Текст книги "Комбат"
Автор книги: Николай Серов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
– Вы напрасно торжествуете, и вам не до боя. Положение ваше хуже бы надо, да некуда. У нас хоть еды вдоволь, а ваши разведчики, как вели меня, так один начал отставать, и командир спросил его: «Ты что, Петров?» «Пожевать бы, – отвечает, – старшина, и опять жить можно». Вот ваше положение. Да вот поглядите еще, если забыли, каковы ваши солдаты, – показал полковник на спавших разведчиков.
– Я ничего не забыл, – отрезал Тарасов. – Я знаю, что у нас и что нам важней всего теперь. Для этого вы и были мне нужны. Ночь теперь наша. Отдохнем, выспимся, а там еще поглядим, кто на что способен! Сил у нас еще хватит. Вы, наверное, слышали, как у нас говорят, – не хлебом единым сыт человек. Вы очень упираете на чувство долга – так, наверное, можете понять, что чувство исполненного долга крепит силы человека сильнее, чем все другое на свете.
Теперь он хотел узнать самое важное, и весь напрягся, стараясь ничем не выдать своего состояния.
– А свой долг мы выполнили. Ваше наступление сорвано, и мы, согласитесь, сыграли в этом не последнюю роль. Вот так, господин полковник. – Тарасов нашел в себе силы произнести это спокойно. Так спокойно, словно говорил просто для подтверждения мысли о том, что хорошее душевное состояние человека дает больше сил, чем сытость.
Все напряженно замерли, все пристально вглядывались в лицо пленного, все хотели знать, подтвердится ли то, что заявил их командир.
Полковник молчал. Но главное было в том, что выразит его лицо после слов комбата. Ни усмешки, ни удивления лицо пленного не выражало, и все поняли – наступление врага действительно сорвано. И еще больше уверились в этом, когда в ответ на общую радость, выплеснувшуюся и во взглядах, и в движениях, и в общем оживлении, полковник стал удивленно глядеть те на одного, то на другого из находившихся в подвале людей. Он явно не догадывался, что у батальона не было связи с полком, и думал, что комбат так уверенно говорил о провале их наступления оттого, что точно знал это. Теперь и мы знали то, что знать было важнее всего, – наши стоят твердо!
18
Комбат приказал отходить к поселку, не вызывая подозрений врага. Но измученные люди шли, как шлось, – им было не до осторожности и маскировки, а только бы дотащиться до места, где можно ткнуться и уснуть. Батальон можно было взять голыми руками, и Тарасов, зная это, не находил себе места. Он то брался за смолкавшие один за одним телефоны, то выбегал на улицу послушать, не вспыхнет ли где стрельба, то садился к столу и сидел, не видя перед собой ничего.
Но все обошлось. Убедившись, что враг обессилен на сегодня, Тарасов успокоился. Надо было связаться со своими непременно. Теперь он предполагал, что они где-то не так далеко и можно послать на связь людей. Попросил позвать капитана-танкиста.
Капитан, в сверкавшем блестками шлемофоне, сдернул с рук перчатки и, бросив их на стол, сказал:
– Все, комбат, прилипли.
– И так здорово помогли, спасибо.
– Два БК с собой приволокли, почти все израсходовали.
– А надо бы пробиться к своим, знаешь, они не так и далеко.
– Знаю. Слышал уже.
– Может, наскребешь на одну машину?
– Попробуем.
Капитан ушел, а Тарасов сел готовить донесение. Он как раз успел дописать, когда капитан вернулся с молоденьким лейтенантом. Это был командир того самого танка, который спас комбата от явной гибели в бою у поселка вчера утром.
– Знаешь, зачем позвал?
– Знаю.
– Я вот тут изложил все, прочитай, запомни на всякий случай. Врагу эта бумага не должна попасть ни в коем случае.
– Да что уж я… – обиделся лейтенант.
– Извини… – смутился Тарасов.
Лейтенант пристально, с знакомою комбату грустью, поглядел на капитана, потом на него и, козырнув, спросил:
– Разрешите идти?
– Ну что же, до свиданья, – проговорил Тарасов, протягивая ему руку.
Такие вот «до свиданья» сколько раз оборачивались прощаньем навсегда, и они понимали это слово, как прощанье на всякий случай… Молча пожали друг другу руки, и танкисты вышли.
