Текст книги "Комбат"
Автор книги: Николай Серов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
– Где Терещенко?
Политрук печально глядел на всех, подавленный, безразличный, губы его неудержимо подрагивали, лицо же было сухим, каменным. Они были друзьями с Терещенко.
Тарасов не думал – нет, не мог даже предположить, – что с Терещенко что-то может случиться.
– Когда? – сдавленным голосом спросил он.
– Перед тем как идти сюда… – отвечал политрук и, покачав головою, добавил еще: – Щоб у мене усе гарно було! Шоб нэ подводылы товарищей! – И улыбнулся мне… Яка ж, говорит, Степа, дуреха мене зацепила, неразумна. Тилько драть их почалы, а вона зацепила…
Снова взвизгнула дверь. Маленький, коренастый, не сгибаясь, перешагнул порог политрук четвертой роты – и тоже один.
– Ну? – уже зная, что ждать больше некого, сухими губами выдавил Тарасов.
Политрук, подойдя к столу, развернул планшетку, вынул два исписанных тетрадных листа в клеточку и, показывая их, проговорил:
– Вот… Так и не дописал матери…
С угла листки были в крови…
Комбат встал за столом, и встали все, поминая своих товарищей.
А когда сели, не сразу хватило у Тарасова сил, чтобы начать говорить.
– Я пригласил вас, товарищи, чтобы обсудить создавшееся положение и решить, как действовать дальше, – негромко глухим, прерывающимся голосом начал он. – Мы выстояли в неравном бою. Дорого нам это досталось, но выстояли…
Он помолчал, собираясь с силами, потом продолжил:
– Картина теперь такова: мы окружены, связь прервана. И как будет со связью, еще не знаю – рация разбита, радисты ранены. Тут и я виноват: в бою у поселка надо было их оставить в укрытии. Первый и третий батальоны нашего полка, видать, не продвинулись вперед, соседи слева и справа – тоже. Свою задачу мы на сегодня выполнили: поселок взят и удержан нами, большое количество войск врага задержано и в наступлении не участвовало. На телефонную связь надеяться, конечно, нечего. Остаются танковые рации. Радисты пытаются связаться, но пока безуспешно. Говорят, что мешает погода и местность. У нас много раненых. Без сомнения, враг чуть поотойдет от сегодняшней рвани, кинется на нас опять яростно. Дорога парализована и находится под нашим огнем. Одну батарею я приказал поставить для ее обстрела. Артиллеристы у нас самодеятельные, но кое-что уже могут. Вот, исходя из этого, и прошу высказаться. Твое слово, Иван Семенович, – предложил он командиру первой роты.
– Много мы места заняли, а людей у нас мало. В любом месте противник может прорваться в тыл батальона. На честном слове держимся пока. Надо отходить, сжаться плотнее. У меня половина роты осталась. Четыре сопки обороняем, но, вернее сказать, не оборона это, а так, видимость одна. Люди еле на ногах стоят. Отходить надо.
Ротные один за другим говорили то же самое.
С первого дня нахождения в батальоне Тарасов старался сделать так, чтобы на совещаниях люди свободно говорили обо всем. Это была не просто норма его бытия, а, пожалуй, в неменьшей степени познанная жизнью необходимость. Если люди стеснены чем-то, они притаят свои думы и желания. А всякое общее дело движется не только чьей-то одной волей, а и общими желаниями. Когда же эти желания неизвестны, можно ошибиться довольно крупно, хотя и будешь стремиться поступать наилучшим образом.
Но сейчас комбат был не согласен со всеми. Особенно раздражала эта вот фраза в разговорах ротных: «Противник может». Наконец он не выдержал и резко встал. Все вздрогнули и обернулись к нему.
– Да что вы в самом деле заладили: «Противник может, противник может!»? А мы что-нибудь можем или нет? Стыдно слушать! Да мы сегодня такое смогли, что фашистам, поди, и во сне не мерещилось! Хватит! Точка! – он прихлопнул рукой по столу.
