки, где именно мины стояли. Минер ведь он отличный, и глаз у него молодой, приметливый. А в общем-то, конечно, все это на чудо похоже. Суеверный Фогт и воспринял, видимо, все это как настоящее чудо.

Когда после завтрака лейтенант Азаров появился в блоке старших офицеров, Бурсов посмотрел на него с невольным уважением.

Несколько минут спустя лейтенант ведет Бурсова о Огинским через проходную арку к небольшому домику под черепичной крышей, в котором находится канцелярия капитана Фогта. Часовой, хорошо знающий Азарова, беспрепятственно пропускает их.

– О, добрый утро! – весело приветствует их капитан Фогт. – Познакомьтесь с наш специалист по взрывчатка господином Штрейтом.

Из-за стола встает очень тощий немец с морщинистой шеей и большим кадыком. Небрежно представляется:

– Гюнтер Штрейт, доктор технических наук. Как мы будем с вами изъясняться? Я ведь не владею русским языком, – беспомощно разводит он руками.

– Зато мы знаем немецкий. Я посредственно, майор хорошо, – кивает Бурсов на Огинского.

– Тогда все в порядке, – удовлетворенно кивает головой Штрейт. – Можем мы приступить к делу тотчас же? – обращается он к капитану.

– О да! Пожалуйста! Я не буду вам мешать, – обрадовался Фогт и пошел куда-то, пожелав доктору и советским офицерам успеха.

На докторе Штрейте светло-серый спортивный костюм и тирольская шляпа с пером. На длинном носу с горбинкой старомодное пенсне.

– Ну-с, я слушаю вас, господа, – произносит он, широким жестом гостеприимного хозяина предлагая офицерам сесть. – Не скрою от вас – меня интересуют ваши эксперименты, потому что я тоже проделывал нечто подобное. И должен вам признаться, у меня ничего пока не получилось. Поэтому очень любопытно, что же получается у вас?

«С чего же начать?… – лихорадочно думает Бурсов. – Этот доктор, очевидно, большой знаток взрывного дела, и его не так-то просто будет провести…»

Но тут на помощь ему приходит Огинский.

– Надо полагать, – степенно начинает он, – детонация конденсированных взрывчатых веществ у вас в Германии столь же мало изучена, как и у нас в Советском Союзе.

– Видимо, так обстоит дело и вообще в мировой науке, – уточняет Штрейт. – Я знаю работы вашего Зельдовича, который сумел теоретически обосновать невозможность сверхзвуковых режимов при распространении детонационной волны. Тем самым с исчерпывающей полнотой вывел он условие Чепмена-Жуге. Но ведь все это относится к детонации газов, нам же необходимо применить условие Чепмена-Жуге к детонации конденсированных взрывчатых веществ.

«А что же такое условие Чепмена-Жуге? – тревожно проносится в мозгу Бурсова. – Знает ли это Огинский?…»

– Вы абсолютно правы, господин доктор, – соглашается с ним майор Огинский таким спокойным тоном, что Бурсов сразу же успокаивается.

– В условие Чепмена-Жуге, – немного подумав, продолжает Огинский, – входит, как известно, скорость звука в продуктах взрыва. Однако насколько просто определяется эта скорость в неплотных газах, настолько сложно выразить ее теоретически в газах, сжатых до плотности твердых тел, молекулы в которых соприкасаются между собой. Некоторые исследователи, пытаясь учесть это обстоятельство, рассматривают молекулы как твердые шарики. Такая модель удобна, конечно, когда изучаются отдельные столкновения молекул, но разве она в состоянии отразить действительные свойства всего плотного вещества?

– Какое же решение предлагаете вы? – снимая с носа пенсне, спрашивает доктор Штрейт. По тону его голоса и выражению лица чувствуется, что он проникается все большим доверием к Огинскому.

– Обратили вы внимание на то обстоятельство, господин доктор, что в очень уплотненных газах давление имеет двоякую природу? Оно является одновременно как бы и тепловым и упругим при совершенно различной природе этих явлений. Сильно сжатый газ ведет ведь себя как комок сцепленных пружинок, а неплотный – подобно рою мух, бьющихся о стенку.