Тарасов подумал и почувствовал, как быстро льнет сердце к тем, кто, может быть, и был с тобою в бою минуту всего, но эта минута решила твою участь.
В подвал вошла Полечка – военфельдшер батальона. Полечка была русоволосая, молоденькая, румяная девушка, с такими жизнерадостными, озорными и в то же время наивно-доверчивыми голубыми глазами, что, глядя на нее, невольно хотелось улыбнуться. На бесчисленных ухажеров она поглядывала то усмешливо, то сожалеюще, то осуждающе, и все поняли, что в вопросах любви она человек серьезный. Она была единственным в батальоне человеком из того милого домашнего мира, по которому тосковали все. Одна среди мужчин. Ее баловали, и она пользовалась такими правами и привилегиями, не предусмотренными никакими уставами, положениями и званиями, какими не пользовался в батальоне никто.
Сейчас Полечка осунулась, лицо было измято усталостью и отчаянием.
– Я не могу больше, что хотите делайте… не могу… – глуша рыдания, заговорила она. – Они умирают, а у меня бинтов нет, ваты нет, иоду и того нет, ничего нет… Я не могу больше…
– Слушайте, военфельдшер, – недовольно заговорил Тарасов, – для чего вы здесь? Для того, чтобы лечить раненых, или для того, чтобы устраивать истерики? Ничего нет? Это с вас надо спросить, почему нет.
– Все кончилось… Их ведь вон сколько… Я не могу больше, не могу… – прижав к груди руки, простонала она и бросилась вон.
Нервы Тарасова были взвинчены до предела, и он, глядя ей вслед, подумал только: «Лекарь мне называется! Поди-ка, раненым с ней еще тошней. Надо сходить к ним непременно, теперь время есть».
Прямо в дверях Полечка столкнулась с комиссаром.
– Ну что ты, что с тобой? – и удивленно, и обеспокоенно, и ласково проговорил комиссар, загородив ей дорогу. – Ну успокойся, успокойся, ну что ты?..
– Да-а-а, а чего он… – обернув к Тарасову точно вымаканное в слезах лицо, смогла наконец выговорить Полечка. И эти слова, произнесенные прямо-таки с девчоночьим горючим горем, и устыдили, и тронули Тарасова.
– Не могу терпеть нытья, – проговорил Тарасов, объясняя комиссару, что случилось.
– Но она девчонка еще, – возразил комиссар. Тарасов, от неловкости перед комиссаром, отвернулся туда, где висели шуба и шапка. Одеваясь, проговорил:
– Младший лейтенант…
Полечка вздрогнула и, оторвав от шинели комиссара заплаканное лицо, выпрямилась перед ним.
– Танкисты идут к нашим, передайте им, чтобы медикаментов обязательно привезли. Напомните им еще об этом. Вы знаете, что особенно нужно, объясните.
Она с минуту, наверное, смотрела на него все в том же состоянии женской обиды и горя, и только тогда, видно, поняв, что ей говорят и что значит сказанное, обрадованно бросилась вон, чисто по-женски не думая, что у командира нужно спросить разрешения.
– Схожу погляжу, как люди.
– Сходи.
Окна в тех домах, что не сгорели и не были сильно разбиты, заколотили досками, затыкали тряпьем. В домах поубрали мусор и топили печи. Правда, было дымновато: боясь искрами из труб выдать себя, дали выход дыму на чердаки. Отдых налаживался, и кое-где в печки ставились котелки с водой «для сугреву», как говорили бойцы. Но это была забота дневальных – все остальные спали, приткнувшись где попало и как попало на этом холодном полу.
Тарасов глядел на своих скрючившихся, в порванной одежде, с поцарапанными лицами, многих в бинтах, грязных бойцов и думал: «Золотые вы мои ребята…». Он оглядывал каждого и, заметив, что кто-то спит неловко, то поправлял руку, то, приподняв осторожно голову, подсовывал что-нибудь под нее, а то поворачивал все тело, чтобы было удобней лежать. Дневальные вскакивали, когда он входил, и садились снова, потому что он махал им рукой: «Сиди, сиди!» Смущенные тем, что были невнимательны к товарищам, вставали опять, подходили и виновато говорили:
– Разрешите, я сам сделаю…
– Ничего, ничего. Тоже ведь досталось, отдыхай.