Притихшие командиры смотрели на него, удивленные и обиженные, что он так просто отбросил прочь их общую точку зрения, и настороженные тем, что значило такое его отношение к ним. Ведь если советуются, то нечего сердиться на любой совет. Зачем звать к откровенности, если это не очень-то и нужно? «Ты умен, мы дураки, так нечего и спрашивать с нас. Нечего и советоваться с нами. Приказывай и все» – вот какое чувство начинало уж выражаться во взглядах командиров. Тарасов уловил его. Он понял, что теперь может нарушиться то доверие между ним и остальными командирами, которое было и должно оставаться надежною опорой спаянности командного состава батальона. И он отлично понял, что если теперь не сумеет восстановить подсеченное доверие к себе, то потом это будет сделать труднее.
Посмотрев по очереди на всех командиров, он вздохнул, улыбнулся и, снова садясь на стул, сказал:
– Устали мы сегодня все чертовски. Всё внутри так и дрожит, как струна… Но друг перед дружкой нам и погорячиться можно, а вот бойцы должны видеть, что мы в полной форме. Ну ладно, теперь о деле. Кто-нибудь из вас видывал медвежью охоту? – Все, переглянувшись, молчали. – Не видели? А я вот видел и от бывалых охотников слыхивал, что это такое. Дрыном охотник вызовет медведя из берлоги, а зверь – на задние лапы и с ревом прет на охотника. Охотник подпускает его на выстрел и стреляет. Но случается, что промажет второпях и только ранит медведя. Это, считай, гиблое дело, если нет с тобой хорошей собаки. Перезарядить ружье некогда, с рогатиной тоже не всегда изловчишься, и запевай отходную. Ну, а если есть собака, она вцепится медведю в зад, и он начнет крутиться на месте, пытаясь ее сбросить. Если собака отцепится от медведя– ей и охотнику крышка. Медведь даст собаке лапой – готова, а потом примется и за охотника. Ей нельзя отцепляться, пока охотник не уложит зверя. Перезарядит ружье, изготовится к новому выстрелу, и все кончается хорошо. Может, это и грубо, но мы с вами сейчас находимся в положении такой вот вцепившейся в самое больное место зверя собаки. Да-да! Если мы отцепимся от фашистов – и нам, и нашим там будет беда. Вперед нам надо продвигаться, чтобы встретить их на исходных позициях внезапно. Наших сил враг не знает, но по той рвани, что мы ему дали, судит, что нас больше, чем есть на самом деле. Если же мы отойдем и займем оборону – он сразу поймет, сколько нас, и сделает свои выводы из этого. Главная беда, пожалуй, будет в том, что он оставит здесь меньше войск, чем держит теперь. Остальные пойдут на наших товарищей, и кто знает, к чему это может привести.
Эта точка зрения, конечно, была и приказом. Все так и поняли сказанное, но комбат говорил так долго не потому, что не мог распорядиться коротко, по-военному, а потому, что хотел, чтобы приказ не только приняли к исполнению, но и поняли все, что иначе поступить нельзя. И все, конечно, поняли его и вновь с уважением посматривали на своего комбата. Но Тарасову хотелось услышать и слово товарищей.
– Ну что скажешь, Свинцов? – спросил он командира первой роты.
– Первая рота выполнит любой приказ командования.
– Ну это уж ты загнул, – улыбнулся Тарасов. – Любой приказ выполнить нельзя. Знаешь ведь, поди, как говорится: один дурак может задать столько вопросов, что и тысяча мудрецов не ответят. А по-нашему, это можно и так толковать: один дурак может дать такое дело, что и тысяча человек его не сделают. А вот как ты сейчас все по делу судишь?
– По уставу приказ не обсуждается, – тоже улыбнулся Свинцов. – Но раз такое дело, скажу – надо драться, а не прятаться. Я, конечно, как обдумывал наше положение, тоже подзаробел, что ли…Сидит еще в нас после всего пережитого неуверенность, что говорить. Пора и прочь отбрасывать такое. Словом, есть идти вперед, комбат!
Тарасов посмотрел на Волкова.
– Так ведь Степа сказал, лучше не скажешь, – отвечал командир штрафников.
Свинцов даже покраснел от этой похвалы. Теперь Тарасов вновь с болью ощутил, что нет Терещенко, нет Назарова… Он тяжело вздохнул и печально посмотрел на политрука второй роты. Политрук стиснул губы, потом тихо сказал:
– Так шож мы, комбат, хуже усих, шо ли?..