«Теперь бы подкрепить ему свою эрудицию какой-нибудь мудреной формулой, – возникает у Бурсова заманчивая мысль. – Тогда у этого немецкого ученого мужа не останется уже ни малейшего сомнения в нашей компетентности по вопросам детонации взрывчатых веществ».

И Огинский, будто прочитав его мысли, просит у Штрейта авторучку и торопливо пишет на чистом листе бумаги, лежащем на столе капитана Фогта.

– Вам знакома эта формула, господин доктор? – спрашивает он Штрейта.

– Видимо, это формула скорости протекания детонации? – морщит лоб Штрейт, склоняясь над листком бумаги и смешно вытягивая вперед длинную шею. – Из чего же, однако, она складывается?

Бурсов очень боится, что Штрейт обратит внимание на его безучастность в этом разговоре, но доктор так увлекся беседой с Огинским, что, кажется, и не замечает его присутствия. Он хотя и делает вид, что в словах советского майора нет для него ничего нового, на самом же деле многое из того, о чем говорит Огинский, слышит впервые. А когда заходит разговор о методах определения скорости детонации, примененных Огинским в его экспериментах, Штрейт вообще забывает обо всем на свете. Не слышит даже, как входит капитан Фогт.

Фогт тоже слушает майора разинув рот. И если Штрейта поражает совершенство техники экспериментов и изящество предложенной им методики измерений скорости детонации взрывчатых веществ, то капитана завораживает его ученый язык. Такие выражения, как «средняя квадратическая ошибка среднего арифметического» и «средняя квадратическая ошибка отдельного измерения», буквально гипнотизируют Фогта.

А когда Огинский начинает торопливо писать математические формулы, пестрящие греческими буквами, квадратными степенями, скобками и дробями, в знаменателях и числителях которых стоят одни лишь латинские буквы, он уже не сомневается более в высокой компетентности советского майора.

Когда после ухода пленных офицеров доктор Штрейг заявил, что русские сообщили ему сейчас о детонации взрывчатых веществ такое, чего он никак не рассчитывал от них услышать, капитан Фогт воскликнул:

– Нам чертовски повезло, доктор! И если мы с их помощью найдем средство взрывать минные поля, нас с вами ждет высокая награда. Я знаю, вы и сами экспериментировали в этой области, но, кажется, они достигли большего. Но ваш престиж от этого не пострадает. Нужно только выжать из них все, что возможно, а им мы не собираемся ставить памятники за это. В конце концов, они всего лишь военнопленные и для них всегда найдется место в Майданеке или Маутхаузене.

И он закатывается таким смехом, от которого доктору Штрейту становится не по себе. Но сама идея убрать советских офицеров куда-нибудь подальше, после того как детонация минных полей артобстрелом будет осуществлена, ему явно нравится.

– Это сейчас чрезвычайно важно, – продолжает капитан Фогт. – Вы знаете, доктор, какие потери понесли наши танки на русских минных полях под Белгородом? Мне сообщил мой родственник, оберштурмбанфюрер, только что вернувшийся из района этих боев, что наша девятнадцатая танковая дивизия потеряла в полосе обороны одной только русской стрелковой дивизии свыше ста танков, в том числе семь «тигров». Там погибло около тысячи наших солдат и офицеров, а командир этой дивизии генерал Шмидт застрелился.

– Да, я тоже слышал кое-что, – сочувственно кивает головой доктор Штрейт. – Русские всегда были сильны в инженерном обеспечении своей обороны и вообще в военно-инженерном деле. Не случайно же сам фюрер распорядился любым путем привлечь на нашу сторону пленного русского генерала Карбышева.

– Ничего у них из этого не получилось, однако, – не без злорадства замечает Фогт. – Надеюсь, мы с вами, доктор, добьемся большего успеха, хотя у нас всего лишь скромный кандидат наук и дивизионный инженер.

По дороге в лагерь Бурсов с Огинским тоже обмениваются впечатлениями от встречи с доктором Штрейтом.

– В том, что доктор остался доволен вами, у меня нет никаких сомнений, – замечает подполковник. – Вы действительно сообщили ему что-нибудь новое? Я ведь практик и не очень силен в теории.

– Все, что я сообщил ему, – результат моих экспериментов, опубликованный в нашей открытой печати перед самой войной. Но, видимо. Штрейт не читал журнал, в котором была напечатана моя статья.