Потом он пошел к раненым.
Просторный подвал двухэтажного деревянного дома, занятый под лазарет, был заполнен ранеными. Здесь не было, как говорят, «ходячих». Все, кто мог держаться на ногах, не уходили из своих рот. Рядами лежали беспомощные люди – на шинелях, на досках, на фанере – на всем, чем удалось прикрыть земляной пол.
По проходам, меж этих сплошных рядов неподвижных людей, вяло двигались измученные санитары, чтобы подать воду, положить удобнее кого-нибудь или бросить дров в железные, красные от огня бочки, оборудованные вместо печек. Скупо светили две лампы под бревенчатым накатом подвала.
Кто-то бормотал в бреду: «Мама, мамочка…», кто-то шептал: «Я ведь не вру, ей-богу люблю тебя… ей-богу…», кто-то кричал с тяжелою бредовою настойчивостью: «Гляди! Гляди… твою!.. Справа обходят! Гляди!» Кто-то жутко, именно своей веселостью в этой обстановке, смеялся в беспамятстве.
Никто не обратил внимания на комбата. Измученные своею болью, люди казались безразличными ко всему. Даже санитары, занятые своим делом, не поглядели, кто вошел.
Одна Полечка, бинтовавшая лентами, настриженными из белья, окончив перевязку, взглянула устало, думая, наверное, что еще кого-то принесли и опять надо бинтовать. Но, увидев комбата, поднялась и сказала:
– Ну вот, поглядите, как у нас…
Она бодрилась и полагала, что этим бодрит других. Фактически же все было не так, как она думала. И комбат тотчас понял это. Люди крепились не только потому, что она своим словом или помощью делала это, а потому, что она находилась тут, с ними. Просто оттого, что она была такой вот беспомощной, юной и терпеливой. Молодым бойцам было не к лицу показывать перед нею свою боль стонами и капризами, им хотелось, чтобы она видела в них настоящих мужчин. Пожилые же, видя, как ей тяжело, жалели ее просто по-отцовски и ободряли, стараясь показать, что они довольны всем, что она делает, и что им хорошо и тревожиться нечего. Тарасов понял все это.
Полечка пошла к одному из бойцов и по пути остановилась укрыть еще одного, потом другого. Первый пожилой боец улыбнулся, и, подавляя, видать, тяжкую боль, проговорил ласково:
– Спасибо, доченька…
Второй же, молодой, запротестовал:
– Не надо, я сам…
По доброму теплому взгляду комбата Полечка уже чувствовала, что он вовсе не такой сухарь и злюка, как она считала прежде, и в ней шевельнулось к нему то же чувство женской озабоченной ласковости, которое было у нее к раненым. Она знала теперь, что ему тяжело, может быть, больше.
– Да вы не беспокойтесь… – виновато и как бы извиняясь проговорила она. – Теперь и перевязывать есть чем, а как танкисты вернутся, все будет хорошо.
Он оценил это ее душевное движение и взглядом поблагодарил ее.
В подвале между тем стало тише. Раненые пришикнули друг на друга, приглохли стоны, и Тарасов видел уже на себе десятки глаз. Обросшие щетиной лица, суровые, решительные, обращенные к нему с молчаливым вопросом: «Ну, а что же будет с нами дальше?» – требовали ответа. Но на этот вопрос он и сам себе ответить не мог и молчал. Один из раненых – немолодой и, по измученному лицу видно было, страдавший со вчерашнего дня, с перерывами, с трудом, почти шепотом заговорил:
– Я… мне… лучше… коли што… Не оставляй этим супостатам… Сожгите лучше…
Тарасов сам предпочел бы любую смерть плену, но то, что думали – он может забыть их и бросить, «коли што», как сказал раненый, было для него невыносимым оскорблением, и, не обращая внимания на то, что говорил это измученный болью человек, которому многое можно и простить, он гневно крикнул:
– Ты что, подлей всех меня считаешь, если думаешь, что я вас брошу, а?
Он крикнул и осекся, подумав: «Да что это со мной, на кого кричу? До чего же я издергался…».