Да, Терещенко ответил бы именно так…
Снова скорбь охватила всех, и, разволнованный этим, Тарасов сказал:
– А что, ребята, может, все-таки послать Сережино письмо матери, а?.. Последнее ведь… Пусть не дописал, а ведь это последнее слово к матери… Угол, где кровь, оторвать надо, конечно…
– Я пошлю… – сказал политрук.
Комбат нарушил минуту молчания и тихо сказал:
– Ну что же, товарищи, давайте завтра устроим поминки так уж поминки. Чтобы всем чертям было тошно! Давайте поглядим, кому куда наступать завтра…
Трудность возникла со связью. Командир связистов сказал, что провода мало и связать роты с КП батальона нечем. В ответах старшины-связиста, в самом его виде было что-то безразлично-безнадежное. Этот человек был просто подавлен, и ему на все вроде было наплевать. Вот этого Тарасов в людях не понимал и, глядя на старшину, раздражался больше и больше. Наконец не выдержал и спросил:
– Послушай, тебе приходилось стоять на высоком берегу реки?
– А что? – не поняв насмешки, изумленный столь неожиданным вопросом, растерянно спросил старшина.
– Я просто интересуюсь.
– Приходилось.
– А камня в воду ты с такого берега ни разу не бросал?
– Ну, бросал.
– И какой он звук издает, когда упадет в воду?
– Булькает.
– Вот и ты тоже булькаешь! – не повышая голоса, но от этого не менее насмешливо заключил Тарасов под общий дружный хохот.
– Ну где же я возьму, ежели нету! – стуча себя кулаком в грудь, выкрикнул старшина.
– Неправда! – оборвал его Тарасов. – Своего нет, их провод надо найти, снять и провести, куда требуется. Они здесь не первый день стоят и не по своей воле ушли, собрав как все надо. Значит, линии связи остались где-то. Связь должна быть, старшина. От этого и дело, и жизни наши зависят. Объясни это людям, и из-под земли достанут провод.
Старшина, смущенный, поправил одежду и попросил:
– Разрешите идти?
– Иди.
Когда он вышел, Тарасов распорядился:
– Выступаем через четыре часа. Это время использовать на отдых. Что у кого еще есть сказать?
– Всем, товарищи, быть с бойцами, – посмотрев на политруков, сказал комиссар.
– Да-да, непременно! Вот ведь чуть не забыл напомнить. И вы, товарищи командиры, имейте это в виду. Поддержать людей словом, устроить ночлег получше, охрану понадежней, ну да сами знаете, что надо. О себе думать некогда, не до себя. Еще что у кого есть?
– Я в порядке сообщения, – начал Волков.
– Да брось ты это, – недовольно заметил комбат, – время ли и место ли сейчас думать, как тебя поймут? Говори прямо.
– Кочергин у меня тактику интересную применил. Располагал взвод в три цепи. Первая, что ближе к противнику, – пожиже, вторая погуще, третья, самая дальняя, еще гуще. При атаке фашистов первая встречала их огнем, две других молчали. Если фашисты не останавливались, первая цепь прекращала огонь и отходила назад. Ее прикрывала огнем вторая цепь. Потом обе цепи смыкались, и огонь усиливался. Если и это не помогало, все отходили к третьей цепи. Увеличивается дальность огневой мощи взвода, фашистам приходится идти большее расстояние под непрерывным, усиливающимся огнем. Создается впечатление, что чем дальше они продвигаются, тем с большими нашими силами имеют дело.
– Молодец, Кочергин, право, молодчина! – воскликнул Тарасов. – Ишь ведь каков! А вроде, и слова от него не дождешься. Передай ему спасибо.
14
Оттого, что все произошло так неожиданно, в спешке все предусмотреть было некогда. Теперь оказалось, что продовольствия в запасе почти нет. Много ли можно было унести на себе? Да не очень-то над этим и думали– надо было взять как можно больше патронов и гранат. В поселке продовольствия не нашли. Старшины все подсчитали и учли. Всем выдали по два сухаря и по брикету пшенного концентрата на двоих. Посытней накормили только раненых.
Новый ординарец, молодой боец был вроде и ловкий парень, но все не Никитич. Когда ротные ушли и выпало время перекусить, Тарасову показалось, что он копается слишком долго.