– Будем, значит, считать, что в чем-то мы его убедили, – заключает подполковник Бурсов. – Во всяком случае, у него нет теперь никаких сомнений, что в вопросе детонации взрывчатых веществ мы осведомлённее его. Ну, а что же дальше? Нам ведь неизвестно, как вызвать детонацию минного поля. Да если бы и известно было, разве мы открыли бы немцам этот секрет?

– Я вижу дальнейшую нашу задачу лишь в том, чтобы выиграть время. Тянуть с этим экспериментом до тех пор, пока не придумаем достаточно надежный способ побега. Хотя, откровенно говоря, – тяжело вздыхает Огинский, – даже не представляю себе, каким образом удастся нам вырваться отсюда.

– Я этого тоже пока не знаю, – признается Бурсов. – Для этого надо получше разобраться в обстановке. В этом нам помогут майор Нефедов и лейтенант Азаров. А сейчас тревожит меня другое – Сердюк. Этот мерзавец может сообщить им, что эксперимент с обстрелом минного поля нам не удался.

– А вы думаете, что он мерзавец? – спрашивает сопровождающий их Азаров.

– Ну, может быть, и не мерзавец в буквальном смысле, но явный трус. А трус и предатель в данной ситуации почти одно и то же.

– А я все-таки думаю, что он…

– Не будем благодушествовать, Евгений Александрович! – раздраженно перебил Огинского Бурсов. – Давайте лучше исходить из худшего.

– Ну хорошо. Может быть, вы и правы, – соглашается Огинский. – Но и в этом случае я не вижу ничего угрожающего нам. Да, мы проделали в нашей армии один эксперимент – обстреляли минное поле огнем дивизионной артиллерии. Но это пока не увенчалось успехом, и мы задумали серию новых экспериментов, которые не успели осуществить.

– А какие же новые эксперименты можно им предложить? Завтра они, конечно, потребуют начать их.

– Начнем снова с обстрела. Но на этот раз будем экспериментировать не столько с противотанковыми, сколько с минометными и артиллерийскими снарядами. Будем делать вид, что ищем такой состав бризантного взрывчатого вещества в снарядах, который будет в состоянии вызвать детонацию минных полей.

В МИННЫХ МАСТЕРСКИХ

После обеда лейтенант Азаров привел Бурсова и Огинского в мастерские по производству самодельных мин, рекомендованных наставлениями немецкой армии. Мастерские находятся за пределами лагеря, и Азаров повел их через центральные ворота.

– И много делаете вы этих мин? – спросил Бурсов у лейтенанта, когда они оказались достаточно далеко от эсэсовской охраны.

– Теперь много. И потому догадываемся, что немецкая армия все чаще переходит к обороне. Фабричных мин ей явно не хватает.

– А самодельные мины каких же типов?

– Так называемые «дощатые» из стандартных зарядов с взрывателями нажимного действия. Потом еще «аппарельные», тоже из дерева и с такими же взрывателями. В последнее время стали делать мины и из артиллерийских снарядов. А вчера приступили к производству мин даже из ручных гранат. Специальным наставлением рекомендуется помещать их в гильзы от стопятидесятимиллиметровых снарядов. Поверх гранат насыпаются еще куски металла, гвозди и гайки…

– Помогаете, значит, калечить своего же брата?

– Но ведь и вы собираетесь…

– Да, мы собираемся! – резко перебивает его подполковник. – Но только еще собираемся, а у вас уже целое производство.

Азаров угрюмо молчит, потом замечает чуть слышно:

– Если только Фогт узнает, какое это на самом деле производство…

– Ну ладно, – снова перебивает его Бурсов. – Об этом-то как раз и не следует болтать, какие бы обидные слова ни пришлось услышать.

– Слушаюсь, товарищ подполковник! – сразу повеселев, бодро восклицает Азаров.

Некоторое время они идут молча, внимательно всматриваясь в окружающую местность.

– Вот веду я вас за пределами лагеря без всякой охраны, – нарушает молчание Азаров, – и вы, наверно, думаете: «И чего эти трусы не разбегаются? Вроде никаких препятствий вокруг». Но ведь тут сплошь все минировано, и не нами, а немецкими саперами. К тому же смотрите, какая тут равнина – все как на ладони. Далеко не убежишь даже ночью – прожекторами все тут просвечивается но хуже, чем днем.