Именно этот гневный крик его и успокоил людей, показав, что командир их сделает все возможное и невозможное, чтобы спасти всех.
Другой раненый, обросший черной щетиной, выглядевший особенно мрачно, грубо-басовитым голосом сказал:
– Винтовки прикажь выдать, комбат, если что, так и сами за себя постоять сумеем. Мы тут поразмыслили. Так что прикажь.
Тарасов хотел успокоить их, но раненый проговорил:
– Не надо, комбат. Непошто. Непошто говорить.
От волнения комбат почувствовал на глазах слезы и отвернулся от раненых к Полечке. Она тоже разволновалась, и поэтому его состояние сделалось понятным и чем-то близким ей.
– Почему оружие отобрали? – спросил он.
– Так они в бреду хватаются, боязно, не стрельнули бы тут.
– В руки не давать, но чтобы в любую минуту под рукой. Понятно?
– Есть! – впервые, наверное, с удовольствием ответила ему по-уставному Полечка.
19
Положение раненых было таково, что если по-настоящему не помочь им, многие не выживут. Это глубоко волновало комбата, и, выйдя из лазарета, он думал только об этом. Что-то надо было предпринимать. Но что?
«А если отправить тяжелораненых с танкистами?.. Нет-нет! Это невозможно! Это же преступление. Фашисты их просто перебьют. Они не щадят ничего и никого. Это он хорошо знал и удивился даже, как такая мысль могла прийти в голову. Отправить людей на явную гибель! А если попробовать договориться?.. Тьфу ты! Да что это меня прет на явные нелепицы!» – рассердился он вконец. Но ведь и оставить их в таком положении равносильно смерти.
Он обернулся, позвал:
– Миша!..
– Слушаю, товарищ старший лейтенант! – тотчас шагнул к нему шедший чуть в сторонке, чтобы ничем не тревожить раздумье комбата, ординарец.
– Танкисты еще не ушли?
– Не слышно было, чтоб заводили.
– Срочно к ним и скажи, чтоб задержались. Если ушли, пусть их вернут по радио или как угодно, но постараются вернуть. Капитана попроси ко мне.
– Есть!
Ординарец нырнул в темноту.
Проваливаясь в снег, Тарасов побежал к штабному подвалу. По дороге заскочил к дому разведчиков. Разведчики, кроме тех, что ходили с Абрамовым, в бою сегодня не участвовали. Тарасов берег их силы на крайний случай. Все спали, один дежурный, молодой разведчик, был начеку. Выражение его лица сразу обратило на себя внимание комбата. Это был коренастый, крутолобый, широколицый, крепкий парень. Полные губы и курносый нос его, спокойное выражение глаз, посадка головы на крепкой шее как-то сразу показывали, что у этого человека уравновешенный и добрый характер. Теперь же парня было не узнать. Непримиримой озлобленностью сверкали его глаза, поджатые губы и нахмуренные сурово брови подчеркивали состояние гнева. Отмахнувшись от доклада, к которому приготовился разведчик, Тарасов встревоженно спросил:
– Что с тобой?
– Да что в самом деле, товарищ старший лейтенант, карауль тут падаль всякую! Не отойди даже дров в печурку принести. Из-за какой-то сволочи торчи тут. Они с нами не больно чикаются. Это мы всегда больно добренькие.
Тарасов понимал, чем вызван этот гнев, осуждать его было нельзя да и бесполезно.
Полковник сидел в углу подвала, откинувшись на заплесневелые бревна. Глаза его лихорадочно блестели – он был бледен.
«Вот когда тебя за живое-то взяли, – глядя на него, подумал Тарасов. – Да уж любого, поди, изморозь возьмет под таким караулом. Пожалуй, Сибрин и хлопнул бы его, не приди я еще маленько. Разрядил бы автомат, а потом сказал – пленный хотел удрать или кинулся на него. Поди там разберись потом. Да и что толку разбираться? Все одно он бы виноватым себя не признал. Понял это, господин полковник, понял. Да и как тут не понять? Поди-ка, небо все это время казалось с овчинку. Может, теперь, господин полковник, поймешь, как разговаривать надо. Поглядим вот».
– Прошу вас следовать за мной, господин полковник, – проговорил Тарасов и шагнул к лазу.