– Ну чего ты ходишь, как телок! – сердито прикрикнул он.
Ординарец молча снес обиду и забегал быстрее. Когда он поставил на стол кашу в котелке и кипяток в чайнике и тотчас вышел на волю, чтобы сменить стоявшего в карауле ординарца начальника штаба, комиссар, пользуясь тем, что в подвале остались только он, комбат и начальник штаба, сказал:
– Тебе, Коля, сейчас лечь отдохнуть надо. Мы хоть перед выступлением поспали, а ты вторую ночь на ногах встречаешь. Поотойди малость…
Тарасов понял, что скрывалось за словом «поотойди»– комиссар был недоволен его отношением к ординарцу. Он ничего не ответил, но только теперь ему стало неловко, нехорошо. Весь день, как и все, ординарец был в бою, а под вечер, когда бой уже затихал и выпало время передохнуть, его взяли на эту новую службу. С ординарцем комиссара и начальника штаба они сумели оборудовать, хоть как-то, в этом подвале место для штаба, нашли мебель, печурку, сготовили поесть и теперь несли караульную службу. Новому ординарцу сегодня досталось больше, чем другим бойцам, и сердиться на него было нечего.
«И откуда это у меня – помыкать человеком? – даже с удивлением на себя подумал Тарасов. – Неужели от власти порчусь? Сроду боролся с такою пакостью в себе, и на тебе! Давить это в себе надо, давить всеми силами! А так ведь куда же уйти можно?»
– Ты чего же это? Давай, давай, не отставай! – видя, что он ест как-то вяло, проговорил комиссар.
– Перетерпелось, что ли, да и в голове то одно, то другое… – признался Тарасов.
– Только бы не вызнали, сколько нас тут, – высказал свою тревогу начальник штаба.
– В плен я не видел охочих сдаваться, – сказал комиссар.
– И я не видел. А если раненого кого схватили? Уж больно они старались пленного взять. Ничего не жалели для этого.
– Ни один не выдаст, я верю в это! – твердо сказал комиссар.
– Верить надо, но надо знать, – возразил Тарасов. – Язык нужен. Пойдем к разведчикам.
Разведчики помещались в подвале соседнего обгоревшего дома. Проскочив бегом те несколько метров, что разделяли дома, он долго шарил по стене, отыскивая прорубленный разведчиками лаз. Потом, согнувшись, оттолкнул какую-то тряпку, закрывавшую этот вход в подвал, наступил кому-то на ногу, шагнул в сторону и наступил еще на кого-то. Но ни ворчанья, ни обычной в таком случае брани – люди спали, как мертвые.
Они спали прямо в подвальной пыли, кто как успел приткнуться. Один, видать дневальный, сидел, обхватив руками автомат. На ступеньке лестницы, ведущей к потолочному люку, коптился хлопьями кусок телефонного провода.
– Вы что же жжете, а? – скорей с удивлением оттого, что тот самый провод, который вызвал столько неприятностей на совещании, тут просто сжигают, спросил Тарасов.
– Так его в сарайке до черта, товарищ старший лейтенант.
Тарасов обернулся к комиссару, без слов говоря: «Вот послушай, а у связистов, видите ли, нет!»
– Да, – проговорил комиссар, покачав головой.
– Вот что, друг, найди начальника связи и… – у Тарасова чуть было не сорвалось: «И ткни его носом в этот провод» —…и покажи ему, где провод.
– Есть найти и показать.
Тарасов стал оглядывать спящих, ища Абрамова, назначенного вместо погибшего сержанта командиром разведки. Старшина, как-то неслышно встав за спиной у него, откликнулся сам.
– Здесь я, товарищ комбат!
– Ты чего же не спишь?
– Да ждал, может, потребуюсь.
– Язык нужен, старшина.
– И я так соображаю, по делу-то. Двоих пошлю, хватит?
– Да, лишних беспокоить не надо.
Старшина потолкал в плечо, потом, подхватив под мышки, поставил на ноги молодого бойца. Боец качнулся, дернулся, чтобы не упасть, и очнулся. Увидев комбата, он поглядел на себя, как бы извиняясь за свой вид, но, заметив, что никто не осуждает его, успокоился и замер выжидающе. Старшина тронул за плечо другого бойца. Тот открыл глаза и как-то споро, без лишних движений встал и вытянул руки по швам.