– А пробовал кто-нибудь?

– Нет, не пробовали.

– Не нашлось разве смелых людей?

– Найти-то нашлись, да эсэсовцы их опередили. Выведали каким-то образом о готовящемся побеге и вывели сразу половину лагеря за проволоку, не разбираясь, собирался кто-нибудь из них бежать или и не думал даже. Выстроили их перед минными полями, а сзади автоматчиков поставили. Всех остальных подогнали к проволоке с другой стороны и приказали смотреть. Капитан Фогт, а вернее, гауптштурмфюрер Фогт специальную речь произнес:

«Мне стало известно, что вы… нет, не все, а только пять человек, хотели совершайт побегство. Я вас не виню за это. Каждый патриот своя родина всегда должен думайт о побегстве из плена. Но думайт надо корошо. А не… как это у вас говорится?… не с кандачка. Правильно я говорю? Так вот, чтобы потом быть умнее и не делайт больше глупства, вы все сейчас совершайт бегство через этот минный поле. Кто не побежит, тот получайт пуля в свой спина».

Потом Фогт повернулся к автоматчикам и скомандовал: «Ахтунг!» А пленным добавил: «Вам будет это короший наука. Но если кто-нибудь из вас будет такой счастливчик, который перебежит через весь минный поле, клянусь словом официра, он будет получайт свобода. Вы все знайт случай с лейтенант Азаров. Я должен был его повесить за разбитый морда мой фельдфебель. Но он перебежал минный поле и не подорвался. Вы все знайт, какой почесть он теперь имейт. Я обещайт всем, кто перебежит на тот сторона, жизнь и свобода».

Затем гауптштурмфюрер Фогт театральным жестом подал команду «Вперед!», – глухим голосом продолжает свой рассказ Азаров. – И все побежали, потому что не сомневались, что эсэсовцы, не задумываясь, разрядят в них свои автоматы. И все погибли. Тех, которые не подорвались насмерть на минах, потом добили эсэсовцы. А мы стояли по другую сторону проволочного забора со сжатыми кулаками и стиснутыми от бессильной ярости зубами.

«Вот и всё, – сказал нам очень довольный преподанным уроком гауптштурмфюрер Фогт. – Теперь вы понимайт, что такое есть глупство?»

– И вы поняли? – сердито спрашивает Бурсов.

– Да, мы поняли, что любая попытка смельчаков-одиночек не будет лучшей. Для такого дела нужна серьезная организация, а у нас ее не было.

– Не было? – переспрашивает подполковник.

– Да, не было, – спокойно повторяет Азаров, но Бурсову кажется, что он не случайно употребляет глагол «быть» в прошедшем времени.

Мастерские по производству самодельных мин находятся в одноэтажном деревянном строении барачного типа. В них три отделения: столярное, монтажное и зарядное. Ожидая прихода доктора Штрейта, Бурсов и Огинский внимательно осматривают зарядный цех. На его стеллажах видят они не только советские мины, но и почти все системы немецких.

– Настоящий музей, – усмехнулся Бурсов. – Непонятно только, зачем им все это?

Но тут появляется доктор Штрейт и поясняет:

– Мы собрали здесь всю ныне существующую минную технику, чтобы попытаться создать новую, универсальную мину. Такую, которая воплотила бы в себе все достоинства представленных тут образцов. Это заветная мечта капитана Фогта. Над подобной идеей работает, конечно, военно-инженерное ведомство нашей армии, но капитан Фогт хочет внести в это свой вклад и подарить нашим инженерным войскам мину, идеальную во всех отношениях. Кое-что мы уже придумали. Сейчас мы работаем над проблемой наиболее надежного взрывателя. У нас тут множество образцов замыкателей, воспламенителей и взрывателей. Вот, посмотрите, пожалуйста.

И он подводит их к полкам, уставленным замысловатыми цилиндриками с разнокалиберными сережками колечек на предохранительных чеках. Тут тоже техника почти всех армий, особенно разнообразны конструкции взрывателей.

Заметив, какие огоньки вспыхнули в глазах Бурсова при виде всех этих систем, майор Огинский сразу же соображает, как важно было бы подполковнику получить доступ к этим взрывателям.

– Подполковник Бурсов, – произносит он, – большой специалист по части взрывателей.