Разведчик знал свое дело, пошел сзади пленного с автоматом наготове.
В штабном подвале комиссар, сидя за столом, тер глаза, борясь с одолевавшим его сном. Голова его была чуть наклонена. Услышав, что кто-то вошел, комиссар резко тряхнул головой и вопросительно посмотрел сначала на комбата, потом на пленного. Вид пленного, видно удивил его, и он снова поглядел на комбата.
– Ничего особенного, Степан Ильич, – чуть усмехнувшись, пояснил Тарасов, – просто сегодняшний день для господина полковника был труден. Утомился господин полковник, испереживался. Сибрин, выведи-ка господина полковника поосвежиться немного.
Когда пленного вывели, Тарасов рассказал комиссару, на что решился.
Прошлой ночью срубили из бревен тракторные сани для того, чтобы увезти с захваченных батарей в глубь обороны батальона запасы снарядов. На этих санях снаряды доставлялись к позициям. Сани были большими, с высокими бортами, на них можно было поместить человек двадцать пять раненых. Если бы с помощью пленного полковника удалось договориться о пропуске танка с санями к нашим, то жизнь многих людей была бы спасена.
– Да-а-а, – выслушав его, покачал головой комиссар и, встав, задумчиво прошелся по подвалу.
И в тоне его, и во взгляде, каким он посмотрел, говоря это – да-а-а, Тарасову услышалось и увиделось невысказанное: и как ты только мог додуматься до такого!
– Ты уже распорядился? – спросил комиссар, останавливаясь напротив его.
– Да.
– Ну что ж, давай попробуем.
Он сказал это так, что трудно было угадать, что скрывалось за этими словами. Это могло значить: уж раз все решено, не врозь же нам быть теперь. Или другое: попробуем, и ты поймешь, что это пустая затея. Тарасову показалось обидным, что комиссар мог ведь думать: ты еще, видно, не вполне уяснил, с кем мы воюем, ну что ж, лишний раз убедитесь в этом.
Чтобы не оставалось недомолвок, Тарасов спросил:
– Что попробуем?
– Да уж, конечно, не дураком тебя выставлять в случае неудачи, – поняв его, обиделся комиссар, – ты что же думаешь, я не знаю, что упрекателей всегда хватает, а дело делать надо?
Привели пленного.
– Разъясни, Степан Ильич, господину полковнику, о чем мы с ним хотим говорить, – попросил Тарасов.
– Хорошо.
Когда они ушли, Тарасов стал ходить по подвалу, обдумывая предстоящий разговор. Вошел капитан-танкист и Миша.
– Успел? Молодец! – похвалил Тарасов ординарца.
Тарасов объяснил капитану, что было задумано.
– Конечно, ваше дело, но… – капитан пожал плечами.
Иного Тарасов и не ожидал, поэтому заранее был готов объяснить, почему решился на такой шаг. Капитан выслушал и ответил:
– Сани в порядке, все подготовим.
Так он и ушел, не веря в задуманное.
Пока не вернулся комиссар с пленным, Тарасов хотел посоветоваться еще с Каролайненом, послал за ним.
– А я только собирался к вам, – войдя, сказал Каролайнен. То, что он не доложил о прибытии по уставу, как это было всегда, подсказывало Тарасову, что у Каролайнена случилось что-то очень важное, необычное.
– Да-да, дело, на мой взгляд, очень серьезное, – отвечая на вопросительный взгляд комбата, сказал Каролайнен.
– Сходи-ка, Миша, к разведчикам да попроси ко мне двоих, – распорядился Тарасов.
– Есть привести двух разведчиков! – козырнул Миша, и по глазам его комбат увидел, что ординарец понял – ему надо остаться вдвоем с Каролайненом.
– Вот отрывок из письма полковника. В документах нашел, – когда ординарец вышел, подал Тарасову исписанный листок Каролайнен.