Тарасов залюбовался им. Это был человек из тех, кто сразу как-то невольно располагает к себе. Он был среднего роста. Круглолицая голова на крепкой шее держалась уверенно и прямо. Чуть курносый нос, русые короткие усы, карие небольшие глаза под широкими бровями, полные щеки. И взгляд уважающего себя, все понимающего человека, и фигура, подтянутая и крепкая, будто сегодняшний день обошел его стороной, – все в нем нравилось Тарасову. И он спросил:
– А дети есть?
– Четверо.
Он сделал ударение на «о», и по этому выговору Тарасов сразу узнал вологодца. Он недовольно посмотрел на Абрамова. Абрамов не понял этого недовольства и удивленно глядел на Тарасова. Он командовал разведкой всего-то несколько часов и не знал еще, что комбат старался по возможности и в разведку не брать, и не посылать в опасный поиск тех, у кого было много детей.
– Он сделает все не хуже других, – подумав, что комбату чем-то не по душе этот новый, выбранный им разведчик, сказал Абрамов.
– А кто его детям отца заменит в случае чего? – спросил Тарасов.
– Ну, уж это что же? – смутился боец. – Конечно, дети оно дети, так ведь не я один, а у кого нет, так будут.
На полу кто-то завозился, поднялся из темного угла.
Подошел Васильев и, вскинув к шапке руку так, что пламя на проводе заметалось из стороны в сторону, встал перед комбатом.
– Разрешите мне.
– А ты чего же не спишь, а? – удивился Тарасов.
– Не берет сон, товарищ старший лейтенант.
– Что же, устал ведь… Сегодня тебе уж пришлось быть в поиске, хватит.
– Мало, – выдавил Васильев и стиснул губы. Слезы были у него на глазах.
Все переглянулись.
– Что с тобой? – взяв его за плечи, встревоженно спросил комиссар.
– Ничего, товарищ комиссар, ничего… Просто глупость мокрая, – он прикусил губу, опустил голову и не сразу договорил. – Просто остался один… Они повесили и отца, и мать.
Это был и упрек Тарасову, и просьба понять, чем была вызвана его давешняя беспощадность. И Тарасову стало неловко перед ним.
Васильев вытянулся снова и повторил:
– Разрешите, товарищ старший лейтенант!
– Нет, тебе нельзя, – покачав головой, выговорил Тарасов.
– Почему?
– Там надо не горе вымещать.
– Сделаю, поверьте… – Тарасов понял, как Васильеву будет тяжко остаться тут одному среди спящих товарищей, в своем горе, без дела.
– Ладно, иди, – согласился он.
– Чего же ты раньше ничего не сказал? – когда разведчики ушли, укоризненно спросил Тарасов Абрамова.
– Сам узнал, только когда насел на него после давешнего…
– Вы народ глазастый, не приметили ли где ломов и лопат? – спросил комбат Абрамова.
– У санитаров были, нашли где-то. Давеча видел: тамбур приспосабливали к подвалу, чтобы выход был настоящий. Пришлось и землю рыть.
– Похоронить бы, кого можно, надо, – не приказал, а просто высказал свое личное человеческое желание Тарасов. И все поняли, что он помнил об этом все время, и устыдились, что среди стольких смертей, виденных сегодня каждым и ожидавших каждого, забыли даже этот долг живых перед мертвыми.
Они не оправдывали себя ни усталостью, ни тем, что предстояло на завтра, нет! То, что высказал комбат, было важней, дороже, выше всего другого.
С подветренной стороны сопки, там, куда метель только зализывала порошливые снежные вихры, они топорами, ломами, лопатами стали вгрызаться в промерзшую до стеклянного звона землю.
Пришли все. У штаба остался только один ординарец-часовой. Они выкидывали землю лопатами и руками, не обращая внимания на секущие лицо брызги из-под топоров и ломов.
– Мерзлятину негоже на лица бросать… – выговорил русоусый боец, которого все разведчики называли Василием Николаевичем. Из переборок в пустых домах выдрали доски и покрыли ими своих погибших товарищей.
Когда глыбистый холм земли вырос над могилой, сняли шапки и стояли долго, опустив все гуще и гуще белеющие от снега головы.