«…Вы спрашиваете, как я живу, – прочитал Тарасов, – теперь я имею возможность, не скрывая, сказать вам об этом. Это письмо передаст вам мой адъютант, ему я верю и уже выхлопотал поездку домой. Я здоров, сыт и в относительной безопасности. Так что волноваться за меня не надо – все будет хорошо, и мы непременно будем вновь вместе. Но чем дольше идет война, тем чаще сомнения овладевают мной – то ли мы делаем, что следует делать? Вчера я случайно наткнулся на похороны наших убитых и услыхал, как один из хоронивших, пожилой солдат, с горечью сказал: „Зачем это все?“ Я постарался, чтобы меня не заметили, и ушел. То, о чем невольно думается мне, значит, приходит в голову и другим, и я уже не могу осуждать этого».
– Вот оно что! – дочитав, воскликнул комбат. – Начало брать за живое!
– Нет, ведь вы понимаете, что это значит! – радостно сверкая глазами, без обычной стройности речи, возбужденно заговорил Каролайнен. – Нет, ведь это же что значит! Это ведь… Для меня это праздник. Вы понимаете?
– Еще бы!
– Нет, ведь если такие, как господин полковник, начинают думать по-другому, это же!.. – от охвативших его чувств он не мог больше говорить, но и быть спокойным не мог и быстро заходил по подвалу. Когда Каролайнен поуспокоился, Тарасов рассказал ему о задуманном деле.
– И вы решились, еще не зная этого письма полковника? – удивленно спросил Каролайнен.
– Как видишь, хотел только посоветоваться с тобой, как это лучше сделать.
– Спасибо… Да-да, спасибо… Я думаю… Нет. Я верю… Надо попробовать…
В подвал вошел Миша, а за ним разведчики.
Вскоре вошел комиссар, потом пленный и за ним разведчик с автоматом. Тарасов изучающе посмотрел на полковника. Губы пленного были плотно сжаты, серые глаза задумчиво-суровы.
«Проняло, кажется», – облегченно подумал Тарасов.
– Не совсем гладко все вышло, – пояснил комиссар. – Сенин не разобрался, в чем дело, крикнул: – «Финны!» К оружию пополз. Насилушку угомонили…
– Я думаю, господин полковник поймет их? – не извиняясь, но и без той мстительности, которая при прошлом разговоре непременно бы вырвалась у него, спросил Тарасов пленного.
– Я понимаю, – без зла в голосе ответил пленный. Что бы там ни было, но это уже была покладистость, и комбат втайне обрадовался.
– Садитесь, господин полковник, – движением руки пригласил он.
– Ничего, постою.
Чуткость комбата была обострена до предела, и он тотчас понял, что за этой холодностью ответа крылось. Полковник не хотел принимать добра от него, думая, что за этим скрывается желание размягчить его, а потом все-таки добиться того, что не удалось при первом допросе.
– Я не собираюсь допрашивать вас снова, господин полковник, – откровенно сказал он. – Дело совсем в другом.
Полковник удивленно посмотрел на всех и сел к столу. Сел и Тарасов с комиссаром.
– Кривить душой, господин полковник, сейчас нельзя. Это первое мое условие разговора, – спокойно, не быстро произнося слова, начал Тарасов, глядя в лицо пленному.
Полковник не отвел взгляда. Слушал и смотрел внимательно.
– Вы видели, в каком положении наши раненые? У нас нет медикаментов, и не трудно понять, чем это раненым грозит. Не так ли?
– Это я видел и понял.
– Мы хотим, чтобы вы, господин полковник, обратились к своим и сказали им, чтобы они пропустили наших раненых за линию фронта. У нас есть один танк с горючим и сани для двадцати пяти человек. Подумайте также, что если будете упорствовать, я просто не смогу гарантировать вашу безопасность. Каждого за руку не удержишь. Можно только своими делами расположить к себе людей. – Последние фразы были произнесены решительно и твердо.
Пленный откинулся на стуле и замер. Он не говорил «нет», но он не говорил и «да». По лицу его, замкнувшемуся вновь, трудно было понять, что он думает. Боясь получить отказ, комиссар не выдержал и сказал:
– Господин полковник, давайте считать это переговорами вашего и нашего народов.
Полковник быстро посмотрел на комиссара и спросил:
– Если я вас правильно понял, вы, не веря мне, верите в честь и гуманность моего народа? Это ваша последняя надежда сейчас. Так я понял?
– Да, так, – подтвердил комиссар.
– Я не могу переварить все это сразу, – проговорил полковник и пошевелил руками, показывая, какая у него сумятица в голове.
– Подумайте, господин полковник, – уже радуясь, что хоть этого удалось добиться, проговорил Тарасов и посмотрел на комиссара. Комиссар взглядом ободрил его: хорошо, Коля, хорошо!
Полковник прикрыл глаза и долго молчал. Тарасов не выдержал, заходил по подвалу.
– Ваши гарантии? – наконец проговорил полковник, оставаясь в той же позе, только чуть-чуть приоткрыл глаза.
– Как? – враз остановившись и повернувшись к пленному, изумился Тарасов. – Речь идет о жизни моих товарищей и, как я уже сказал, вашей. А вы с нас же требуете гарантий? Чем вы можете гарантировать жизнь наших людей?
– Успокойся, Коля, – вмешался комиссар. – Господин полковник, очевидно, еще не вполне поверил нам н думает, что мы собираемся воспользоваться пропуском раненых еще для каких-то целей. А может, ему кажется, что все это и затевается с целью организовать прорыв, вылазку или еще что-то в этом роде? Вы боитесь этого, господин полковник?
– Да, – ответил полковник.
– Но мы не вы, черт вас возьми! – оскорбленный невероятной чудовищностью такого подозрения, закричал Тарасов. – Мы не ходим в атаки за спинами женщин и детей, не стреляем в раненых, не торгуем чужими жизнями, не…
– Коля, Коля! – быстро встав и подойдя к нему, перебил комиссар и, положив на плечо руку, попросил:
– Успокойся.
Тарасов понял, что накалять вновь отношения было нельзя, и замолчал.
– Вы должны понять и это, – сев снова, обратился комиссар к пленному. – К вам лично такие претензии, может, напрасны, но вы воюете вместе с фашистами, а они это делают. От этого никуда не уйдешь. Какие ваши условия, господин полковник?
– В танке должен быть один водитель, я сам проверю, что на санях действительно раненые, и мне должна быть представлена возможность проводить сани до линии вашей обороны, чтобы я мог предупредить своих, если вы пойдете на обман.
Со здоровенной кучей снега на шапке в подвал вошел Перепелкин. Сам он, видать, отряхнулся, а о шапке забыл. Увидя, что все повернулись к нему, Перепелкин доложил:
– Место для переговоров выбрано, товарищ старший лейтенант.
– Хорошо. Подожди.
– Есть!
Полковник пристально, изучающе поглядывал то на Перепелкина, то на комбата, то на комиссара. Потом удивленно спросил:
– Так вы заранее были уверены, что я соглашусь?
– Не-ет! Мы сначала колебались. Риск для нас может обернуться таким горем, что прощения себе не будет. Но нам показалось, что вы сами уж кое о чем начали думать, кое в чем сомневаться, кое-что трезво оценивать.
– Вы действительно откровенны, – сказал он. – В таком случае я согласен. Но что я должен сказать?
– Вы будете обращаться к своим, и вам лучше знать, как это сделать.
Собрались быстро, но оказалось, что куда-то пропал Миша. Комбат разозлился и хотел уж идти без него, хотя каждый человек был дорог (наши отошли, и была опасность напороться на противника, надо было иметь с собой побольше людей), как запыхавшийся ординарец влетел в подвал.
– Фу-у! Успел, – обрадованно проговорил он.
В руках у него был хотя и неуклюжий, из черной жести, но рупор.
«Ишь ты, сообразителен!» – с удовольствием подумал Тарасов.
…Впереди и по бокам двигались разведчики. Никто не попался им на пути. Перепелкин привел их на вершину сопки, пояснил:
– Там они. Близко подбирался. Кто дежурит, а кто у огня греется.
Один бок противоположной сопки был различим более ясно – в этом месте за нею жгли костры. Светлота то вспархивала выше, то приседала на лесистый склон. Костры шуровали старательно. Полковник весь вытянулся в ту сторону.
– Пора, господин полковник, – напомнил наконец Тарасов.
И то ли справляясь с волнением, то ли настраивая голос, полковник прокашлялся, поднес к губам рупор и закричал:
– Куулкаа! Куулкаа!
– Слушайте, слушайте! – тихо переводил стоящий рядом с комбатом Каролайнен.
Двое разведчиков стояли наготове сзади полковника на случай, если он обманет и вздумает передать своим о том, каково у нас положение.