15
Он все-таки рухнул в сон. За эти месяцы войны научился, отбросив все, быстро засыпать и мгновенно просыпаться, когда надо. Ответственность за сотни людей так въелась в его натуру, что жила в нем непрестанно. Он не мог потерять ни на секунду этой ответственности, теперь это была сама его жизнь. Сейчас он дал себе на сон три часа и встал точно вовремя. Первое, что почувствовал, была тишина. Все спали, как и он, на полу. Лишь комиссар сидел за столом к нему спиной и что-то писал.
На столе лежали красноармейские книжки, партийные и комсомольские билеты. На многих виднелись еще не побуревшие пятна крови. Комиссар брал их в руки, подолгу глядел на маленькие фотографии, откладывал в сторону, потом писал очередную фамилию на широкой доске.
Сверху этой доски крупно химическим карандашом было выведено: «Здесь покоятся наши дорогие товарищи…», и ниже столбиком длинный ряд имен и фамилий. Комиссар медленно выводил буквы, чтобы было красиво и разборчиво.
Комбат присел рядом с ним.
– Спал бы пока, я разбужу, – сказал комиссар.
– Тебе тоже поспать не грех.
– Так вот, видишь… Надо… Легче будет найти. Может, когда и родные найдут.
– А от твоих ничего?
– Откуда же… – и видно, желая уйти от этого бередящего его душу разговора, комиссар снова занялся своим делом.
Так же, как Тарасов после госпиталя, попал сюда и комиссар. Они рассказали друг другу о себе все, и Тарасов знал, что комиссар отступал почти от того же места, от границы, как и он, только шел севернее. Семья комиссара осталась на оккупированной врагом территории. Положив на плечо комиссара руку, постоял немного и сказал:
– Ладно, пиши…
Оделся и вышел. На улице вьюжило.
– Тихо? – спросил он ординарца комиссара, стоявшего на часах.
– Тихо пока, товарищ старший лейтенант.
– Начальника связи не видел?
– Сейчас был. Да вон, похоже, он.
Прорезая согнутой фигурой метель, рядом смутно обозначился человек.
– Кто идет? – окликнул часовой.
По отзыву комбат узнал старшину связистов, подошел. Старшина был с катушкой.
– Сейчас, товарищ старший лейтенант, – тяжело дыша, выговорил он.
Для всякого случая Тарасов изучил нехитрую телефонную связь и сейчас помог связистам. Скоро аппараты зазуммерили в штабе.
Слушая голоса ротных, он испытывал такое ощущение, словно свиделся с самыми родными ему людьми. Он не замечал, что комиссар глядел на его улыбавшееся лицо, когда из очередной роты звучал на вызов ответ.
– Ну вот и хорошо… – облегченно говорил он каждому. – Как у тебя?
– Метет.
– Метет?
– Метет.
Это был условный сигнал, что все идет как надо. Только из третьей и первой роты сообщили, что была отброшена вражеская разведка.
Когда оторвался от телефонов и обернулся, увидел, что комиссар о чем-то тихо говорит с пришедшим в штаб Абрамовым. По виноватому и какому-то подавленному лицу старшины понял, что разведка не удалась.
– Ну? – недовольно спросил он, точно в неудаче больше других был виноват старшина.
– С пустом пришли. Васильев цел, а Серегина ранили – притащил.
– Не надо было его посылать, – злой на себя, проговорил Тарасов.
– Васильев молчит, назад рвется, – стал рассказывать Абрамов. – Не покажусь, говорит, комбату на глаза без языка. Серегин рассказал, что напоролись на засаду. Тут его и ранили. Васильев потащил его, но наткнулись еще на одного, уже ближе к нам, – в секрете сидел. Потом Васильев ему сказал дорогой: «Хотел взять живым, да сил недостало – пришлось думать не о языке, а о себе».
– У убитых ничего не взяли?
– Вот.
Старшина подал исписанный с двух сторон листок бумаги. Написано было по-фински.
– Давай сюда Каролайнена и Васильева.
– Каролайнен знает – приводит себя в порядок, а Васильева сейчас приведу.
Комбата сердила и в то же время вызывала уважение непоколебимая привычка финна-добровольца являться в штаб по-солдатски в безупречном виде.
Не побитое и поцарапанное лицо, не порванная одежда, а выражение лица Васильева, когда он вошел и стал у двери, обращали на себя внимание. Он стоял не поднимая глаз, все его лицо как-то сползло книзу, и нижняя губа отвисла.
– Далеко ли они были друг от друга? – спросил Тарасов.
Васильев взглянул на комбата и понял, что его вызвали не для укоров.
– Метрах в трехстах.
– Та-ак… – Тарасов задумался, потом спросил опять. – Как тебе показалось, они сидят на месте или тоже двигаются к нам?
Вошел и козырнул подтянутый, причесанный, почищенный Каролайнен. Комбат кивнул ему на стол, где лежала бумага.
– Мы сначала наткнулись на троих, – ответил Васильев, – не двигаются, значит, не разведка. Но уши держат востро. Обошли их, углубились. Там, за сопкой, туда-сюда группами на лыжах шастают. Вчерашнее, видать, зализывают. Да у костров приплясывают, измерзлись. Караулятся по всем правилам.
– Тоже не спят, готовятся, – заметил комиссар.
– И хорошо, что не спят, – ответил Тарасов. – Выспались бы, так силы еще больше у них было.
Комбат взялся за телефоны.
– Сова?
– Я Сова.
– Ко мне птичка прилетела, говорит, сороки впереди. Гляди, не застрекотали бы раньше времени.
– Понял.
– Перепелка?
– Я Перепелка…
Обзванивая ротных, Тарасов думал: «Надо решать, что же предпринимать теперь?» Он хотел посоветоваться с начальником штаба и комиссаром и, закончив говорить с ротными, обернулся и удивленно поглядел на всех. И старшина, и Васильев, и комиссар, видимо, и не слышали его разговора с ротными – все глядели на Каролайнена. Лицо финна было мученическим. Он явно не видел и не слышал ничего вокруг себя, был наедине только со своим страданьем.
И комбат, невольно тоже пораженный, поддался общему чувству тревоги.
– Что с тобой? – наконец спросил комиссар.
Каролайнен вздрогнул и как-то смущенно и неловко выговорил:
– Нет-нет, ничего… – Но, увидев, что все встревожены за него, добавил: – Глупость… Просто частное письмо, а я раскис. Извините, что растревожил вас.
– Читай, – попросил Тарасов.
Каролайнен поглядел на него, точно спрашивая, стоит ли, и Тарасов повторил:
– Читай, читай.
Каролайнен взял принесенный Васильевым листок и глухо начал читать:
«Сын наш Эйно, здравствуй!
Извещаем, что твой старший брат Урхо убит под Новгородом, а твой второй брат убит под Ленинградом. Ты остался один у нас. Молим бога за тебя. А нам уж и в долг никто не верит…».
– У-у, черт! – вдруг сорвав с головы шапку и стукнув ею об стол, крикнул Васильев. – Знал бы, так лучше не трогал.
Все замерли. Никто не упрекнул его в этой жалости.
16
Этот день был особенно труден для комбата. Начавшись неудачной разведкой, он нескладно шел и дальше. Началось со второй роты.
Зуммер запищал так, что Тарасов невольно рванулся к телефону.
– Нас внезапно атаковали! – растерянно кричал новый ротный Пчелкин. – Ничего не вижу, впереди крики и стрельба!
– Спокойно! Выяснить обстановку! Посылаю к тебе танки! – прокричал Тарасов. Но выяснить, что произошло там, в долине, где встретил врага взвод Ивушкина, не удалось. Из тех бойцов, что ротный посылал туда, ни один не вернулся…
Помочь немедленно танками оказалось невозможно, потому что расстояние велико и танки быстро не заводились на морозе. А враг мог в любую минуту ворваться в тыл батальона, и тогда окруженным со всех сторон бойцам осталось бы одно – драться до последней возможности, чтобы не даром отдать жизнь.
И хотя комбат не отдал пока никаких приказаний на этот счет, в штабе приготовились и к такому исходу.
Оделись, были при полном оружии, и ординарцы выскочили на улицу и заняли там оборону.
Тарасов, держа в ожидании телефонную трубку, ждал, пока отзовется командир третьей роты.