Полковник немного выждал и закричал снова:
– Говорит ваш полковник. Я у русских в плену. Но я вступил с ними в соглашение только о помощи тяжелораненым русским солдатам. Меня не принуждают силой делать это, мне не навязывали того, что я должен говорить, – переводил Каролайнен. – Я поступаю так оттого, что считаю правильным. Наш народ мужественный, смелый и благородный народ. Этим своим шагом я хочу еще раз подтвердить это. Мы договорились, что за линию фронта будет переправлено двадцать пять раненых, которые нуждаются в помощи, какую им здесь оказать не могут. Если не сделать этого, они умрут. Мы должны быть гуманными, чтобы нас уважали как цивилизованную нацию. С ранеными не воюют, раненым надо оказывать помощь. Так гласит Гаагская конвенция, и я поступаю по правилам международного закона. Мы договорились, что здесь я проверяю соблюдение условий, состоящих в проверке с моей стороны, чтобы это были только раненые. Затем я подтверждаю вам это. Таким образом, опасность обмана исключается. Мы договорились еще, что раненые будут переправлены с помощью…
Вдруг гулкая пулеметная очередь раздалась с финской стороны. Пулемет бил откуда-то сбоку противоположной сопки, от ее подножья. Звук, проносясь лощиной, вырывался сюда наверх каким-то прерывистым глуховатым гулом: гу-гу-гу-гу-гу!
Это сейчас воспринималось издевательским, диким хохотом. И слышалось уже не. гу-гу-гу-гу, а хе-хе-хе-хе-хе!
Смертоносный хохот пулемета сначала парализовал всех. Окаменев, люди не двигались с места. Пули завизжали около ног.
Все кинулись в укрытия, лишь полковник стоял на месте неподвижно.
Каролайнен метнулся к нему, сбил на землю.
Пулемет бил долго, пока не кончилась лента.
– Живо назад! – скомандовал Тарасов.
Поднимаясь из снега, полковник что-то гневно крикнул.
– Чего он кричал? – когда спускались вниз, шепотом спросил Каролайнена Тарасов.
– Шюцкеры – подлецы! – ответил Каролайнен.
– Что ты говоришь? – даже остановился от удивления Тарасов.
– Я и сам удивился, но он сказал именно это, – проговорил Каролайнен.
Шли подавленные.
– Вот оно как, господин полковник! – с тяжелым вздохом заметил комиссар.
– Неправда! – видно, глубоко потрясенный происшедшим, крикнул полковник в сильном волнении. – Неправда!.. Нет, финны не таковы!
– Все, вроде бы, не таковы, – усмехнулся Тарасов, – да вот, выходит, и таковы.
– Пойдемте в другое место, – попросил полковник.
Тарасов уже разуверился и молчал.
– Пойдемте, – просяще проговорил полковник. – Вы меня привели сюда, я поведу вас в другое место. Я знаю куда. Нет! Финны не таковы! Вы должны в этом убедиться. Это уже вопрос моей чести и жизни, если хотите.
Он высказал все это с такой искренностью, что Тарасов не мог ему отказать. Снова они двинулись вдоль бывшей нашей линии обороны. Шли с особенной осторожностью. Пришли, куда вел полковник, без помех. Теперь приняли особые меры предосторожности: укрылись за валунами, за склоном сопки, за деревьями. Полковник отказался прятаться, но Тарасов твердо потребовав, чтобы он говорил из укрытия.
Полковник говорил то же самое. В любую минуту ждали в ответ пуль, но было тихо. Полковник передал все условия пропуска раненых и замолчал. Ни звука не раздалось с той стороны.
– Они совещаются, надо ждать, – подойдя к Тарасову, сказал полковник.
Ждали долго. Ни звука.
– Русские ждут ответа! – прокричал полковник в темноту.
– Ну что же, не век тут торчать, – сказал Тарасов, чувствуя, что ответа и не будет.
Обратно шли молча. Неудача угнетала, и усталость чувствовалась еще сильнее. Шли трудно, медленно. Полковника вели впереди. У самого поселка он вдруг остановился, развернулся стремительно на лыжах, разведчики едва успели вскинуть автоматы, подлетел к комбату.