– Я Перепелка, – наконец раздался в трубке с придыханием голос ротного.
– Почему не на месте? – гневно крикнул Тарасов.
– Пытался выяснить, что у соседа. Ничего не видать, но, кажется, обходят…
– Без паники! Всех, кто есть под рукой, к соседу. Быстро!
– Есть!
– Готовься отсиживаться в своем гнезде. Понял?
– Понял.
Тарасов послал Абрамова с разведчиками собрать идущую из третьей и первой роты помощь, чтобы не пустить фашистов в тыл батальона, распорядился ротному второй взять треть людей из других взводов и атаковать идущего на прорыв противника с флангов. Но это все было, скорей, для того, чтобы успокоить людей и занять себя делом, чем возможностью поправить положение. Все, что он приказывал, не могло быть исполнено с тою быстротой, которая теперь была необходима. Когда было сделано все, что только можно было сделать, Тарасов, сцепив зубы, молча стал ждать, что будет дальше. Молчали и комиссар, и начальник штаба. Да и о чем было говорить? Все знали, что пока есть связь хоть с одной из рот, уходить из подвала нельзя, что бы ни случилось. Штаб батальона должен был жить до тех пор, пока был жив хоть один из них.
А коли надо будет погибнуть, так что ж: как говорится, не мы первые, не мы последние…
Томительно ожидание… Щемило сердце от мысли, что вот сейчас, может быть, придется умереть. В эти секунды Тарасов невольно оглядывал подвал с белыми лишаями плесени по стенам и потолку, с гнилью в нижних бревнах, и ему хотелось выскочить вон отсюда, на простор. Ему стоило немалых усилий, чтобы сидеть и ждать. Усиливать и так уж невыносимое волнение товарищей своей суматошностью он не хотел и заставил себя сидеть и казаться спокойным. Необычайно громко в напряженной тишине заверещал зуммер.
– Взвод Ивушкина погиб… Все погибли… Противник откатился назад… – услышал он медленный, негромкий, дрожащий голос Пчелкина и, не отпуская телефонную трубку, другою рукой потащил с головы шапку.
Он не слышал, как вошел с докладом капитан, командир танкистов, не видел, как глядели на него и комиссар, и начальник штаба, и ординарцы, и телефонисты.
– Что? – не выдержав, спросил комиссар. Тарасов поднял голову, тихо ответил:
– Взвод Ивушкина погиб… весь… Противник отступил…
И сползли с голов шапки, и опустились видевшие виды головы с болью за своих товарищей – в поклоне их мужеству, спасшему батальон от гибели.
Все понимали, что жесток был бой, и страшны врагу наши бойцы, если, и убив их, он не пошел вперед, хотя дорога была открыта.
– Ну? – горящими глазами глянув на танкиста, спросил комбат.
– Машины на ходу.
– Линию обороны запомнил?
– Да.
– Пройдись вдоль ее и дави их… Дави везде!.. – сдавленным голосом проговорил Тарасов, сжав кулаки.
– Есть давить! – тоже негромко, сдерживая этим ярость, отвечал капитан, забыв, что шлемофон у него в руке, и прямо со шлемофоном вскинул руку к виску.
План – встретить врага на исходных позициях – был теперь опасен. Зная, что мы подошли к ним вплотную, фашисты могли одним броском смять наших бойцов.
Комбат приказал оставить на прежнем месте жиденькую цепь бойцов, для прикрытия, и отходить назад.
Ему было не по себе, когда отдавал этот приказ. Не по себе оттого, что все шло против его задумки, на которую он возлагал столько надежд. Не по себе от сознания, что целую ночь кравшиеся к врагу на морозе и в метель измученные бойцы делали все это впустую. Когда он сам был взводным, а потом ротным, случалось делать и казавшиеся ему бесполезными и бестолковыми переходы и переползания, но самому делать это было куда легче, чем то, что испытал теперь. Сейчас сослаться или отнести вину было не на кого, и не у кого было спросить разрешения или получить приказ. Это тревожное, порой давящее до растерянности ощущение единоличной ответственности за судьбы людей и дела было уже знакомо ему по тем дням, в которые выводил из окружения бойцов разных частей, собравшихся под его командой. Но привыкнуть к этому чувству постоянной заботы было невозможно.
